Текст книги "По ту сторону жизни"

– А остальных? Тех, троих. Их тоже на квартиру?

– Нет, – покачал головой товарищ Сталин. – Их обратно под стражу. Не туда, в другой лагерь, там, где долго не живут, где Лаврентий уран добывает. Или… – Раскурил трубку, спрятал глаза за дымом. – Или пусть при попытке к бегству… Побегут они, а конвой стрелять станет. Такая судьба…

Александр Михайлович судорожно кивнул.

– Враги они. Народа. Страны. И товарища Сталина. Проглядели их особисты, когда срок давали. Не перевоспитаются они. Таких надо к высшей мере приговаривать.

– Но как же, если суд?

– Вам что, сло́ва товарища Сталина мало? Или вы считаете, что он ошибается? Что он не умеет отличать друзей от врагов?

– Никак нет!

– Тогда идите и исполняйте. Мы не должны жалеть преступников, которые угрожают нашему строю и нашим людям. Мы должны быть к ним беспощадны. Так нас учил товарищ Ленин. И не надо с этим делом тянуть, пока они не сбежали. Это не просто враги, это очень опасные враги. Это вам не кто-нибудь, это вам товарищ Сталин говорит.

– Есть! – козырнул Александр Михайлович. И повернулся на каблуках…

Растерянная, кутающаяся от холода и сквозняка в плащ балерина сидела на табурете подле черного хода, ничего не понимая.

Из темноты подошел товарищ Сталин, коснулся ее плеча.

– Замёрзли?

Балерина вздрогнула, замотала головой.

– Вставайте. Мы обратно едем. В театр. О том, что здесь было или не было, никому не рассказывайте. Вообще ничего не рассказывайте, пусть сами догадываются. Пусть это будет маленькая интрига. Договорились? Вас товарищ Сталин просит.

Балерина отчаянно замотала своей кукольной, в бантиках головкой так, что кудряшки в стороны разлетелись.

– Вот и хорошо. А если расскажете… – товарищ Сталин вздохнул. – То вас и жениха вашего придется арестовать и в Сибирь сослать. Но это не страшно, я там был в ссылке. Там хорошо, там тоже театры есть.

Усмехнулся сквозь усы, и от этой усмешки балерина чуть чувств не лишилась…

Четвертый акт товарищ Сталин досматривал в ложе. Он улыбался и одобрительно хлопал в ладоши. В том числе той самой балерине, которая отчаянно прыгала по сцене и кружилась, и к ней со всех сторон были устремлены удивленные и завистливые взгляды солисток и кордебалета. И жених ее таскал туда-сюда по сцене и подкидывал вверх необычайно высоко, чтобы поймать у самого пола.

– Браво!

И Сталин снова хлопал… Потому что любил и ценил искусство. Особенно советское, которое всячески поддерживал…

* * *

– Девяточка. И… оп-па десяточка! Себе, «Фифа», тяни.

– Туз! И… еще туз! Эх!

– «Московское очко». Ваши не пляшут!

– Фартовый ты, «Ржавый».

– Какой есть! Уж таким меня мамка уродила, когда на зоне чалилась.

– А папка?

– Папке живоглоты энкавэдэшные «зеленкой лоб помазали» и не стало моего драгоценного папаши, и стал я сиротой казанской, и жизнь моя под гору покатилась. А кабы не так, быть мне графом, клифты бархатные носить, во дворцах жить и шартрез ведрами хлебать. Потому как папочка мой с самим государем-императором ручкался…

– Кончай, «Ржавый», порожняк гнать. Папаша твой знатный ширмач на Лиговке был, да только на перо его посадили. Банк держи…

Идёт игра, режутся блатные на интерес. Кто-то уже в одном исподнем сидит, проигравшись в пух и прах, но не уходит – азартно блестят глаза и кажется, что еще чуть-чуть и ухватит он фарт, и отыграется, всё себе вернув, да сверх того взяв.

– Туз. И… десятка. Очко. Скидывай «колёсики».

Кривится проигравший, тянет с ног ботинки, шевелит голыми пальцами на ногах.

– Всё. «Катать вату не буду», без интереса не играю.

– Нет! Еще!

– Чего ставишь?

– «Балабас», который у того фраера найду. Он второго дня «деревянное письмо» с воли получил. Что найду – на кон.

– Идёт.

Тусуется колода самодельных засаленных карт, теснятся вкруг стола блатари.

– Девять. И… девять.

