Текст книги "Юность Барона. Обретения"

– УБЬЮ ПАДЛУ!!!

Проскочив цепочку дворов, приятели выбежали на Лиговский проспект и, не сговариваясь, метнулись в разные стороны: Санька кинулся к Московскому вокзалу, а Юрка припустил в направлении особняка Сан-Галли. Выскочивший следом жлоб кинулся за вторым, проявив неожиданную для его возраста и комплекции прыткость.

Немногочисленные прохожие в изумлении отшатывались в стороны, уступая пространство лихой погоне, и с любопытством оборачивались.

Картинка, что и говорить, интриговала: во всю прыть улепетывающий подросток и несущийся за ним с железякой наперевес взрослый – с виду солидный, но при этом несолидно вопящий мужчина.

Возле перекрестка с Кузнечным, привалившись спиной к афишной тумбе, стоял гопницкого вида пацан, на вихрах жестких волос которого торчала кепка-трехклинка – обязательный атрибут аборигенов из числа лиговской шпаны. По виду был абориген немногим старше Юрки, но зато на целую голову выше.

Пацан лениво лузгал уже проходившие по разряду деликатеса семечки и, наблюдая за надвигающейся в его сторону движухой, то ли из чувства солидарности, то ли просто хохмы ради решил пособить преследуемому пареньку. И когда в метре от него пронесся Юрка, выждав паузу, ловко подставил ногу бегущему следом разъяренному мужику.

Эффект превзошел самые смелые ожидания: на полном ходу жлоб грохнулся всем прикладом, проехавшись несколько метров по асфальту на ладонях, коленях и внушительных размеров пузе.

С противоположной стороны проспекта послышалась возмущенная трель милицейского свистка, и теперь сам спаситель, словно перехватив эстафетную палочку у выбывшего бегуна, дал деру. Быстро нагнав подуставшего Юрку, он хлопнул его по плечу, прерывисто бросил: «Дуй за мной!» – и нырнул в ближайшую подворотню…

* * *

Укрывшись на задворках дровяного склада, обнаружившегося в тупике дворов, Юрка с облегчением навалился грудью на деревянные козлы и, свесив голову, принялся часто дышать и откашливаться.

Спаситель какое-то время наблюдал за ним с молчаливым интересом, а потом с усмешечкой поинтересовался:

– Ты у этого мужика кошелек потырил, что ли?

– Да ты что?! – возмутился Юрка. – Я не вор!

– Ну не на ногу же ты ему наступил? Раз он так люто за тобой гнался?

– Я ему люстру хрустальную разбил. Нарочно.

– Хрустальную? Тады действительно – ой. А на фига разбил-то?

Юрка выпрямился, контрольно выдохнул и пояснил:

– Да мы с другом помогали им вещи в трехтонку грузить. Ему и его жене. Представляешь, всего вдвоем уезжают в тыл, а барахла с собой тащат – полный грузовик! Только мы с Санькой пудов пять с третьего этажа во двор спустили. А ведь там еще взрослые грузчики были.

– А ты чего хотел? Чтоб они вам все оставили, а сами с пустыми руками уехали?

– Вот еще! Просто противно смотреть. Тут беженцы с маленькими детьми неделями на вокзале сидят, не могут места в вагоне получить. А эти!..

– Чего ж вы в таком разе помогать подрядились?

– Так это, заработать хотели. А они вместо благодарности – шиш. Вон, – Юрка достал из кармана штанов злополучное яблоко, – всего по яблоку на брата расщедрились, гады. Вот я им в отместку люстру…

– Вдребезги?

– Ага.

– Ну и правильно сделал, – заключил пацан, протягивая ладонь. – Меня Гейкой зовут.

– А меня Юра. Спасибо тебе.

– Брось, это тебе спасибо.

– А мне-то за что?

– Ты даже не представляешь, какое я удовольствие получил, наблюдая, как этот тип по асфальту размазался. Натурально как в последней фильме с Чарли Чаплиным. Смотрел?

– Конечно. Два раза.

– Кхе. Мы с парнями раз десять ходили.

– Ого! – восхитился, но тут же потускнел Юрка. – На десять раз у моей бабушки денег не хватит.

– Ты чё, думаешь, мы билеты покупаем? Вот уж фиг. Мы обычно в «Правду» ходим, на Загородный. А там, со двора, через окно в туалете, загружаемся. Всех делов-то. Ловко?

– Ловко, – согласился Юрка.

– Дарю.

– Чего даришь?

– Идею. Пользуйся. Только без бабушки. Она там не пролезет.

