Текст книги "Охота на маршала"

Андрей Кокотюха
Охота на маршала

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,

Вот и клятвы слышны – жить в согласье, любви, без долгов…

И все же на Запад идут, и идут, и идут эшелоны,

А нам показалось – почти не осталось врагов.

Владимир Высоцкий. О конце войны

© Кокотюха А., 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2014

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Вступление первое
Страх и риск

Окрестности Каменец-Подольского Апрель 1944 года

– Оружие не сдам.

Гонте стоило немалых усилий произнести эти слова спокойно.

Хотя внутри бурлило, клокотало. Могло взорваться в любой момент – и Дмитрий не пожалел бы. Все равно его участь уже наверняка решена.

Это читалось в глазах полкового особиста.

За начальником особого отдела водилась привычка смотреть на собеседника не отрываясь и не мигая. Казалось, он пытался соревноваться с жертвой – а вот кто кого пересмотрит, кто первый отведет взгляд. Так истребители в воздушном бою идут на таран. Но, скорее всего, особист гипнотизировал. Точнее, пытался гипнотизировать, чуть сузив глаза, буквально сверля ими визави, вгоняя в трепет, ступор. Даже парализуя.

Эту его манеру уже успели испытать на себе многие. За нее полкового чекиста окрестили Удавом. Очень удачно вышло: прозвище перекликалось с фамилией особиста – Вдовин. Принял он особый отдел чуть больше месяца назад, предшественник ушел на повышение.

Если глаза – открытая книга, то командир разведроты Дмитрий Гонта читал во взгляде начальника особого отдела свой приговор большими буквами. Со времени своего назначения Василий Вдовин успел выявить в полку с десяток неблагонадежных солдат и, что очень важно, офицеров. Главный обвинительный пункт Вдовина обычно сводился к фразе: «Распустил вас товарищ маршал!»

Речь шла, конечно же, о командующем Первым Украинским фронтом Георгии Жукове, невероятно популярном в войсках. Правда, Гонта старался не думать о том, что их маршал может себе позволить возражать лично товарищу Сталину. А такие слухи ходили.

И если кто забывался, позволяя себе вслух сказать, что Жукову, мол, даже Сталин не указ, – тому прямая дорога была в особый отдел.

Вряд ли Вдовин умел читать мысли. Хотя по лицам, кажется, научился. Гонте хотелось, чтобы этот капитан, которому не было еще и тридцати, прочел по выражению его лица, как он, боевой офицер, к нему относится. Но понимал: даже если до Вдовина дойдет, выводы он вряд ли для себя сделает. Ведь, похоже, совсем ошалел от собственной безнаказанности. И осознания беспредельной власти над бойцами и командирами. Однако в удавьих глазах особиста четко читался приговор, вынесенный им лично еще до передачи дела в трибунал.

Да и дела пока еще не было. Впрочем, за Василием Вдовиным не заржавеет.

– Не дури, капитан, – процедил он, не отводя взгляда и не опуская руки. – Давай сюда.

– Забери.

– Говорю же – не валяй дурака. Стану силой отнимать – хуже будет.

– Кому?

– Остынь, капитан. Сдай оружие по-хорошему. Как положено арестованному.

Сдерживать себя Гонте становилось все труднее. Дать бы ему сейчас в рожу, расквасить до крови, чтобы юшкой умылся, пару зубов своих, белых и ровных, на землю выплюнул. Тогда все решится сразу же. Отпадут всякие ненужные, откровенно лишние разговоры и движения.

Драка. С офицером НКВД. К тому же – явное нападение на сотрудника особого отдела. Это, в лучшем случае – разжалование в рядовые. Затем – штрафной батальон. Искупайте вину кровью, бывший капитан Гонта.

Пусть так.

Пускай даже убьют в первом же бою, когда штрафников бросят на прорыв, в мясорубку. Зато Дмитрий сделает то, что все это время хотел сделать каждый в его роте. Скорее всего, половина личного состава полка давно точит на Вдовина-Удава зубы.

Отпустить чувства сейчас, поступить, как душа просит, – получить глубокое удовлетворение. Но и признать поражение. Гонта же хотел еще побороться.

– Сам не дури, капитан. Ты сука, но мужик не глупый.

– В смысле?

