Текст книги "Прогнозы изменения законов природы"

Чтобы совсем не дичиться, Домысливать сказал вслух:

– А вы знаете, что слово «воскресение» от «кресать», зажигать огонь, становиться огнём?

– О, интересно, не знали! – ответила за всех Ольга.

Их тур начинался нетривиально, каждый из туристов отложил любопытный факт в сундучок впечатлений.

– Вот, получается, мы кого-то виртуально воскресили! – радостное возбуждение всегда сопутствовало началу путешествия.

Дом кивнул, стараясь выказать одобрение действиям и словам гостей.

– Мы готовы на несколько дней, десять-двенадцать, даже в один конец. Там мы выберемся.

Неопределённые цели и границы не нравились проводнику, но приходилось мириться: по опыту, превозмочь дурную энергию первоначального намерения было практически невозможно! «Горе не знающим границ и пути!» – неслышно прошептал Домысливать.

– Главное, чтобы дошли, – сказал проводник уже вслух, без интонации. Так он настраивал людей к готовности принимать опасность.

Дом уже был за границами статистики: четвёртый поход все живыми.

– Мы опытные туристы. Много где ходили и лазали. И эта идея нам пришла, кстати, по-трезвому.

– Я ничего и не подумал.

С приходом темноты стали носиться летучие мыши – самое неприятное было их неожиданное появление. Постепенно животные становились наглее, приближаясь в полёте с неясными намерениями.

– … внимания. Считайте это…

– Мы поняли, частью программы!

– Девочки, давайте без нашего сленга, – попросил Роман; его порог чувствительности был много ниже.

Дом одобрил.

– Кстати, про воскрешение. Ведь не только Христос воскрешал людей? – Светлане искренне захотелось дознаться до самых основ.

– Не только. Исцеление от сильных недугов, кстати, тоже похоже и того же свойства.

Молодёжь удивила полная фраза Дома и его уверенность.

– Откуда вы знаете?!

Проводник уже чуть устало взглянул на девушку. Ребята с двух сторон руками попробовали остановить напор товарища, но та, как будто в игре, вскинулась и поочерёдно затискала ладонями и телом Романа и Ольгу. Детская игра пришлась туристам по вкусу, Дом тоже внутренне её одобрил. Он бы и сам влился в эту ватагу, но пока эти миллениалы были малознакомы – могли не понять. К слову, возраста Дом был неопределённого, в силу худобы его сорок плюс могли сойти и за тридцать.

«Бу-бум! Бу-бум!» – раздалось вдалеке.

– Если к нам прилетит – мы не услышим! – проводник привычно повторил эту фразу.

– Да, мы знаем.

– Откуда?! – поддержал игру Дом.

Все дружно пожали плечами: сейчас такое общеизвестно.

Было теплее, чем ожидалось, на небе в разрывах облаков обозначились самые яркие звёзды.

– Кстати, мы ребята стреляные – постоянно в тир ходим!

– Хорошо! Берегите…

– Силы?

– Да, силы, и себя. Не спешите, – Дому с этой группой было сложнее, их мотив был не только добраться в «точку B», причём неопределённую, но и хватить впечатлений. – Про «стреляные», знаете главный принцип? «Не вижу – не стреляю», в нашем случае это «не вижу – не иду, и даже не думаю идти!»

В это же мгновение к одной из летучих мышей метнулся особенно высокий язык пламени и полностью обжёг зверька. Тот рухнул, истошно заверещал, затрепыхался. Домысливать подскочил, на ходу крикнул всем «отвернитесь!» и с наскока одним разом затоптал божью тварь. Это было необходимо!

Затем ногой отбросил тельце в тёмную сторону.

Такие странные совпадения встречались при переходах постоянно. Благо, Дом не трактовал их как знаки, иначе можно было сойти с ума.

– И, да, телефоны лучше выключить, даже если они на «беззвуке».

Ольга с Романом в последний раз посмотрели на экраны, проверить, вдруг что пришло, послушно выключили; Светлана выключила смартфон в кармане наощупь.

