Текст книги "Прогнозы изменения законов природы"

Ирина жила за городом, в частном доме. До работы и обратно она должна была ехать полтора часа в один конец. Но многолетняя привычка к месту и дороге, к этому образу жизни не давали ей переехать ближе к работе. Когда-то, как будто это было даже не с ней, она сбежала сюда от кратковременного замужества. С военным, уехали жить-служить на станцию Морзя. Степь, ни единого деревца на двести километров, марсианские ветра. И непонятно было, куда и как приложить её искусствоведение.

Молодой муж был неплох. Как военный дисциплинирован, с воинской и житейской сметкой, начальники говорили, что правильный. Только обстоятельства, позволяя быть правильным ему, не позволяли этого ей.

Ирину уважал. Как женщину, как супругу офицера. Она очень хотела ребёнка, но почему-то поначалу не получалось. Вероятно, как они обсудили с врачом, сказывалась адаптация, организм настраивался на новые широты и климат. Примерно через год стало можно, но к тому времени они с мужем решили немного подождать. Чтобы лучше приспособиться и создать долгосрочную экономическую базу семьи. А это было трудно: бывало, ему не платили по полгода, а с постоянной работой у неё в умирающем посёлке не складывалось. Решили «ближе к капитану».

Было и хорошее. Хорошее, чаще приходящее изнутри. В начале «военной» жизни она радовалась даже самому факту возможности вырваться из голодной географии, вырваться из бега с юных лет сразу по взрослому, практически старческому кругу. Не беда, когда жрать нечего, беда – когда это состояние длится без просвета. Принадлежность к воинскому крылу спасала тогда хотя бы тем, что выдавали паёк. Иногда попадались консервы пятидесятых годов, раздавали НЗ, спасибо тем, кто позаботился. Она тогда сильно полюбила макарошки.

Но и так же сильно возненавидела мешковатую бесформенную одежду. Другой просто не было. Когда они ехали на поезде через всю страну к месту службы, у неё были только пуховик ужасного горчичного цвета и не первого года демисезонные ботинки. Так она в них там и проходила.

Главной абстракцией на тот период было слово «счастье». Непонятное, вынесенное из мультфильмов или сохранившееся в памяти из совсем маленького детства. О возможности оного можно было даже не думать, не было смысла.

Приходилось заниматься самым разным, и потому искусствоведение возникло как её глубинный ответ на реалии, как протест и вера юного существа в человека. Началось с удивления от раннехристианского периода. Ей было интересно, как в тёмные времена в принципе могли передаваться знания, какова была сила слова, как происходила борьба идей в столь грубом мире. Если уж тогда идея и слово могли жить, то можно пытаться действовать от них и сейчас. Кстати, уже в те времена были искусствоведы.

Из прикладных вопросов её занимал, например, такой: «Когда было совершено последнее жертвоприношение римским богам?». Именно как акт поддержки и практического взаимодействия, не память о них или почитание, внутреннее или внешнее, а именно фактическое, фиксируемое в надмирной памяти, действие.

Нравилась те времена ещё и возможностью открытого спора. Не как сейчас в соцсетях: бесполезно высказывать не нейтральную позицию или высоко, на грани шутить, чтобы не получить импульсной реакции, хорошо если хотя бы как-то рационализируемой.

Из отрывков прочитанного помогали такого рода соображения, что тварные миры создаются и могут гибнуть, но сотворённые единожды души не гибнут никогда. Но есть риск, что вечные души со свободной волей могут на этом пути желать не только блага, но, наоборот, возжелать падения. Знание о душе, в том числе, о своей душе помогало защищаться от тварных обстоятельств. Случалось, конечно, и выпивать, говорить не думая, видеть разное и делать иногда трусливый выбор, ссориться – но не ярко, за это её муж недолюбливал, что она не может грохнуть посудой или убежать раздетой на мороз. Случалось проходить мимо горя.

