Текст книги "Прогнозы изменения законов природы"

Меня быстро повалили на спину, прижали к полу. Генерал невозмутимо продолжал.

Перед своими я по-настоящему не сопротивлялся, а только обозначал грань свободы, необходимой для дыхания. Большинство смотрели на меня с пониманием, даже те, кто прижимал меня коленями книзу.

Когда через несколько минут эфир закончился, меня отпустили, дали подняться. Все вернулись к мониторам и продолжили службу.

Пастушок

Наловить рыбы тоже получилось, но гораздо интереснее оказался улов иного рода, улов одного человека. Этой странной удаче не предшествовали никакие приметы или знаки. В жаркий степной день мы небольшой компанией собрались на рыбалку на местные пруды. Нас, городских, оказалось четверо – вместе со мной ещё одноклассник Александр и муж его сестры Олег (тоже, оказывается, зять) с двенадцатилетним сыном Димой.

Долго собирались – пока купили червей-опарышей, запасной мелкой снасти, воды-вина; пока съехались, и мужчины ворчали «лучше бы поспать». Но длинные дни середины июня пропускать было нельзя, душа просилась на природу и карася, пусть пока небольшого. Я про себя, как обычно, досадовал, что наша река слишком хитромудрая: взять рыбу там с разбега не получается – и приходится чередовать окрестные пруды и озёра. Благо, таковых в округе много.

Философский спор про куда ехать тоже чуть затянулся. Пытались созвониться с авторитетными рыбарями, но те уже были вне доступа. Возможно, с утра забрались на дальние водоёмы или продолжили отмечать длинные выходные. Я предположил, что всё вместе. А почему нет?!

Решили поехать на новое место: по слухам, там клевало. Я этому порадовался – в копилку впечатлений добавлялись другие поселения, ландшафты и люди. В недолгом, минут в сорок, пути я нашёл местный инфоресурс, чтобы узнать о территории. Название «Коммунист» выглядело уже ненужным реверансом к истории. Получается, новых смыслов за долгие новые годы создать не смогли, а архивные ценности не выдерживали требований времени и не звали никого не то, чтобы в будущее, но даже не крепили людей с настоящим. Уверен, большинству жителей этого села это в общем-то яркое и необычное слово ничего не говорило. А только обозначало какое-то светлое продолжение неопределённого подсолнечного бытия.

Мои слова нашли приятное подтверждение в том, что за всё время наших блужданий в поисках целевого водоёма по развилкам Малосемёновки, мы встречали только детей. Я отметил про себя, что это хорошо – вот бы были такие деревни и города из одних детей. Тогда там было бы исключительно хорошо. Ребятня точно не знала слова «коммунист» – тем более, в летних детских игровых хлопотах и ватагах они забывали сами себя, а жили для чего-то общего. Я за них помолился, хотя, будучи выходцем из прошлых времён, не знал ни одной молитвы. Помолился без слов, смыслом. Чтобы им досталось полного для их возраста счастья, чтобы детство не укоротилось никакими грозами.

Особенно хотел нам помочь почему-то лысый, лет пяти, мальчик. Когда мы проезжали через главный перекрёсток уже в третий раз, и он вновь обозначил своими телодвижениями сочувствие нам, заблудившимся, нельзя было не остановиться. Пацан сбивчиво, при поддержке дюжины сотоварищей, показал нам поочерёдно во все стороны. Мы ничего не поняли и взяли радиус поиска шире. В итоге потом оказалось, что пруды и речки без течения есть реально на каждом направлении.

Поиски меня уже занимали не меньше их цели – раз за долгие годы я поймал себя на том, что не обращаю внимания на время. Но ненадолго. Скоро причина отсутствия взрослых стала ясна. Всё население собралось у местного присутствия – за многолюдностью вывеска заведения была не видна. Что это было за здание, я так и не понял. Несколько десятков человек сгрудились вокруг чего-то посередине, стояли, плотно прижавшись друг к другу – сплотившись как ни при каких других обстоятельствах.