– К слову, любой из вас может быть потомком воскрешённого или исцелённого! Таких чудес были тысячи. Когда Пётр поднимал Енея, который был много лет немощен, апостол сказал: «Исцеляет тебя Иисус Христос! Встань с постели твоей!» Потом уже этих слов чаще не произносили, и сколько их, восставших, никто не знает.

– А сейчас такое возможно? – одновременно спросили девушки.

Дом надолго замолчал. Он вспоминал своё недавнее – с полгода назад – исцеление маленькой, случайно задетой волной девочки. Хранитель сделал это в едином порыве, мгновенно, так, чтобы даже мать, на руках которой был ребёнок, не заметила, а сама спящая не успела закричать от боли… решил, что сделал правильно, что не всегда человеку стоит давать выбор…

– Полагаю, возможно.

Сегодняшняя ночь сложилась ясной и достаточно светлой – можно было продвинуться дальше и найти ночлег потеплее и понадёжнее. Надо ещё чуть подождать, чтобы солдаты с обеих сторон утомились бы и впали в полусонное положение. В такой обстановке у большинства проявляется третье состояние сознания – ни явь, ни сон. Бывает, реальные и навеянные в ночи события сливаются, человеку становится всё немило, кто-то начинает метаться, подобно вечерним летучим мышам, пребывая в сумеречном осознании между светом и тьмой.

– Мне всегда был интересен период становления христианства, первые годы и десятилетия, в разрозненном состоянии, но во внутренней уверенности… Смогли бы мы так сейчас? – Роман замолчал, не ожидая ответа.

Все посмотрели на мудрого проводника, уже по привычке в надежде мудрого истинного ответа.

– Такое не самоцель. Вы можете быть истлевшими, подобно Лазарю, но, если вы достойны, восстанете. Обратить грешников к покаянию, направить на путь – важнее. Воскрешаем вас для этого! – Дом непроизвольно проговорился, но провожатые приняли это на общий пафос его слов, уже принимая естественным высокопарное изложение.

Летучие мыши рассеялись. Унесло с порывом ветра. Но с ним принеслись запахи гари и пороха.

– А что у вас за фенечка? – Ольга показала на повязь.

Дом удивлённо посмотрел на молодых людей: он не знал этого слова.

– Ну, фенечка, повязка на руке. Вот, у меня их несколько, – девушка закатала рукав, показывая пёстрый набор личного реликвария. – Наверняка, что-то значит.

– А у меня анкх, – Роман чуть стянул майку вниз, по-мальчишески хвастая древним символом. – И на плече его татуировка.

– Значит же?! – не могла не поучаствовать Света.

– Значит. Можно, я не буду говорить?

Ребята согласились, что можно не говорить. А он был близок к тому, чтобы признаться.

* * *

Разговор, как ни странно, наполнил оскудевшую за этот год душу проводника новой энергией. Стало можно думать не только о том, как лучше и безопаснее пройти к ночному убежищу, но и одновременно порассуждать о себе, о цели в походе и в жизни. В жизни, он решил, что уже сделал что-то хорошее и не следует больше бояться чего бы то ни было! Только необходимо помогать – всем, каждому. Даже одному единому. Хватило бы только души: её истончение, оскудение христианского духа в нём чувствовалось Дому беспрерывно; это состояние поселилось месяца три назад, и было ясно, что не уйдёт.

Заодно пропали, перестали различаться цвета. Всё стало цвета хаки. К этой потере чувствительности добавился моральный дальтонизм: не мог же он воскрешать и исцелять всех. Темп поражения жизни превосходил не столько силу фенечки (интересное слово! необычное!), сколько его личные возможности восприятия. Наверное, для этого дела плохо, что он интроверт.

«Только бы не применять повязь как оружие! Не оружие!» – Дом повторял это про себя снова и снова, воспитывал другого себя, который импульсивен и задёрган. «Или, может, бабахнуть сразу по всем и закончить это всё?! Или, может, совсем не применять?» Внутренний диалог – нехороший симптом, но, значит, душа как-то ещё движется.

«Наверно, я даже какой-то новый, пусть пока непризнанный и неизвестный святой!»