Правда, было трудно принять такое, что все и всё уже созданы, помыслены с самого начала. Неужели помыслены эти заброшенные и вбирающие в себя разбитыми окнами живое пространство дома, беспрерывные необоримые ветра, месяцами не появляющаяся надежда?

Дальше интерес привёл её в средневековое искусство, которое предшествовало Ренессансу. Ей нравился термин «проторенессанс» словом «прото», которое имело какой-то хтонический, изначальный смысл, которое можно было применять к любому явлению, помогавшее через свою семантику рассуждать о великих потенциалах, равно и о несовершенстве наличного как претендующего на абсолют состояния.

В том протопериоде Ирине нравилась интуитивность нового, появления осязаемости, не ожидаемой и не исходящей только из разума или только из чувства. Нравилось, что это новое рождалось из естества, сами носители того зерна не ведали, что произрастает из их рук. Она играла в такую игру: проходя мимо заржавевшего монумента или вглядываясь в сумеречную перспективу заснеженной улицы, пыталась представить, как можно было бы изобразить неэстетичную обстановку в предренессансном стиле.

Ирину хватило на два года. Она решила для себя, что необходим какой-то замужний стаж. Странным поводом стало одно непредвиденное обстоятельство и связанное с ним происшествие. Рядом с их домом оказался пруд, что-то среднее между прудом и болотцем. По весне начинался и растягивался почти на всё лето брачный период у лягушек. Привыкнуть к этому было непросто. Этот гам врывался во все уголки квартиры, а периодически доходил до неистовства.

Ирина не обращала на это специального внимания и уж точно не корила мужа за такую оказию. В этом был свой юмор: твари земные возносили похвалу небесам за радость бытия. Но, вероятно, супруг воспринимал это как проявленный укор – лягушки беспрерывно брачуются и множатся, в их же обстоятельствах пока не до детей. Вообще, кому сейчас до детей?!

Муж позвал двух солдат, добыл динамитных шашек и, позвав Ирину тоже на это, по местным меркам, вполне нормальное развлечение, взорвал на пруду несколько зарядов. Бедные обитатели разлетелись с фонтанами воды в разные стороны, часть разбилась о землю, другие всплыли и остались островками плоти на поверхности.

Расстались по-хорошему. Она не стала упирать на тот эпизод. Раньше ей не доводилось сталкиваться с физической смертью (близкие родственники все были живы, и в круге знакомых тоже пока не случалось таких драм). И если в искусстве можно было эстетически переживать умирание, то в увиденном ей предстала грубая, невозможная реальность в ненужных деталях. Хотя бы так Ирина для себя сформулировала неясный урок на будущее.

Сейчас бывший муж уже снова женился, родили ребенка. Переехал на Север.

Она вернулась в Подстолицу – как у Вийона Paroir, Парижуха («Можно попробовать перевести это поинтереснее», – давно задала она себе такое упражнение). Благо, от дедушки с бабушкой остался деревянный дом в стародачном посёлке, с удобствами. С родителями она жить не хотела: у матери было свойство пытаться прожить жизнь за неё. Из стремления к лучшему, конечно. Кроме того, младший брат (разница была у них в пять лет) начинал, точнее продолжал пить. Периодически выходил в окно – благо, родители жили на втором этаже, и этот незримый подвиг ничем не заканчивался.

Три года были очень сложными. Работала по специальности, консультировала охочих до искусства богатых и псевдобогатых людей. Оказалось, при значительных трудозатратах доходы были невелики, кроме того, добивала ситуация «то пусто, то густо». И, конечно, было два вида ремесла: обычное искусствоведение и политическое искусствоведение. Это даже не считая подделок и новоделов.

Отчаяние накапливалось – она стала плохо спать, сами сны превратились в перебор негативных воспоминаний, подруги доставали со своими рецептами устройства жизни. Поводом к поиску мощной перемены в судьбе стало поредение волос на макушке, можно сказать, заготовка тонзуры. Ирина назвала это «стигматы Святой Клары». Надо было самой себя вытаскивать – за редеющие волосы или еще как.

