Текст книги "Юность Барона. Обретения"

– Зачем?

– Делай, что тебе говорят.

Юрка встал на цыпочки и осторожно снял с крюка картину.

– И чего?

– А теперь поводи ладошкой по стене в том месте, где она висела. Только сними варежку, так не нащупаешь.

– Чего не нащупаю?

– Там должен быть небольшой выступ. Такой, знаешь, словно бы камушек из стены торчит.

Если честно, в этот момент у Юрки зародились неприятные подозрения, что на почве голода и изможденности бабушка слегка повредилась рассудком. Тем не менее он продолжил покорно гладить стену.

– Нашел?

– Нет. Хотя, погоди. Во, вроде бы действительно что-то такое.

– Нажми на него. Сильнее.

Юрка что есть силы надавил на нащупанный камушек и…

Рука его, следом за небольшим квадратным кусочком стены, неожиданно поехала, подалась глубоко внутрь.

– ОХ! НИ ФИГА Ж СЕБЕ!

– Юрий! Сколько раз я просила, чтобы ты хотя бы в доме не употреблял дворовых выражений!..

«13 января. Вторник. Вчера вечером мы закатили настоящий пир. Правда, я хотела устроить его сегодня, чтобы отметить старый Новый год, но Олечка, увидев крупу и кисель, уж так радовалась, а потом так жалобно сверлила меня своими впалыми, с темными кругами глазищами, что я не выдержала. В конце концов, что такое один день, когда мы, по сути, вот уже полгода, собственно, и живем одним днем. И что с нами будет завтра – Бог весть.

Мой во всех смыслах авантюрный поход на Сенной рынок оставил тягостное впечатление. Сколько же разной сволочи и шкуродеров развелось в последнее время! В библиотеке рассказывали о расстреле шайки мародеров, которые грабили оставленные ленинградцами квартиры. А чем лучше эти, рыночные дельцы? Наживаются на людском горе, на самом святом – на жизни человеческой. Слетаются на чужую беду, словно трупные мухи. А их не то что не расстреливают, но даже не задерживают.

Вчера решилась и наконец рассказала Юре о тайнике. Чувствую, не долго мне осталось. Дай Бог сил протянуть хотя бы до марта, чтобы детям хотя бы достались мои карточки на целый месяц вперед. А если выменивать по чуть-чуть оставшиеся ювелирные украшения, думаю, они смогут дотянуть до лета. А там, надеюсь, всяко будет немного полегче. По крайней мере не будет этих ужасных, сводящих с ума морозов.

Взяла с Юры слово, что после моей смерти они с Оленькой переберутся к Самариным. Кажется, он воспринял мои слова со взрослой мужской ответственностью. Строго-настрого предупредила, чтобы молчал о тетрадях Степана. На самом деле лучшим вариантом было бы их сжечь, но уж такую великую цену в свое время пришлось заплатить за них, что у меня просто не поднимается рука. Опрометчиво рассказала внуку, в том числе, и о той отвратительной роли, которую сыграл в судьбе этих тетрадей Кудрявцев. Рассказала, а теперь жалею. Кажется, это знание стало чересчур сильным потрясением для мальчика. Ну да, в конце концов, он последний мужчина по линии Алексеевых-Кашубских. Если выживет во всем этом кошмаре, о чем я неустанно молю Бога, именно ему, Юрочке, доведется стать главой нашего рода и хранителем его семейных тайн».

* * *

– …Этот отчет я сейчас подписывать не стану. Хочу более внимательно ознакомиться. И всяко не… сколько на твоих командирских?

– Ноль ноль пятнадцать.

– Вот. И всяко не в первом часу ночи.

– Как скажете, Владимир Николаевич. Кстати, слышали про сегодняшнее, вернее, уже вчерашнее ограбление квартиры в Охотном Ряду?

– Во-первых, не ограбление, а квартирную кражу. А во-вторых… Пару часов назад мне уже звонили из Моссовета. Просили оказать шефскую помощь в расследовании преступления. В котором, с их слов, углядываются признаки статьи 79.1 УК РСФСР.

– «Воспрепятствование деятельности конституционных органов власти»? Это каким же боком?

– Видимо, посчитали, что сумма причиненного ущерба доставит потерпевшему столь тяжкие моральные страдания, что он длительное время не сможет достойно продолжать свою деятельность. В рамках «конституционного органа».