– Наморщи ум, как говорит один мой взводный, гвардии старший лейтенант Борщевский. И сложи два и два, как советует всем другой мой взводный, гвардии лейтенант Соболь.

– У тебя в роте, как я погляжу, что не гвардеец, то умник.

– Не без того, – охотно согласился Гонта. – За линию фронта дурням нельзя. Немцы ведь не глупее.

– Вот, кстати, и расскажешь товарищам в особом отделе фронта, как читал своим подчиненным разлагающую лекцию о преимуществах противника. Понося при этом высшее руководство Красной Армии! – Особист моментально оседлал любимого конька. – Заодно объяснишь, почему завел подобные разговоры именно теперь, когда по всем фронтам ведется успешное наступление. И главное – это ты сам додумался, что противник сильнее, или повторяешь антисоветские мысли командующего фронтом?

– При чем здесь командующий?

– Который год в армии, капитан? Пора бы уразуметь.

– Чего ж я не уразумел, по-твоему?

– Командующий фронтом всегда прямо или косвенно имеет отношение к тому, какие настроения среди полковых офицеров.

– Не больно ли мудрено, капитан?

– Так сам же сказал – не глупый я мужик. Или передумал, я уже дурак, по-твоему?

Гонта стиснул зубы и решил отвести взгляд.

Ладно, пусть особист радуется маленькой победе. Сейчас Дмитрия всерьез обеспокоило другое.

А именно: как бы Вдовин не отпраздновал победу поважней. Ведь капитан, возглавлявший особый отдел отдельно взятого полка, только что вольно или невольно подтвердил – под Жукова, командующего Первым Украинским фронтом, понемногу, тихой сапой копают.

Кто и за что – вникать в подобные тонкости хитрой и одновременно беспощадной политики командир разведчиков не собирался. Все расклады в высших эшелонах узнать все равно не удастся. Но играть против командующего фронтом Жукова в угоду особому отделу Гонта был не намерен.

Поглядел в неровный прямоугольник окошка, в котором каким-то чудом уцелело грязное стекло. Ответил, не поворачивая головы:

– Не передумал. Сволочь ты, но не дурак. Потому должно у тебя, товарищ капитан, хватить ума на то, чтобы не вывести меня отсюда под конвоем. Да еще и безоружного. Мои хлопцы – народ отчаянный. Меня уважают, ценят как своего командира. Я с ними на передке не первый год. Ваньку Борщевского раненого как-то на себе волок. От всей группы только мы двое остались да «язык», майор фрицевский. Считай, двоих я вытащил. Потому морщи ум, Вдовин.

– Болтаешь много. Кто из твоих орлов против особого отдела рыпнется?

– До конца меня дослушай, капитан. Особый отдел – это одно. Твоя персона – совсем другое. Увидят мои разведчики, что ты меня арестовал, – твой «виллис» из расположения не выпустят.

– Допустим. А дальше? – парировал Вдовин. – Время военное, передовая. Сопротивление представителю власти. Тут уже не трибунал, как бы до расстрела на месте дело не дошло. Подумай о своих ребятах. Скажи: пусть без эксцессов.

– А зачем доводить до такого? Капитан, прошу как человека: не играй с огнем.

– Огонь – твои хлопцы?

– Верно понимаешь. Делаем так. Мы выйдем отсюда спокойно. Вместе, без конвоя. Дойдем до машины. Декорация такая, что мы просто в штаб фронта собрались проехаться. Оружие сдам, когда за расположение выедем. Это я тебе, Вдовин, обещаю. А вот все остальное про меня пусть решают в особом отделе фронта. Там-то поумнее тебя люди сидят, разберутся.

– Ну-ну…

Особист слушал разведчика и напряженно думал, взвешивал услышанное, оценивал все «за» и «против» ситуации. В которую загнал себя сам, преследуемый острым желанием арестовать командира разведроты за антисоветскую агитацию и пропаганду.

По сути, капитан Гонта подставился сам. Ведь знал же – Вдовин усиленно ищет повод свести с ним счеты.

Капитану удалось отбить у особого отдела своего разведчика, сержанта Золотарева. Тот вернулся с задания на тридцать шесть часов позже, чем ожидалось. К тому же не выполнил его – «языка» не привел. Чем, как следовало из рапорта Вдовина, умышленно усложнил полку выполнение поставленной боевой задачи. Особиста интересовало, где Золотарев пропадал все это время и не перевербовал ли его враг.

