Текст книги "На оленьих упряжках к Полюсу холода"

НОЧЬ

Начало ночи в нашем мире, ограниченном стенами палатки, обозначалось не выключением света от остановки электрогенератора. Ночь наступала с завершением всех разговоров. А разговоры эти, несмотря на усталость, всегда продолжались несколько минут. Как правило, это были взаимные шутки, связанные с прошедшим днем. Но физиологическое стремление ко сну делало свое дело. Кроме того, хотелось успеть насладиться сном в тепле остывающей печки. Увы, после блаженного падения в негу сна неминуемо наступал следующий этап – пробуждение от неуюта остывания.

Самое главное в комфортности спального мешка – это место прямого общения с окружающим спальник воздухом, место, через которое дышат. От этого люди и замерзают. Здесь требуется уточнение. Современные спальные мешки устроены по принципу «кокона» – он призван максимально изолировать человека от контакта с морозом. Поэтому единственное отверстие, через которое ты и забираешься в мешок – клапан – расположено не в торце этой мягкой колбасы, а напротив лица. Так вот, все дело в конструкции клапана. На профессиональных «пуховиках», ориентированных в первую очередь на альпинистов, такое отверстие может стягиваться практически до нескольких сантиметров в диаметре, плотно прилегая к лицу. Это связано с эластичностью тонкой синтетической ткани.

Единственным недостатком наших с Мариной спальников была именно конструкция клапана – это поперечный по отношению к оси мешка разрез. Длина этого разреза около восьмидесяти сантиметров. Место разреза рассчитано таким образом, чтобы он находился напротив лица спящего человека. Соединение краев идет немного внахлест, а фиксируются края по отношению друг другу четырьмя пуговицами с петельками. Надежно уплотнить такое соединение практически невозможно.

При очень низких температурах контакт тепла и холода ощущается предельно резко. На портретных фотографиях человека, который долго находился на морозе, нельзя не заметить обрамление инея на мехе шапки вокруг лица. А борода и усы вообще выглядят до комичности странно, покрытые наростом сосулек (об этой напасти я еще расскажу).

Примерно то же самое происходит и во время сна в спальнике. Но если лицо относительно привычно для общения с холодом, то этого нельзя сказать о плечах, до которых через неплотный клапан тоже прорывается морозное дыхание. Это не тот холод, от которого можно замерзнуть насмерть, но это тот холод, от которого невозможно спать. Я, например, откочевывал в одну сторону спальника и длинную часть клапана просто сжимал рукой. Причем вселенская жажда тепла заставляла делать это даже во сне. Но вот когда я переворачивался – не могу спать неподвижно – моя тщательно построенная оборона разрушалась в мгновение ока. Поэтому время ночного сна превратилось в несколько самостоятельных отрезков, каждый из которых начинался с осмысленного возведения очередной баррикады против атаки холода. А там, где есть осмысленность, разумеется, нет места сну.

В любой сложной ситуации экстрима есть только один рецепт: если хочешь выжить, то делай так же, как это делают люди, живущие в этих краях веками. Поэтому я стал присматриваться к тому, как спят наши проводники-эвены. У кочевников выработана достаточно своеобразная технология сна на сильном морозе – они укрываются тотально, с головой. То есть человек, ложась спать, прячется внутри «слоистого пирога» из множества одеял. Множество – это три, четыре…. Причем, одеяла самые обычные, ватные. Одеял может быть и меньше, но голова все равно укрыта. Это мое наблюдение не претендует на абсолютное обобщение, но в нашей экспедиции я это подметил. Более того, когда отношения между всеми участниками пробега стали совсем дружескими, то я задал об этом прямой вопрос Степану Лебедеву. Он, нисколько не смутившись, ответил практически без раздумий: «Не знаю, наверное, когда мне не хватает кислорода, то я что-то с этим делаю. Но все это происходит само собой, во сне».

Внутренний голос справедливо назвал меня кретином, и это было мягко сказано – мог бы и сам догадаться.

И действительно, при всем моем безграничном уважении к согласию этих людей с природой, они все же не марсиане и жить без кислорода не могут. Значит, периодически они свежую порцию воздуха себе доставляют, приоткрыв на секунду одеяло.

В следующую ночь я самонадеянно решил этот мудрый опыт перенести на свою жизнь в спальном мешке. Но так как одеяла у меня не было, то я решил воспользоваться своей теплой арктической пуховкой. Не тут-то было – в какой-то момент я стал задыхаться. Невозможно за несколько дней научиться тому, что другие приобретают еще ab incunabulis – c колыбели.

