Текст книги "Воздух"

Воздух
стихи и поэмы
Андрей Кайгородов

© Андрей Кайгородов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Из сборника стихов «Великий некроромантик»

Запах на мёртвом человеке

 
Цвет крови, цвет помоев, цвет сирени,
Плохая сказка в тридцать три ступени,
На свет труп девки отмороженной и грязной,
Салазки, маски, дикие олени.
Кричу руками, розовые щёки
Сползают медленно по обгоревшему закату.
У этих ног густая пелена восьмёрок,
У этих губ поношенное знамя.
На кол наткнувшись пузом иль коленом,
Не замечая ритм коня-калеки,
Прокусывая шею одеялом
От запаха на мёртвом человеке.
Назвав три точки, семь зловонных капель
Кубами меряя пространство, дыры, время.
Я силюсь позабыть, но тщетны все старанья,
Меня тошнит от запаха на мёртвом человеке.
Я задыхаюсь в твоих сточных плоских гранях
И, оголяюсь нервом иль привычкой,
Влюблённою пьянчужкой забываясь,
Я пробую найти к замку отмычки.
Но глыба нечистот, тоски и боли
Комками грязи, лезвием по мясу,
Кричать напрасно, выть, кусать и плакать,
Когда на мёртвом человеке запах.
Пред зеркалом без глаз, без паутины,
Слюною едкой утопаю в раме,
Ведь это я с пробитыми руками
Себя же к стенке прибиваю…
 

«Светись в беспомощных тисках заката…»

 
Светись в беспомощных тисках заката
Злато. Бесформенным распятьем ада
Вонзи своё тугое жало
В беспомощную твердь забрала
И ороси пыльцой кровавой тугую плоть.
 
 
Скреби зубами бесконечность,
Огнём пылающую вечность
У врат конца и без начала
С причала в омут на живца.
 
 
Офелия – безумная старуха
Вниз, по теченью кверху брюхом.
Раскалывая льды и ямы
Вершины гор, дворцов сараи
Являлась в облике забавы
На милых шуток карнавалы.
И напивалась кровью алой
Из ран беспечных мудрецов.
 
 
Заросших гнилью и червями,
Покрытых плесенью и пнями
С расплавленной, как сыр печёнкой
И вечной, как помои водкой.
 
 
Светись рассветным колыханьем,
Ненужным званием позвенев,
Молись покуда есть страданья,
Покуда ты не выйдешь весь.
 

«В вашем милом личике…»

 
В вашем милом личике
Бледность и усталость.
Всё казалось вечностью,
А осталось – малость.
Как в какой-то повести
Злой и непонятной
Вы лежите в гробике
Чистой и опрятной.
Чьи-то губы алые
Лоб ваш покрывают,
Чьи-то руки жаркие
Слёзы вытирают.
Только вам неведомо,
Вот какая жалость,
Что на вашем личике
Бледность и усталость.
Зеркала завешаны,
Всюду тишина
И лишь кто-то скажет вам
Тихо, не спеша —
Упокойся с Господом,
Бедная душа.
 

«Выкрутив голову…»

 
Выкрутив голову,
Как стеклянную лампочку,
Выключив свет,
Перекусив пальцем веточку,
Нагруженную систематической вечностью,
Я питаюсь снегом и воздухом,
Воздухом сна.
От одного до другого холмика,
Покрытого плесенью,
Невысыхающей радостью,
Тупым предчувствием смерти
И черными дырами
Двояковыпуклых линз.
Лизни меня в губы
Холодным прищуром гаденьких глазок,
Заплывших толстым салом цинизма,
Мерзкой похотью трясущихся пальчиков,
Жаркими вздохами посторгазмических слов.
Лекарь безжалостный,
Поедающий мозг.
Спираль моей давшей трещину лампочки,
И цыпочки лапочки,
Падкие, гадкие,
Мягкие тапочки,
Точат оскалы шершавыми языками
И ждут начала безумного праздника
В ночь полнолунья, забвенья и радости.
 