Гейка подобрал с земли деревянный чурбачок, уселся, достал смятую пачку папирос «Север»:

– Покурим?

– Нет, спасибо. Я не курю.

– Понятно, завязал.

Гейка продул папиросу, зажег, сделал пару дымных затяжек и авторитетным тоном заявил:

– Ерунда это все, Юрец. Таким способом нормально не заработаешь.

– Почему ерунда? Мы с Санькой на прошлой неделе на Володарского вот так же одной семье эвакуирующихся помогли. Так они нам по банке тушенки выдали. А за два дня до того, на Советском проспекте[5]5
  В период с 1923 по 1944 год так именовался Суворовский проспект.


[Закрыть]…

– Всего по одной банке? – насмешливо перебил Гейка. – Пфу. Да я за день могу ящик тушенки делать. Особо не напрягаясь.

– Это как?

– Разные есть методы.

– Расскажи, а?

– Я бы тебе рассказал, мне не жалко. Да, боюсь, не в конягу корм.

– Почему?

– Потому что за такие методы из пионеров исключают, – хохотнул Гейка.

– Как это?

– А так это. Здесь ведь как? Или-или: вор – ворует, фраер – пашет.

Глаза у Юрки от потрясения округлились:

– Ты ВОРУЕШЬ? По-настоящему?

– По-настоящему завскладом ворует. Или такие вот, у которых люстры хрустальные. А мы с парнями – так, балуемся. Но на жизнь хватает, – рассказывая, Гейка внимательно следил за выражением лица Юрки, ища на нем признаки сомнения.

– Ты чего, не веришь мне? Или сомневаешься?

– Верю.

– И правильно делаешь. Так чего? Хочешь, возьму на дело? Если грузить чужие мешки, то хотя бы в свой грузовик?

– Нет, спасибо. Я не…

– Что? Страшно? «Воровскую жисть люблю, но воровать боюся»?

– Нет, – мотнул головой Юрка. – Дело не в страшно. Просто… нехорошо это. Противно.

– Э-э-э, братан. Нам бы с тобой жистями поменяться, хоть на денек, тогда бы ты по-другому запел. Про «что такое хорошо и что такое плохо».

Юрка не сразу, но ответил.

Севшим голосом, мрачно:

– У меня весной грабители маму убили. Прямо в подъезде.

Заметив желваки на его щеках, Гейка понимающе кивнул:

– Сочувствую. Небось хорошая была?

– Очень. Самая лучшая.

Новый знакомец нахмурился и закусил губу:

– А вот у меня, хоть и живая, а словно бы и нет ее вовсе. У-у-у! Шалава подзаборная!

– Ты что? Разве можно так о матери?

– О ТАКОЙ матери еще и не ТАК можно! – зло процедил Гейка.

Злился он в большей степени на себя. За то, что неожиданно и в несвойственной ему манере разоткровенничался перед незнакомым пареньком.

– Но вообще, Юрец, грабеж и кража – это все-таки разные разделы Уголовного кодекса. Не читал?

– Нет.

– Рекомендую, очень интересная книжица. Хотя и без картинок, – Гейка втоптал в землю хабарик, поднялся с чурбачка и показно потянулся в чреслах. – Ладно, пожуем – увидим, пора мне. Если все-таки надумаешь про работу или вдруг еще какой дядька за тобой гнаться станет, ходи до Сенной. Спросишь Гейку – меня там все местные жиганы знают. Давай дыши носом.

Парень изобразил рукой формальное «прощевай» и направился в сторону дворов.

Шел он неторопливо, с развальцем, походкой незанятого человека. Шел, провожаемый взглядом Юрки, в котором были густо перемешаны столь противоположные чувства, как восхищение, зависть и тревога.

Оно и понятно, учитывая, что Алексеев-младший впервые в своей доселе исключительно интеллигентной жизни повстречал настоящего (!) вора.

* * *

Едва Юрка забрал схороненную планшетку и вывернул с нею в родной двор, навстречу ему метнулся встревоженный Зарубин:

– Как ты?! Догнал он тебя?

– Не догнал. Мне там один парень помог.

– Что за парень?

– Потом расскажу. Сейчас домой надо, Олька там одна.

– Слу-ушай! А тут у нас тако-ое! Спорим, нипочем не догадаешься?

– Да говори ты толком. Некогда мне.

– Мы с тобой, оказывается, ничего и не прогуляли. Не было занятий в школе. И завтра не будет. И вообще неизвестно теперь когда.

– Как это?