При других обстоятельствах шансы выкарабкаться у разведчика оставались минимальные. Но Гонта активно вмешался. И это удачно совпало с переходом полка в наступление.

Разворачивалось оно успешно. Их гвардейский полк в кратчайший срок взял Каменец-Подольский и продвинулся на западном направлении ближе к Хотину[1]1
  Упоминается Проскуровско-Черновицкая наступательная операция Первого Украинского фронта под командованием маршала Г. К. Жукова, в результате которой была окружена и разгромлена большая часть немецкой группы армий «Юг». (Здесь и далее примеч. автора, если не указано иное.)


[Закрыть]. Потому рапорт капитана Вдовина по поводу сержанта Золотарева застрял где-то между инстанциями, очень скоро потерявшими к бумажке всякий интерес.

Что же, следует признать: реванш начальнику особого отдела взять таки удалось…

И вот сейчас, отметил Дмитрий, капитан лихорадочно думает, как бы ему не потерять лицо.

– Пусть рискнут, – молвил он наконец. – Поглядим, у кого наглости хватит. Думаешь, напугал? Я, Гонта, при таком раскладе банкую наверняка. Не одному болтуну вроде тебя язык прищемлю – целый заговор в гвардейском полку раскрою. Понял, нет? Меня за такое, глядишь, в звании повысят.

– Так ты для этого? – вскинул брови разведчик. – Тогда добро пожаловать на грешную землю, товарищ капитан. Пойдут на тебя мои ребята гурьбой. Возьмешь ты всех на карандаш. С тебя станется. Теперь прикинь хрен к пальцу. И подумай.

– О чем? – подозрительно спросил Вдовин.

– А о том, что под носом особого отдела зрел и развивался заговор в полку. Который ты проворонил. На предшественника свалишь? Так что место для дырки орденской рано ищешь. Не забудь – Жуков обязательно вмешается. Маршалу сильно захочется узнать, откуда это у него в хозяйстве, в отдельно взятом гвардейском полку столько врагов завелось. Причем сразу. И коли ты, капитан, целый заговор в особом отделе фронта предъявишь, наживешь личного врага в лице самого товарища маршала.

Говоря так, Гонта многозначительно нацелил указательный палец на давно не беленый потолок хаты, в которой расположился особый отдел.

– Мудришь. – Теперь в голосе Вдовина звякнули нотки сомнения.

– Рискни, проверь, так ли уж крепко мудрю. Думай, нужен ли тебе такой враг, как маршал Жуков Георгий Константинович.

Их взгляды вновь скрестились. И теперь уже глаза отвел Вдовин.

– Много берешь на себя, капитан, – выдавил особист, все-таки стараясь оставить последнее слово за собой и сохранить лицо. – Не знаю, кто кому сказал, что Жуков горой встанет за таких, как ты. Маршал, насколько я знаю, вообще людей не слишком ценит. Скольких бросал под пули, не думая о потерях…

– Однако люди за ним идут, – отчеканил Гонта.

– Ладно, верь своему богу. – Особист с видимым раздражением повел плечами. – И послушаю тебя потому, что мне как начальнику особого отдела бардак в полку ох как не нужен. Особенно накануне очередного наступления. Потому двинем, капитан. Пистолет сдашь, как договорились.

Ответа не было. Вдовин, сочтя вопрос исчерпанным, подошел к столу и принялся укладывать нужные ему бумаги в старый, но вполне добротный, даже представительский кожаный портфель. А капитан Гонта машинально провел большими пальцами обеих рук под ремнем вокруг талии, ровняя складки на кителе. Затем одернул его, коснувшись кобуры, машинально поправил фуражку.

Хотелось верить, что он вернется обратно в свою роту.

Ну а если не вернется…

Что же, третий год войны приучил Дмитрия быть фаталистом.

Со стороны арест командира разведроты таковым не выглядел, как и хотелось Гонте.