«У нашей Маши кашель…»

 
У нашей Маши кашель,
Температура и понос,
Климакс, заварка на верхней полке,
Пять таблеток на всякий случай
И музыка.
Две табуретки,
Распиленные лобзиком на 24 части.
Ужас в ванной,
В прихожей торшер, интерьер,
Оставляет желать лучшего
Ее внешний вид.
Она третью ночь не ест, не спит,
Твердит о чем-то украдкой,
Не смотрит в дверной глазок,
Лишь грызет черный сухарь,
И нам кажется,
Что ей это нравится,
И нам кажется
Что она красавица.
Нам кажется, что она…,
Но нам только кажется,
Мы не знаем когда луна
Вновь откроет глаза.
И кто-то нам улыбается,
И кто-то нас пугается,
И все-то нам только кажется.
 

«Есть все в этом мире и звук, и скворечник…»

 
Есть все в этом мире и звук, и скворечник,
Пьяный водитель и ржавый подсвечник.
Есть маленький зайчик в пасти у волка,
У деда Михея есть пес и двустволка.
Есть рыба, живущая в море и речках,
Есть черти, живущие в речках и печках,
Есть мячик у девочки Тани большой,
Есть в сказке медведь с деревянной ногой.
Есть звезды на небе и космонавт
Летает в ракете, есть в джунглях удав.
Есть снежные горы, скопцы и сараи,
Есть бронепоезд, ишак и Гавайи,
Спешащие дети, пустые бутылки,
Научные взгляды, дома и пластинки,
Жвачки, проходы, магнит и невесты,
Есть дядьки и тетки, любовь и инцесты,
Дела и заданья, улыбки и шахты,
Кровать, самокаты, карты и платья,
Замки на сапожках и бородавки,
Полено, бесплодье, арбуз и канавки.
Есть слово, которым кого-то ругают,
Трава есть, её коноплей называют,
Есть Винни-Пух и ослик Иа,
Удав есть, тот, что вена одна.
Есть мост и машины, кювет и гараж,
Ежик, похмелье, есть наш и не наш,
Есть фантик и слон, живущий в Каире,
В общем, хватает дерьма в этом мире.
 

Святая лира

 
У берегов молочного эфира
Ты жадно ртом глотаешь злой мороз
Твоя непогрешимая, святая лира
Все больше обнажает юный торс
 
 
Уже трясутся от мороза губы
Уже сосульки на ресницах и носу,
А ты безжалостно срываешь с плеч нагрудник
И восклицаешь: «Я тебя люблю!»
 
 
А лиру уж колотит с непривычки,
Она уже хоть с кем согласна переспать,
Но твои дикие, ужасные привычки
Ее готовы словно липку ободрать.
 
 
И чувствуя энтузиазм и силу
Невиданный доселе творческий подъем
С нее сдираешь ты последнюю штанину,
И соблазненный наготой ее кричишь:
«Как я в тебя влюблен!»
 
 
Но лира, коченея от мороза,
Не в силах, что-либо тебе отдать.
Упала в снег, как почерневшая береза,
И ты не в состоянии ее поднять.
 
 
Ты плачешь наклонясь над юным трупом,
Ты просишь нежности и теплоты,
Нажравшись спирта, ты рыдаешь тупо,
И все твердишь: «Приди ко мне, приди».
 
 
И озверев до помутнения рассудка,
Ты начинаешь с ней любовную игру,
И получаешь несварение желудка,
И звание поэта на миру.
 
 
У берегов молочного эфира
Ты жадно ртом глотаешь злой мороз,
Твоя окоченевшая, святая лира
Лежит в углу и преет, как навоз.
 

«Я сплю и вижу сон, в нем ты и я…»

 
Я сплю и вижу сон, в нем ты и я
В бескрайних лабиринтах века,
Где осень – ты, а я – весна,
Где я – Ромео, ты – Джульетта
 
 
Лишь губ твоих дыханье и тепло
И сладострастья бурное веселье
Ах, как прекрасно глаз твоих стремленье,
Смотрящих на меня сквозь мутное вино.
 