Помогла её любовь к русскому авангарду. Она разрывалась между специализациями по итальянскому искусству и отечественному авангарду. Итальянцы привносили в её жизнь элемент прекрасной надежды, веры в будущее. Италия производила достоинство. Русское искусство продуцировало фантазию, необходимость фантазии.

И она расширила поиск. Не ограничиваясь ничем. И казалось бы, из искусства в науку – подруги такое не одобрили. Вероятно, они не хотели терять эстетствующего собеседника, который может одинаково красиво порассуждать про современное искусство и отделить овец от козлищ, дать пусть виртуальный для них совет, каких художников стоит брать, а в кого, в какую картину-скульптуру можно бросить помидором. Это сделало задачу только интереснее.

Вакансия в институте была замаскирована под проектирование реальности и будущности (наверное, стоит ввести в широком контексте термин «прошлость», только потом она поймет, что это равноправные понятия, их вообще невозможно разделять; в этом смысле, не имеет значения, кто когда родился и умер), формулировкой выделялась в списке других вакансий. Скорее всего, это было сделано намеренно, на это и был расчёт, что пришлют резюме только непонятные люди.

Она это как-то сразу прочувствовала. И когда Ирину пригласили, собеседовали не её, а она их: в тот момент она была уже за гранью отчаяния.

Вчера, за день до вызова, она рисовала больной подруге… могильный крест. Умирающей от рака подруге её личный крест. Они с ней вместе учились, дружили. И вот в двадцать с небольшим у женщины обнаружился рак. Болела дома, смиренно, призывая более скорого ухода.

Ирина уже полгода, не реже чем раз в два дня, навещала умирающую. Болтали о каких-то пустяках, о погоде, о повышении цен на автобус.

– Нарисуй мне крест, мой личный, в стиле абстракционизма. Ведь я же ещё ничего не успела, – подруга взяла её за руку. – Пусть даже будет некрасивый.

– Хорошо.

Ирина достала блокнот и взяла с полки большой фотоальбом (вроде бы Коровина), подложить для твердости.

«Пусть крест будет красивый, от абстракционизма, но с мягким, даже невидимым добавлением возрожденческого мотива».

Она смело провела три линии, обычный крест плюс перекладина насквозь – чтобы крест стал трёхмерным и был распознаваем как скорбное и утверждающее местоуказание со всех сторон. Даже сверху. Все составляющие будут иметь квадратное сечение. И тут же пришло ещё одно решение. (Перед этим она подумала: «Я делаю это для неё и для себя! Для всех!») Решение: крест должен иметь в основании круг, невидимый издалека, видимый только вблизи. Крест должен располагаться не в центре круга, а ближе к периферии, в точке «золотого сечения» к периферии в сторону головы.

Ирина показала эскиз изумлённой скоростью исполнения подруге.

– Да, я вижу! Спасибо! – подруга отвернулась, чтобы пережить увиденное в себе.

– И цвет должен быть не чёрный, серый, центральный серый! – суше, чем хотела, сказала автор.

Её собеседовал сам ГШ, он представился кадровиком. Все типовые вопросы она игнорировала, эта встреча была про космос. Непонятно, насколько важна была её позиция, знания вообще были не важны. Она знала, что есть у неё некоторый специальный шарм, но, б****, зачем это всё.

Ирина выключила себя. Понятно, что ребята хотят или не хотят непонятно кого. Она рассказала ГШ своё мнение про Джотто, Фра Анджело, Франциска, Болонью – Венецию – Флоренцию. Тот спросил, готова ли она проповедовать птицам?

– Да, иначе зачем это всё? – ответила она.

– Хорошо, давайте попробуем.

Уже через два месяца директор считал, что без Ирины даже создание института не имело смысла. Наверное, он сравнивал её со своими внуками и занёс её явочным порядком в этот список. Как духовного последователя.