– Бумага специальная из Ленсовета пришла. Прекратить занятия в школах до особого распоряжения.[6]6
  В дальнейшем, невзирая на суровые блокадные условия, Ленинградский городской комитет партии и городской Совет депутатов трудящихся примут решение о необходимости продолжить обучение детей, и в конце октября – начале ноября 1941 года отдельные школы Ленинграда возобновят свою работу.


[Закрыть]

– А почему? До особого?

– Не сказали. Но Петька подслушал возле учительской, как физкультурник говорил математичке, что немцы на юге, за Средней Рогаткой, уже вовсю лупят по городу из дальнобойных орудий. Чуть ли не прямой наводкой. Вот якобы из-за этого и отменили занятия.

– Постников соврет – недорого возьмет. Чего ты вообще с этим гадом разговариваешь? Мы же условились?

– Да он сам ко мне подошел, пока я тебя здесь дожидался, – потупился Санька. – Да и как бы мы без него узнали, что уроков не было?

Последнее крыть было нечем: в самом деле, хорош был бы Юрка, кабы вечером взялся живописать бабушке, как прошел очередной учебный день в новой школе.

В этой связи требовалось сочинить другую правдоподобную легенду, объясняющую, где они с Санькой пропадали первую половину дня.

– В общем, так, если мать спросит, где мы с тобой шарились с утра, скажешь, к «Достоевскому» катались.

– Ладно.

– Кстати, ты правильно говорил: надо к дяде Феде еще раз съездить.

Федор Михайлович Копылов, предсказуемо величаемый за глаза «Достоевским», служил начальником ремонтных мастерских при депо Варшавского вокзала. Это был едва ли не единственный знакомый отца по работе, не открестившийся от семейства врага народа и продолжавший, хоть и не столь часто, как раньше, захаживать в гости к Алексеевым-Кашубским.

Когда в середине лета объявили о старте общегородского движения «Пионеры – фронту» и ленинградские школьники начали собирать цветной металлолом, необходимый для изготовления патронов и снарядов, благодаря «Достоевскому» Юрка и Санька скоро выбились в передовики и даже получили одну на двоих почетную грамоту.

А секрет удачливости в данном случае заключался в том, что Федор Михайлович распорядился, чтобы приятелей пропускали на «кладбище паровозов», где он сам лично показал, какие детали могут представлять интерес для оборонной промышленности. И даже снабдил мальчишек необходимым инструментом.

Юрка и Санька быстро полюбили эти свои вылазки в депо. В том числе по причине совмещения полезного с приятным: всякий раз, после нескольких часов напряженного спиливания и откручивания, Федор Михайлович водил мальчишек в шикарную деповскую столовую. С неизменной мотивировкой: «Как полопаете, так и потопаете».

– А еще Постников сказал, – запоздало вспомнив, спохватился Санька, – с завтрашнего дня все ученики шестых и седьмых классов определяются связными при школе и домохозяйствах. Нас с тобой вроде бы к школе приписали, а Петьку…

– И чего эти связные делать должны?

– Ой! А про это я и забыл спросить.

– Эх, ты! Всякие вражеские слухи[7]7
  К сожалению, то были не слухи: тем же вечером, 5 сентября, артобстрел Ленинграда повторился. Несколько снарядов попало в больницу завода «Большевик». Итог: 50 человек ранены, 5 убиты.


[Закрыть] собираешь, а про главное разузнать не удосужился. Ладно, давай часикам к семи подходи к нам. Бабушка сегодня поздно будет, так что составишь компанию за ужином.

* * *

Юрка открыл входную дверь своим ключом и, не разуваясь, направился через гостиную в комнату, которую занимали Ольга с бабушкой. Здесь из-за неплотно прикрытой двери до него донеслось звонкое щебетание сестры:

– Уважаемые радиослушатели! Сейчас по многочисленным заявкам прозвучит песня про овечку в исполнении заслуженной артистки республики Оли Алексеевой.

Юрка тихонечко заглянул – Ольга была в комнате одна.

Подняв крышку фортепиано, она высадила на нее всех своих мишек и зайцев, и теперь, невпопад стуча пальчиком по клавишам, исполняла для них свою любимую песенку:

 
Протекала речка,
через речку мост,
на мосту овечка,
у овечки хвост…
 

– А где бабушка?

Ольга вздрогнула всем телом, испуганно обернулась.

– Фу! Напугал! – Малышка покачала головой и погрозила брату указательным пальчиком. – Не стыдно?

– Не-а.

– Очень плохо. Между прочим, у нас концерт, а ты мешаешь.

– Объявляй антракт.