– Мы провожаем в последний путь нашего земляка, героя… – доносился из середины гулкий голос, – … Таких в нашем регионе за три месяца уже семьдесят… За ними их семьи, матери, жёны, дети… Кто-то ушёл совсем молодым, не успев обзавестись семьёй…

Мы проехали мимо, замедлив скорость. Некоторые на нас неодобрительно оглянулись, но решили нас простить, как непреднамеренных свидетелей.

Я отметил про себя, что очень гуманно со стороны местных не брать с собой на церемонию маленьких детей. Пусть такое проходит, их не касаясь.

Оркестра или какого-то одинокого музыканта тоже не было. Скорее всего, их за ненадобностью не проживало в небольшом селе, а районные власти прислать не догадались. И к лучшему: и без того переживания родственников и тягостные воспоминания друзей или незнакомых с мужчиной людей, если бы сопровождались погребальной музыкой, наносили бы более жестокие и долгие раны в памяти.

Вот только отсеялись, окончили посевную, отдыхать бы да праздновать – ан нет, принимай тут такой отсев, человечий.

– …вам надо гордиться… – прорвалось до нас с ветряным валом.

«Горевать и гордиться – единый зачин у слов, – подумал я невпопад. – Но, очевидно, всё же это не однокоренное».

А в переживаниях родичей то и другое сливается, именно сейчас сплавляется и застывает – у каждого в своё – в огрубелое, чаще в бесформенное нечто, в памятный знак, в слиток, который придётся нести за парня. Как отмерить доли в этой амальгаме?

А в это время в природе, в степном безграничном пространстве одномоментно соседствовали мощное, как будто многократно умноженное в жару, солнце и лёгкие безобидные облачка, и сизые, копящие силы для ливня тучи; ветер и безветрие, пашня с бодрыми свежими ростками и луга с частично сгоревшей травой.

Наш парнишка, Дима, наверное, не обратил внимания на событие – он отвечал за навигацию, вёл нас по карте в смартфоне. Ну и хорошо!

– Вот здесь направо, там через пару километров два пруда, они просто в низине, не видно.

Такой компанией мы выехали не первый раз. Пусть даже за лето получалось выбираться нечасто, но то, что уже образовалась своя традиция, было определённо.

Я открутил пробку на литровой бутылке вермута, отпил сам и передал на заднее сиденье Олегу.

– О, интересный вкус. Как, говоришь, называется?

– Вермут.

– Надо запомнить.

Сладкое лёгкое вино оказалось на сегодня наилучшим вариантом: меня переключило, настроило на позитивные ожидания.

– Только кончился икромёт, скорее всего, рыба ещё болеет, – Александр, бывший за рулём, успевал управлять, курить, крутить радио, принимать информацию от штурмана и проводить для нас рыбацкую экскурсию.

Все эти атрибуты местных экспедиций нравились мне наравне с самим процессом ужения. Даже притом, что результат был через раз.

– На Красном из-за большого разлива сложно подобраться к нашему месту. Снега было много – высокая вода, – Александр разъяснял нам свою стратегию, которая необходима даже в таком несложном деле, как выезд на рыбалку, не говоря о более серьёзных движениях.

К слову, он мой первый лётный инструктор. Когда он учился на лётчика военно-транспортной авиации, а я был в другом училище и приезжал на малую родину в отпуска, я однажды, надев отцовскую техничку, приехал к ним на аэродром и летал с ними на Ан-26. Пустили за штурвал два раза, минут по десять. Классно! Другой мир. Сейчас от лётного училища почти ничего не осталось – сквозь плиты на плацу трава в высоту на полметра.

– Никого нет – значит, нет клёва.

– Не факт.

– Ну всё равно уже приехали.

– Мы здесь в прошлом году были – шансы есть.

В этих рассуждениях происходила наша настройка на местности. Мы пытались прочитать водоём, где какой склон, камыши, усынки, где вероятнее скопление карася. Я всё хотел поймать какую-то другую рыбу, и было известно, что другие виды тоже есть и в немалом количестве, но пока удавалось редко. Однажды, правда, поймали речную черепаху – выпустили, конечно.