– Спасибо вам! – сказал он ребятам невпопад.

– Да пожалуйста! – Ольга поняла, что это продолжение мыслей проводника стоит поддержки.

– Идти будем чаще непрямо! Глупых вопросов не задаём! Если нас остановят, говорите только правду! Сам факт лжи будет хуже – здесь все уже научены различать! При любых встречах – не шутим, в основном молчим!

Все встали, отряхивались, налаживали одежду и рюкзаки.

– Ни с какой техникой не фотографируемся, подбитые машины обходим! Кого обижу – не обращайте внимания! С этого момента я для вас Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой!

Новый переход занял около трёх часов. Вокруг было спокойно – можно было «включить» в голове музыку, не напевать, а просто вспоминать и «прокручивать». В последнее время это всё была музыка без слов, рваные мелодии. Ребята о чём-то периодически перешёптывались, очевидно, им необходимо было обсуждать впечатления и сверять ожидания с фактом. Препятствовать диалогам было нельзя.

Дом отметил высокую подготовку туристов. На окраине города стояли остатки стелы с заглавной буквой «М» – другие были перемолоты в кашу. Для проводника это было неважно: его ориентиры основывались в большей степени на природных объектах, привязывались к скорости ходьбы, необходимости где-то прятаться, где-то наоборот демонстративно и уверенно двигаться по якобы каким-то местным делам.

К середине ночи патрули и часовые утомились, в пригороде начиналась неофициальная, но необходимая жизнь. В школе оставались неразрушенными первые два этажа, и Дом провёл ребят в дальний конец коридора, чтобы были рядом вода и туалет. В кабинеты лучше не заходить: меньше вариантов бежать. Местным можно, и он, к счастью, за них не отвечает.

Нескольких встречных он приветствовал кивком головы, те отвечали – на самом деле он здесь никого не знал, и его не знали, это было знаком отсутствия злых намерений, признания за соседом такого же права быть сегодня в составе рода человеческого.

(Рассказ требует уже повести! Сделаю позже. Будут индивидуальные философские беседы и через них судьбы и устремления героев. Одна не любит себя, бежит от себя / другая себя практически никак не проявляет, всегда тихая, с нереализованным и рискующим остаться таковым потенциалом / парень стремится в этих необычных обстоятельствах добрать характера, чувствует себя не готовым к нынешнему времени, как окажется, это общее чувство большинства молодых (им ничего позитивного нами не передано и предъявляется самый высокий спрос в отсутствии возможностей, спрос к проявлению мощных движений души с одновременным смешением душ в бессмысленном адском котле).

Наброски фабулы: гумпомощь – мёртвые – гражданская техника – раненые – встреча с патрулём – проверка – военные шуточки – солдаты тоже устали – лесные звери на улицах – самолёты – мины – колонны туда и обратно – могилы и заготовки, лопаты и лежащие кресты…)

* * *

Три дня растянулись для них: у кого в неделю, у кого в месяц, у кого в беспрерывный морок без времени, а под конец уже без нервов и переживаний, без сил и в животной готовности ко всякому новому страшному. В заброшенной школе – не только на улице – происходил чудовищный театр с кровью, стрельбой и криками, дымом до нулевой видимости, волнами смрада, правда, иногда с неясными издалека песнями и молитвами. Испытывали постоянную жажду – благо, расположились рядом с источником воды. Но хотелось напиться вновь и вновь. Дом знал это чувство, которое сейчас приходило не от физиологической потребности, а от стремления пропустить через себя живительные потоки в надежде, что они унесут с собой если не внешние обстоятельства, то хотя бы глубоко засевший внутри страх.

Скоро страх будет множиться между собравшимися, а людей прибывало в это крыло здания всё больше, начнутся непредсказуемые реакции, охранить своих подопечных станет сложнее.

Проводник ждал, когда, наконец, ребята попросятся обратно. Лучше бы в ночь.