 
«Проснись, – кричишь мне ты, – я таю, увядаю,
Я погружаюсь в мерзость, кровью истекаю,
А ты, слепец влюбленный, спишь и видишь сны,
Погрязший с головой в свои мечты».
И ты не в силах удержать свой крик,
Рвешь на себе парчовые одежды,
А я смеюсь, как праздные невежды
И все как прежде вижу сны.
 
 
Твой взгляд окаменел и тело стало липко,
Ты как змея, собака, как улитка,
Упала в грязь и пробуешь взлететь
Иль встать или хотя бы зареветь,
Но тщетны все попытки,
Как свинья ты ползаешь в грязи
И просишь у меня подать руки.
А я на падаль падок,
Словно муха на гнойную болячку сел
И гадить принялся в твою больную душу
Сначала робко, но затем стал смел.
 
 
В бессилии своем ты тягостно стонала,
А я все глубже погружал отравленное жало
В твой мерзопакостно трагичный быт,
И насладившись муками твоими, я стал сыт.
Насытившись тобой до опьяненья,
Я вскоре тягость осознал похмелья,
Но увидавши мутное вино, я сделал два глотка
И опустился в новое г…о.
 

Женский труд

 
Воспой мне, женщина, нелегкий женский труд,
Стремленье к совершенству и мытье посуды,
Бескрайние просторы нечистот,
И торжество продажной поп – культуры.
Твой белый флаг, застиранный до дыр,
Он символ подвенечного наряда,
С ним ты шагнула гордо в мир,
В мир сладострастья и разврата.
Воспой мне, женщина, нелегкий женский труд,
Свою судьбу, избитую годами,
В глазах твоих отсутствует уют,
А в сердце твоем дым,
Там где когда – то было пламя.
С тоскою смотришь ты
На свой прошедший путь
И говоришь, да мне ль жалеть о прошлом,
И, роясь в памяти, как в барахле ненужном,
Ты вспоминаешь свой нелегкий путь.
 

«Былое, быль, увядший свет зари…»

 
Былое, быль, увядший свет зари,
Метель, снега, и журавли,
Спешащие в безумство дня,
Где нет тебя, где нет меня.
 
 
И всё как прежде, испокон времён,
Беспечное создание на шаре,
И пылкий юноша без памяти влюблён
В мечту свою живущую мечтами.
 
 
Два этих призрака в полночной синеве,
Хрустальных клавиш дикое сплетенье,
Сквозь призму времени сверкающим лучом,
Сольются музыкой безумства, наслаждения.
 
 
Их вспыхнувший огонь осветит небеса,
Сверкающей звездой опустится на землю,
И сотый раз, как день настанет тьма,
И по миру пройдёт любовь неясной тенью…
 

Розовый дождь

 
Милая, выгляни в окошко,
Смотри там наша кошка
И опять идет розовый дождь,
Ты любишь, когда он приходит внезапно,
Бежим же скорей.
Возьми с собой хлебные крошки,
Мы покормим его с ладошки.
Мы растворимся как сахар
В его теплой воде
И поплывем ручьями по грязным канавам
Пустых кварталов
Прочь от рук глаз и ног.
Мы будем водой
И наша святость, и наша любовь
Будет вместе с нами
Гулять и смеяться, страдать и печалиться.
Бросим теплую печку врагам,
Пусть они греют дряблые кости.
Милая скорей, смотри, он улыбается нам,
Он приглашает нас в гости.
Бежим же, бежим,
Но ты вновь ускользаешь
Водой меж пальцев
И уплываешь с дождем.
А я, я опять остаюсь в пустоте
И нет ничего, лишь смерть
И тонкие струи дождя
Все стучат и стучат о былом.
 