Мы вышли осмотреться. Заметили почти на горизонте смешанное стадо коров с овцами. Пока курили и осматривали берега, стадо на удивление быстро приблизилось. Часть животных безоглядно бухнулись в воду и застыли, остывая, часть замерли округ. На наш взгляд, взгляд городских жителей, пастухов было больше необходимого – пять человек, трое на лошадях. Они передвигались тоже весьма активно, казалось, даже не обращая внимания на зной.

– Вы на рыбалку? – к нам подъехал на коне пастушок, шустрый чернявый парень.

– Да, привет!

– Добрый день! Я вам подскажу. Именно здесь клёва нет. Надо чуть дальше.

Никто не ожидал такого обхождения. Помощь местных самое лучшее в таких обстоятельствах.

– Сейчас рыба пока не выросла, но её много.

– Сами ловите? – спросил я скорее из вежливости.

– Да у нас этой рыбы…

Было заметно, что пацану не хватает общения.

– Давайте я вас провожу. Езжайте за мной.

Он почалил вокруг усынка, периодически оглядываясь, успеваем ли мы за ним.

Стадо пока замерло вокруг воды и требовало меньше внимания. Остальные пастухи вразнобой ходили и сидели по контуру. Их застывшие в монотонности труда лица не выражали ни радости, ни усталости – вероятно, они выработали свой устав почасового проведения времени, не дозволявший крайностей. Наверное, они периодически успевали получать от работы удовольствие.

Мы проехали с полкилометра и стали рядом с таким же берегом.

– А в чём здесь разница? – спросил Александр пастушка.

– Я не знаю. Просто рыбы больше. Может припёк другой, или своя какая-то глубина. Не сомневайтесь.

Мы стали разворачивать снасти.

– Кстати, это не пруд, а река. Просто короткая и на пологом – поэтому даже течения незаметно, – рассказал по-взрослому Дима. – Река всего пятьдесят километров.

– Да, удивительно, – меня это взаправду удивило.

Расположились мгновенно: все соскучились по рыбалке и природе. Закинули удочки – сразу пошло на опарыша. Белый, небольшой, но упитанный карась. Красный карась давно по неясным причинам исчез.

– Вот, я же говорил! – пастушок появился словно ниоткуда.

На коне он перемещался как по телепорту. Я даже стал пугаться его таких появлений.

В этот раз его явление было неспроста и вовремя: нас, точнее, машину захотели атаковать бычки. Стадо вдруг волной подкатилось к нашему месту и, ещё бы чуть, могло помять или спихнуть машину.

– Хоп-хоп-хоп! Помогай! – пастушок закричал соратникам, сам объехал стадо сбоку, селяне защелкали кнутами, и стадо развернуло в сторону.

Я почувствовал, что сделать это было не так легко, как выглядело. Стаду мы показались чужаками и угрозой – такое часто бывает и у людей, и скотина могла повредить нам просто так.

Увлечённые рыбалкой товарищи не особенно обратили внимание на эту скрытую драму.

Пастушок вернулся.

– Спасибо! – сказал я.

– Не стоит! Обычное дело.

Он спешился, оставив коня бродить самому по себе.

– Тебя как зовут? – надо было отметить нового знакомца.

– Эльвин.

Мы пожали руки.

– Сколько тебе лет? Пятнадцать?

Парень реально выглядел зрелым.

– Не, двенадцать.

На эти слова с удивлением повернулся Дима, которому было столько же.

– Давно в пастухах?

– Давно. Каждый год. Мне нравится. От этого же нельзя не получать удовольствия?!

– Наверное, да. Привычка нужна, – я «примерил» на себя эту роль, решил, что и я смог бы.

– А вот не все тут могут, – парень высокомерно впристрелку оглядел собратьев и вдруг закричал. – Сапог! Сапог!