– Я так понимаю, вы их?..

– Да, на три буквы: эМ-Вэ-Дэ. А заодно посоветовал по возвращении сего деятеля из ГДР поинтересоваться: откуда в его квартире взялся подлинник Айвазовского?

– Да там, говорят, и без Айвазовского столько добра вынесли…

– Вот только не надо давить мне на жалость! Коленом! Ты же знаешь, Олег Сергеевич, я эту номенклатурную породу на дух не переношу. А уж конкретно сего потерпевшего маклака – в особенности. Так что я в чем-то разделяю позицию лихих людишек.

– Какую позицию?

– А такую, что, в самом деле, следует периодически устраивать встряску таким вот коллекционерам-любителям. Дабы шибко не возносились… Да, материалы по Юрию Алексееву запросили?

– Так точно. Спецкурьер уже в Ленинграде. Возвращается завтра, во второй половине дня.

– Как только появится – сразу ко мне.

– Слушаюсь.

– Не слушаюсь, а есть. И откуда в тебе, Олег Сергеевич, эти приказчицкие замашки?..

Глава вторая

– …С учетом изложенного, прошу отнестись к этому делу со всей серьезностью. Тема на личном контроле Тикунова[16]16
  Тикунов Вадим Степанович. На момент описываемых событий – министр внутренних дел РСФСР.


[Закрыть]. А после его сегодняшнего заслушивания в ЦК, боюсь, последуют новые указания.

– Разрешите присутствовать?

В дверь начальственного кабинета, где в данный момент проходило внеплановое служебное совещание, просунулась всклокоченная голова инспектора уголовного розыска Анденко.

– Анденко! Я ведь особо предупредил, чтоб никаких опозданий.

– Виноват, Иван Никифорович. Соседка-зараза с самого ранья засела за телефон и – на полтора часа. А у нас линия спаренная.

– Вот что меня меньше всего интересует, так это подробности твоего домашнего быта. Объявляю замечание. На первый раз – устное.

– Есть замечание. Но я к тому, что мне поздно сообщили. Об экстренном сходняке.

– Сходняк, Анденко, это когда вы с инспектором Захаровым, в служебном кабинете закрывшись, пиво лакаете. А у нас – оперативное совещание. Разницу чуешь?

– Так точно, товарищ майор. Только насчет пива – это гнусные инсинуации и клевета, ибо…

– Все, Григорий, хорош! Только появился, а уже утомил. Присаживайся.

Анденко подхватил свободный стул, уселся рядом с Захаровым и шепотом поинтересовался:

– По какому поводу сыр-бор?

– Малява из Москвы пришла. У них вчера квартиру партийной шишки обнесли.

– А мы каким боком?

– Вроде как один из подозреваемых может быть ленинградцем.

– И что, хорошо обнесли?

– У-ууу! – закатил глаза Захаров.

– Галерка! Может, мне все-таки будет дозволено продолжить?

– Извините, Иван Никифорович. Я пытался ввести опоздавшего коллегу в курс дела.

– Опоздавшему поросенку сиська возле жопы, – неуставно пробурчал начальник. – После совещания введешь. В экскурс. Итак, товарищи: в общих чертах это все, чем мы на данный момент располагаем. Вопросы? Предложения? По возможности – по существу.

В кабинете повисла тишина.

Не потому, что никто не мог сейчас предложить чего-либо приемлемого. Просто каждый сотрудник в душе надеялся, что именно его обойдет чаша сия: перспектива впрягаться в московский хомут, мягко говоря, не вдохновляла. Своих дел по горло.

Первым затяжное молчание, вставая, нарушил Чесноков – самый возрастной, исключая майора Грабко, из здесь присутствующих:

– А словесный портрет попутчика имеется?

– Да сиди ты, Петр Ефимович. Чай, не у комиссара. Описание получено. Я отдал на размножение, после совещания можете получить экземпляры в машбюро. Но советую особо не обольщаться. Там все довольно общо: возраст 32–35, рост выше среднего, телосложение крепкое. Брюнет, частично – ранняя седина височных и затылочной частей. Усов и бороды не носит.

– Ясно. Без особых примет.