– Зачем?

– Сейчас узнаешь, – таинственно отозвался Юрка и, присев на корточки, стал рыться в школьной планшетке. – Закрой глаза.

Сестра посмотрела на него с недоверием.

– Ага, закрой. А вдруг ты опять с какой-нибудь глупостью?

– Закрой, говорю!

– Хорошо. Только не пугай меня больше. А то я пугаюсь.

– А теперь протяни правую руку, но пока не смотри! – Крепко зажмурившаяся Ольга осторожно вытянула ладошку, и Юра положил в нее давешние утренние печеньки. – А теперь левую! – В левую отправилось заработанное яблоко. – Все, можешь открывать!

Ольга распахнула глазища и…

– Это… это что? Всё мне?!

– Всё. Тебе.

– Юрочка! Миленький! Как же я тебя люблю-прелюблю!

Сестренка бросилась к нему на шею, крепко обхватила, прижавшись всем своим тщедушным тельцем, и клюнула в щеку. Заставив Юрку смущенно покраснеть и одновременно сомлеть от проявления столь непосредственной, исключительно детской искренности…

* * *

– Закемарил, Зосипатыч? – неверно истолковал закрытые глаза погрузившегося в воспоминания Барона Борис. – Извиняй, что долго. Забыл, когда в последний раз на настоящем унитазе большую нужду справлял. О, водка-то у нас того? Щас, исправим.

Он достал чекушку и, игнорируя бдительных буфетчиков, не таясь, перелил остатки в пустой графинчик. Бдительные маневр углядели, но вмешиваться не стали. Распознав в банкующем пассажире потенциальные хлопоты из разряда «себе дороже».

– Во! Другое дело. Скока на твоих золотых?

Барон помотал головой, возвращаясь в реальность, и бросил взгляд на запястье:

– Без четверти двенадцать.

– Эге ж! Выходит, мне до Семибратово меньше часу езды осталось?

– Так ты у нас ярославский?

– Ага. От Семибратово до нашей деревни еще верст тридцать с гаком будет. Колхоз «Красный маяк», слыхал?

– Не доводилось.

– Не много потерял, – успокоил Борис и, скалясь щербатым ртом, затянул:

 
Написали про колхоз
Двадцать два писателя,
А в колхозе – два яйца
И те у председателя.
 

Докончив куплет, Борис с не меньшей, чем на борщ, жадностью набросился на остывшие сосиски.

Предварительно поинтересовавшись:

– Сам-то из каких мест родом?

– Из Ленинграда.

– Из колыбели? То-то, гляжу, на москвича не шибко тянешь. Столичные того, поборзее будут.

– А ты, значит, всего на пару дней домой? – соскочил с географических нюансов Барон. – А потом куда?

– Не знаю, не решил еще. Может, в Ростов Великий. А может, в Ярославль. В Москву-то дорога теперь заказана. Вон давеча всего полсуток на вокзале проваландался, так мусора мою шпаргалку[8]8
  Шпаргалка – справка об освобождении (угол. жарг.).


[Закрыть], мало не с лупой, в три подхода изучали.

– То бишь на зону из столицы уходил?

– Вторую ходку – да.

– И на чем погорел?

– Тю. Даже вспоминать не хочется.

– Что так?

– Стыдно. Даже не за то, что приняли, а КАК приняли. Тьфу, придурок.

– Поделись мемуарами.

– А тебе, стесняюсь спросить, какой интерес?

– Допустим, этнографический.

– Не скажу, что разжевал, но надеюсь, интерес уважительный. Ладно, раз ты есть мой благодетель, исповедаюсь. Как на духу. Короче, поступил мне заказ на холодильник, что в кабинете директора продмага стоял. На Остоженке. Не бывал?

– Увы.

– Знатный лабаз, в Ярославле таких нет.

– А от кого заказ?

– Так, от одного хмыря. Сыскался общий знакомый по первой ходке. Вот он, ежа ему в дышло, и свел нас. А я не то чтобы такими делами в полный рост баловался, просто к тому времени уж очень долго на мели сидел. Знакома такая поза?

– Само собой.

– Значит, оценить сумеешь весь ужас энтой драмы. Так вот, этот, который наш общий, как назло, еще и аванец неслабый наперед предложил. Ну, думаю, была не была, придется уважить. Вот на следующий день, на зорьке, холодильник через окно и умыкнул. Тяжелый, зараза, пуда полтора. А куда деваться, коли впрягся? Потащил на горбу, еле в троллейбус втиснулся. Какой-то работяга сердобольный помог на остановке выгрузить, а дальше – обратно сам, три квартала пешкодралом. Дохожу до подъезда барыги, а там черный ворон стоит-дожидается. Веришь-нет, мало не разрыдался от унижения! Когда понял, что мусора меня нарочно у магазина принимать не стали. Всю дорогу следом катили, наблюдали, как человек мучается. Во зверье? Ну че ты ржешь? Я тут перед ним душу в клочья рву, а он ржет!