«В твоих глазах…»

 
В твоих глазах
Ни озеро, ни море.
В них сотни миль
Водопроводных труб.
И в этих трубах воды
Всех морей бездонных,
И в этих водах плавает мой труп
 

«В безжизненных потоках вод…»

 
В безжизненных потоках вод
Талый вымерзший снег.
От того ль, что мой путь к звездам
Чуть затянулся,
Или я угодил в мутный поток
Бесконечно текущих мелодий?
Мне легко выбирать параллели,
Ползущие колесом
По бездорожной тьме
Моих опухших мозгов.
Скрип жаберных впадин из-под вуали,
Сладкий нектар змеиной отравы,
Жалом в бурный поток лейкоцитов.
Съеденной тыквой, повешенным твидом.
Самоубийство летящее ветром
И ароматом весеннего неба.
Как прекрасно поет соблазнительный голос,
Лязг и скрежет порванных нервов.
Дым от костра поднимается вверх
И небо плачет, жмурясь от света.
И я то ли вою, то ли кричу.
И с пальцев моих капает лето.
Ритуальный вальс через насилье,
Мучной аромат безжизненных губ,
Помирающий кролик со страстью вампира
Пожирает собственный труп.
И улыбается собственной смерти,
И наслаждается криками крови,
И плавится талый вымерзший снег
В теплых лучах благодатного солнца.
 

«Луна по бархату ночного неба плыла…»

 
Луна по бархату ночного неба плыла,
Пугая мертвым ликом
Святую сущность бытия.
И криком вечного молчанья
Ее лизали облака
И треснувшая гладь земли разверзлась
И из вечной мглы
Восстали духи зла.
 

«Пасмурным днем…»

 
Пасмурным днем,
Когда спят мои сны,
Я пою увертюры,
Слагаю стихи.
Я строю из буковок
Сказочный край,
Где бескрылые боги
Пьют крепкий чай.
Где коты наблюдают
За мерцаньем светил,
Где живу я сейчас,
Где когда-то я жил.
Маленький домик
Возле реки —
Там сейчас почивают
Мои сладкие сны.
Мое звездное небо
Несет меня вдаль
И повсюду незримо
Летает печаль.
 

«Я был рад беспечности незнанья…»

 
Я был рад беспечности незнанья,
Возвел бы сад, отягощенный знаньем,
Но снег засыпал землю белым,
Впитав в себя всех тайн величье.
И скрипка пела, насладившись счастьем,
Выплескивая бархатные звуки,
Корежа небо, ожидая смерти.
 

«Товарищ высокого роста…»

 
Товарищ высокого роста
В сапогах и берете
Крикнул Пете:
– Послушайте Петя,
Что вы сказали Свете?
– Я, – ответил Петя
Товарищу в берете, —
Не говорил о Свете.
– Я вас спросил, что Свете,
А вовсе не о Свете, —
Сказал товарищ в берете,
А Петя улыбнулся,
Прищурился, надулся,
– Какой, простите, Свете, —
Сказал серьезно Петя,
– Не той ли, что в буфете
Мечтает о конфете?
– Да той, – сказал в берете
– Что я ее люблю, —
Промямлил тихо Петя.
Товарищ высокого роста
В сапогах и берете
Крикнул Пете:
– Молодец, я вас поженю.
 

«В моей влажной уютной помойке…»

 
В моей влажной уютной помойке
Роется маленький ящур.
В черных как дыры сплетеньях
Пускает влажную жидкость,
Уткнувшись ослепшей мордой,
Бродит по следу китайца,
Вдоль песчаных изгибов
Моих гниющих мозгов.
Я отрываю от тела
Время – карманный фонарик
И мажу по небу белым
Беспечно ползущим вьюном.
Спи мой заброшенный остров,
Покрытый мхом и словами,
Отныне свет пышного тела
Взмывает ногами лани.
В окаменелых берёзках
Гранитные слезы чеканя,
Я отлетаю от нотки
В поющие стены Китая.
 