– Отчего же, есть и особые. В телетайп не вошедшие, но поведанные, так сказать, изустно, – тут Иван Никифорович позволил себе легкую усмешку. – Согласно заявлению потерпевшей, особых примет у попутчика, он же – обольститель, две. Первая: крупный след шрама на левом бедре. Вторая: очень красивый, обходительный, с виду интеллигентный мужчина.

Народ в кабинете расхохотался.

– За интеллигентного вопросов нет. А вот как наличие шрама на бедре выяснять станем? – невинно поинтересовался Волчанский.

– Ясно как! – мгновенно среагировал Захаров. – Посредством поголовного стягивания штанов с подходящих под приметы мужчин. Причем прямо на улице. Чтоб не тратить время на оформление привода.

– Я, кажется, просил высказываться по существу. А не по сомнительного пошиба естеству, – нахмурился начальник, в отдельческих кулуарах носивший забавную кличку «Накефирыч». В данном случае имела место быть двойная аллюзия: с отчеством и с патологической страстью хронического язвенника к кисломолочной продукции.

Здесь надо заметить, что нетипичная по тем временам, крайне демократичная атмосфера, царящая на столь серьезном совещании, объяснялась тем обстоятельством, что Иван Никифорович Грабко сыскарей своих любил и опекал как детей малых и неразумных. А потому и прощал многое. В пределах разумного, разумеется. По этой причине высшее руководство держало его за эдакого неумеренного либерала и не слишком жаловало. Но зато личный состав майора Грабко мало что не боготворил.

– Да уж! – не удержался от ремарки и Григорий. – Заслушал я приметы – и словно бы самого себя в зеркале увидел. Разве что шрама нетути. На бедре.

– Анденко! А ну отставить смешочки! Или тебе устное замечание на письменный язык перевести?.. А коли и в самом деле так весело, вот и займись доработкой примет красавца. Смотайся на вокзал, разыщи проводницу, которая обслуживала вагон, может, что-то еще припомнит? И особо поспрашай насчет провожающих. Если имелись у него таковые.

– Есть смотаться, – моментально потухнув, отозвался Анденко.

– Может, есть смысл прошерстить архивы на предмет схожих случаев с альфонсами? – предложил Захаров. – Хотя бы за последние несколько лет? Я к тому, что слишком профессионально сработано.

– Что ж, разумно. Тебе и карты в руки, Николай, отработаешь эту линию.

– Иван Никифорович! Помилосердствуйте! Любое другое направление, но только не архивы!

– Не понял? Что еще за капризы?

– Я не справлюсь. Вот честное комсомольское!

– Обоснуй?

– У меня это… на пыль аллергия.

– С аллергией – на ближайший профосмотр, за справкой. А пока: отработаешь и доложишь.

Анденко хмыкнул. Он и безо всяких медицинских справок был в курсе подлинного анамнеза Захарова. Но, поскольку хмык многими присутствующими оказался услышан, Григорий сопроводил его нейтрально-балагурным:

– Инициатива наказуема, Мыкола. Кто в кони пошел, тот и воду вози.

– Анденко!!!

– Молчу-молчу.

– А вот лично я сомневаюсь, что этот герой-любовник – из нашенских, – рассудил Волчанский. – Охмурить бабу – это одно. Здесь, положим, мы и сами с усами. Но чтоб за сутки умудриться в чужом городе, с колес, сколотить шайку для разового налета? Разве что они сплоченным кагалом одним поездом из Ленинграда выдвинулись. На гастроли в столицу.

– Версия вполне состоятельная, – согласился Грабко. – Но пока что неподъемная, так как сколь-нибудь внятными приметами остальных участников кражи мы не располагаем. За исключением того, что один из них, возможно, горбун.

– Горбун?

– Именно. Но это так, к сведению. Сейчас, на самом первом этапе, нам поручено максимально полно и оперативно отработать возможный ленинградский след наводчика. В дальнейшем в ход расследования москвичами будут внесены дополнительные коррективы.

– Мы будем пахать, а столичные корректировать, – буркнул Анденко. – Нормальная такая, я бы даже сказал научная, организация труда.

– А ответственными за отработку, – повышая голос, обнародовал Грабко, – назначаю «гуся и гагарочку». Захарова и Анденко.

– От спасибо!