– Извини, дружище, это у меня непроизвольное.

К их столику полулебедушкой-полуминоноской подплыла пышнотелая официантка:

– Мужчины! Через десять минут закрываемся!

– Не беспокойтесь, красавица. Уверен, мой друг справится с шедевром вашего кулинарного искусства много быстрее.

– Хорош бабец! – резюмировал Борис, провожая официантку похотливым кошачьим взглядом. – Глянь, какая корма! Похоже, с местным ложкарем в доле работает.

Барон разлил по стопкам остатки водки:

– Давай, ярославец, по последней! Выпьем за то, чтоб Галька встретила тебя как полагается.

– За мою дуру тугоухую? Это можно.

– Почему тугоухую?

– Так ведь я первый срок за кулак получил. Тока-тока восемнадцать стукнуло, в армию собирался. А недели за две до военкомата выпили, как водится. И чем-то – уже не вспомню чем – рассердила меня Галька. Может, к Илюхе приревновал? Подумал, вот уйду я, на два года в сапоги переобутый, а он тут и развернется. Илюха, гад, давно на мою Гальку облизывается. В общем, сунул ей разок. В ухо. А она возьми да оглохни.

Барон оторопело откинулся:

– Не понял? А как же… Ты же сам мне в тамбуре распалялся: Галька, за дойки подержаться?

– Так ведь слух в этом деле не главное? Галька, она ж меня все равно того… типа любит до сих пор.

Срисовав неподдельное изумление собеседника, Борис снисходительно пояснил:

– Я про то и толкую – ДУРА!

– Хм… Ну тогда за любовь.

Случайные знакомцы чокнулись, выпили.

Борис заглотнул сосиски и – в довершение трапезы – слизал с тарелки все, до единого, шарики зеленого горошка.

– Ну, Зосипатыч! Век не забуду! Как говорится, дай Бог тебе счастья, здоровья, бабу неругачую и чтоб в рукаве завсегда пять тузов лежало. О! Чуть не забыл. У меня ж подарочек имеется. На память о встрече.

С этими словами Борис достал из кармана… лимонку и торжественно водрузил ее на скатерть. Аккурат между солонкой и перечницей.

Барон обалдело воззрился на «подарочек», затем стремительным жестом схватил картонку меню, накрыл гранату и нервно заозирался по сторонам на предмет, не углядел ли кто из посетителей либо буфетчиков?

– Спятил, ярославец?!!

– За испуг – саечку. Не дрейфь, Зосипатыч, это пшонка, учебная. Не взыщи, ничего другого толкового при себе не сыскалось. Сам понимаешь, налегке еду.

– Откуда она у тебя?

– В разливухе у Трех Вокзалов взял. В картишки у одного дембеля.

– М-да… – покачал головой Барон, вытирая салфеткой капельки выступившего на лбу пота. – С тобой, паря, чую, не пропадешь, но горя хватишь. Кстати, о подарках.

Он достал бумажник, вытащил из него десятку и четвертной билет. Первую оставил на столе, а фиолетовую четвертуху протянул Борису:

– Держи.

– Это зачем еще? – насупился тот.

– Подарок Гальке купишь. Не с пустыми же руками домой возвращаться. Бери, не кобенься. Считай, в долг даю. При случае рассчитаешься.

Борис задумался. Надолго.

Однако в итоге деньги принял и молча убрал за пазуху.

При этом на его давно не бритом лице не дрогнул ни один мускул – похоже, парень, при всей своей нарочитой балагурности, умел неплохо владеть собой.

– Да, и в качестве не совета, ибо из меня тот еще советчик, но пожелания: завязывал бы ты, Боря, с холодильниками. Чтобы понять, как этот мир устроен, одной ходки вполне достаточно. А у тебя уже пара.

Какое-то время оба молчали.

Наконец, собравшись с мыслями, Борис выдохнул ответку:

– Адреса твоего записывать не стану. Все равно бумажку потеряю. Да ты наверняка и не назовешь. Ведь так?

– Не назову, – подтвердил Барон.

– Рассыпаться в слезливых благодарностях обратно не стану. Да оно тебе и не нужно. Ведь так?