Туристы собрались в кучку и подобрались к нему, дремавшему сидя, прислонившись к стене. К слову, на стене проглядывались остатки картины. Скорее всего, было чьё-то лицо, по краю виднелись волосы вразлёт и сбоку был текст, от которого осталась живой одна неполная строка: «…мерть стоит того, чтобы …ть!» Очевидно, в первом слове пропущена «с» и во втором «жи» или «бы», отчего смысл поначалу не очень менялся. Дом был здесь не первый раз и стал играть в такую игру, перебирая тонкие оттенки слов – «жить», «быть». Да, это чуть разное: например, можно быть, но не жить, а жить, но не быть нельзя. Наверное, нельзя. Сегодня он устал больше собственных ожиданий – пришло в голову горько-ироничное, в этом контексте: «выть». «А вдруг «выть»?»

Ребята подобрались кто ползком, кто на коленях. Стали молчать.

Домысливать знал по большому опыту, что они должны сказать это первыми. Как и любое желание, лучше, чтобы человек сформулировал сам.

– Ну, чего вы? – спросил, не открывая глаз, Дом.

– …мы хотим обратно! – сказали все хором.

– Тогда идём. Прямо сейчас!

Дом повёл группу по большой петле. Шли всю ночь. Вплотную, друг за другом – чтобы не потеряться, и чтобы ребята не наткнулись на мины. Домысливать чувствовал мины, сам не знал как. Они обозначались в голове «фосфоресцирующими» точками, некоторые почему-то к тому же шевелились, будто укладывались поудобнее.

На полпути он предложил сделать привал, но туристы отказались. Но никто из них не жаловался.

С зарёй идти стало легче: в свете зарассветного солнца появлялись знакомые балки и ручьи. Рощи с обратной стороны открывались неизвестными и по-прежнему таившими опасность, но молодые люди уже начинали радоваться скорому завершению пути.

Когда показалось знакомые им развалины здания, у которого была первая остановка, ребята бросились к нему бегом. Как вырвавшиеся на волю щенки неизвестных лесных зверят, с щенячьим восторгом, стараясь обогнать собрата. Если бы могли, они, наверное, на бегу даже покусывали бы друг друга.

Дом дошёл до места под стеной через две или три минуты. Молодёжь спала, как будто им выключили человеческий ток.

Часа через четыре, когда утро было в разгаре и в природе образовался шум нового дня, ребята начали просыпаться. Уже ничего не говорили, жили в это мгновение, рассматривая травинки или колебание под ветром деревьев.

Правда, Роман встал, нашёл кусок обгоревшей рамы, стал выводить на стене угольной чернотой: «Здесь были…» Проводник зыркнул на парня – тот остановился, бросил художества.

Видя, что молодёжь заскучала, Дом сказал:

– Можете включить телефоны.

Туристы заулыбались, потянулись за техникой.

Домысливать отвернулся. Тревога – за всё – вроде бы прошла, но тур пока не завершён, даже малые оставшиеся километры требовали напряжения внимания и сил.

«Как придём, напьюсь!» Хранитель позволял себе это нечасто, и требовалось это ему только для снять напряжение и переключиться на новые дела, но сама доступность этой мысли, что он уже может позволить себе хотя бы ненадолго вперёд планировать, вызвали приятную теплоту и успокоение. Он про себя начал выводить мелодию, в голову, – ребята слышали, но, конечно, не могли разобрать мотива. Им тоже стало от такого лучше.

Дом мог занять себя мыслями в любое время и в любом состоянии. «Интересно, есть ли в последнем ручье рыба? Он совсем узкий, но местами есть глубина. Да, плюс, что чистый, течение быстрое. Скорее всего, есть хариусок, пусть мелкий, но ловить интересно – надо делать заброс за несколько метров до и ждать, когда снасть доплывет естественным образом до потайного рыбного места… А вкусный, чёрт. Когда ещё удастся половить?!» Потом получилось полчаса не думать. По жаре идти было некомфортно, стоило дождаться предвечернего времени.

Чтобы отвлечься и для разведки местности на будущее (заодно сходить по нужде), Дом решил углубиться в рощицу.

– Я ненадолго. За мной не ходите!

Ребята кивнули.

Дом достал из нарукавного кармана крайнюю заначку, три леденца, и вручил своим спутникам. Про себя подумал: «Хорошо, что не очень сблизились!»