Ближайший мужчина, хоть и по жаре, но в куртке, вздрогнул, потянулся в нашу сторону. Небритый и с утра выпивший, он подошёл и остановился метрах в десяти, молча, даже не поздоровался.

– Смотрите, это Сапог. Самый ленивый. Он даже книги по-особому читает – отрывает прочитанные листы, чтобы не запоминать место, где остановился. Да?! – голос пастушка вдруг стал металлическим, со скрытой угрозой для собеседника.

Мужчина глупо заулыбался, достал из кармана потрёпанный покетбук, показал в воздух книгу, действительно с вырванными листами.

– А почему ты с ним не по имени? Он же сильно старше, – мне весь эпизод сильно не понравился.

– С кем? С ним?

– А сам-то читаешь? – я взял немного оборону за обижаемого.

Конь вдруг прянул вокруг себя, наверное, от слепней. Наездник его быстро осадил.

– Зачем мне читать?! – по-взрослому усмехнулся мальчишка. – У меня даже телефона нет!

В этом стремлении во всём показаться и в каждом присутствии и отсутствии выпятить чаще надуманную честь он выделялся среди всех мне не только знакомых лично, но и известных и когда-либо бывших людей. Ни я, и, полагаю, ни Дант не смогли бы предложить для него точное место в кругах или кущах. «Готовый депутат!» – скажет потом между нами своё наблюдение его ровесник Дима. «Интересно, какие обстоятельства привели к такому состоянию, скорее не ума, а души?» – думаю я до сих пор. Я совсем забыл про рыбу, периодически Олег вытаскивал улов с двух рук, что его особенно радовало.

– Залезаем купаться! – приказным тоном обратился вновь к человеку Эльвин.

Тот стал послушно раздеваться, правда, Эльвин тоже. Они оба прямо по месту наших забросов прошли в воду, как будто не было вариантов рядом.

– Плывём на тот берег! – пастушок уже не выключал командного образа.

Двигались пловцы быстро. В нашей компании ребята не сильно удивились этим обстоятельствам, скорее, не подали вида.

– Хей-хей, – покрикивал в пути пастушок. – А Сапог он потому… – пояснение растворилось в расстоянии.

В конце Эльвин рассмеялся, подплыл к спутнику и стал его в шутку топить.

В эти минуты я решил для себя ничему сегодня больше не удивляться и сохранять спокойствие.

Подъехали и подошли другие пастухи. Опять-таки молча. «Робеют городских», – решил я.

– Похоже, будет дождь, – сказал я в воздух. По юго-западному краю набегали тучки.

– Будет, – через паузу сказал один из пастухов, – но стороной пройдёт.

– А как видно?

– Ну, я не могу объяснить. Вот, Эльвин, точно объяснит, – оба в усы засмеялись. – Всё знает, всё умеет, шельмец!

– Отставить смеяться! – из воды закричал пастушок.

Меня передёрнуло: «Как он имеет над ними власть?!»

Эльвин выскочил из воды, стал как-то странно ходить кругами и подпрыгивать. Щуплый и дёрганый, он был смешон, но мужчины его почему-то боялись и умолкли.

– Сапог! Чего отстал! Будешь чистить картошку!

Тот вылез, ноги в тине, трусы ниже колен.

– Ну и буду! И чего! – мужчина говорил тоном ребёнка, не обижаясь, а просто признавая своё подчинённое положение.

– А что стадо оставили, ничего? – спросил я всю компанию новых знакомцев, про которых я как будто уже всё понимал и знал их не меньше пары лет.

Между нами не возникало никакого опасения или напряжения, как при встрече местных с приезжими. Им не жалко было ни степи, ни солнца, ни рыбы – я от всей нашей компании выражал им реальное уважение и был открытым. У меня, как деревенского потомка по бабушкам-дедушкам, было внутреннее стремление соотносить себя с полевой жизнью, хотя бы психологически быть способным органично встроиться в малосемёновские будни, пройти с ватагой молодёжи да с песней по порядкам Малой Грязнухи… (Порядок – старорусское поименование улицы, Малая Грязнуха – деревня бабушки по материной линии в Прихопёрье.)