– Не нужно.

– Но очень прошу, Зосипатыч! – Борис сделался непривычно серьезен. – Если когда вдруг помощь потребуется – спину там прикрыть или на какую хлопотную делюгу подписаться, не побрезгуй, отстучи телеграмму: Ярославская область, Семибратовский район, колхоз «Красный маяк», Гараничеву Борису. Запомнил? Всего пару слов отпиши – день, время и место, где встречаемся. Нарисуюсь. Отвечаю. Договорились?

– Договорились, отстучу, – столь же серьезно ответил Барон. – Вот только…

– Только давай без только?

– Я к тому, что на малой родине ты, насколько я понимаю, лишь наездами бываешь?

– А, вот ты о чем. Не боись, Галька у нас на почте работает. Она всяко будет знать, как и где меня по-быстрому сыскать, и за телеграмму маякнет. Не зря же «маяком» прозываемся.

Снова помолчали.

И снова первым обозначился Борис:

– А за пожелание – отдельное мерси. Я и сам понимаю, что как-то все по-дурацки в жизни растопырилось. Сделал глупость по пьяни – срок. Сделал глупость, желая бабок по-легкому срубить, – снова срок. Самое паскудное, что глупость – она минутами измеряется, а срока отчего-то в годиках вешают.

– Да уж, парадокс. Есть такая расхожая фраза: «Человек – кузнец своей жизни». Вот только в одних случаях человек ее кует, а в других – она человека. Второе – хужее. Можешь мне верить, я это на собственной шкуре испытал. Так что попробуй, по возможности, сработать первый вариант. Глядишь, и растопырка иначе разложится. У тебя какая мирная профессия имеется?

– Шо́фер я. С четырнадцати лет машину водил. Поначалу без прав, конечно.

– Солидный стаж.

– Это все батя, – с гордостью объявил Борис. – Он у меня в войну, за баранкой полуторки, от Москвы до Берлина, а потом тем же путем обратно прокатился. Во как! Так что я сызмальства автомобильному делу обучен. Любой мотор с закрытыми глазами могу разобрать и обратно собрать.

– Вот видишь. Значит, без куска хлеба всяко не останешься.

– Угу. При условии, что меня, с двумя судимостями, до казенной машины допустят. Но ты правильно мыслишь, Зосипатыч. Надо чего-то как-то… Ладно, проехали. Но про уговор наш с тобой все едино помни. Я ж тебе не красного словца ради шлепнул. Борька Гараничев за слово отвечает! Потому, в случае чего, я с тобой – в любой кипеж.

Борис покосился на пустую тарелку и, озорно блеснув глазами, добавил:

– В любой! Окромя голодовки!

* * *

В Семибратово поезд стоял десять минут. Так что Барон с Борисом успели напоследок комфортно подымить на воздухе, стоя на ночном перроне, освещенном всего одним, не считая полной луны, работающим фонарем. Сразу за перроном начинались отстойники депо, с едва угадываемыми очертаниями старых вагонов, паровозов и тягачей.

Вокруг стояла почти полная, не свойственная извечной какофонии и суете крупных железнодорожных узлов и станций, тишина. Нарушаемая в эту минуту лишь эмоциональным спором выкатившихся из соседнего вагона неугомонных летунов – похоже, после закрытия ресторана те продолжили культурную программу в купе.

–…Ты романтик, Валентуля. Романтик и утопист. Сен-Симон. Кампанелла. Васисуалий Лоханкин.

– По мне, лучше быть романтиком, чем циником.

– Здоровый цинизм есть лучшая прививка от реформаторских потуг Хруща. Ты же сам битый час доказывал, что престиж офицерской службы упал до ниже некуда. Так вот, уверяю, с такими темпами сокращения ему еще падать и падать. И лично я не собираюсь дожидаться, когда меня, при самых позитивных раскладах, переведут на нижестоящую должность куда-нибудь в Кушку, где кукует кукушка. Уж лучше самому, своими руками соорудить запасной аэродромчик. Желательно в границах средней полосы России. И плавненько уйти туда на бреющем. Экономя время и горючку, которая нервы.

– Собираешься работать схему «два раза по двести – суд чести – миллион двести»?

– А почему нет, Валентуля? Схема отлаженная, холостых оборотов до сих пор не наблюдалось.[9]9
  В январе 1960 года президиум ЦК КПСС принял решение о сокращении армии еще на 1,2 млн человек. Как результат, престиж офицерской службы резко упал, а былые перспективы на карьерный рост фактически сошли на нет. В этих условиях многие офицеры, особенно из числа молодых, исходя из сложившейся практики увольнения за две подряд пьянки, взялись показательно напиваться, чтобы как можно скорее оказаться на гражданке и начать новую жизнь. Отсюда расхожее: два по двести – суд чести – миллион двести.