Офицеры спокойно, даже как добрые друзья, вышли из хаты, в которой временно разместился особый отдел. Причем Вдовин позаботился о том, чтобы оказаться под лучшей из возможных крыш в поселке. Даже штаб расположился в школе – здании старом, с виду добротном, построенном, похоже, еще при царе-батюшке. Вот только с одним изъяном: дальнее крыло разрушило попадание снаряда, и с той стороны вместо стены была дыра, наглухо заваленная кирпичом.

Позже Гонта узнал: по дикому, почти невероятному стечению обстоятельств хату, приспособленную под особый отдел, где также расквартировались и его сотрудники, при немцах занимал начальник местной вспомогательной полиции. По мнению капитана, подобное совпадение обрело некий дополнительный, скрытый и тонкий смысл.

Стараясь не глядеть по сторонам, тем самым не давая Вдовину повода обозначить подлинную суть происходящего, Гонта легко запрыгнул в открытую кабину «виллиса». Особист сделал молчаливый знак головой, требуя подвинуться.

Дмитрий и не подумал пошевелиться.

Начальник особого отдела обошел машину сзади, примостился с противоположной стороны. Это стало сигналом для усатого старшины Орешкина, прикомандированного к отделу водителем: он завел мотор, «виллис» тронулся с места.

Уже когда проехали последний пропускной пункт и старшина взял курс на восток, к месту расположения штаба фронта, Вдовин, опять ни слова не говоря, протянул руку. Гонта вытащил свой ТТ из кобуры. Слегка подкинув его на ладони, в движении легко перехватил оружие за ствол. Не вручил – сунул особисту. Тот, щелчком вынув обойму, чуть привстал, пряча пистолет в правый карман галифе. Обойму поместил в нагрудный, зачем-то легонько прихлопнув по карману ладонью: дело, мол, сделано. После чего одарил разведчика торжествующей улыбкой – вот так, дескать, нынче он победитель. Вероятно, ожидал ответа. Но Дмитрию вообще расхотелось обмениваться с капитаном даже дежурными фразами.

Демонстративно отвернувшись, он стал глядеть по сторонам.

На его родине, в черниговском Полесье, весна наступала обычно позже. Тот край считался северным, более холодным. Зима из тех краев уходила долго, но зато времена года сменялись как-то внезапно, иногда даже стремительно. Вот только сейчас злой слякотный март из последних сил грозил заморозками – и в одно прекрасное утро слякоть резко сменялась сухостью, мягким теплом. Леса же спохватывались от спячки резко, словно труженики по звонку старательно накрученного с вечера будильника.

Здесь, на Подолье, где Гонта, уроженец Бахмача, раньше никогда не бывал, весна напоминала изнеженного лежебоку. Он уже проснулся, дал о себе знать, но вставать не спешит. Ворочается с боку на бок, потягивается, зевает. Медленно и уверенно готовит всех вокруг к тому, что вот сейчас спустит с кровати левую ногу, затем – правую, еще немного – и поднимется весь. Уже проснулся, уже заявил о себе, но еще не активен, еще не расцвел.

Глядя на третью военную весну, которая медленно, но уверенно просыпалась вокруг, Дмитрий Гонта вдруг с особой для себя остротой осознал: а ведь его из этой весны увозят. Надутый, исполненный гордости за хорошо проделанную работу особист Вдовин сделает все возможное, чтобы испортить строптивому, слишком уж независимому командиру разведчиков всю оставшуюся жизнь. Или же значительную ее часть – уж непременно.

С какого-то момента Дмитрий даже перестал задаваться вопросом, для чего тому это нужно. Видимо, капитан не все еще знал о правилах военного времени. Если работа Гонты и его разведчиков – ходить за линию фронта, не зная всякий раз, вернутся они или нет, то боевая задача таких, как Вдовин, – оформлять дела. Получается, каждый из офицеров делает на фронте свою работу. Один рискует жизнью за линией фронта, другой – выполняет разнарядку по выявлению изменников среди своих.

Ну, вот так как-то…

Пока Гонта размышлял о весне и задачах, стоявших перед офицерами НКВД, «виллис» свернул на проселочную дорогу.

Если ехать по ней через лес, можно основательно срезать крюк, сократив путь и выиграв время. Дмитрия, который так и не успел до войны освоить технику, всегда удивляло, как водителям удается найти в незнакомой ранее местности самые короткие пути. Решив наконец, что шофера дорогу чуют, он перестал занимать голову подобными мыслями, отдав водителям должное.