К стаду. Животные откочевали на удаление в полкилометра, но оставались в кучном положении. Две собаки ровно лежали по бокам гурта, периодически поднимая голову и оглядывая хозяйство.

– Ничего, – ответил один из мужиков. – Никуда не денутся. Нас не боятся, а вот Эльвина да. А нам с ним спокойнее.

Купальщики наполовину оделись и подтянулись к нам.

– Вода прямо горячая, не остужает! – поделился Эльвин.

– Да в целом пора горячая! – непонятно про что попытался пошутить Сапог, и уже не Эльвин, а сами мужики на него зыркнули.

Я не знал, про что спросить, и тоже неловко выступил: «А на сбор, который сейчас идёт, чего не пошли?»

– Ну, надо же кому-то коров водить! – резонно сказал самый старший, наверное, мой ровесник, но в дремучей бороде и в целом в дедовском образе. – Наше сельское дело нельзя ни на день бросить. Вот бы к нам сюда бойцов, не туда!

– Ну, я их туда не посылал!! – зачем-то закричал Эльвин, который в это время надевал майку, но не мог не поучаствовать, а через мгновение вынырнул из выреза горловины с перекошенным лицом.

– А кто их туда посылал?! – так же громко, не поворачивая головы от реки, сказал Олег. (Потом он на обратном пути расскажет, что в тот момент очень захотелось дать товарищу …, а Олег может).

Хорошо, в это время залаяли собаки: в стаде началась небольшая свалка. Пяток коров пихались друг с другом, вовлекая в коловращение других.

– А, снова Брыкуха чудит! Я сам.

Эльвин вскочил в седло.

– Кнут забыл! – крикнул вдогонку ему Сапог.

– Я так.

– Всегда в стаде есть буйная скотина. Старается перетянуть на себя! Непонятно зачем. Не может по-другому! – скороговоркой отчитался извинительным тоном младший среди старших, и мужики быстрым шагом пошли следом.

Через минуту пастушок на коне врезался в гущу рогатых, но безобидных животных. Поднялась пыль, мычание и блеяние стали громче, шум умножился собачьим лаем и человеческими криками. Даже рыбаки отвлеклись от поплавков. Пастушеское сражение, а потом наказание стада продолжалось и продолжалось.

– Смотри-ка, его даже коровы слушаются! – сказал Александр сквозь сигарету.

– Прямо шайтан! – подтвердил я.

– А место хорошее показал! – похвалил Эльвина Олег.

Тучки приблизились к нам, тоже сгуртовались, плыли в неопределённом направлении, верно примечали, куда им лучше пролиться. Вялый гром без молний предвещал сухую грозу – я такие не люблю, уж громыхнуть так громыхнуть. Стало свежее, уже хорошо. И сразу, по краю степи, не намечаясь задевать нас, начался дождь.

– Интересно, в кого человек вырастет?! – начал рассуждать я, обращаясь к природе, поначалу вслух, потом про себя. – К чему стремится? Почему не ценит людей? Даже не то, чтобы ненавидит, не любит и, видимо, не полюбит. От какой нелюбви порождается такая агрессия? За какие пределы готова она выплёскиваться? И похоже, она нескончаемая, за одной волной сразу приходит другая… Зачем такое?!

Вспомнился Сэлинджер: «Я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались…».

Здесь же я видел прорастание другого – что, стоя на таком же краю, толкает человек в пропасть коров и овец, всех, кто попадается под руку. Тех, кого миновала ловушка, он догоняет, ловит их и сталкивает с края. Даже рискуя сорваться сам, быстро и неустанно двигается – когда пешим, когда на коне – сваливает тысячи и тысячи вниз!

Умаление фенечки

Я счелъ нужнымъ сказать всё это потому, что мнѣ придется говорить сейчасъ о такихъ деликатныхъ вещахъ, на которыя нечисть обыкновенно накидывается всегда съ особеннымъ усердіемъ, извращаетъ смыслъ словъ, фактовъ и выводовъ, заключеній, и надъ безсовѣстно оклеветанной жертвой-книгой, вопіетъ анаѳему или, по мѣрѣ усердія, даже подлаживаетъ подходящія статьи уголовнаго кодекса.