[Закрыть]

Тепловоз исторг хриплый предупредительный гудок.

Барон и Борис молча пожали друг другу руки.

Молча, так как все из того, что могло быть поведано и сказано промеж случайных недолгих попутчиков, было говорено-переговорено.

Забираясь в вагон, Барон обернулся, но бросил прощальный взгляд не на Бориса, а в сторону поспешно докуривающего в темноте Валентули, мысленно пожелав тому удачи.

Едва ли подобное мысленное благословение, причем от профессионального вора, сыграло в данном случае сколь-нибудь важную роль. Тем не менее три года спустя, 4 июня 1965 года, в Новосибирске, Валентуля, он же двадцатидевятилетний капитан ВВС Валентин Привалов, взявшись доказать, что лихая хрущевская рубка вооруженных сил не смогла до конца искоренить чкаловских традиций и пилотской лихости, совершит единственный в мире пролет на реактивном МиГ-17 под мостом.

Совершит на тех самых, «оптимальных» семистах.

И всего в метре от водного зеркала Оби.

Тогдашние газеты об этом дерзком поступке, разумеется, не напишут, и Барон до конца своей жизни о нем так и не узнает.

А жаль, искренне жаль…

С немалым запозданием добравшись, наконец, до своего места, Барон запрыгнул на верхнюю полку, пристроил под голову вместо подушки обернутый в пиджак чемоданчик и попытался как можно скорее забыться сном. Оно и понятно: минувший денек выдался – будьте-нате.

Но сон, как на грех, не шел. Ни в какую. Час назад разбередившие душу блокадные воспоминания снова нахлынули волной, заставляя натруженное сердце учащенно биться. Выводя в памяти рисуемые из прошлого образы ушедших – Ольги, бабушки, Гейки, «Достоевского», они, воспоминания, не щадя, били наотмашь, безжалостно вскрывая и бередя старые раны.

Ленинград, январь 1942 года

Юрка вышел из дома в начале седьмого.

Пока преодолевал первый отрезок пути, что лежал через внутренние дворы квартала большею частью мертвых домов, оскалившихся бойницами без единого стеклышка окон, запредельного холода вроде и не ощущалось. Но стоило выйти на продуваемое всеми ветрами открытое пространство набережной Фонтанки, как обжигающий мороз, словно бы только его одного сейчас и поджидая, набросился на мальчишку с такой неистовостью, что от нее перехватывало дыхание.

Не снимая рукавиц, Юрка натянул на лицо обмотанный вокруг шапки бабушкин платок так, чтобы оставались видны одни только глаза, и, по щиколотку проваливаясь в снег, продолжил путь, внимательно всматриваясь под ноги. Споткнуться и упасть здесь, среди припорошенного месива битых кирпичей и бесчисленных воронок от снарядов, было проще простого. А вот подняться после этого силенок могло и не хватить.

Именно так в первых числах декабря сгинул его закадычный дружок Санька Зарубин: пошел, как сейчас Юрка, затемно занимать очередь за хлебом, а обратно не вернулся. Обезумевшая тетя Настя, мать Саньки, почти неделю искала. И, что само по себе чудо, нашла – и сына, и его сумку с хлебом и карточками. Оказалось, в тот день достоялся все-таки Зарубин в очереди, да только на обратном пути упал и замерз. Тогда, ближе к полудню, пурга в городе нарисовалась, вот мертвое тельце снежком и замело. Потому и не сразу обнаружили. А будь Санька не таким совестливым, кабы взял да и съел по дороге хоть крохотный довесочек, кто знает – может, и добрался бы. Но нет – все нес домой, матери.

Как ни старался Юрка прийти сегодня пораньше, очередь у дверей уже скопилась внушительная. Человек сорок, не меньше. Ну да отстаивал он в хвостах и на порядок длиннее. Главное, чтобы хлеб подвезли не очень поздно. В идеале – к формальному открытию булочной, к восьми. В таком случае у Юрки появился бы шанс занести полученный хлеб домой и успеть добрести до школы к последним урокам.

Целеустремленным, жадным до знаний зимовщиком[10]10
  По распоряжению Ленсовета, в конце декабря 1941 – начале 1942 года в школах начали массово прекращать занятия. Детей, продолжавших ходить в школу в эту суровую зиму, ленинградцы уважительно называли зимовщиками. В январе 1942 года таковых в городе было около 36 тысяч.