С первой зарплаты она сделала себе загущение волос. Со второй – начала курить. Пока символов новой свободы было достаточно.

Внешне Ирина привыкла быстро, но внутренне долго не могла уложить окружающее в голове. Бойцы, синоптики, специалы – с точки зрения её мировоззрения и, тем более, искусства это были неясные проявления. Радовали только многочисленные полковники. В технических параметрах.

На полковниках же всё держится.

Но началось снова коллективное давление. Про Семибратского. Да, он нормальный, такой даже по-своему авангардный. Но зачем это давление? Они оба поначалу сопротивлялись. В этом даже была своя солидарность. Но зов пола брал своё, и она, оценивая окружение, понемногу привыкала. Даже не столько к Роману, а к той мысли, что с ним можно.

Ещё возникал вопрос, зачем это, с ним или с другим. Но после нескольких встреч через соцсети, она начала приучать себя к мысли, почему бы и нет. И ярким ответом на общественное давление будет как раз следование этому. За скобками оставался вопрос, рожать ребенка или нет. Идея была ближе к нет: ведь немного на каких полотнах были дети, у авангардистов так точно нет.

Ирина не удивилась, что её через полгода назначили завсектором. Эти иерархии, несоотносимые с какими-то яркими задачами, её не волновали. В конце концов, это же сложно сопоставить с системообразующими материями, такими как время, импульс, пространство. Недаром в конторе были под негласным запретом термины «флуктуации», «фрактал», «топология» – из них ничего не следовало. Можно было заснуть и проснуться с ними – и ничего бы не поменялось.

Бывало, что она оставалась ночевать в конторе. Было одно интересное отличие от дома: в коридорах Ирина была как будто не одна. Воздух становился другим. Будто все постоянные и абстракции, уловимые и неуловимые частицы вселенной, гравитоны, поля всех видов, все фазовые пространства собрались воедино, вобрали и воплотили в себе все смыслы.

В конторе специально не ставили камеры. Зачем? Всеобщее разлитое в пространстве добро не нуждалось в этом. Не удивительно, что формой приветствия были объятия. Это было их отличием от других структур.

Но Семибратский. Можно же без него. А коллектив негласно давил.

Вместо мужчины Ирина завела кота, красивого, белого, но с единственным чёрным пятном на шее. Как напоминание, что нет ничего идеального. Багратион же догадывался, что он какой-то особенный: ходил в лоток, но ел не всё, что дают, иногда исчезал на неделю.

Утром она на автомате сдала телефон, как и большинство – у ячеек привычно толпились люди. Тёрлись плечами, сталкивались, кто спешил. Ритуал, непонятно во имя кого или чего, привычным образом совершался. И только уже отойдя от святилища, она вспомнила, что аппараты можно не сдавать. Она вернулась за телефоном.

И почти столкнулась с Семибратским.

– Что, Рома, а родим ребёночка? – она сама от себя не ожидала. Смесь неопределенных эмоций смешалась, как в реакторе.

– Ну вот, а только вчера добились разрешения на телефоны! – он улыбнулся такому, проявленному при всех, доверию.

Покрутил телефон перед открытой дверцей – и убрал его в ячейку.

Семибратский, сменившись с дежурства, не поехал, как положено, отдыхать, а пошёл к себе. Он рассчитывал спокойно пожить в кабинете, разобрать разную мелочёвку. Про ночные мероприятия он решил не думать – всё равно по опыту это было бесполезно, и подобные исследования или что другое периодически происходили. Многие же события, сокрытые в машинах, были много более грандиозными.

Длинные полутёмные коридоры были пустынны. В перспективе окно в торце казалось величиной с точку. Зимой, на закате, низкое красное солнце заглядывало прямо на их этаж. И перекрестье от оконной тени простиралось сквозь все пространство.

Утром же в галерее накапливались различные тени – от выступающих технических простенков, глубоких дверных ниш, нечастых арок, шкафов с книгами и документами. У его кабинета ждал Алексей, опершись одной ногой о стену – неожиданная в этих стенах вольность.