«Умри мой страх, мой тлен и голод…»

 
Умри мой страх, мой тлен и голод,
Мои терзанья в сумраке ночи,
Умри во мне о вечный холод
И ненависть моя умри.
 
 
Взойди ростком целебным, радость,
Любовь, беспечность, страсть,
Я так хочу быть виноградом
И никогда ни у кого тебя не красть.
 

«Паронитовые братья…»

 
Паронитовые братья
Пили уксус на дворе,
Говорили о погоде
В предстоящем сентябре.
Будет дождь, нет будет жарко,
Будет снег, нет духота,
Паронитовые братья
Простояли до утра.
Я нет, я еще по кружке,
Уксус кончился и тут
Паронитовые братья
Бух на землю, в землю плюх.
На дворе большом просторном
Возвели мемориал,
А сентябрь между тем
Никогда не наступал.
 

Иван Троегубов и его нелепая смерть

 
Иван Троегубов восходит на гору,
Томим интеллектом, пьянством и славой.
Иван Троегубов великий мыслитель,
Знаток всех религий и тайных соблазнов.
 
 
В походке его гениальности почерк,
В глазах его блеск предвестник свободы.
Иван Троегубов от мира уходит,
Чтоб насладиться царством природы.
 
 
Томимый соблазном во всем быть свободным,
Он выбрал свой путь наверх к небесам,
И чьи—то руки Ивана возносят,
И чьи—то губы припадают к ногам.
Иван как мыслитель плюет на них сверху
И смотрит, как жадно все лижут плевки,
И он поднимает голову к верху
И произносит: «В этом все вы».
Я буду птицей летать в поднебесье,
Я буду соколом плыть над землей,
Прочь, к небесам, от смрада и грязи,
Иван Троегубов – последний герой.
Оставшись один, он сидит на вершине,
Голодный, больной, не причесан и хмур.
Я одинок, я ничтожен и жалок,
Где же, ты, мой вселенский Амур?
Утроба Ивана наполнилась скорбью,
И он зарыдал, как раненый зверь,
Я жаждал свободы, как птица полета,
Но для чего же она мне теперь?
Теперь я свободен, но чувствую тяжесть
Теперь я велик, но величия нет,
Теперь я ничтожен на фоне природы,
Я мал, как лягушка, я гадок, как червь.
 
 
Глотнувши из фляжки целебного пойла,
Утоляющей жажду водицы живой,
Уснул Троегубов, но вскоре проснулся
Разбитым, несчастным, с больной головой.
 
 
Луна освещала окрестные скалы,
Звезды смотрели Ивану в глаза,
И волчья стая напротив стояла
И песнь распевала на все голоса.
 
 
Иван Троегубов опешил от страха,
Прочь, дикие звери, я гений, поэт,
Художник, мыслитель, я светоч эпохи,
Любимый народом философ, эстет.
 
 
Но кончилась песня, голодные твари
Сожрали мыслителя дум роковых.
Так дико, нелепо и страшно
Помер Иван Троегубов,
Но все же Иван Троегубов
Живей всех живых.
 

«Воздух после дождя…»

 
Воздух после дождя
Пахнет вином и червями,
Прохлада осеннего дня
Сладость, пьянящая радость,
Скрипит на зубах застревая.
Я тихонько зевая, пою или вою,
Что собственно с той или стою.
Познать откровенность запоя
И вниз, невзирая на камни,
Галчонком беспомощным сдохнув,
Воскреснуть кустом у сарая,
Всю жизнь под струями мокнув.
 

«Когда после долгого сна…»

 
Когда после долгого сна
Я выхожу помочиться в сад,
Движения плавны и ветерок
Треплет седеющий чуб,
Мне хочется стать собакой,
Что бы лизать твою плоть,
Или уплыть вместе с Гангом
За край четырех широт.
И встать воспаленным лицом
Печальными звуками корчась,
Мочусь и думаю: «блядь»,
Как скверно кончается осень.
 