Машину трясло. Но это не помешало капитану воспользоваться случаем и попытаться хоть немного вздремнуть вот так, сидя на заднем сиденье. Прикрыл глаза, опустил голову, настроился на сон. Могло получиться, ведь фронтовик любую передышку старался использовать хотя бы для дремоты.

Удалось: то ли на несколько минут, то ли на несколько секунд.

А потом грянула длинная автоматная очередь, мгновенно вернув Гонту в реальность.

Открыв глаза, он машинально схватился за кобуру.

Тут же вспомнив – пустая.

– Оружие дай! – рявкнул он капитану.

Вдовин, будто забыв о существовании разведчика, тянул свой пистолет, как-то не очень ловко, где-то чем-то зацепившись.

Пока тащил, стрекотнуло второй раз.

Пригнувшись к спинке сиденья, Гонта все-таки успел отметить: били не прицельно, поверху, больше пугая, сбивая с толку. И видимо-таки добились своего.

Уходя с линии огня, Орешкин резко вывернул руль вправо, тоже пригнувшись, практически ложась всей грудью на баранку. Скорость он при этом не сбросил. Поворот получился резким, старшина чудом избежал столкновения с ближайшим к нему стволом. Однако в следующее дерево врезался левым боком – той стороной, с которой сидел Вдовин. Особист потерял равновесие, завалился на разведчика, при этом таки умудрился наконец выхватить свой пистолет.

Пальнул сразу же, перед собой, метя в белый свет как в копеечку. Бил на звук очереди, но откуда именно стреляли, ни он, ни тем более Гонта пока что понять не могли.

Удержался за рулем и Орешкин, успевший ударить по тормозам. Тут же сполз на пол. Подхватил автомат, выкатился из «виллиса» с правой стороны, двигаясь слишком уж неуклюже.

Оттолкнув от себя особиста, Гонта тоже выбрался из машины. Укрывшись за задними колесами, почувствовал себя беспомощным: оружия ведь как не было, так и нет.

– Пистолет! – вновь крикнул Вдовину.

Однако тот словно не слышал – опять выстрелил куда-то перед собой. Только после этого ужом выполз наружу, пристроившись возле капитана.

Оба тяжело дышали.

– Чего? – переспросил наконец особист.

– Оружие отдай.

– Арестованным не положено!

– Идиот! Не видишь, что делается?

– Не вижу! – огрызнулся Вдовин.

Это таки было правдой. Кто стрелял и с какой стороны противник, впрямь оставалось загадкой.

Однако в следующую секунду они услышали выкрик Орешкина:

– Немцы!

И тут же впереди, между деревьями, на которых только-только стали распускаться свежие весенние листья, мелькнули фигуры в касках и пятнистых маскхалатах.

Немецких.

Это разведчик определил сразу.

Тут же, словно для того, чтобы попавшие в засаду окончательно убедились, кто перед ними, до них донеслось несколько отрывистых немецких фраз.

– Откуда? – спросил Вдовин.

– Шут его знает, – процедил в ответ Гонта. – Может, десант… Или из окружения кто выбирается.

– Знать бы, сколько их…

– Верни ТТ – отобьемся.

Ничего не ответив, Вдовин сменил позицию. У Дмитрия мелькнула мысль попытаться отобрать у особиста свое оружие силой. Тут же отбросил ее. Начнется возня, и немцы, сколько бы их там ни было, успеют обойти их, зайти с тыла и расстрелять в упор.

Тем временем Орешкин, подхватив автомат, по-пластунски пополз под прикрытие густого кустарника.

Скользнув взглядом в том направлении, Гонта зацепился за неглубокий, но вполне пригодный для оборонной позиции овражек. Лихорадочно соображая, как же ему быть, разведчик снова вернулся к идее попытаться отнять у Вдовина свой пистолет. Но слева вдруг обозначилось движение.

Особист выстрелил на звук.

В ответ коротко огрызнулся автомат.

Все внимание офицеров, вооруженного и безоружного, на какое-то время переключилось на левую сторону. Когда ветки хрустнули справа и послышался громкий вскрик, Гонта понял, еще не успев развернуться обратно: опоздали.