И, тем не менее, в последние дни пути у меня все-таки выработалась своя система, суррогатная в сравнении с опытом кочевников, но придавшая немного уюта во сне. Распластав на клапане свою пуховку, я каждый раз пытался, просунув кисть через отверстие клапана, так деформировать эту пуховую куртку, чтобы под ней образовался небольшой туннельчик для прохода свежего воздуха. Когда мне это удавалось, я был на вершине блаженства. Сознаюсь, что так получалось нечасто. А если и получалось, то нарушалось с первым же переворачиванием. Так или иначе, но спать стало теплее. Более того, я совершенно уверен – проживи в таких условиях чуть дольше, мне удалось бы найти выход… точнее, правильный вход.

К слову сказать, Марина Калинина научилась спать, накрывшись с головой. Хотя мне что-то подсказывает, что она умела это и раньше.

В описании всех волнительных перипетий, связанных с переживанием ночных часов пробега, не могу не остановиться на одном пикантном моменте, который для горожанина будет забавным, а для путешественника, возможно, в чем-то поучительным. Как уже отмечалось выше (с ностальгическим вздохом), по вечерам мы всегда пили чай. Чая пили много, по несколько кружек. А до этого ели наваристую похлебку. Короче говоря, к моменту закладки в спальный мешок жидкости в нашем организме скапливалось гораздо больше, чем ее мог нейтрализовать дежурный выход перед сном на ночную природу.

Атмосфера в нашей компании была очень дружеской, поэтому и необходимость «ночных вылазок» тоже стала предметом шуток. В кочевой жизни трудно что-либо утаить. Отчасти поэтому кочевое существование похоже на религию – оно истинно во всем, в нем не может быть фальши, нет места ханжеству.

На каждое новое место палатка никогда не переносится в своих незыблемых геометрических размерах – когда-то она бывает чуть просторнее, когда-то теснее. И я, обустраивая свое лежбище, всякий раз намечал себе траекторию общения с выходом в темноте. Мое положение в углу палатки в этом смысле было самым сложным. До свободного пространства у печки, откуда можно было просочиться к выходу, меня отделяли две головы – Марины и дедушки Игната, который спал рядом с печкой (у эвенов-кочевников разные ряды спящих не могут стыковаться друг с другом иначе, как голова к голове). Не укрылось от моего внимания и то, что Марина перед нырянием в спальник тоже изучает свою менее извилистую дорожку к входному пологу палатки.

А вот все действия наших проводников говорили о том, что они укладываются основательно до самого утра. Например, у Игната Прокопьевича спальная конструкция была самодельной и представляла собой какие-то частично меховые одеяла, сшитые вместе в форме спального мешка (могу ошибаться – я видел только в полутьме). Уверен, что это его мастеровых рук дело. Так вот, залезал внутрь этой берлоги дедушка Игнат не менее двадцати минут.

Оказалось, что кроме меня и Марины, никто ночью не встает с целью облегчения. Для меня это было если не шоком, то крайней степенью удивления (для Марины это было шоком потому, что для нее ночная встреча с морозом была хуже ядерного взрыва). Ровный и непрерывный сон кочевника с вечера и до утра, судя по всему, – пример удачной адаптации к суровым условиям. И ничего удивительного тут нет. Я так и сказал себе накануне очередного ночлега: «Ничего удивительного. Буду делать так же». Подобная психологическая установка позволила мне сдерживать ночные муки едва ли лишний час. После чего я пулей вынесся из палатки.

Поэтому неизбежность ночного «перекура» мечом Дамокла нависала с приближением каждой ночи (отказаться от блаженства вечернего чаепития я был не в силах). Но сама практика этого процесса была еще более трагикомичной, чем это можно представить.

Больше всего изматывало после полуночного пробуждения вранье самому себе под лозунгом: «А вдруг я все-таки дотерплю». Но когда барометр начинало зашкаливать, то наступало самое интересное. Во-первых, по вполне понятным причинам, момент старта не должен был совпасть с эвакуацией из спальника Марины. Во-вторых, перед сном траектория продвижения к двери оценивалась при ярком свете лампочки, а ночью приходилось довольствоваться скромным освещением маленького налобного фонарика. В-третьих, общая диспозиция тел и вещей за время, прошедшее после отбоя, нередко значительно менялась. И это при том, что, выбравшись из спальника и сев на нем, оставаясь раздетым на морозе, необходимо было натянуть бахилы, упрятанные между спальным мешком и стенкой (на морозе они заметно дубеют и уменьшаются в размере).