– Себе… Масть – не лошадь, к утру придёт…

Эх!.. Перебор. Нет фарта!

Откинулся, лыбится довольный выигрышем игрок. Проигравший, да не свое, чужое, полуголый зэк, пошел ступая голыми пятками по земляному полу. Остановился возле нар.

– Слышь ты, на «пальме», айда сюда.

Со второго яруса нар свесилось лицо.

– Вы мне?

– Тебе, фраер драный. Прыгай воробушком вниз.

Спустился зэк, щурится, переминается с ноги на ногу.

– «Деревянное письмо» получал? Жинка, поди, прислала?

– Да, жена.

– Тащи харч вниз. Мне платить надо.

– Но это… это моя посылка. Для меня, – робко возражает зэк.

– А мне по… Была ваша, стала наша. Тащи, пока я тебя на перо не поставил.

Оглядывается блатной, лыбится, голыми пятками притоптывает – куражится перед дружками-приятелями, а те ржут, довольные спектаклям. Скучно им на зоне, потому что тепло и сытно.

– Кончай, лупоглазый, «сиськи мять», некогда мне, ножки стынут…

С нар из темноты зэки смотрят, зубы сжав – все сплошь фронтовики, которые пулям не кланялись, на штыки немецкие ходили… А тут молчат, словно воды в рот набрали. Встать бы, да припечатать этого урода, чтоб душа из него вон, но только блатные враз вскинутся на обидчика и на перья поставят, а того хуже, в параше утопят. Воровские законы на зоне – не человеческие.

Молчат фронтовики, глаза отводят.

Спустился «лупоглазый», протянул посылку. Блатной руку туда сунул, поворошил.

– Тю… схавал жеванину, фраер? Жадный ты, дядя! – Оглядел зэка с ног до головы. Ботинки заметил. Справные. – Скидай «колеса», ни к чему они тебе, ты не сегодня-завтра ласты склеишь, а моим ножкам тепла хочется.

Зэк испуганно замотал головой. Без ботинок здесь, в тундре – смерть.

– Ну ты чего, не понял? – Сверкнула в руке заточка.

«Лупоглазый» быстро присел, расшнуровал, скинул ботинки – без них, может, еще день-два прокантуешься, а коли перо в бок, так прямо теперь откинешься. Такая психология у зэков, что лучше завтра, чем сейчас. Минутой он жив…

Блатной взял ботинки, но даже надевать их не стал, пошел к столу.

– «Лопаря» на кон ставлю. Знатные «лопаря»…

Пошла игра, застучали о стол вырезанные из картона карты.

Перебор…

– Эх, где мой фарт?

Конец игре? Но, нет…

– Ставлю… – осмотрелся «Фифа», по столу ладонью хлопнул: – «Деда» ставлю!

И все притихли. И даже блатные. На нехорошее дело подписался «Фифа». «Дед» хоть и мужик, но уважаемый, самый старый в бараке, в бороде и очках, какой-то там профессор кислых щей, тихий – мухи не обидит.

– Слово, «Фифа»?

– В натуре. «Деда» ставлю! Век воли не видать.

– Ну, смотри!

Замер барак. Все взоры на стол, на карты – такая игра пошла…

«Ржавый» сдаёт. Не спеша карты тасует, рисуется, знает – все на него сейчас смотрят, как на артиста на сцене.

Девятка… Семёрка… Лыбится, подмигивает, пальчиками играет…

– Еще?

Секундная пауза. Сомнение. Но кто не рискует…

– Мечи!

– Король… Двадцать!

Облегчённо вздохнул барак.

– Себе.

Тянет «Ржавый» карту. Десятка… Замер, держит паузу. Любят это дело блатные, любят нервы пощипать. Постукивает пальчиками по колоде.

– Ну что, «Фифа», поглядим, есть у меня фарт или вышел весь?

Тянет карту. Бросает на стол. Туз!

– Очко.

Вздох по бараку. Проиграл «Фифа» «Деда». Вчистую. И ведь все понимают, передёрнул «Ржавый», туза из рукава вынув или еще как, потому как известный он катала. И не пожалел «Деда», не дал «Фифе» отыграться.

И «Фифа» всё понимает, только не схватить «Ржавого» за руку.

– Когда должок отдавать станешь? – смеётся «Ржавый», поблёскивая зубами золотыми.

– Теперь отдам!

Встал «Фифа», к нарам пошел. Туда, где «Дед» кантуется.