Роща оказалась в подлеске, на удивление не замусоренной ветками и следами растительной и животной жизни. Значит, здесь были люди, вероятно, по весне. После немалого даже для него перехода Дом пребывал в полусне – поэтому отходить далеко не стоило.

Да, он устал больше обычного, присел, опёршись на дерево, начал дышать глубже. Наверное, это его и спасло. Два взрыва раздались почти одновременно, над ним на уровне головы посекло ветки. Не боясь новых прилётов, Дом рванул к лагерю.

Романа разорвало на куски, кровь и останки разлетелись округ и большой красно-бурой «тенью» отразились на стене. Девушки же как будто уснули, ран не было видно, но в замерших телах, очевидно, жизни уже не было.

«Так!» Он вспоминал, как действовать в священном деле. У ниточек на повязи никак нельзя было найти концы. Ногтями не получалось, он рванул зубами, не боясь навсегда повредить реликвию. Та, слава Богу, совсем не разорвалась. В воздухе обозначились концы именно трёх ниточек! Можно ли воскресить повреждённое тело?! Да, такое бывало. Про достойны ли, думать было некогда.

Он выпростал из повязи заветные нити… Сердце колотилось. Мыслей не было. Почему Дом сделал именно так, никто, и он сам не смогли бы ответить.

Хранитель замер и… отпустил нити в пространство. Без исполнения! Тела остались на земле, а души – про души он не знал и не мог знать!

Ничьё дитя

Правдивая история из нашей реальности

Меня звали Максим К. В этот год в моём городке Сосна зима оказалась холодной. Хотя, какая зима была в прошлом году, я точно не помнил. Больше всего мне нравилось ждать трёх вещей: редких просветов солнца в облаках, играть с соседской собакой и когда мама скажет моё имя. Я уже очень радовался, что я Максим. Но самому себя называть было неудобно, и ребята, замечая, когда я шепчу его, начинали цепляться.

Я никогда не думал, сколько мне лет, не понимал, зачем это нужно. Соседи говорили, что десять, но развит на семь, что я особенный ребёнок. Пусть так и думают. Их всех я не успевал любить, только хорошо думал о них. Кто появлялся редко, о тех вовсе не думал, но, встречая их взглядом, всегда гладил их. Гладил по рукам, а если люди были большие, то обнимал в коленях.

Сегодня не надо было ехать в школу: я долго болел, но в последние два дня меня уже пускали на улицу. Пока я ждал солнца, можно было подумать о маме. «Почему взрослые всегда боятся? Если страх – это такая игра, то она плохая. Хотя я боюсь, например, темноту, но это не страх. Боязнь кончается, когда я засыпаю, или уже ночью, когда глаза привыкают к темноте, а у взрослых страх не проходит никогда. «Мама, не бойся! Жалко взрослых. Дай им Бог себя!»

У меня была интересная веточка: она разветвлялась на три направления. Я очистил её от коры и всегда носил с собой. Это были мама и мы втроём: я и две старшие сестры. Девочки со мной никогда не играли, но я мог в любой момент достать веточку и представить, что они со мной. Сейчас я смотрел сквозь неё на разрыв в облаках, где должно было показаться солнце. Хорошо бы найти веточку с четырьмя ответвлениями – четвёртая была бы собака. Мы жили в большом городском доме, и родители не разрешали заводить животных. Говорили, что тесно и нет денег. Поэтому я ходил по соседству в деревянный дом, к бабушке и дедушке, но не своим, и брал у них из будки собаку. Погулять. Лохматая чёрная дворняжка Альма. Говорили, что она была старой, наверное, поэтому она не бегала, а медленно ходила со мной. Ласково тыкалась носом и надолго замирала в моих объятиях. Как зовут бабушку и дедушку, я всегда спрашивал, но не запоминал. Может, они обижались.

Однажды в школе учительница спросила, у кого есть домашние животные и какие. Не считая кошек и собак, у ребят были попугайчики, черепахи, хомяки и даже ящерицы. У одного меня тогда не было никого. В школе я сдержался, а дома целый день плакал. Потом я нашёл соседскую собаку и бабушку с дедушкой.