Конечно, со всѣмъ этимъ пока ничего не подѣлаешь – ея время и она, нечисть, это знаетъ. Никакія оговорки отъ нея не спасутъ, но я и пишу эти строки не для огражденія себя, а для читателя, къ которому обращаюсь съ усердной просьбой, никого не слушая, повѣрить мнѣ, что кромѣ самой искренной и строгой правды я ничего не положилъ въ основу этихъ очерковъ…

Сергей Терпигорев, роман «Оскудение»

Рассказ-повесть

Полное название, так и хочется сказать «сего», рассказа задумывалось как «Умаление фенечки (заветной)», но, поскольку смысл развёрнутой формулы станет понятен в ходе его прочтения, заглавие останется кратким и, дай Бог, закрепится в памяти совсем как «Умаление».

Во-первых, стоит пояснить значение этого ключевого для нынешнего текста слова. Его можно встретить в наиболее распространённом и практически единственном живом хождении в сочетании «умаление достоинств» – тогда оно становится интуитивно понятным. Само же по себе слово уже не встречается, между тем, эти явления, умышленного или по обстоятельствам принижения-уменьшения, растут и множатся, день ото дня, век от века.

(Некоторая невольная попытка аллитерации «же – уже – между», конечно, не самая яркая и уступает в моём личном рейтинге пока малоизвестной вершине «Жизненная жижа хлынула наружу…» – из рассказа «Приступы мозга» Олега Золотаря в Дзене «Русского Динозавра» от апреля двадцать второго, – но, тем не менее, служит задаче вызвать отторжение нетерпеливых читателей. С определённых пор я выставляю в начале своих текстов небольшие редуты из необычных слов и смыслов. Это происходит неосознанно. Я сам не сразу понял эту скрытую потребность в диалоге общаться с подготовленным или старательным читателем, что на глубинном уровне обусловлено потребностью в проживании жизни посредством более индивидуальных ситуаций, частного уникального опыта, избегания, по возможности, механистичности, рутинного обессмысленного бытия.)

Для завершения «строительства порога» и затянувшегося предисловия хотел бы отметить, во-вторых, очень говорящую фамилию автора вынесенного в эпиграф отрывка. И в-третьих, рассказ является главой, частью романа, связанным с сюжетом косвенно и как дополнительное повествование, призванное оттенить основное действие. При этом, будучи частью в середине, от неё развивается действие и в начало, и в конец книги. Как у любого плодовитого творения потенциал цветения и рассеивания семян не ограничен сторонами, так воистину живое распространяется без ограничений.

Итак.

Новоизбранный апостол Матфий подумал, что, может быть, стоит оживить Иуду. Пока переданный ему на хранение инструмент – на самом деле ни он, ни я не знали и не знаем, как это правильнее называть – воскрешения существовал без использования. Хранился для будущих времён и достойных обстоятельств. Но искушение было велико!

Остановила такая мысль, что ценности в жизни для воскрешённого не будет. Как не было её уже последние годы. Даже не потому, что человек бы продолжал мучиться своим грехом, но по итогу своей долгой тихой подготовки к смерти после определённого возраста. К такому приходили очень многие – от наблюдения горестей и погибели вокруг. Если даже самого Матфия всё чаще посещало предощущение, кстати, не горестное, а в половине случаев светлое, как естественное и необходимое.

Матфий стыдился таких мыслей и ощущений: те проходили не под знаком предстоящей встречи, а как животное переживание, такое же, как жажда. Ты можешь думать или нет об окончании земного пути, утолять жажду в молитве или обходиться без этого – присоединение к собратьям не то, что помыслено, оно уже состоялось в Небесьи (как странно, что в новообразованном слове по аналогии с «поднебесьем» само собой, и неумышленно, всплывает второй смысл – «нет бесов», «где нет бесов»; тот случай, когда подброшенная монета встаёт, а можно сказать, и ложится, на ребро).