– Эй, «Дедок», слазь.

Слез, встал «Дед», ничего со сна не понимая. Смотрит вопросительно, не понимает, что смерть к нему его пришла.

Но кто-то еще спрыгнул, рядом встал.

– Слышь, «Фифа», не трожь «Деда», не бери грех на душу.

– Ой, – притворно удивился «Фифа». – Кто ж это такой сыскался? Защитник. Прямо – страху нет! А коли я не его, а тебя?

Стоит зэк, не шелохнётся. Один. Капитан-летун, Герой Союза. И надо бы к нему, надо слезть, рядом встать. Ведь не испугался он… Но страшно, страшно на пере повиснуть, потому что «Фифа» – рожа кровь с молоком, сытый, быстрый, а ты почти доходяга. Дунь – упадешь. Не совладать с ним… Но надо слезть, потому что летун стоит. Надо!..

Спрыгнуть с нар, придвинуться, притиснуться к «Деду». Встать молча. Еле заметно кивнул летун благодарно – легче ему стало. Двое – не один. Хотя и вдвоем, но что они сделают? Но может, кто-то еще…

Зыркнул «Фифа» вправо-влево – дурное дело, коли мужики вместе поднимутся. Весь барак не порезать. Но и долг отдавать надо, чтобы к параше тебя не приставили. Безвыходное у него положение.

С верхних нар головы свесились, смотрят волками и глаз не отводят! Много их… И те двое придвинулись… А сзади дружки блатные глядят, интересно им, как «Фифа» выкрутится. Помогать ему не будут, на зоне каждый сам за себя. Сам проигрался – сам крутись…

Усмехнулся «Фифа», фиксой сверкнув.

– Да ладно, фраера, не вопрос, я же понимаю – пусть живет «Дедок»… Слышь, дед-сто-лет, сам помрешь. – Улыбнулся дружелюбно.

И «Дед» в ответ:

– Иди, спи. Дави харю. Сон зэку в облегчение дан.

Развел руки, чтобы обнять старого зэка, по плечам, по спине похлопать. И все расслабились и невольно заулыбались.

«Фифа» завел руки, но не обнял. В руке его взблеснула узкая, как шило, заточка, и он быстро и точно вогнал ее в спину «Деда», аккурат против сердца. Тот вздрогнул, удивленно выпучил глаза и стал оседать на подкосившихся ногах.

«Фифа» отпрыгнул. Хищно щерясь, тыкая в воздух окровавленной заточкой и отступая спиной в блатной угол. И приятели его повскакивали, выдернув откуда-то ножи и заточки, готовые сцепиться с мужиками.

Но никто не стронулся с места. Поздно. Некого уже защищать.

Смотрят блатные. Смотрят зэки. Никто в драку сунуться не решается – все понимают: малой кровью тут не обойдется. Выжидают…

Дрогнула занавеска в конце барака… «Сивый»! Смотрящий за зоной. Вор авторитетный, с ходками от царя-Гороха. Всех пережил: и Феликса, и Ягоду, и Ежова, и теперь помирать не собирается.

Отступили блатные.

Вышел, глянул «Сивый». «Деда», скрючившегося на полу земляном, приметил и струйку крови под ним.

– Кто?

– «Фифа». В карты проиграл.

– Дурак.

Быстро «Сивый» расклад понял – мужики, коли все встанут, а встанут, если до резни дойдет – сила. Половина из них фронтовики, навыки свои вспомнят, с нар жердины повыдергивают, встанут спина к спине… Блатных – горстка. Не совладать с мужиками разом, по одному их резать надо.

– Ша! Кончай кипешь. Спать мешаете.

Шагнул назад. Упала занавеска.

И всё стихло. Блатные сели «вату катать», зэки на нары полезли. И только «Дед» остался. Был человек – и не стало его. Что для зоны дело обычное. А от чего помереть – от пера в бок, поноса кровавого, пули конвойного или чахотки – не всё ли равно? Все они тут не жильцы, ко всем смертушка не сегодня, так завтра придёт… Такая жизнь, которую и потерять не сильно жаль…

* * *

– История, как математика, – точная наука, если, конечно, оперировать фактами, а не предположениями. И в ней, как в некой формуле, заложена цикличность, то есть всё то, что было ранее, через какой-то период времени начинает повторяться вновь, пусть в ином антураже и с другими персоналиями. Но в целом, спиралевидное развитие есть суть исторического процесса…

Сидит Вождь Всех Народов, слушает, трубку в руках мнёт. Не любит он говорить, слушать любит и на ус мотать. А если скажет, то так скажет, что полстраны вздрогнет. «Братья и сестры…» – скажет. Или «жить стало лучше, жить стало веселее…» Слово его – золото червонное.