[Закрыть] Юрка, как и подавляющее большинство оставшихся одноклассников, не был. В оборудованные в школьном бомбоубежище классы всех их влекла не учеба, а трехкопеечный суп. Ученики получали его дополнительно к скудному пайку, при этом талоны из продовольственной карточки не вырезались. Нетрудно догадаться, что в дармовом супе собственно от супа сохранялось лишь название: как правило, то были разведенные в теплой воде, чуть подсоленные дрожжи. А порой и вовсе – просто мисочка с кипяченой водой, на поверхности которой сиротливо плавал кусочек соленого помидора. Но, в любом случае, то была персональная, предназначенная исключительно одному еда. Конечно, имейся такая возможность, Юрка ни за что не стал бы сундучить солоноватую водичку и уносил бы в баночке толику для Ольки и бабушки. Но брать еду домой строго-настрого запрещалось: дежурный педагог специально следила, чтобы ученики съедали все сами. Поэтому суп был настоящим спасением для Юрки с его иждивенческими карточками. Изможденческими, как мрачно величала их Ядвига Станиславовна.

Ох уж эти проклятущие карточки! Повседневная Юркина жизнь и без того была наполнена исключительно мыслями о еде. А когда чувство голода становилось абсолютно, на грани помешательства, невыносимым, на Юрку накатывали приступы безудержной, просто-таки звериной злости к сестре. Еще бы! Каждый божий день он выстаивает на морозе очереди в булочную или магазин, почти ежедневно таскается на Фонтанку за водой, раз в два дня выносит общее ведро с нечистотами, а в дни бабушкиных дежурств вместо нее мотается на Социалистическую.[11]11
  В годы войны в фойе библиотеки для читателей вывешивали сводки Информбюро, за которыми дежурным библиотекарям приходилось самостоятельно ходить на Социалистическую улицу, где размещался ЛенТАСС.


[Закрыть] И это не считая нечастых в последнее время посещений школы, дежурств на крыше и прочая.

А что Олька? Да она только ест, пьет, спит, гадит, вечно ноет и вечно жалуется. Тем не менее по ее детским карточкам, которые опять-таки отоваривает Юрка, ей полагается продуктов больше, чем ему. Разве это справедливо? Кто из них двоих на самом деле иждивенец?! В силу своего возраста Юрке не дано было осознать, что, быть может, именно такая ежедневно активная микрожизнь, по большому счету, и спасала, помогая выживать. Ибо, как говорил Блез Паскаль, чей портрет некогда украшал кабинет профессора Кашубского, «суть человеческого естества – в движении. Полный покой означает смерть».

Когда же приступы раздражения и гнева утихали, Юрка не просто стыдился – приходил в ужас от подобных своих мыслей. Пару недель назад вернувшаяся с работы бабушка рассказала внуку про скончавшуюся от дистрофии сотрудницу Публички, у которой после смерти дома, под матрацем, обнаружились продукты и несколько тысяч скопленных рублей. Притом что именно эта сотрудница слезно вымаливала у коллег хлебные крошки, а то и не брезговала вылизывать чужие ложки.

Нет, Ядвига Станиславовна не клеймила и не осуждала несчастную. Она лишь констатировала, что голод тем и страшен, что «хороших людей искажает». Но именно эти бабушкины слова, помнится, ранили Юрку в самое сердце. Всю ночь, вспоминая свои вспышки агрессии в отношении Ольки, он терзался вопросом: неужели и он становится «искаженным человеком»? Что, если бабушка рассказала эту историю не без умысла? Может, и вправду прозорливо заметила во внуке происходящую с ним мутацию?

В ту ночь Юрка дал себе зарок – следить за собой, максимально контролируя поступки и эмоции. Несколько дней продержался. А потом все вернулось на круги своя: вспышки ненависти к сестре продолжали накрывать его с постоянством отнюдь не завидным…

– Не дождался, бедолага. Отмучился, – ровным, без эмоций голосом произнесла женщина, стоявшая за Юркой.

Он обернулся, посмотрел непонимающе, и женщина указала взглядом в голову очереди. Там, на пороге по-прежнему закрытых дверей булочной, лежал мужчина, которому Юрка все это время тайно завидовал – ведь тот стоял самым первым.

Сделавшись свидетелем подобной сцены еще пару месяцев назад, Юрка мысленно пожалел бы несчастного. Но теперь лишь рефлекторно подумал о том, что очередь сделалась на одного человека короче. И это хорошо.