– Кушайте на здоровье. В следующий раз будешь вовремя появляться на службе. Всех остальных прошу оказывать необходимое содействие. Да, и сориентируйте на этого «красивого обходительного Юрия» спецконтингент.

– А имя-то, скорее всего, вымышленное, – вслух задумался Чесноков.

Слыл он по жизни человеком угрюмым, даже мрачным, а по службе был исключительным педантом. Потому пресловутую штабную культуру всегда ставил неизмеримо выше, нежели, к примеру, культуру народов Крайнего Севера. Не говоря уже об экзотических майя и прочая.

– Чего вдруг? – поинтересовался Анденко. – Я еще что-то пропустил?

– Я согласен с Захаровым, преступник, судя по всему, профессионал. Значит, всяко не идиот. Представляться подлинным именем.

– Но это справедливо лишь в том случае, если встреча в купе обставлена заранее. А если изначально умысла на квартирную кражу не было, то не было и особого смысла шифроваться.

– Лично я считаю, что так называемая случайная встреча в поезде – это грамотно подготовленная инсценировка, – продолжал гнуть свою линию Чесноков. – Невозможно за сутки экспромтом провернуть такую сложную преступную комбинацию.

– Исходя из вашей логики, Петр Ефимович, этот самый Юра или не-Юра обязательно должен был ехать четвертым пассажиром именно в этом купе, – не сдавался и Анденко. – Интересно, и каким же образом он умудрился взять билет на нужное место?

– Пока не знаю. Возможно, в Ленинграде он следил за этой дамочкой. Довел ее, положим, до касс, пристроился в очереди и, банально подслушав, взял билет в то же купе.

– Слишком сложно. И вообще – дешевыми шпионскими романами попахивает.

– Ну, извини. В отличие от вас, молодых, я не склонен к упрощениям.

– А вот я придерживаюсь той точки зрения, что все заумное и сложное, если постараться, всегда упростить можно. Причем без потери смысла.

– Подобная точка зрения больше смахивает на заурядную софистику. А простота, если вдруг кто подзабыл, хуже воровства.

– Хорош! – вмешался в пикировку подчиненных майор Грабко. – Предлагаю вам продолжить увлекательный философский спор во внеслужебное время. Еще раз напоминаю: времени на раскачку нет, поэтому приказываю сразу включиться в работу. О любых подвижках по этому делу докладывать незамедлительно. На этом внеплановое служебное совещание объявляю закрытым. Все, за исключением Чеснокова, свободны. Тебя, Петр Ефимович, прошу задержаться…

Покинув кабинет начальника, Анденко с Захаровым проторенными тропами спустились во внутренний дворик и добрели до курительной скамеечки, установленной возле пожарного ящика с песком.

– Вот не было заботы, да всучили бабе порося.

– А тебя, Мыкола, никто за язык не тянул. Сидел бы да помалкивал в тряпочку. Ан нет, выперся с инициативой. Вот и получил.

– Я же безо всякой задней мысли, в порядке дискуссии.

– Дискуссии надо на партсобраниях разводить. В разделе «прения», – назидательно произнес Анденко, а следом сплюнул в сердцах: – Тьфу! Словно у меня других дел нет, кроме как московские квартирники подымать. У меня вон по обносу ботиночного директора – полный аллес гемахт.

– Аналогичный случай был в Тамбове.

– В смысле?

– В смысле, у меня та же ерунда по делу рыночного замдиректора.

– Понятно. Ты сейчас куда? К Светке в архивы?

– Ага. Быстрее засядешь – быстрее выйдешь. Ты же видел, как Накефирыча Москва накрутила. Тут хочешь не хочешь, а захохочешь.

– Я тогда с тобой прогуляюсь. Свиридова обещала мне всех подучетных «баронов» пересчитать.

– А как же проводница? Смотри, Гришка, осерчает майор.

Анденко посмотрел на часы:

– Для розысков проводницы время самое неблагоприятное. Если вернулась из Москвы утренним поездом, то уже сдала вагон и поехала отсыпаться с дороги. А если, наоборот, вечерний выезд, всяко появится на вагоне не раньше пяти-шести часов вечера. Логично?

– Как обычно, – разводя руками, подтвердил Захаров.

– А вот наш Петюня Ефимович логику как раз не жалует. Ладно, докуриваем и выдвигаемся. Заодно по дороге введешь меня. В экскурс.