Хорошо профессор говорит, хоть и мудрено. И это плохо – мысль изреченная должна быть проста и чеканна, чтобы дойти до любого крестьянина. А эти учёные… Но без них нельзя, должны они линию Партии поддержать и научно, красивыми словами, обосновать. Для того и держать их приходится, и институты давать, и премии сталинские. Не может страна без мудрецов жить, то еще в сказках прописано. Без мудрецов народ сомневаться начинает, и заграница косо смотреть…

– А скажите, профессор, как управители государств верности придворных добивались, когда всяк слуга предать господина может, на сторону врага переметнувшись, будь то хоть Советник Первый, хоть телохранитель. Как же они их в узде держали?

– По-разному. Золотом платили, вотчины дарили или на мздоимство и казнокрадство сквозь пальцы смотрели, как, к примеру, Пётр Первый.

– Не прав был царь Пётр, – строго сказал товарищ Сталин. – Слаб был! Нельзя воров до казны допускать, надобно было им руки рубить и на кол сажать, чтобы иным неповадно было. Если ворам потакать, так всю державу разбазарить можно! – И глянул сурово – профессор даже слюну сглотнул. – Встал, трубку раскурил, спросил: – А коли не воровством, коли страхом держать?

– Во многих средневековых государствах, особенно в Азии и на Ближнем Востоке, именно так и поступали. Например, если визирь или кто-то из ближнего окружения предавал султана, то не только его, но и всю его семью, до третьего колена, включая младенцев, женщин и стариков, жизни лишали, и всё имущество, и дома забирали.

– Суровый закон, – одобрительно покачал головой Отец Народов.

– Да, к сожалению. Но очень действенный, – тихо сказал профессор. – И еще круговая порука. Если кто-то из охраны предавал хозяина, то все его товарищи, которые были подле него и вместе с ним, подлежали мучительной, публичной казни. Чтобы они следили друг за другом и не покрывали отступника, даже если это только подозрение.

– Стало быть, в слуги надо брать тех, у кого семьи большие, чтобы братья и сестры, мать с отцом живы и жена с детьми. И чтобы связи не были прерваны, – задумчиво сказал товарищ Сталин.

– Зачем большие? – не понял профессор.

– Чтобы понимал, если предаст, семья его пострадает. В ссылку поедет. Или…

И стал прищур у «Хозяина» иной, с отблеском металла, отчего профессор мурашками пошёл, хоть не в бараке промёрзшем сидел, а в кабинете кремлёвском. Но до барака того из Кремля – рукой подать.

– Что еще скажете, профессор?

– Если про охрану, то телохранителей и ближнее окружение правители в Средневековье предпочитали набирать из своих родственников, родов или народностей, считая, что они будут защищать своего господина гораздо лучше, чем наёмники, из опасения что инородцы, если к власти придут, всех их вырежут. И это были вполне обоснованные опасения, чему есть масса примеров в истории…

– Спасибо, профессор. Мне было очень интересно с вами поговорить. Но в конце хочу немножко оспорить вашу математику – не всегда история идет по спирали, не всегда повторяется. Любую спираль можно выправить и куда надо загнуть. Мы теперь строим такое государство, какого еще не было в истории человечества. И смею вас уверить – непременно построим. И никакие ваши спирали нам, нашему народу, не указ.

– Да, конечно, товарищ Сталин. Наш строй… наш народ… Мы являем собой новый беспрецедентный опыт исторического прорыва, который…

* * *

– Следующий…

Суров командировочный из Москвы, ни с кем не общается, слова лишнего не говорит, в кабинет не допускает. И не понять, кто он по званию и откуда, потому что в гражданке. Может, майор, а может, и полковник. Другие приезжают и сразу за стол с водкой и разносолами или в баньку с дорожки, куда зэчек посимпатичнее пригоняют, чтобы спинку приезжему потереть. На то в каждом лагере три-четыре балерины или актрисы имеются, с мордашками симпатичными, которых на общие работы не гоняют и в телогрейки не рядят, а шелковые платья, белье кружевное и чулки фильдеперсовые выдают. А этот – наотрез. Сел в кабинет, делами обложившись, и зэков к себе гоняет.