Меня они видели чаще своих внуков, и я был с ними чаще, чем со своими старшими родителями. Мне это нравилось. Бабушка всегда меня расчёсывала. «Как бесёнок лохматый!», – говорила она. «Кто такой бесёнок? Смешная».

Скоро Новый год. Будет долгий на всю ночь салют, мы с собакой будем пугаться. Я буду тихо плакать, от радости, есть припрятанные мандарины. Потом принесу очищенный мандарин Альме, но та есть не станет – наверное, потому что старая, а фрукты для детей. Все наши пойдут на улицу, я останусь дома, охранять, так я давно для себя придумал. Альму ведь держат для этого, чтобы стоять на страже. И я с ней. Пусть даже собака лает уже негромко.

Всё это я подумал и вспомнил, пока мимо меня проезжала машина. Обычно машины ездят быстро, а эта была медленная. Наверное, её сделали, чтобы не ехать, а больше стоять.

Раньше, когда я не ходил в школу, в округе было больше людей и детей. Сейчас нашу и соседнюю школы объединили, вторую школу уже почти разрушили. Я, когда ещё дружил с некоторыми ребятами, тоже ходил бить окна. Окна не сразу поддавались. Но когда получалось разбить, стекло разлеталось, отбрасывая разноцветные отблески. Потом я выбирал интересные осколки, чтобы принести домой в свою коробку с моими штуками.

Некоторым игрушкам у ребят я, конечно, завидовал. Особенно электронным, на телефонах с большим экраном. У меня был телефон на кнопках – я его прятал. В нём были «змейка» и что-то ещё, но я давно решил, что найденные из природы игрушки лучше. Таких ни у кого нет, они только мои. Каждая из них имела своё предназначение. В своём углу – спальня на всех детей была одна и без двери, она давно слетела с петель, а новую не поставили – я расставлял камушки и прокладывал дороги из маленьких стёкол. Мой город никому не мешал, хотя второй папа каждый раз мне говорил, чтобы строительство не препятствовало проходу. Первый папа, который тоже жил с нами (наверное, ему было больше негде жить) останавливал второго: «Пусть ребёнок играет! И так мало радости».

Взрослые не ссорились, просто не замечали друг друга, и нас тоже. Мама обычно сидела на кухне, пила светлый чай. Она никогда не выкидывала пакетик, а клала его снова и снова. Как будто он был ей особенно дорог или вкуснее других. Если бы мама приходила к нам, подсела ко мне в мой город, спросила о чём-нибудь, я бы построил ещё больше счастья. Как зовут маму, я вспоминал не всегда, но всегда её жалел и старался прикоснуться при любой возможности. Купал меня второй папа. Его руки были сильные, он крутил меня, растирал до красноты – мне становилось тоже хорошо. В конце я его целовал, он отстранялся с улыбкой. «Чего ты, телёнок?»

У ребят в классе почти ни у кого не было папы, а у меня их целых два. Когда иногда приходили полицейские, они меня расспрашивали, не обижают ли они меня. Я отвечал, что нет. Только иногда в шутку сажают с собой за стол, говорят: «Будешь третьим!».

В большой комнате постоянно работал телевизор, даже если в ней никого не было. За время болезни я услышал несколько новостей, за которые очень переживал. «В Сосне мать выкинула из окна годовалого малыша». Что с ним сталось, я не расслышал. Уверен, он спасся – ведь на улице так много снега, если упасть, то мягко. Я сам прыгал в сугроб много раз. Но трудно вылезать. «Беспризорники разбили витрину в магазине и вынесли три коробки с шоколадками». Вот повезло им. Только я не знал, что значит беспризорники. Наверное, какие-то старшие ребята. Я видел, как такие всегда что-то ищут в заваленном рваными газетами подъезде или на детской площадке. Мне таким крутым никогда не стать. Может, попробую как-нибудь украсть шоколадку, или три, себе и сёстрам – только надо про эту идею не забыть.