– С тобой пришли поговорить.

Роман не смог считать эмоцию коллеги: наверное, тот сам с этим не определился.

Из-за угла вышли Стерн и незнакомый человек, показалось, что последний воплотился прямо из тени. «Как будто репетировали», – подумал без иронии Семибратский.

Поздоровались за руку, пришелец не представился.

– К вам пройти или у меня поговорим?

Хотя мысленно Роман и готовился к такой ситуации, но это не помогло.

И без того нескладный, он будто стал готовым пойти сразу во все стороны – за несколько секунд исполнил несуразный танец и ногами, и руками, и телом.

– Пройдёмте к вам, – незнакомец пропускал его вперёд. – Да вы не волнуйтесь.

Стерн похлопал Семибратского по спине.

В секретном НИИ любые встречи с внешними посетителями согласовывались заранее, но, если того привели коллеги, значит всё в порядке. Тёмкин молча удалился.

Семибратский вошёл, на ходу включил кофе-машину и чайник. Стерн и товарищ были уже без пальто. Гость был в дорогом нестрогом костюме. Практически такой же высокий, как он сам, но на удивление длинноволосый и небритый. Но небритый не по моде, а с переходом в запущенное состояние.

Роман, раздеваясь, специально замешкался, чтобы дать противнику (он точно понял, что визит недружественный) определиться с местом и диспозицией для переговоров. Т-образный стол состоял из обычного рабочего и длинного переговорного. Тайный посланец по-хозяйски сел по центру переговорного стола, спиной к окну, Стерн сел рядом. Семибратский успокоился, по большей части от усталости.

– Приятно у вас. Чуть пустынно, – незнакомец огляделся.

– Зато какой океан кипит внутри, – Стерн гордился перед гостем.

– Мы к вам с некоторым необычным делом.

С необычным. Такой заход подбодрил Романа: необычное было его естественным полем, здесь они должны быть на равных.

– Чай? Кофе?

– Я уже с утра весь кофе в городе выпил! – неплохо пошутил посланец.

«Шутит – значит, что-то от меня надо».

– Мне двойной эспрессо, – попросил завсектором.

– Ваша работа замечена! Почему вы всё ещё МНС? – озвучивал заранее проработанный сценарий пришелец.

– Издержки характера: стараюсь работать по содержанию, забываю про себя, – лёгкая форма исповеди его устраивала.

– Устраивает зарплата? Хватает на родителей, сына и себя? Не голодаете?

Сыну Семибратского, который жил с мамой, было девятнадцать, и конечно, он помогал. Родители жили в регионе – им тоже требовалась поддержка.

– Зато интересно, – перпендикулярно ответил Роман. Он показал на стопку бумажных отчётов на столе.

Посланец без спроса взял толстый фолиант и стал проглядывать.

– Можно закурить?

– Да, конечно. Только пепельницы нет.

– Ничего, я вот так, – незнакомец придвинул блюдце с конфетами, подвинул сладости в сторону.

Посланец достал длинные сигареты, долго прикуривал. Дым был густой, но не противный. Открывать окна было нельзя, поэтому дым понемногу накапливался в комнате.

– Хотите предложить повышение? – Роман был дезориентирован, с кем из гостей ему важнее сейчас общаться.

– Дорогой, зачем тебе повышение, ты же вечный сотрудник. Без тебя никуда, – Стерн знал, что Романом манипулировать бесполезно, но не мог не попытаться. – Есть мнение, что ты будешь полезен ещё одной организации.

– Что за организация?

– Не в структуре института.

– Научный рыцарский орден? – пошутил Семибратский.

– Не совсем, – позиционная игра затягивалась. – Одно… общество. Мы считаем, что вы достойны к нам присоединиться. Как ряд сотрудников института. Можно будет делать более смелые и масштабные эксперименты. Например, гравитационные – сможете стать первым гравитонавтом.

Пришелец зачем-то спешил, видимо, от волнения или возбуждения.