– Фамилия?

– Заключённый номер…

– Я у тебя фамилию спрашиваю. Человеческую.

– Зинчук. Пётр.

– Садись, Петя, говорить с тобой будем.

Садится Пётр на самый краешек стула. На следака смотрит. Но больше на стол, где в тарелку банка тушёнки вывалена – лежит горкой, мясо и желе… И хлеба куски стопкой, не местной зоновской выпечки – из мякины с отрубями, а настоящий, с воли. И запах ноздри щекочет так, что слюна с губ капает.

– Давай так, Петя, – хочешь теперь ешь. Но лучше – после. Если после – я тебе чай соображу и сгущёнку вскрою. Сам решай. Если после…

Смотрит зэк на тушёнку и хлеб, аж испариной покрылся.

– Хорошо, после… Нет… теперь. Теперь буду! – И схватив ложку, тушёнку наворачивает, аж за ушами трещит.

– Ты поаккуратнее, а то стошнит.

– Нет, нормально, нормально. – И хлеб в рот с жадностью целым куском!

А следак отметочку в блокноте ставит против фамилии – нетерпелив, невыдержан. Не прошёл Петя проверочку, не есть ему сгущёнки.

– Следующий… Фамилия?

– Еремеев, Семён.

– А по батюшке?

– Батю Иваном кличут.

Смотрит недоверчиво, исподлобья, подвох ищет – нетипичный следователь, не в форме, не при оружии, лицо мягкое, глаза добрые, улыбка на лице и «краснопёрые» за спиной не маячат. Неспроста это! Точно – Кум.

– Жрать хочешь?

– Всяк зэк жрать хочет.

Усмехнулся. Достал, вбил в банку нож, прошел по кругу, вывалил в тарелку тушёнку. Хлеб рядом сложил.

– Можешь теперь, можешь потом…

Надо бы теперь и сразу. Не откладывают зэки еду на потом – теперь дают, после заберут. Но что-то сдерживает, не хочется перед этим фраером в пиджачке скотом выглядеть.

– Я после, я сгущёнку люблю.

Кивнул на стул.

– Семья у тебя есть, Семён?

– Есть, как не быть. Там всё в деле прописано. И отец, и мать, и сестры с братьями имеются.

– И жена с детьми. Так?

– Ну, так.

– Давно их не видел?

– Давно, как на войну ушёл. Вначале на войну, потом без пересадки – сюда. Может уж и умер кто. А может, все.

– Нет, живо-здорово семейство твое.

– Откуда знаешь? – вскинулся зэк. – Простите, гражданин начальник…

– Справки навел через участкового. Дети в школу ходят, жена в поле трудится, трудодни зарабатывает. Отец болеет, но бог даст, выздоровеет. Брат твой с войны без ноги вернулся, но весь при медалях, теперь в МТС мастером работает. Женился год назад, жена на сносях.

Жадно смотрит зэк на следователя, сейчас дырку ему во лбу просверлит. Не знает верить или нет – туфту ему гонят или правду говорят. Но хочется, очень хочется, чтобы правду! А если так, если живы и здоровы все, и даже не сосланы… Слеза у зэка наворачивается, так что тот зубами скрипит, чтобы не разрыдаться.

– Чего хочешь от меня, начальник?

– Узнать про тебя, что сам рассказать захочешь. Воевал где?

– Второй Украинский.

– А я на Белорусском. Соседи значит.

Смотрит Семён – не верит! Не воевали «краснопёрые», в тылу подъедались, на пайках эмгэбэшных усиленных, жирком обрастая, да еще из зэковского котла прихватывали. О фронте – только по газеткам, да кинохронике…

– Чего смотришь? Не веришь? Думаешь я в тылу отсиживался?

Качнул головой зэк.

– А ты сюда глянь…

Встал следак, за полу пиджака ухватился, вверх рванул. И рубаху следом. А там, по животу и боку до груди шрамы. Сплошняком. Таких ран у энкавэдэшников не бывает, их если только «пером» поцарапают и табуреткой голову раскроят. А тут…

– Осколочное? Миномёт?

– Он, родимый. Немецкий, полста миллиметров. Взводному голову посекло, а меня сюда приложило.

Значит, на самом передке следак осколки свои схлопотал, потому как до штабов такие мины не долетают. Они – для пехоты, которая в первой линии окопов.