– По-моему, ты в него и так уже вполне вошел.

– Войти-то вошел. Да только…

– Чего?

– Тебе не кажется, что эти две наши квартирные кражи плюс теперь и московская объединяет подозрительно похожий почерк?

– Какой почерк?

– Редкий. Я бы даже сказал – каллиграфический.

– Загадками изволите?

– Скорее, ребусами…

* * *

Вокзал принято считать визитной карточкой города. И в этом смысле деревянное, барачного вида станционное здание галичского вокзала с накренившимся на крыше флагштоком мало чем отличалось от «карточек» любого другого провинциального городка. Разве что обосновавшийся возле левого крыла здания неизменный гипсовый Ленин встречал и провожал поезда не в гордом одиночестве, а в живописном окружении кустов сирени и яблонь-китаек. А ведь каких-то семь веков назад (по вселенским меркам – секунду назад) Галич являлся столицей самостоятельного княжества и достойно соперничал с лапотной в ту пору Москвой.

Барон спустился с подножки вагона на главный перрон, одновременно служивший подобием привокзальной площади. Рискуя быть сметенным потоком выгружающихся мешочников, освобождая фарватер, он переместился к ближайшей лавочке и, закурив, стал осматриваться. Кому-кому, а ему спешить уж точно было некуда.

Толпа рассосалась быстро – люди торопились успеть набиться в рейсовую коробочку[17]17
  Коробочка, или голубка, – так тогдашние водители называли ЛиАЗ-158, он же ЗИЛ-158, автобус ликино-дулёвского производства, модернизированный вариант автобуса ЗИС-155.


[Закрыть], которая, как вскоре выяснилось, все еще проходила в Галиче по разряду роскоши, а не средства передвижения. Минуту спустя, жалобно всхлипнув, тронулся с места состав, начав отсчитывать последние двести верст до конечной станции Шарья. С убытием поезда вокзальная суета временно прекратилась, и станция снова погрузилась в утреннюю спячку.

Заприметив бредущую по перрону женщину в железнодорожной форме и с желтым флажком в руке, Барон отщелкнул окурок и двинулся ей наперехват:

– Красавица! Можно к вам обратиться?

– Пожалуйста.

– А как вас звать-величать?

– Лида, – улыбнулась железнодорожница.

И почти кокетливо добавила:

– Но красавица мне нравится больше.

– Учту.

– Вы с московского поезда?

– Точно так. Прибыл в ваш город по заданию редакции.

– Вы журналист?

– Спецкор.

– Ого! Небось на наш экскаваторный завод приехали?

– Почему сразу на экскаваторный?

– Так ведь про нас столичные газеты если когда и пишут, то только в связи с новым заводом. А больше и писать не о чем. Город маленький, живем скучно.

– А вот и не угадали. Мне поручено сделать материал про то, как жил и трудился Галич в годы войны. Вот я и решил начать, не откладывая, прямо отсюда, с вокзала. Что называется, плясать от печки.

В подтверждение своих намерений Барон достал из кармана пиджака блокнот и ручку.

– Не подскажете, остались еще на станции сотрудники, что трудились здесь в военные годы?

– С войны? Надо подумать… Дядя Паша, он теперь обходчик путевой. А тогда, кажется, в депо слесарил. На ремонте подвижного состава.

– А фамилия? Кстати, он сейчас здесь, на трудовом посту?

– Нет, у него по графику завтра смена. А фамилия – Волокушин.

Барон сделал пометку в блокноте:

– Есть, записал. А еще?

– Еще… А! Тетя Шура Балахнова, буфетчица. Но она бюллетенит.

– Жаль. А адреса ее вы случайно не?..

– Где-то совсем рядом, на Октябрьской. Вы дойдите до нашего ресторана, там скажут.

– У вас и ресторан имеется?

– И буфет, и ресторан. Все как положено. Это ведь только утренний шарьинский всего пять минут стоит. А так у нас для проезжающих пассажиров всегда комплексные обеды накрывают. И быстро, и вкусно. И недорого.

– Последнее – существенно, приму к сведению. Значит, говорите, дядя Паша, тетя Шура. Может, еще есть кто?