Сон некрофила

Нашедший благодать в ореховой скорлупке,

Еще не раз вспомянет свои сны.

И ничего от глаз твоих не скроет,

И воспоет в объятиях травы.

Небесная роса, покроет кожу дамы,

Упавшей на траву, лицом красивым в грязь,

И не отмыть души прохожему изгою,

На тело мертвой бабы соблазнясь.

Не убоявшись черных, трупных пятен,

Он задерет ее подол,

Не брезгуя ни гнилью, ни червями,

Он обречет себя на муки и позор.

Не управляя собственным рассудком,

Он будет грызть зубами губы, грудь

И разорвав руками чрево дамы,

Он ляжет рядом, что бы отдохнуть,

Потом проснется выжатым лимоном,

Найдет веревку, мыло и сучок,

И будет ветерок, да птичек клювы,

Трепать его остывший черепок.

Из сборника стихов «Марфа»

Сиамские рты

 
Пристанище сиамских ртов
На побережье вражьей скуки,
Тугая гладь пустых холмов,
Висящих от развратной муки.
Соленый воздух рыбьих пор
Иглой стучится в носоглотку,
Безудержья шальной напор
Качает вздувшуюся лодку.
И лопнуть ей пришла пора,
И брызнуть гнойничком упругим,
И с треском пали небеса,
И океаном стала суша.
Звучанья дикого восторг
Слезой соленой распрощался,
Знать вышел им до срока срок
И в тайнах невода остался.
А вы прилежных рук и глаз
Неноготворные приплоды
Вдыхайте сладостный экстаз
И пейте ртов сиамских воды.
 

Ангел

 
Ангел света,
Ангел тьмы,
Ангел люстры
И плиты.
Ангел праздничного дня,
Управдома и меня.
Ангел яблока и мышки,
Ангел духа и покрышки,
Ангел нет и Ангел да,
Добрый Ангел Ангела.
 

«Никому не скажу…»

 
Никому не скажу,
Не признаюсь себе,
Даже думать ни буду
Украдкой об этом.
Лучше в диком лесу
Удалью утоплюсь,
Лучше праздником утренним
Вскрою газету.
Напоюсь чешуей
До свирепой отрыжки,
Что бы течь мостовой
Огибая покрышки,
Что бы тело моей
Ненаглядной котлеты
Было знойным и долгим,
Как бешенство летом.
Не признаюсь себе,
Испугавшись мгновенья,
Полечу, как кораблик,
Ручьем воспаленья.
И закончусь в канаве,
Вобрав в себя тайну.
О которой не знаю
И думать не стану.
 

«Как прекрасно дерево…»

 
Как прекрасно дерево,
Когда я могу сказать – вот оно дерево.
И никто не вправе решить, что обманут.
Как прекрасно отсутствие дерева,
Когда я могу сказать – вот нет дерева.
И никто не смеет сказать, что я лгу.
Но насколько прекраснее то,
Когда я могу сказать —
Вот оно дерево, когда его нет.
И все поймут на сколько проста
Эта истина пней.
 

«Афтандил, попавший в сочетанье…»

 
Афтандил, попавший в сочетанье
Ветреных инструкций и светил,
Угодил в бездонное звучанье
И врата незнанья приоткрыл.
Поступью плетущихся мгновений
Мир пленил влюбленного творца,
И толкнул его без сожаленья
В лапы упоенного венца.
Растворив в лучах нетленной славы
Славных начинаний круговерть,
Вряд ли встретишь ты кого печальней,
Чем вступившего на эту твердь.
Афтандил, закованный в успехи,
Устремившись в небо, рухнул вниз.
И гиен речистые коллеги
Полчищем по падшему прошлись.
И надломленная глыба мирозданья
Раскрошилась, превратившись в прах.
И бесплодное бездонное звучанье
Обрело вполне реальный АХ.
 