– Ладно, садись. Чего прошлое вспоминать. Я тоже, как ты, на зоне чалился. Да теперь выскочил. Курить будешь? – Протянул пачку папирос. – Можешь в заначку взять.

Сгреб зэк штук десять папирос. Дают – бери, а бьют… А коли бьют, всё равно не убежишь.

– Ну что, поговорим по душам?

– Давай поговорим.

– На фронте в разведке служил?

– Было дело. Вначале в батальонной, потом в полковой. До того взводным лямку тянул, потом ротным.

– За «передок» ходил?

– Было дело. Одиннадцать раз. Потом тяжёлое ранение, трибунал – погоны, ордена долой и – здравствуй, солнечный Магадан.

– Чего так?

– С офицером сцепился сразу после госпиталя. Крыса тыловая.

– Знакомое дело. Десять лет по пятьдесят восьмой?

– Как с куста.

– Каким оружием владеешь?

– Что? – не понял зэк.

– Я говорю, каким оружием владеешь?

– Любым, которое на фронте. Нашим, трофейным – автоматы, пулемёты, миномёты… Надо будет – в танк сяду или из гаубицы пальну. Ну, еще, конечно, ножи, сапёрная лопатка и вот это… – показал костистый кулак, в который полбуханки хлеба можно упрятать.

– Ну-ка иди сюда. Держи. – Протянул нож, которым банку резал.

Совсем чудеса, чтобы следователь да зэку оружие в руки, а сам в двух шагах!

– Бревно видишь, пятое сверху?

– Ну?

– В самую серёдочку. От той стены.

Зэк недоверчиво глянул на следователя, отошёл к стене, прижался к ней спиной и вдруг быстро, почти без замаха, метнул нож. Тот просвистел и воткнулся точно в серёдочку бревна, так что ручка завибрировала.

– Могём!

– Опыт. Проверяешь меня? Может, еще пистолет дашь?

– Нет, пистолет не дам. Как насчёт маскировки?

– Ну, а как разведчик без маскировки? Лежал пузом на нейтралке, по три-четыре дня огонь корректируя. Как видишь – жив. Значит, не увидели фрицы… Что еще интересует? Мину обезврежу, кулеш сварю, рану перебинтую, боевой листок выпущу… Ты скажи, зачем тебе всё это знать?

Подумал следователь, помолчал, прикидывая.

– Могу тебя с этой кичи вынуть и на лёгкий режим перевести.

– На какой лёгкий?

– На совсем лёгкий. Там увидишь.

– Чудеса рассказываешь. Зачем это?

– Сам не знаю. Мое дело бойцов собрать, а что дальше… Что-то будет. Думай, если согласен…

– А чего тут думать? Дальше зоны не пошлют… Не охота мне на нарах гнить, дошел уже. Хуже всё одно не будет. Некуда хуже!..

А вот тут зэк ошибся. Сильно ошибся, потому что хуже всегда может быть. И даже хуже худшего!..

* * *

– Фамилия? Только не надо номеров и статей.

– Тогда Егоров Николай.

– Воинское звание?

– Рядовой.

– А по документам…

– Воинских званий, наград, отличий лишён решением военного трибунала. Для искупления направлен в штрафбат.

– Но после должны были восстановить.

– Не было «после». Попал в окружение, два месяца лазил по немецким тылам, был схвачен, попал в лагерь, по-ихнему – Семнадцать бис. Был завербован в армию генерала Власова, через месяц бежал с оружием в руках.

– Как тебя угораздило?

– А вы, гражданин начальник, в том лагере были? Мы там крыс жрали и трупы своих же товарищей. Мы землю грызли, чтобы червяка найти, и дрались за него! Нас там штабелями вдоль проволоки складывали сотнями в день. А Власов жратву обещал и жизнь. Я – пошёл. Многие пошли, чтобы просто не сдохнуть от голода. Я месяца там не служил – в лес подался. Партизанил, вначале один, потом в составе партизанского соединения Ковпака. На связь с подпольщиками ходил, в самое логово. Каково по городу средь фрицев бродить с документами липовыми, каждую минуту лопатками выстрела ожидая? Я коменданта лично вот этой самой рукой удавил. А меня…

– Понятно. Пятьдесят восьмая, пособничество врагу…

– Так точно! Шестой год по зонам мотаюсь.

– Оружием, я так понимаю, владеете?

– Я кадровый военный. И после пришлось, на фронте и в партизанах, и когда обозы немецкие в одиночку или с напарником резал.