И вот ты уже в бахилах, готов к решающему броску. Но необходимо преодолеть пространство, похожее на минное поле – где-то под разостланными вперемешку одеялами и одеждами лежат люди. В результате один раз я наступил на голову дедушке Игнату, в другой раз чуть не повалил печку, потеряв равновесие от попавшего под ногу полена, но самое неприятное было в предпоследнюю ночевку. К этому времени я уже перестал ночью надевать бахилы – босиком получалось мобильнее. Я совершил прыжок, но немного не рассчитал и в поисках баланса задел рукой одеяло. Там была Айта. От неожиданности она закричала так сильно, что все проснулись. Конфуз был полным.

И все равно могу поклясться – после напряженного дня на морозе в спальном мешке любой конструкции ощущаешь особый уют, который невозможно испытать в мягкой и теплой городской постели.

ЖИЛИЩЕ

Вот здесь мне пришлось столкнуться с парадоксом, который до сих пор, по большому счету, мне до конца не понятен. В наши дни во время кочевья эвены-оленеводы живут в брезентовых палатках. Именно живут, причем и летом, и зимой. Живут – это значит чувствуют в жилище уют, а не просто ночуют в нем от безвыходности.

Что такое кочевая палатка? Это кусок земли размером примерно четыре на четыре метра, отделенный от окружающего пространства тонким слоем брезента. Так как палатка двухскатная, то ее самое высокое место в середине – только здесь взрослый человек имеет возможность стоять в полный рост.

Но дело не в высоте, а в защищенности жилища. Защищенность каждым человеком воспринимается как понятие емкое – это достаточно крепкие стены, которые изолируют тебя от непрошенных гостей, это обеспеченность летом прохладой, а зимой теплом… И что немаловажно – это дверь (или ее заменитель). Каждый раз, когда ты открываешь и закрываешь дверь, ты проводишь определенное культовое действие – ты заявляешь право на существование своего собственного мира отдыха.

На это серьезное обстоятельство я обращал внимание во время экспедиций среди южных степных кочевников. Допустим, классическая киргизская юрта при том, что ее стены представляют собой слой войлока на деревянном клетчатом каркасе, имеет деревянную дверь. Эта дверь плотно закрывается. В соответствии с житейской логикой складывается впечатление, что кочевое жилище северных оленеводов (как известно, зимние температуры здесь опускаются до минус шестидесяти) должно быть максимально утеплено, и особенно в месте входа – там, где больше всего теряется тепла! Но в реальностях Севера житейская логика серьезно пробуксовывает. У кочевой эвенской палатки (другие кочевые народы Якутии, в частности, эвенки, пользуются такими же) вместо двери в буквальном смысле «болтается» брезентовая створка. Да, ее стараются плотно прикрывать – гости быстро к этому правилу привыкают, а детям каждый раз указывают о необходимых действиях. Но что такое кусок брезента без пуговиц, молнии или каких-либо завязок?

Мне пришлось быть свидетелем, когда ночью поднялся сильный ветер. Разбуженный незнакомыми звуками, я выглянул из спальника – стенки палатки «дышали» от порывов ветра, который беспрепятственно проникал внутрь палатки через распахнутую створку входа. Ко всему прочему в углу, где хранились продукты, хозяйничали собаки. Эти умные и вечно голодные животные схитрили – раз вход открыт, значит, можно войти.

В мире холода нельзя не поговорить об источнике тепла. Увы, эта часть моих воспоминаний не окрашена яркими эмоциями. Эвены используют в палатке сварную металлическую печку. Ее внутренний объем около четверти кубометра. Печка располагается в центре палатки, чуть ближе к выходу. Дым выводится через металлическую трубу. Чтобы брезент палатки не загорелся, место стыка трубы и стенки изолировано кольцом из листового железа (разделкой). При этом в отверстие между этим кольцом и трубой можно просунуть палец – ни о какой теплоизоляции здесь речи быть не может.

Честно говоря, печка, как и сама палатка, изготовлена как откровенная времянка. О каком-то мало-мальском вкладывании души при производстве этого убогого изделия говорить не приходится. За годы участия в экспедициях я выявил определенную закономерность – дверцы у буржуек в зимовьях сделаны так, словно пользоваться ими будут пару дней: они или плохо открываются, или не закрываются, приделаны наперекосяк, пользоваться ими можно только при помощи какого-нибудь вспомогательного предмета. Их единственный плюс тоже связан с откровенным браком – через огромные щели вокруг неплотно прикрываемой дверцы можно видеть живой огонь. Увы, и к кочевникам, как чума, проникла разрушительная идеология реального советского производства – сделать тяп-ляп на один день и потом жить с этим всю жизнь. Меня бы это не возмущало, если бы кочевники были такими же примитивными созданиями, как спившиеся рабочие на советских заводах. Но прочувствовав их умение украшать тонко, с изяществом и удивительным вкусом все, что окружает, увидев предметы их рукоделия, я объяснил этот парадокс поразительным умением эвенов абстрагироваться – не обращать внимания на ту конкретику, которая им не нравится.