Наш двор был огромный. Учительница говорит, что страна вообще гигантская, а дядя по телевизору сказал, что она даже нигде не заканчивается. Можно ехать на электричке целый год, но не везде есть рельсы и там, наверное, приходится идти.

Сегодня мама запретила мне забирать собаку, сказала, что я могу заразить стариков, и пусть один день потерпит. Завтра, после школы, можно сходить за Альмой. Хорошо. До завтра недолго, за сегодня мама назовёт меня по имени ещё несколько раз.

Болеть мне нравилось: не надо никуда идти и делать бесконечные уроки. И можно есть много лука, который я очень любил. Когда ничего не оставалось, не было еды, я чистил луковицу и съедал её целиком. Было вкусно, но почему-то появлялись слёзы.

Иногда объявляли удалённое обучение, но компьютер был один, и тогда учились только сёстры. Для меня мама придумывала повод не подключаться. Её даже вызывали в школу, но она не пошла. Сходил второй папа, который, вернувшись, не стал на меня кричать, а сказал, что ещё один ноутбук купить они не могут. После этого он даже со мной несколько дней занимался. Одна из сестёр сказала, что во многих деревнях ученики идут на холмы, где ловит сигнал, или даже залезают на деревья. Никому не хочется, чтобы на него учителя кричали. Я даже не боялся двоек, но зачем было кричать на меня и на других. Наверное, потому что где-то кричали на них.

Ещё сладким воспоминанием были поездки на школьном автобусе. Он собирал много ребят, объезжал тихие дворы. Я всегда представлял, что мы путешествуем, оказываемся в других краях, ждал появления северных оленей или белых медведей. Они, конечно, вот только что пробежали за тем домом, но боятся автобуса и не показываются.

Над нами жила девочка, она ходила в школу на класс младше. Её родители жили оба в нашем подъезде, но на разных этажах, вообще не общались. И Маша жила то у мамы, то у папы. Часто девочка не хотела идти ни к одному из родителей, и я звал её к себе. Дверь у нас часто была открыта, и я видел, как она бредёт по лестнице, замирает на площадке. А на прошлый Новый год отец был уже пьяный и спал, а когда она пришла к маме, та сказала, что уезжает праздновать к друзьям. Маша потом рассказала, что провела всю ночь на площадке, делала вид, что ждёт. Соседи угощали её сладостями, она освободила коробку из-под мусора и складывала еду туда, даже осталось потом надолго.

Несколько раз я звал Машу к себе, но ей мои игрушки не понравились, она просто сидела и смотрела на развешанную одежду сестёр. Сегодня она прошла, не снимая курточки, так Маша мне нравилась особенно. Как будто пришла из другой страны.

– Хорошо у вас, вон у девочек туфли, а я в кроссовках хожу всю зиму. Мама говорит, что до остановки недалеко, не успеешь замёрзнуть.

– Зато кроссовки у тебя красивые, – я и правда так думал.

– Да, яркие. Но в них набивается снег, и я сижу на уроках с мокрыми ногами. А у тебя полная семья. Не всем так везёт. Я слышала разговор директора с одной учительницей. Он сказал, что пришёл приказ не считать одинокого родителя с ребёнком семьёй, семья – это только когда все вместе.

– Я не думал об этом. Да, когда я вырасту, обязательно так и сделаю, – мне казалось, что в старшем возрасте мальчика выдают девочке, как учебники в школе, и я бы хотел, чтобы меня выдали Маше.

Я пока не стал открывать ей свой секрет. Мама иногда давала мне деньги, на пирожок в школе. Но я его не покупал – стоять в очереди мне не нравилось, даже если в ней мало ребят, всё равно они толкаются и обзываются, – а копил монеты на кино. Будет тепло и тогда накопится и достаточная сумма, и до кинотеатра можно будет пройти не по сугробам. И может, попрошу у сестёр их старые туфли, которые уже стали им малы. Хотя я знаю, что мама отдаёт ношенные вещи своей подруге, у которой двое малышей. Мне вещи второй папа приносил с работы – они были почти новые. Того мальчика, чьи были курточка и шапочка, я не знал. Думаю, он не стал бы меня обижать. А деньги я хранил в той же коробке, где всё своё. Они были незаметны в куче моего добра. Когда-то папа так назвал мои игрушки – добро. Мне очень понравилось.