Железнодорожница Лида задумалась:

– Пожалуй, и всё. Был начальник милиции, Петр Капитоныч. Но он помер лет пять как. Вот он бы для статейки вашей очень пригодился. Душевный был человек, без малого двадцать лет здесь в милиции отработал. Вот он всё про всех знал.

– Жаль. Может, родные у него остались?

– Жена Петра Капитоныча в последние годы болела сильно, с ногами чего-то худое было. Так дочка ее к себе забрала, в Пермь. Хорошая такая девчонка, шустрая. А уж как рисовала! Натурально, как… Шишкин.

– Что ж, спасибо и на этом.

– Да не за что.

– Скажите, в войну в вашем городке имелся детский дом, приют?

– Как же, был детдом. И сейчас есть. В Богчине.

– Где-где?

– Это деревня такая, недалеко от города. Туда как раз в войну ребятишек, из блокадного Ленинграда эвакуированных, размещали.

– Из Ленинграда? – насторожился Барон.

– Ну да. А еще был приют, вернее, детгородок. В Умиленьи.

– В Умиленьи? Звучит мило.

– Разве что звучит. Это на территории бывшего Авраамиева монастыря. На озере, километров тридцать от города. Но там вроде бы только местная беспризорная шпана содержалась. Те еще архаровцы! А ленинградцев – их в основном в Богчино определяли.

– Очень любопытно. А как туда добраться?

– На автобусе. Но утренний уже ушел. Теперь только в полдень будет.

– Обидно. У меня не так много времени. На все про все.

– А знаете что? Вы дойдите до рынка. Тут недалеко, минут пятнадцать ходу. Вон там, видите, – Лида обозначила флажком направление, – на улицу Свободы повернете и дальше все время прямо. Базар скоро сворачивается, так, может, кто из колхозников вас на попутке подбросит.

– Спасибо за совет. Ну всего вам доброго.

– А вам творческих успехов. Когда напечатаете статью, не забудьте прислать. Экземплярчик.

– Непременно. Вышлю на адрес: Галич, вокзал, красавице Лиде.

Рассказывает Григорий Анденко

По мне, про весну – это все поэты придумали. Поэты и всякие романтики.

Дескать, женщины расцветают исключительно весной, чудесным образом, вслед за природой преображаясь. А вот персонально на мой вкус, прекраснее всего женщины летом. Когда их одежды светлеют и стремительно сокращаются в объеме, а визуальная открытость ножек, напротив, увеличивается.

(Ну нравятся мне женские ножки! Каюсь, грешен. Уж простите такую человеческую слабость коммунисту с четырехлетним партийным стажем.)

Взять ту же охранительницу архивов информационного центра нашего, с недавних пор «исполкомовского», Управления Светку Свиридову[18]18
  В 1960 году, в процессе реорганизации ленинградской милиции, Управление милиции и Управление внутренних дел объединили в единое Управление внутренних дел исполкомов Ленинградских депутатов трудящихся.


[Закрыть]. В данный момент передо мною и Мыколой за казенной конторкой сидящую. В обычное, включая поэтически-весеннее, время Свиридова – форменный, извиняюсь, сухарь сухарем в форме. Девке двадцать с хвостиком, второй год как после юрфака в милицию распределилась, а гонору не меньше, чем у иного заслуженного работника МВД. И если у поэта Некрасова женщина «посмотрит – рублем одарит», то здесь строго наоборот – зыркнет так, словно бы ты у нее рубль зажал и не отдал.

Но сейчас, когда из привычного форменного синего Светка переоблачилась в разрешенные к летнему ношению белую гимнастерку и белую же беретку, ее словно подменили. И взгляд, форме под стать, посветлел и посвежел. И улыбка, пусть неотчетливо, пускай лишь в уголках вечно поджатых губ, нет-нет да обозначится. М-да… Диво дивное, чудо чудное. Давненько я не получал возможности лицезреть в образе и подобии лейтенанта Свиридовой именно что барышню в милицейской форме, а не милиционера в юбке.

Спешу оговориться: будучи не просто человеком женатым, но и отцом горячо любимого пятилетнего балбеса, рассуждаю сугубо с эстетических позиций. Как отстраненный, но не чуждый прекрасного наблюдатель. Тогда как расположившийся по левую руку холостяк Захаров буквально пожирал Свиридову простодушными влюбленными глазенками.