– Как это?

– Просто. Сидишь в лесу и в кустах и ждешь, когда немецкие интенданты поедут. Они по деревням шарили и всё подчистую выгребали. По три дня сидеть приходилось. Как увижу обоз, они ведь не на машинах, всё больше на лошадях по деревням таскались – дождусь последней телеги и на четвереньках с ножом в зубах. Подбегу и глотки режу. Коли не заметят те, что впереди, лошадь придержу и в лес. А так – схватишь, что успеешь, и деру.

– А почему интендантов, а не жандармов, к примеру?

– Потому что интенданты еду возили, а мне жрать хотелось! Или вы думали я вам про патриотизм байки вколачивать буду? Стимул у меня имелся: возьму обоз – сыт буду. Нет – сдохну в лесу. Я их немало так порезал с голодухи-то.

– А у Ковпака?

– Тоже не сахар. От пуза не поешь, а дисциплина почище, чем на фронте, – чуть что к стволу, в смысле – к стенке. Тюрем у них не было, так что мера пресечения одна – пуля меж глаз, а если каратели близко – то штыком поперёк глотки. Там я сапёрил – мины снимал и ставил, тол из снарядов выпаривал, составы рвал.

– Семья большая?

– Большая. Одних братьев пятеро. Если их всех на фронте не поубивало. Сестрёнки еще. Ну и мать с отцом, и жена с ребятишками.

– Сидеть на «строгом» не надоело?

– А кто меня спросит? Только если прокурор, чтобы добавить. У меня еще вся моя десятка впереди.

– А если я помогу?

– Как?

– Как смогу…

* * *

– Михальчук Антон… В разведке я служил.

– Батальонной, полковой, армейской?

– Нет, диверсант я. Меня в Москве мобилизовали и на учебу краткосрочную направили – стрелять, взрывать, землянки копать, в лесу жить учили. Прямо в Москве, в парке. Мы трамваи слышали и голоса детские, хотя настоящим партизанским лагерем жили. Немецким я владел не очень, но понимал и говорить мог. Потом парашютная подготовка и сброс в тыл врага. В группе нас восемь человек было, при прыжке разметало. Втроём мы собрались, пошли остальных искать, да скоро на полицаев напоролись. Постреляли малость и в плен сдались.

– А чего не застрелился?

– Не мог. Когда мы улетали, командир сказал мне, другим не знаю, что если схватят меня, то сдать группу, чтобы выслужиться и немцам в услужение пойти.

– Сдал?

– Сдал. Потому что приказ. Мне потом очную ставку устроили, и я на них пальцем указывал и по именам называл. И на расстреле был, когда их к стенке ставили, в глаза им смотрел. Хорошо – самому не пришлось… Потом переводчиком служил, документы печатал, в том числе пропуска, которые подпольщикам передавал, об облавах предупреждал, про передвижение частей узнавал. Полгода работал. А после меня забрали и в немецкую разведшколу направили, где гоняли нас до седьмого пота. Умеют немцы учить, ничего не скажешь. В норматив не уложился – карцер, еды лишают или плёткой бьют. А того хуже – всю твою десятку за тебя гоняют, а ночью с тобой курсанты разъяснительную работу проводят чем и куда ни попадя. Шесть часов сон – остальное физическая и специальная подготовка без выходных и выхода за периметр. Связи у меня ни с партизанами, ни с Большой землёй не было и никому и ничего я передать не мог. Так и отучился, экзамены сдал, думал меня к нашим забросят, а меня в другой лагерь направили, с повышением. Там опять учёба, но более вдумчивая, с языками, приёмами конспиративными, тайнописью. Полгода гоняли, после – звание обер-лейтенанта присвоили.

– Офицером, значит, ты стал немецким?

– Так точно, стал. Потом во Францию послали на стажировку и начали к заброске в Англию готовить, но что-то там у них не связалось и меня в учебный лагерь вернули, а после с группой под Ленинградом сбросили. Я, конечно, сразу пошел в СМЕРШ сдаваться. Ну, мне и намотали. Доказать ничего я не мог, да меня и не слушали. То, что сам пришёл – значит, задание такое. Когда других из группы схватили, они показали, что я немцам верой-правдой служил, да еще в отличниках ходил при звании офицерском – так Гитлеру помочь хотел. Трибунал «вышку» влепил, но потом на двадцатку заменили.