– А пойдём на кухню пить чай!

– Ну пошли.

Моя мама сидела в дальнем углу стола и смотрела наискосок в окно. Я давно привык к этому и знал, что она не помешает и ничего не скажет.

– Здравствуйте, – тщательно выговорила Маша, у меня такое длинное и «задиристое» слово, где много «з», не получалось.

Маша села боком к столу, может, чтобы не смотреть на маму. Мама нас, наверное, всё же заметила: прибрала свисавшие волосы назад.

Я как маленький хозяин нажал на кнопку чайника, подвинул гостье блюдце с оставшимися тремя конфетами. Маша взяла одну и моментально съела. Остальные оставила на чай.

Пока вскипал чайник, я не решался поворачиваться – не хотел вспугнуть это приятное время. Маша подошла и встала рядом.

– Сколько тебе сахара? – спросил я.

– Три кусочка.

– Ой, так сладко. Мне хватает одного.

– Можно, я возьму ещё сахар на потом?

Не дожидаясь ответа, девочка спрятала в карман ещё рафинада.

– Больше не надо: мама заругает, – прошептал я, хотя знал, что мама никак не отреагирует на наши разговоры.

Стульев за столом и на кухне было много. Я первый раз сел на место второго папы, взрослые называли это местом председателя, в узком месте стола.

Пили чай молча. Маша не доставала из чашки пакетик и ложку. От долгого заваривания чай у неё стал тёмным. А ложка мешала пить, постоянно скатываясь к руке. Вот смешная. Я свой пакетик сразу положил вместе с другими. Заметил, что многие пакетики переплелись ниточками, их, скорее всего, будет трудно заваривать, понадобится распутывать. В хлебнице остались только два кусочка нарезного батона, их брать было нельзя. Мама учила, что, когда мало остаётся чего-то из еды, вежливо будет спросить у всех, не хотят ли они это съесть. И только если все откажутся, можно взять самому. Обоих пап не было, они на работе – поэтому я решил, что обойдёмся без хлеба.

Чай был горячий, поэтому сидели и пили долго. Я повернулся к плите и чайнику: на кухне был беспорядок, а плита вообще вся жирная, с одинокой сковородкой. Мне стало стыдно перед Машей. Хорошо, что она смотрит в чашку.

– Можно ещё? – спросила соседка.

– Нет. У нас так нельзя, – ответил я.

– Да, спасибо! Вкусный чай. Я пойду.

– Хорошо. Хорошо, что пришла, – я прикоснулся к её курточке. Я думал, прикасаться к маме самое большое удовольствие, а здесь по мне прошла такая волна нежности, которую я испытывал ко всем сразу.

Когда Маша ушла, я сел к себе в уголок, спиной к коридору и так сидел, держа в руках самые яркие стёкла.

– Привет! – пришли сёстры из школы.

– Да, привет! – ответил я, не поворачиваясь. Вдруг у меня что-то не так с лицом, и они заметят.

– Выздоровел? Завтра в школу? – спросила вторая сестра.

– Да.

– Хочется?

– Не знаю. Утром темно на улице, неприятно.

– Попробую тебя проводить, – средняя сестра общалась со мной охотнее старшей, может, потому что была ближе ко мне возрастом.

– Вот, купили тебе маленькие соки для школы. Смотри, апельсин, яблоко, ананас. На печенье не хватило.

– Большое спасибо! – я протянул руку, чтобы посмотреть, такие ли соки.

Соки были не такие, малышковые, «Агу-агу!». За такую марку меня дразнили ребята. Однажды я даже не допил сладкий, любимый мной манго. Пришлось выкинуть пакетик в мусорку. Я настолько любил этот сок, что на следующей перемене подошёл и посмотрел в ведёрко – пакетик лежал и не был даже завален другим мусором. Я было хотел его достать и допить, но обидчики могли следить за мной. От обиды – тогда и сейчас – я беззвучно заплакал.