Утром, на совещании, заикаясь про аллергию, Мыкола почти не соврал – вот только аллергия у него была не на архивную пыль, а на конкретную архивную пылесборщицу. В смысле, как завидит Светку, сразу красными пятнами покрывается. Такая вот забавная реакция, навроде разновидности любовного зуда. Причем скромняга искренне уверен, что ни мы, его коллеги, ни сама лейтенант Свиридова ничего не замечает. Вроде как в песне: «и кто его знает, чего он моргает». Ага, щас! Собственно, потому я и попросил обслужить меня первым. Чтобы скоренько заполучить потребную информацию к размышлению и оставить голубков наедине – и с картотекой альфонсов, и друг с другом. Может, промеж них что и станцуется – не по первому, так по второму пункту.

– …В общей сложности у нас обнаружилось восемь учетных записей по преступникам, в разное время фигурировавшим под кличками Барон, – сверяясь с отпечатанной справкой, официальным тоном объявила Свиридова. – Еще три карточки занесены в общий реестр под списание по причине естественной либо насильственной смерти обладателей клички.

– Прозвища.

(Это у меня машинально вырвалось. Навроде рефлекса собаки Павлова. Легавой, разумеется, породы.)

– Что?

– Я говорю: клички – они у собак. А у наших подопечных – прозвища.

– Да какая разница?

– Согласен, принципиально никакой. Продолжайте, Светочка.

– Я вам, товарищ Анденко, никакая не Светочка, а Светлана Георгиевна. Или лейтенант Свиридова.

(Ой-ой, какие мы сегодня буки! Или это на вас так присутствие инспектора Захарова действует?)

– Виноват. Исправлюсь, товарищ лейтенант Светлана Георгиевна.

– Из этих восьмерых фигурантов трое – цыгане. Так что барон у них не только кли… прозвище, но и социальный статус. Я так понимаю, цыгане вас?..

– Совершенно верно. Цыгане меня не интересуют.

– Значит, остаются пятеро. Самому молодому 34 года, самому пожилому – 72.

– 72 – это, пожалуй, перебор. Отбрасываем беспощадно.

– Да и 34 тоже, – с сомнением покачал головой Захаров. – Маловато годков для такой биографии. Чтоб, как ты говоришь, сам Хрящ у него вторым номером работал.

– На самом деле у этого молодого уголовная биография вполне себе. Вот, читайте четвертую позицию.

Светка передала справку, и я с интересом пробежался глазами по тексту.

– Ого! Впервые осужден в 1944 году! Это ж сколько, получается, ему тогда было? Шестнадцать?

– А за что сел? – дежурно поинтересовался Захаров.

(Понятно, что сейчас Светка интересовала его много больше. Равно как и то, когда я, наконец, уберусь.)

– Первый раз Барону, он же Алексеев Ю. В., дали пятерик за соучастие в убийстве несовершеннолетнего Лощинина. Причем убийство было совершено еще в феврале 1942-го, в блокадном Ленинграде. Затем, уже на зоне, накинули столько же. Что характерно – снова за убийство. На этот раз солагерника.

– Ого! Шустрый какой парнишечка.

– Не то слово. В начале 1954 года вышел на полгода раньше положенного. Летом 56-го снова сел – за квартирную кражу. И получил за оную… скока-скока? Восемь?! Что-то больно круто?! Не находишь, Мыкола?

– Нахожу. Но если дали восемь, значит, не твой интересант. Этот должен еще сидеть. С двумя убийствами за плечами второй раз досрочно вряд ли освободили.

– А вот и не угадал. В 1960-м году Барон-Алексеев освободился по актировке как туберкулезник… Товарищ Светлана Георгиевна, вы позволите глянуть на последнее обвинительное заключение по сему героическому гражданину? Дико интересно, чего же он такого начудил, чтоб на банальной квартире восемь лет с полу поднять. Да и на бромпортрет «фас/профиль» любопытственно глянуть.

– Позволю. Если кто-нибудь поможет принести и подержать стремянку.

– Не вопрос. Товарищ Захаров! Обеспечьте товарища Свиридову орудием труда.

– Есть обеспечить! – с готовностью подорвался наш «аллергик».

Два разнополых лейтенанта углубились в недра архивного хранилища, а я остался в гордом одиночестве и задумался о том, что неуемное любопытство, которое и без того в последнее время частенько выходит боком, когда-нибудь обязательно меня погубит.