Движение слева и выстрел оказались примитивным отвлекающим маневром. Противник успел зайти с другой стороны. И сейчас в овражке, куда скатился Орешкин, маячила фигура немецкого солдата в маскхалате.

До «виллиса» с той стороны было каких-то три десятка метров.

Гонта отчетливо понял: немцы, кем бы ни оказались, откуда бы ни взялись, легко и быстро сделали их.

Со своим пистолетом Вдовин не сможет ничего. Разве что в отчаянии попытается рвануть вперед, прорваться, запетлять между деревьями. Словно читая его мысли, особист приподнялся на все четыре, на миг принял спринтерскую стойку, рванул с места, будто выполнял спортивный норматив на беговой дорожке. И дал стрекача, помчавшись от машины вперед по кратчайшему расстоянию – к широкому стволу дуба.

На передовой Василий Вдовин не был никогда.

Это Гонта знал точно.

Не принимал особист боя с немцами – также не подлежащий сомнению факт.

Однако, спасая жизнь, капитан НКВД действовал, словно опытный воин. Двигался грамотно и вполне мог добежать до укрытия, уцелеть, прикрыть огнем отход разведчика.

Но противник не оставил ему шанса. В какой-то момент Гонте даже показалось – со Вдовиным играют, дают ему шанс до последнего. Но стоило ему добежать до дуба, как автоматные очереди, выпущенные одновременно с двух сторон, буквально срезали его на бегу, даже развернули.

Взмахнув руками, пошатнувшись и выронив пистолет, особист рухнул спиной на ствол. Сполз по нему. И замер в нелепой позе.

Когда человека убивают, совсем не к месту отметил Дмитрий, поза его обычно неуклюжа, позорна, даже унизительна. Люди не должны уходить из жизни вот так. Им предназначено природой жить до старости, встречать смерть в собственных постелях.

Теперь и его очередь умереть.

Гонте не хотелось, чтобы его тоже расстреляли лежачим.

Он поднялся, фиксируя движение противника с двух сторон.

Руки невольно поднялись на уровень плеч. Сдаваться разведчик не собирался. Инстинкты срабатывали сами по себе, врага просто нужно подпустить поближе, выиграть время.

Один из немцев выступил из-за дерева.

Со своего места капитан мог хорошо рассмотреть его.

Разглядел.

И все равно до конца не поверил – слишком уж невероятным оказалось происходящее.

Потому что Гонта узнал противника еще до того, как тот опустил «шмайсер» и свободной рукой снял каску, открыв бритую голову.

Тому же, кто вывел из строя старшину Орешкина, даже не надо было разоблачаться – достаточно оказалось выкрика:

– Как дважды два, командир!

В «немцах» командир разведроты узнал своих взводных: лейтенанта Павла Соболя, до войны – учителя математики, и старшего лейтенанта Ивана Борщевского, который при каждом удобном случае брил наголо идеально круглый череп. Что выделяло его среди прочих, не позволяя спутать ни с кем.

Но легче капитану от этого не стало.

Нереальность и явный ужас происходящего обрушились на Гонту моментально.

Нет такого человека, который хотел бы погибнуть на войне. Но в этот миг капитан подумал: лучше бы на них напали настоящие немцы. Диверсанты или солдаты, выбирающиеся из окружения. И лучше бы он сейчас принял смерть – нелепую, как любой насильственный уход из жизни в полном расцвете сил.

Двое офицеров Красной Армии, переодевшись немцами, устроили засаду на «виллис» начальника особого отдела полка. И на глазах своего комроты убили капитана НКВД Вдовина.

Смертный приговор для вчерашнего школьного учителя и выпускника Оренбургского военного училища уже звучал в ушах Гонты. Прямо здесь, в лесной тиши. Хотя, конечно же, никто вокруг ничего не слышал. Вокруг вообще стояла слишком уж спокойная, какая-то убаюкивающая тишина.

Место для операции выбрано со знанием дела, выстрелов никто не услышит, но…

Черт возьми!

– С ума сбрендили!

Ничего другого в голову не пришло. Да и «сбрендили» в данной ситуации – явно не совсем точное и верное объяснение происходящего.

– Ага, двинулись мозгами, – охотно подтвердил Соболь. – Ты правда хотел, командир, чтобы эта пакость тебя в особый отдел фронта доставила? Хотя… Если что – все вопросы вон к товарищу лейтенанту. Это он ум наморщил. Мое дело – поддержать инициативу. И спасти своего командира.