– Ну коли так, значит, ты много чего умеешь?

– Всё умею – стрелять, минировать, маскироваться, слежку выявлять, шифровать, на ключе стучать… У немцев не забалуешь – всему научат! А я точно – не из худших был, думал – выслужусь, Родине пригожусь. А теперь вот лес валю…

– А если больше не валить?

– Что?!

* * *

– У меня одиннадцать кандидатов, трое под сомнением, остальные по всем параметрам… – докладывает «Кавторанг».

– У меня – девять…

– И у меня семь, – кивает офицерик. – Эти шесть лагерей отработали, едем дальше…

Ну едем, так едем… Дивятся зэки новому своему положению, раньше сами зону топтали от каждого вертухая шарахаясь, а теперь в кабинетах сидят, заключённых вызывают, а «краснопёрые» им чай в подстаканниках таскают.

Но не обольщаются они, сегодня ты в цивильном костюмчике по эту сторону стола, а завтра в бушлате с номером – по другую. Или у стенки стоишь… Судьба зэка странна и непредсказуема, и гадать, что дальше будет и как всё обернётся – бессмысленно…

* * *

Мрачен «Хозяин», мундштук трубки грызёт, а трубка не горит. Плохой признак.

– Садись, товарищ Берия. Дело у меня к тебе.

Берия папочку раскрыл и вечное перо взял. Весь внимание.

– Беда у меня, Лаврентий. Родственники мои, которые в Сванетии, врагами народа стали. Заговоры замышляют, власть советскую ругают. Плохо…

– Откуда информация?

– Люди говорят. Ты же знаешь – на Кавказе все про всех знают. Совсем глупые мальчишки. Ты забери их, пока они чего-нибудь не натворили, в Москву привези, в тюрьму посади, в камеру отдельную. Пусть посидят, подумают. Пусть раскаются, прощения попросят.

– Дело заводить?

– Дело заведи, но не спеши и людям своим скажи, пусть палку не перегибают – родственники они мне. Пусть кормят, книжки дают. Зачем мальчишкам жизнь портить?

Слушает Берия и понимает больше, чем слышит. Хочет Иосиф родственников с Кавказа изъять, в кутузку засадить, но чтобы содержание мягкое, чтобы не бить и к стенке не ставить. Для чего только – не понятно.

– И вот что еще… Там у них еще брат есть, совсем молодой, восемнадцать лет. Не знает он ничего про братьев, жаль будет, если пропадёт. В Москву его надо, в институт, пусть учится, пусть человеком станет. Ты помоги мне по-приятельски. Парень малограмотный, в горах живёт, коз пасёт, трудно ему экзамены сдать будет. Но ты договорись, скажи: товарищ Сталин просил. Хороший мальчишка, быстро всему научится. И общежитие пусть дадут.

– Так, может, квартиру?

– Рано ему квартиру. Нельзя баловать. Разве мы с тобой в его возрасте квартиры имели? Пусть учится, как все. Если денег хватать не будет – я ему дам. Хороший мальчишка, я отца его знал, помог он мне. А долг платежом красен.

И совсем ничего не понял Лаврентий Павлович – двух старших братьев в тюрьму, младшего – в университет. Странная отдача долгов. Но гадать не приходится, когда сам «Хозяин» об одолжении просит.

– Всё сделаю, не беспокойся, товарищ Сталин.

Ночью в далёкой Сванетии в один из домов вломились люди в погонах.

– Открывай. МГБ!

Дом обыскали, всё перевернув вверх дном, разбросав одежду и одеяла, и даже в колодец слазили.

– Собирайтесь. Вот ордер на арест.

Завыла по-волчьи, запричитала мать:

– Это всё он, он! Я знала!.. Будь он проклят!..

Кто «он» понять было нельзя. Но можно было догадаться.

Двух братьев, подталкивая в спины, вывели во двор и посадили в машину.

А младший… За младшим утром пришёл секретарь райкома и увёз с собой, сказав, что на учёбу в Москву и что это распоряжение самого товарища Сталина, который хочет дать мальчику образование.

Враз опустел шумный до того дом. И только мать, катаясь по полу, рыдала, рвала на себе волосы и причитала, как по покойникам…

– Всё это он… он!

* * *

Ночь. Спят зэки беспробудным сном, который больше на смерть похож. Умаялись на лесозаготовках. Ворочаются во сне от холода, от вшей, что по ним ползают, но не просыпаются. Жмутся друг к дружке.