Вот на кой черт я трачу сейчас драгоценное время? Причем, как свое, так и чужое? Ведь персонально мне от идентификации некоего Барона, о существовании которого я и узнал-то всего несколько дней назад, все едино ни холодно ни жарко.

У меня что – есть чего ему предъявить? Кроме богатой поляны, на пару с Хрящом блатарям накрытой? Ну накрыли и накрыли. Вполне допускаю, что и не на праведные. И чего? На каждый чих все равно не наздоровкаешься. Потому, казалось бы, сиди себе, товарищ Анденко, на заднице ровно и не питюкай! Ан нет, любопытно ему стало. Задело, понимаешь, самолюбие. Как это так: Графиню он знает, а Барона нет?

Кстати, о Графине. А ведь сыскали мы с Захаровым у нее на хате притыренные вещички. Те самые, что Макар со своими хунвейбинами на Канонерском поднял. Сыскали грамотно, хотя и не вполне процессуально. За что и получили – устную благодарность от Накефирыча и письменное взыскание от комиссара 3-го ранга Демьяна, будь он неладен, Кузьмича. Ну да, в любом случае, в масть тогда наколочка от Вавилы пришлась. И то был лишний аргумент в пользу того, что к словам моего ненаглядного стукачка в части Барона прислушаться стоит…

Из пучины самоанализа на поверхность меня выдернули шаги возвращающихся разнополых лейтенантов милиции. Я обернулся, предвкушая процесс занимательного чтения, и обнаружил, что у одного из возвернувшихся в руках стремянка, а у второй – ничего.

То есть – абсолютно.

– Я не понял?..

– Очень странная история, – недоуменно и с несвойственным ей в принципе смущением взялась пояснять Свиридова. – Меня почему-то с утра не предупредили.

– Не предупредили о чем?

– Я вчера выходная была, с суток. И оказывается, именно вчера приезжал курьер из…

Здесь Светка перешла на язык мимики: выразительно закатив глаза, чуть вздернула острый подбородок с ямочкой и привстала на цыпочки.

– Из Большого дома? – считал я.

(И почти угадал.)

– Бери выше. С самой Лубянки, – уточнил Захаров. – Прикатил и под роспись забрал все архивные материалы, связанные с этим Бароном-Алексеевым.

– Эка!

(Да уж! Ничего не скажешь: удивили, так удивили!)

Лейтенант Свиридова посмотрела на меня так, словно бы подозревала в чем-то нехорошем, и строго спросила:

– И чего это он вдруг всем так срочно понадобился?

– Чего не знаю, того не знаю. Но, в любом случае, благодарю за помощь.

(Настроение в данную минуту было двойственное: с одной стороны, предмет своего любопытства я профукал, но с другой – интрига вырисовывалась будьте-нате!)

– А остальных баронов вы что, смотреть не будете?

– Нет-нет, как-нибудь в другой раз. Да, Светлана Георгиевна! Перед тем как вы на пару с инспектором Захаровым погрузитесь в уникальный, полный любовных страстей и житейских трагедий мир альфонсов, дозвольте заполучить его на минуту тет-а-тета?

– Да хоть на десять, – фыркнула Светка.

И с достоинством удалилась, предварительно напутствовав моего приятеля:

– Я буду в седьмой секции. И не забудьте стремянку, Николай Петрович.

– Не беспокойтесь, он не забудет. Я лично прослежу…

Судя по абсолютно спокойному выражению лица Мыколы, переполнявших меня эмоций он не срисовал либо остался к ним равнодушен. Он еще в прошлый раз дал понять, что не одобряет моих потуг в направлении Барона. Искренне считая, что с любыми проблемами следует бороться исключительно по мере поступления. И вообще, профилактикой, дескать, пусть участковые занимаются.

Я же к подобным вопросам отношусь перпендикулярно. В соответствии с названием популярной книжки «Знай и люби свой город», предпочитаю знать о подучетном контингенте как можно больше.

(А как насчет «люби», спросите вы? Как ни странно, подобное чувство также имеет место быть. Я люблю, пускай и с рядом принципиальнейших оговорок, свою работу. Хотя и стыжусь в этом признаваться кому бы то ни было. Даже себе, любимому.)