Пока Павел объяснял, Борщевский подошел к «виллису», вытащил из-под сиденья портфель особиста.

Открыл, быстро перебрал бумаги.

Сейчас он вел себя точно так же, как если бы группа перехватила немецкую машину. Шерстя трофейные документы, оценивая важность добычи. По-прежнему не находя слов, так и не поняв, какие нужны – благодарности, отчаяния или порицания, Гонта глянул в сторону овражка, где лежал без движения Орешкин. Перехватив взгляд командира, Соболь поднял руки, выставил перед собой, словно собираясь сдаться.

– За кого ты нас держишь, командир? Сержанта отключили по науке. Главное в нашем деле – чтобы он успел перед этим фрицев срисовать. Засек, я так мыслю. Как по-немецки шпрехали, тоже слыхал.

Гонта даже не спрашивал, кто говорил: Соболь еще до войны, в институте, освоил язык вероятного противника довольно хорошо. Борщевский между тем разложил документы Вдовина на капоте «виллиса», приготовил зажигалку.

– Засада. Ежу понятно. Как отбились – это уже, командир, ты сам ум морщи. Главное – побольше про то, как наш Удав героически погиб в неравном бою с фашистами. Откуда фрицы тут, в нашем тылу взялись, нехай себе те, кому надо, головы ломают.

Красно-синий огонек «катюши»[2]2
  Самодельная солдатская зажигалка. Состояла из четырех частей: трута – фитиля из туго скрученных толстых нитей, металлической трубки, в которую втягивается трут, тщательно оберегаемый от сырости; кремня или иного камня, способного при ударе по нему давать искры, и обломка напильника с крупной насечкой или другого подходящего кусочка железа.


[Закрыть] вспыхнул, лизнул тонкую стопочку рапортов и докладных. Листы занялись разом.

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, – известную детскую присказку лейтенант произнес, словно заклинание.

Тем временем Соболь, опустившись на колени перед мертвым особистом, ловко и быстро обыскал труп. Нащупал и вытащил из его кармана пистолет Гонты, подбросил на ладони.

– Твой, командир? – И, получив в ответ молчаливый кивок, спросил: – Обойму он что, выкинул?

– В кителе глянь, Павло.

Капитану очень хотелось вмешаться в действия подчиненных.

Более того – приказом запретить все, что здесь происходит.

Однако Гонта понятия не имел, к чему приведет команда: «Отставить!» Потому продолжал быть зрителем разворачивающейся специально ради него драмы. Более того – точно угадывал каждое следующее действие.

Для Дмитрия Гонты это предугадывание не представляло особой сложности. До войны у себя в Бахмаче он служил в милиции. Даже ожидал повышения, документы ушли по инстанции перед самой войной. Вот только вместо ожидаемой должности начальника розыска получил в июне 1941 года в подчинение взвод таких же добровольцев. И отправился на фронт, даже не успев пройти вместе с ними минимальную подготовку. Это потом были ускоренные офицерские курсы, когда немцев отбросили от Москвы.

Отыскав обойму и зарядив командирский ТТ, лейтенант Павел Соболь вскинул пистолет и за несколько секунд опустошил ее, паля в разные стороны. После протянул бесполезное оружие Гонте.

Поймал автомат Орешкина, брошенный Борщевским. Перехватил наперевес и, не убирая палец со спускового крючка, расстрелял весь диск, кладя пули веером.

Затем, обойдя командира и на ходу тронув его за плечо, заглянул в кабину «виллиса». Отыскал возле водительского места запасной диск. Сменил его, перезарядив автомат, снова дал короткую очередь в белый свет как в копеечку. Только после этого с чувством выполненного долга опустил ППШ.

– Все, командир. Пока старшина был без сознания, вы с товарищем капитаном приняли бой. И отбились. Его убили, на войне такое бывает.

– А где немецкие трупы?

– Ну, это уже высший пилотаж! – развел руками Борщевский. – Никто сюда не вернется и трупы шукать не станет. Свидетель очухается, ты ему байку задвинешь. Старшина потом с твоих слов станет петь, даже если это и не понадобится специально.

– Как дважды два, – вставил Соболь.