И да, новый апостол решил определить для себя такой водораздел для воскрешения или исцеления: достоин ли человек. Долгие часы он измерял эту формулу, пока делал тканый браслет из одежд Спасителя. Матфий оторвал небольшой кусок льняной ткани от плащаницы после снятия с креста. Чтобы её не отобрали, в каком-то ведомом состоянии решил распустить лоскут на нити и сплести из них наручную повязь. Как окажется впоследствии, это очень помогло для более длительного сохранения реликвии и для большего числа воскрешений – каждый раз требовалось оторвать часть нити и вознести её долу. Понятно, что ценность жизни в разные времена была разной, но пожертвование частью божественной нити скрепляло времена, задавало мерило вечности.

Спасение от недугов было по такой же цене – в высоком смысле, перед лицом Христа смерть числилась как крайний недуг, в том числе, случайная погибель. Хотя Матфий был с таким не согласен и так до конца этого не принял. Особенно сложно было при выборе между исцелением или воскрешением людей – сколько раз апостол делал это, ни он, ни кто другой не считал – он жалел череды своих преемников, будущих владельцев повязи. Рано или поздно им придётся зримо познать умаление ткани вечной жизни, выбирать всё тщательнее, отстраняться от своих порывов, не воскрешать себя. Про не воскрешать себя Матфий решил сразу – можно было кого-то попросить или придумать способ самовоскрешения, но делать это было глупо, нечестно – бессмысленность стремления воплотить себя в не принадлежащем тебе времени выходила за всякое божественное и человеческое. А он и, как окажется навсегда, все остальные носители реликвии не могли отказать себе в божественном назначении оставаться человеками.

Первый владелец повязи твёрдо знал, что в дальние времена люди придумают такое изобретение, которое уже не потребует воскрешений. Что-то на уровне открытия (для себя) огня и изобретения колеса. Матфий видел такое в бесконечном волшебстве воды – возможно, это будет новое её состояние, соединение стихий, даже, как вариант, с огнём. И тогда каждый сможет прибегнуть к её помощи, пусть не постоянно, а несколько раз за время жизни и становления детей. Для такого не жалко никаких сил и в случае, если потребуется шествие на другие звёзды, создание там новых тварных существ и состояний.

В итоге всё сможет превозмочь вселенская гордая скромность – это великое, непроизносимое сочетание позволяет соизмерить себя и каждого с вечным. Гордая скромность значит последовательное, спокойное, достаточное, неотделимое и невозможное к присвоению, пребывающее в безграничных глубинах истины взыскание града. Слитое воедино, сподвигающее, неиссякаемое…

В исцелённых и воскрешённых есть такой момент, когда чувство гордой скромности становится зримым, проявляет себя каким-либо знаком или символом, например, стигматами. Тогда это знак для совершающего благое действие – сделано правильно, «пребудете вместе со мною». Символы апостол замечал и познавал не всегда, но знание, что они проявлены, служило пищей. И в сытые, и в любые другие дни и времена.

Несколько раз Матфия на его путях грабили разбойники – однако, никто из них не посчитал ценной невзрачную повязь. В такие ночи апостол плакал от счастья, слёзы падали на чудесные нити, но не могли замочить их.

* * *

Так же, как и слёзы обладателя реликвии через две тысячи лет со странным прозвищем «Домысливать». Именно как глагол. Для узкого круга и для нашего с вами удобства – «Дом».

Поводом к плачу становилось истончение жизненной ткани людского мира, не повязи, к которой он относился как к необходимой обузе, как к невыносимой для себя ответственности. Но тот, кто передал ему этот предмет, рассказал о нём не всё. Его предшественник и сам не знал многого: за столетия канва божественного знания истёрлась.