– Спасибо! – Роман пока справлялся.

– Подожди, родной, – Стерн освоил набор комфортных для русского уха слов, дорогой – родной – реже милый, и пользовался ими весьма умело, в основном потому, что так мало кто делал. – Сразу гравитонавтом. Может, я тоже хочу.

– Я тоже сделаю себе кофе. Я только с дежурства, – Роман расстегнул китель.

Незнакомец достал телефон и углубился в пролистывание новостей. Цепким взглядом выхватил тематическую информацию.

– Господа, не ваших ли рук дело? Ведомство такое-то не давало прогноз об угрозе планете со стороны астероида в 2029 году. А, товарищ Стерн, как без согласования? – пришелец нарочно говорил в замедленном темпе, обозначая новую более опасную территорию разговора.

Но все уже привыкли постоянно бояться и уже не боялись. Да, пригибали голову для обозначения понимания и ответственности, даже если таковых не присутствовало.

– В воскресенье в СМИ появилась информация со ссылкой на ученых, что планете якобы угрожает астероид, который сблизится с Землей в 2029 году. «Ведомство не имеет отношения к прогнозу о смертельном астероиде. Все разработки, которые, вероятно, существуют, не имеют к нам отношения. Предположения такого характера могут делать ученые, которые изучают космос», – сказали в пресс-службе. Отмечено, что гражданам стоит заботиться о бытовой безопасности, а не «угрозах» из космоса. Источник агентства уточнил, что изучение астероида Апофис, о котором написали СМИ, относится к архивным исследованиям. После этого ученые не раз официально заявляли, что он не представляет опасности, хотя и пролетит достаточно близко к Земле, – долго, как боевой приказ, зачитывал гость, под конец сбился на речитатив. – Что скажет нам товарищ Стерн?

– Это не мы, в смысле не наша информация.

– А не в смысле?

– Ну а траекторию мы поправили, еще тогда, помните? – завсектором не хотел говорить этого при младшем коллеге, но вовремя выдать секрет – тоже своё искусство.

– Да, это вы молодцы! – пришелец остался доволен произведённым эффектом.

Роман перенёс чашку на стол.

Стоя напротив гостей, он снял кобуру с пистолетом, вынул из оружия обойму, убрал снаряжение в сейф. Семибратский нарочно широко открыл дверцу сейфа, чтобы было видно пустое содержание тайного хранилища. Вкладывать символичность почти в каждое своё действие Романа научила продолжительная практика в конторе: лучше было сказать что-то без слов, чем потом объясняться перед подозрениями. Обоснованность таковых никого не волновала. Если есть что сказать невысказанное, о чём написать, причём корявый слог ценился выше обычного (высоким такое не могло быть написано, или если могло, такое сразу находило корзину – наоборот, считалось, что это грязный подлог и неясная попытка внедриться в систему), ходи и со смыслом молчи. Все становится понятно, а если вас не один, не два, можно отливать подозрения в граните.

Но Семибратский понимал, что переигрывать нельзя.

– У нас намечается интересный эксперимент, – начал лекцию Стерн.

Завсектором, очевидно, не доставало аудитории. Было заметно, что он прошёл Оксфорд, иногда его перехлёстывало в тысячную аудиторию, но его пафос чаще был уместен. Возможно, именно поэтому его в своё время взял в контору директор. Специального запрета на иностранцев не происходило – в значительной мере все, так или иначе, были инородцами, в некоторой глубине как минимум. Скорее всего, англичанина держал здесь не столько двойной функционал, сколько двойная зарплата, вторую часть которой он, очевидно, получал с Альбиона.

– Роман – автор разработки, – завсектором всё-таки продавливал свою линию. – Но, чтобы это всё состоялось, необходимо пройти определённый путь самому автору.

«Да, зря я остался после дежурства. Пользуются моей слабостью».

Пришелец прикурил от первой вторую. Не от нервов, а для дозы.