Только сейчас Гонте захотелось курить.

Похлопал себя по карманам, ища папиросы. Уловив желание командира, Борщевский извлек из недр немецкой формы тощенький кисет. Нашлась тонкая папиросная бумага. Капитан не мог припомнить случая, когда бы подчиненные сворачивали ему «козью ножку»[3]3
  Папироса-самокрутка, загнутая на одном конце буквой «Г», по форме напоминающая козью ногу.


[Закрыть], тем более – раскуривали ее. Но сейчас он позволил Ивану не только соорудить, но даже прикурить ее.

Когда брал у него папиросу, почувствовал легкую дрожь в руке.

На его, командира разведывательной роты, глазах, при его фактическом попустительстве, даже соучастии, только что совершилось воинское преступление. За которое на фронте не предусматривалось даже суда. Приговор выносится и приводится в исполнение немедленно. И расстрелять обоих должен он, капитан Гонта. После чего самый верный ход – застрелиться самому.

Конечно, так поступать он не собирался.

Гонта сделал одну большую затяжку, не рассчитал, зашелся кашлем. Павел Соболь участливо похлопал командира по спине.

– По Удаву никто не заплачет, командир. Эта сволочь давно напрашивалась. Я тут послушал бойцов… Короче, не мы сейчас, так другие желающие при первом же удобном случае подстрелили бы товарища капитана в спину. Одна беда – в атаку не ходит. На передке такую суку не выпасешь.

– Было дело, – подтвердил Борщевский, тоже закуривая. – Завалить такого кабана просто так, чисто по злости, не обставившись, – плохо. Засыпаться можно, что нежелательно. Лучше уж мы, чем кто-то зеленый. Скажешь нет, командир?

Убит не просто офицер НКВД – целый начальник особого отдела. Расследование проведут обязательно.

– Ничего я вам говорить не буду. – Гонта сделал вторую затяжку, послюнил палец, затушил папироску. – Если по уму, благодарить должен. Только… Павло… вы как из расположения ушли?

– Когда и кто пасет разведку, командир? – Удивление Соболя было искренним. – Особый отдел к тебе давно подбирался. Думаешь, отдадим волкам своего ротного? – Он согнул правую руку в локте, сжал кулак, хлопнул левой по локтевому сгибу. – Вот чего они давно не видали! Ты ж сам нынче сказал – можешь не вернуться.

– А роте без командира нельзя, – вставил Борщевский. – Неправильно это.

– Форма трофейная. Как можно путь срезать – тоже известно. Попутная полуторка. Марш-бросок. Переоделись по нормативу. Немецкое подпалим и закопаем, как дважды два. Не тушуйся, командир, выход продуман. Говорю же, Ванька ум наморщил. У него котелок варит, сам же знаешь.

Хватит.

Гонта принял решение и больше сдерживать себя не собирался.

Выпустив из руки разряженный пистолет, капитан решительно шагнул к Соболю, стоявшему ближе.

Резко и крепко обнял, коротко и сильно прижал к себе.

Миг – и обнимались уже все трое.

Сейчас их не разделяли звания. Не было старших и младших, ротных и взводных, командиров и подчиненных. Здесь, в лесу, волю чувствам давали боевые товарищи. Двое из которых только что на свой страх и риск спасли жизнь и честь третьего.

– Спирту бы, – буркнул Соболь.

– Наморщим ум и найдем, – заверил Борщевский, разжимая объятия и чуть отступая назад. – Тем более повод есть.

– Что? – спросил Гонта, по привычке расправляя под ремнем складки на кителе.

– Именинник, – подмигнул Соболь.

– Не понял…

– Письмо от жены получил.

Женился Иван Борщевский за несколько месяцев до войны, сразу после выпуска из училища, когда прибыл по месту службы в Киевский военный округ. Уходя на фронт, взял с собой фотографию жены, которую умудрился сохранить до сих пор. Встречались Иван и Анна недолго, прожили вместе еще меньше. Но у Гонты, Соболя и остальных, с кем Борщевского свела война, создалось четкое впечатление: все они знали жену лейтенанта бо́льшую часть своей жизни. Иногда даже казалось – Анна где-то рядом, в одной с ними части, служит в медсанбате: до войны как раз окончила медицинский.