Сам Домысливать боялся ещё не так передать знания. Он давно начал общаться с окружающими обрывочными фразами. Мотивом было благое помышление, что люди его понимают и сопереживают, и способны додумать смысл его слов самостоятельно и, возможно, в более счастливом и светлом значении. Со временем, наблюдая разную реакцию, человек не расстраивался, считая это частью жизни, атрибутом бытия, таким же как в дороге пыль или ветер.

Но более всего хранитель боялся, что повязь может быть использована как оружие. Поэтому, когда он переводил людей через линию соприкосновения, в обе стороны, не различая формы и принадлежности, – единственным условием было отсутствие оружия у его спутников. Дом никому не рассказывал о себе и своей сокрытой миссии. И без того его считали чудаком – и к лучшему.

Начиная с весны двадцать второго его хождения стали крайне опасны, но на этой земле Дом был свой, тем более пошла «зелёнка», спрятаться становилось легче. Единственно, пришлось сокращать группы странников – к осени он стал переводить не более пяти человек за раз. При большем числе оказывалось сложно ограждать людей от погибели. Для себя он вывел скорбную формулу: «два похода – одна потеря». В этот раз группа была маленькая (трое: две девушки и парень, около двадцати), но самая странная из всех. Как выяснилось, туристы войны.

Вышли в ночь на понедельник – после первой дюжины километров Дом сделал привал. Присматривался к ребятам. В начале даже не стал на всякий случай знакомиться. Провожатый повёл группу вдоль линии недавнего соприкосновения, хотя, возможно, она сдвинулась. Но взрывы ходили на привычном удалении – пока гостям бояться было нечего. За себя он давно не боялся.

– Ищем ложбину! – он говорил твёрдым голосом. Чтобы никто не смел отступать.

– Не рано привал? – спросила бойкая девушка.

Он приметил за ней в упругой походке заводилу, скорее всего, инициатора похода.

Дом просто посмотрел на каждого из них.

– …

– Мы поняли, – парню предстояло привыкать к роли маленького миротворца, но специальных поводов к разногласиям не было.

– Разведём огонь. Если не голодные…

– Да, есть пока не будем. И запасов мы много не брали. Ольга, – вторая девушка протянула руку для пожатия.

Дом чуть коснулся её ладони: он старался избегать тактильных контактов, чтобы потом не вспоминать человека в обострённом ключе, когда того могло не стать. Свойство запоминать соприкосновения оказалось ещё одним в череде передаваемых по линии хранителей. Так каждого из нас не только знает, но и чувствует Господь.

– Меня вы…

– Да, знаем! Я Света, это Роман. Мы все друзья, вместе учимся. Хотя какая сейчас учёба.

– Где расположимся? – Роман мог, но пока не проявлял инициативы.

Домысливать промолчал, давая ребятам выбрать место самим. Удачных рядом было два, и группа верно выбрала замусоренную битым кирпичом площадку у торца расстрелянного здания. Остатки стены маскировали их расположение.

Все, не сговариваясь, сбросили тощие рюкзаки и пошли округ собирать дрова. Оконных рам было много, их хватило бы на долгий костёр.

Роман стал очищать углы рам от стёкол, но Дом остановил его.

– Поранишься. Не надо! – сказал он полностью.

– А как в таком походе без ран?! – голос Светы прозвучал громче необходимого, Дом пока не привык.

– Ну, ещё успеем! – Ольга, наверное, тоже раздражалась от самоприсвоенного подругой первенства.

Огонь занимался постепенно, как будто прислушиваясь к пространству, нет ли для него каких опасностей. В обычных обстоятельствах пламя разгоралось мгновенно, даже чуть театрально, немного тлея, а потом вспыхивая по всему контуру дров. Сейчас стало всё по-другому.

– А всё-таки как вас зовут? – Роману действительно был интересен новый сталкер, вероятно, он даже пытался примерить такую роль себе на будущее.

– Не надо! – Дом отодвинулся от огня, опасался за повязь, в готовности мёрзнуть.

В вылазках у него включались другие, животные механизмы – он мог не пить и не есть сутками, отдыхать к короткие паузы, не пригибаться под обстрелами.