– Кстати, как у вас по основным темам с Ириной?

– А что с Ириной?! Всё неплохо. Мы считаем, что есть класс абстракций, не соотносящихся и не соотносимых ни с математикой, ни с физикой, ни с философией.

– Допустим. И как вы его классифицируете? – Стерн, распаляясь, становился самим собой.

– Вы же знаете о проблемах с семантикой. Пока как класс систематических оснований, которые, кстати, могут быть медленно динамическими, в масштабах если не эонов, то эпох.

– Да, удобно. Сложно проверить, – Стерн непроизвольно, из опыта, переводил огонь на коллегу.

– Ну почему же. Намечаемый эксперимент, если состоится его орбитальная часть, может продвинуть в этом направлении. Если подготовить физическую сеть таким образом, чтобы собрать в ней локально все бозоны, и в таком поле в любом случае окажутся и фотоны, и гравитоны, то можно спровоцировать упорядочивающее появление гиперосновы. Которая не поле и не частица и не дуальная сущность в квантовом понимании. Гипероснова же проявляется – это гипотеза – как связанный и неразрывный набор всех измерений. Название для этой сущности мы пока не разработали.

– Сволочь ты! Вольтерьянец! – без злобы сказал Стерн.

– А намечаемый эксперимент – попытка связать группу ускорителей с единым алгоритмом для нового приближения к сингулярности, – не утерял линии завсектором, давая пояснения гостю. – На удивление эксперимент недорогой, иностранные коллеги идут навстречу, я договорился.

– По-хорошему надо делать. Правильно я понял, что необходим также спутник?

– Понадобится пилотируемый корабль. Наших запусков в эти даты не будет. Есть одно решение: отправить команду в качестве космических туристов. Полетят полковник Денисов и двое его бойцов.

Чего было не отнять у Стерна, его оперативности. В этом он был лучший, без иронии заслуживая звания архангела, вестника и проводника высокой воли.

– Всё согласовано? – уточнил по привычке спецпредставитель.

– Да, товарищ Суриков «за», – подтвердил Стерн. – Но, есть одно «но».

Возникла пауза. Завсектором выглядел чуть расстроенным: его план сражения, в котором он при подкреплении гостевого резерва разбивает противника и овладевает его лагерем, срывался.

Посетители переглянулись – пришелец кивнул Стерну.

– Мы хотели бы предложить тебе пройти определённую процедуру, как новый допуск, процедуру неинститутскую. Это тебе поможет в принципе, даст новые возможности. Гораздо более широкие. Можно будет вовлекать в работу многих учёных и многих людей, как участников экспериментов. В институте дадим сотрудников.

– Но я и так уже служу институту. Надо подумать!

– Ну и что делать? – Стерн в сердцах обратился к незнакомцу.

– Мы не спешим. Необязательно же сразу делать акколаду, можно побыть сержантом. И кроме того, мы не обязательно изыскиваем зрелых благих собратьев, мы готовы принимать и грешников – в пользу для нас и во имя их исправления, – высокий стиль, на который периодически переходил пришелец, стал импонировать Роману.

«А почему бы и нет?!» – подумал он про себя.

– А у вас в большей степени «можно» или «нельзя»? – Семибратский решил играть на победу.

– Смотря кому, – помолчав, ответил посланец.

Гость взял со стола первый попавшийся ему отчёт, стал не спеша пролистывать материал. Роман подумал, что того нельзя недооценивать: над некоторыми разворотами, в том числе, с этажерками формул товарищ задерживался, оценивая их содержание и новизну.

– Для начала на выходных придётся потратить личное время, необходимо будет пройти развёрнутый IQ-тест. Брат Тёмкин вам скажет, где и когда и сопроводит вас.

Было понятно, что разговор на сегодня окончен. Ещё посидели. Наверное, их встреча была не последней. Незнакомец без специального любопытства смотрел на Семибратского. Потом положил горящую сигарету на блюдце, встал и между делом затушил её большим пальцем.