Если оперировать объективными критериями в отношении печки-«буржуйки», то надо признать, что в условиях палатки костра не разведешь. Но вот почему все-таки палатка?

Я обратился к истории. В стародавние времена и вплоть до тех пор, как на быт кочевников стала серьезно влиять советская власть, коренные народы Севера в качестве походного жилища использовали чум, юрту, ярангу или их конструктивные аналоги. Вот что написано на эту тему в историко-культурном атласе «Якутия»: «У эвенов было летнее коническое жилище илум, похожее на эвенкийский чум. Но основным переносным жилищем эвенов было жилище чорама дю, которое имело цилиндроконическую форму и было похоже на чукотско-корякскую ярангу. Для его сооружения сначала устанавливают три-пять основных жердей халкымча. Затем по кругу ставят несколько гибко соединенных в треножник жердей чора. Две жерди чора из комплекта втыкают в землю, третья служит соединительной с другим комплектом чора. Они образуют нижний цилиндрический каркас высотой 1–1,5 м, к нему крепятся жерди конической кровли…. В время перекочевок жерди перевозили специально обученные олени. Покрытия жилища делали из шкур, зимой они были двойными. По примеру коряков и чукчей эвены стали делать внутри жилища меховые или матерчатые пологи».

На тему установки чума высказывается и Дмитрий Иннокентьевич Сыроватский, один из самый авторитетных специалистов в области оленеводства (учебник «Организация и экономика оленеводческого производства»): «Установка чума складывается из следующих операций: выбора ровной площадки, установки трех шестов (чум-палок), связанных в верхней части и определяющих размер круга (площади чума), остальных шестов (30–45 штук) тонкой частью вверх, железной печи в центре круга и пропуска трубы в просвет между верхними концами шестов, покрытия шестов двумя полотнищами – брезентовыми, суконными или сделанными из оленьих шкур, на каждое из которых идет 30–40 кв. м соответствующего материала. Полотнища имеют форму развернутого усеченного конуса высотой 6–8 м. Один из боковых краев полотнища служит дверью. Для зимнего чума лучше иметь легкую утепленную дверь, которую устанавливают между двумя более толстыми жердями… Его можно быстро собрать и разобрать, а для транспортировки требуется всего 1–2 грузовые нарты».

Но во времена коллективизации такие жилища повсеместно были вытеснены… брезентовой палаткой. В преимуществах и недостатках того и другого жилища читатель может попробовать разобраться сам.

Палатка, бесспорно, мобильнее, ее быстрее устанавливать и разбирать. Чум основательнее (что говорить, если речь идет об утепленной двери), и это в немалой степени влияет на ощущение уюта. У него есть аура историчности, это определенная дань национальным традициям. В первой цитате упоминались «меховые и матерчатые пологи» внутри жилища. Это своеобразные индивидуальные палатки для сна. Поэтому даже если в зимнее время постоянно не поддерживать внутри чума огонь, то тепло внутри полога сохраняется дольше, чем в палатке.

Сами оленеводы объясняют свое сегодняшнее пристрастие к палатке очень просто – удобством транспортировки. Брезентовая палатка действительно занимает намного меньше места, чем шкуры чума. Но так ли это принципиально при наличии лишних грузовых нарт? Насколько быстрее устанавливается палатка, понять уже нельзя – у эвенов чумы не сохранились. Но с точки зрения уюта… Здесь в который раз городское сознание сталкивается со своеобразием психологии «вольного» человека. Кочевники, помимо прочего, обладают уникальным даром – предельно абстрагироваться в отношении уюта, одновременно создавая его. Во всем, что касается реалий кочевой жизни, с оленеводами спорить глупо – они никогда не делают ошибок с позиции оптимальности…. Но мне лично обидно, когда традиции предыдущих поколений утрачиваются.

Ориентируясь на развитие проекта «Кавалерия Заполярья», я разговаривал с главой Халарчинского наслега Еленой Егоровной Антипиной – она лично участвует в пятисоткилометровых пробегах на лыжах, и мы вместе с ней планируем протяженный пробег на оленях по тундровой зоне «КАВАЛЕРИЯ ЗАПОЛЯРЬЯ–2». В нашей беседе я с удивлением выяснил, что чукчи, живущие в Якутии, в отличие от эвенов, напротив, до сих пор пользуются лишь традиционными ярангами. В лыжные маршруты они берут облегченные яранги из пятидесяти шкур (стандартная насчитывает семьдесят шкур), жерди деревянного каркаса везут с собой. Яркой деталью прозвучало дополнение, что в некоторых семьях черные закопченные жерди пережили уже третье поколение. А устанавливается яранга опытной рукой не более тридцати минут.