«Размеры глупости твоей…»

 
Размеры глупости твоей
Непредсказуемо шершавы.
Размеры скупости твоей
Немилосердно величавы.
Твои бескрылые глаза
Жестоки и многообразны.
Ведь ты не веришь в чудеса,
Но знаешь, что они опасны.
Твое желанье побеждать
Всегда соседствует с наживой.
И светлым даром убеждать
Ты действуешь довольно живо.
И сытостью взамен любви,
Наполнив страждущее сердце,
Взираешь одиноко ты
В пугающего света бездну.
И нет болезни излеченья
Среди пугающих зеркал.
Есть только боль и раздраженье,
Виной которым стал ты сам.
 

«Послушайте как трепещет…»

 
Послушайте как трепещет,
Зажмурьтесь не успокоившись,
Пошарьте в кармане кусочек
Заплесневшей корочки счастья.
Придумайте оправданье
Своим неудачным победам,
И прыгайте, брызгая сталью
Одухотворенных стремлений.
Побегами вашей морали
Взойдут обветшалые всходы,
Умоются желчью небесной,
Законов насытятся снами.
И сгрудившись в стылые кучи,
Научатся тайнам желаний,
Срывая набухшие почки,
И зарывая их в землю.
 

Твоя вагина

 
Твоя вагина пахнет цветами жасмина,
И влажность ее стебельков
Во мне пробуждает дремавшую лиру,
И сладость от новых стихов.
Твой маковый ротик мой впалый животик
Глодает, как косточку пес.
И в свете светила ты треплешь лениво
Копну моих сальных волос.
И я с наслажденьем пью сок вожделенья
Из лона твоей красоты.
И воздух наполнен дыханьем эфира
И зноем французской любви.
 

«Еще не знали мы тогда…»

 
Еще не знали мы тогда,
Что так жестоко ошибемся.
Что печка нашего тепла
Всего лишь отблеск злого солнца.
Теряя памяти исток,
Приобретая черствость,
Я в лес гляжу, как серый волк,
Превозмогая робость.
Я не справляюсь с пустотой
И вечным униженьем.
Я позабыл, кто я такой,
За толщей раздраженья.
Я строил сад, он стал тюрьмой
И лабиринтом боли,
И не сыскать тропы иной
Средь пней моей юдоли.
 

«Мой глазик икотой наполнен…»

 
Мой глазик икотой наполнен.
Мой тазик набит простынями.
Мой носик кошмаром полночным завален
И заперт густыми усами.
 

«Я спать. Ты думаешь?»

 
Я спать. Ты думаешь?
Вздыхай.
Столы уклюже.
Чашка, чай.
Я сплю. Ты бдишь?
Я буду, только ты уснешь.
Я буду, после будет дождь.
И шторка, что б не брызгать стену.
И мылом душу и колено.
И простыней встречать рассвет.
Ты спишь? Я тоже нет.
 

«Все, все весна…»

 
Все, все весна.
Я видел трупик кошки,
Оттаявший из подольда.
Ворона отрывала крошки,
Клюв, погружая в потроха.
Смеялись дети, пили пиво,
И старички гурьбой брели,
И два влюбленных на скамейке
Беседу тихую вели.
Все, все весна.
Сказал я, не додумав,
И обронил печаль свою,
Лег рядом с трупиком угрюмым,
Теперь уж точно не помру.
 

«Пришел я в гости к лесорубу…»

 
Пришел я в гости к лесорубу,
Принес пол литра коньяка.
А лесоруб взял и заплакал.
Я от него ушел тогда.
Вообще, по совести, сказать,
Мне лесорубы так не очень,
Куда приятней поболтать
С колхозником или рабочим.
У них и юмор и задор,
Вино и девки к ним гурьбой.
Но все же этот разговор
Мне тоже, как-то не родной.
Я чувствую себя комфортно
В кругу приятелей своих,
Но от приятелей моих
Остался ныне только пых…
И я застрявшим утром в горле,
Смотрю на грязный потолок,
И понимаю в этом горе
Я бесконечно одинок.