Такие разные позиции в отношении кочевого жилища я могу объяснить лишь для себя, далеко не как специалист. Чукчи, где бы они ни жили, всегда вели себя обособленнее и, как прямое следствие, консервативнее. А на эвенов серьезное воздействие оказал пресс советизации. Степан Лебедев не сдавался и до последнего уверял меня, что палатка удобнее чума. Кто знает, может быть, он еще изменит свое мнение?

СБОРЫ В ДОРОГУ

Любые сборы похожи друг на друга. В них трогательно старание перевезти с собой свой уют и тревожно напряжение что-то из этого уюта забыть. В своих многочисленных переездах я прочувствовал эти биения души каждой молекулой своего организма. Приезжая в гостиницу, ты раскладываешь все по полочкам, а уезжая, освободив эти полочки, на всякий случай еще раз внимательно осматриваешь каждую из них – ничего не забыто?… И все равно оставляешь бритвенный набор на крышке унитаза, а зарядное устройство мобильного телефона – на балконе. Вещи умеют цепляться друг за друга.

Эта дурацкая городская морока не отвязалась от меня и во время пробега. Каждый раз, вешая фотоаппарат на крючок, я заставлял помнить себя, что именно на этом крючке висит мой фотоаппарат. Словно все вместе с палаткой уедут, а мой фотоаппарат останется висеть на крючке среди пустоты чистого воздуха.

Поэтому, помимо прочего, в практике кочевья меня тронуло то, что здесь ничего нельзя забыть. Наступает момент, когда вещи собраны и увязаны на нартах, собаки доели оставшуюся на земле еду, и место еще одной ночи твоей жизни остается таким же пустым, как до твоего прихода. Но я ни разу не был свидетелем того, чтобы в этот момент кто-то крикнул: «Ой, смотрите! А вон на бугорке валяются мои очки» (кстати, очков у эвенов я почему-то никогда не видел). И это при том, что вечером, подчас в совершенной темноте, с нарт сгружается и распаковывается все, что необходимо для личной жизни.

Конечно, со стороны читателя тут возможен ответный иронический пас: «Э, брат. Если в снег упадет рубль, то ты его точно не заметишь, как ни смотри». Так в том-то и дело, что деньгами в лесу не пользуются вообще – по какому-то неведомому закону в кочевье не попадают вещи, которые здесь не нужны. Словно так же, как и истинные горожане, предметы из жизни больших шумных улиц боятся раствориться в бесконечности природы.

Возвращаясь к обыденности. Наши сборы начинались сразу после плотного завтрака-обеда, когда олени уже были возвращены с пастбища. Представьте, что все наполнение вашей квартиры необходимо собрать в тюки и распределить на более чем двадцать нарт! Если я и утрирую, то совсем немного. Но каждый день происходил именно такой процесс, и каждый день каждая вещь оказывалась точно на своем месте.

В первую разгрузку мне хотелось сказать Андрею Замятину (в его маленьком караване были упакованы мои вещи, которые состояли из рюкзака и двух мешков с запасной одеждой на случай, если основная промокнет), чтобы часть тюков он оставил на нартах на ночь – они так ладно были стянуты веревками. Но потом понял, что лишних вещей в караване нет. Есть запасные. И нет ни одной вещи, про которую Андрей бы не знал, где она лежит. Поэтому при внешней тотальности разгрузки Андрей «прошерстил» только те тюки, которые содержали необходимые в этот вечер вещи. Утром все вернулось на свои места.

Разгрузка и погрузка – две стороны одной медали. А сердцевина этой медали – в полном отсутствии спешки, даже когда все очень спешат. Это отдельное умение эвенов-кочевников подчинять себе время. Несмотря на нотки пафоса, именно такое впечатление у меня сложилось. Наверное, потому, что я пытался сравнивать этот процесс со сборами в дорогу туристов. Такое сравнение кощунственно по отношению к эвенам. Туристские сборы – это как уборка после Нового года, когда уныние обрушившейся на тебя рутины с лихвой затмевает все красоты прошедшего праздника. Наши каждодневные сборы, напротив, в полном смысле этих слов были подготовкой к очередному старту, с соответствующим зарядом энергии. Еще до полудня мы, как правило, выезжали.