Текст книги "Юность Барона. Обретения"

– Дружище! Надеюсь, ты понимаешь, что подобных совпадений не бывает?

– Каких совпадений?

– Блин! Лейтенант Свиридова и та, похоже, умнее тебя. «И чего это он вдруг всем так срочно понадобился?» Сечешь поляну?

– Допустим, не всем понадобился. Мне, например, этот упыреныш абсолютно по барабану.

– Почему сразу упыреныш?

– А то ты не знаешь, что означает убийство в блокаду? За ним наверняка стоял разбой. Или мародерство. Или еще чего похуже.

– Во-первых, за мародерство в блокаду сразу к стенке ставили. А во-вторых, во мне еще сильнее усилилось подозрение, что этот Барон-Алексеев – наш с тобой клиент.

– По какому из направлений?

– По всем. Включая Москву. Кстати, можешь считать это профессиональной чуйкой сыщика.

(О, как сказанул! Даже самому понравилось.)

– Слушай, сыщик! Ты чего, в самом деле вознамерился перебежать дорогу «старшему брату»?

– Маленькое уточнение: я собираюсь не перебегать, а двигаться параллельным галсом.

(Нет, решительно сегодня моя речь как-то особенно изобилует изящной образностью и образным изяществом. Интересно, к чему бы это?)

– А что касается твоей так называемой чуйки… Между прочим, даже сугубо теоретически, Барон–Алексеев не может быть причастен к московской краже.

– Хочешь сказать, наши доблестные чекисты даром едят свой хлеб? Нет и еще раз нет! Я не позволю клеветать на доблестных сотрудников Комитета государственной безопасности!

(Увы, то была последняя на сегодня искрометная острота в моем исполнении. Так как далее Захаров огорошил меня беспощадным и уничижительным аргументом.)

– Я хочу сказать, что курьер с Лубянки забрал материалы по Алексееву вчера днем. А кража в Охотном Ряду случилась вечером!

– …!!!

(Как же это я сам не сообразил?! Черт! Вот оно, во всей красе, головокружение от успехов. А ведь какая изысканная версия выстраивалась – у-у-у! Умыл меня Захаров, ох и умыл! И поделом тебе, сыщик хренов!)

Помещение архива я покинул во всех смыслах на щите.

Стоит ли говорить, что после такой досадной оплошности недавнее желание вплотную заняться Бароном испарилось, как с белых яблонь дым. Но мааленький червячок сомнения продолжал исподволь покусывать. И чтобы окончательно устранить сей дискомфорт, я направился к ближайшей телефонной будке, дозвонился до Вавилы…

(Долго не хотел снимать трубку, гад!)

…и назначил встречу через два часа на нашем месте.

Понятно, что ответной восторженной реакции не последовало.

Но мне на это было, не менее понятно, начхать.

(Будьте здоровы, гражданин начальничек!)

* * *

Как и следовало ожидать, визит в Богчинский детский дом Барону ничем не помог. Оно и понятно: кабы все было настолько просто, еще десять лет назад подчиненные Кудрявцева на раз-два отыскали бы следы Ольги. Все стало на свои места уже на первых минутах общения с директором, когда тот озвучил дату открытия детдома – 31 марта 1942 года[19]19
  В конце марта 1942 года из блокадного Ленинграда в Галичский район Костромской области целенаправленно вывезли 110 истощенных, глубоко больных детей в возрасте 7–14 лет. Некоторые к тому времени были не способны даже самостоятельно передвигаться.


[Закрыть]. Тогда как сестра оказалась брошенной в Галиче в середине февраля.

Собственно, после этого можно было вставать и раскланиваться, но Барон вынужденно продолжил работать легенду «столичный спецкор», и в итоге они проговорили с директором почти час.

За это время Барон узнал такое количество подробностей из непростой жизни тылового Галича в военные годы, что, задумай он и в самом деле заняться журналистскими опытами, материала хватило бы не на одну статью. Более всего его потрясла судьба первого директора детского дома – ленинградца Ивана Зеленухина. Этот, по сути, святой человек вместе со своей супругой выхаживал ребятишек как родных, в первые месяцы многих ослабевших в буквальном смысле носил на руках, организовал для детей подсобное хозяйство, научив их выращивать овощи, гречу, зерновые. Но в послевоенном 1949-м Зеленухин был снят с работы и исключен из партии за то, что принял в детдом ребенка врага народа. По тем временам история достаточно типичная. Тем не менее персонально по его, Баронову счету, архискотская.

А к скотству, равно как и к смерти, привыкнуть нельзя.

Так его учили – сперва отец, а затем Михаил Михайлович Хромов.

Светлая им обоим память…

До Богчино Барон добрался на колхозной полуторке, мысленно поблагодарив за дельный совет железнодорожницу Лиду. Дорогу он запомнил, потому обратно в город решил прогуляться пешком. Тем более всего пути оказалось километров пять-шесть.

Неспешно дойдя до очень условной, с учетом повсеместной одно– и двухэтажной застройки, границы города, Барон свернул в направлении главной местной достопримечательности – Галичского озера. «Кормилица наша! Кормилица и красавица!» – как любовно отзывался о нем директор детдома, рассказывая про то, как местный рыбный промысел помогал подкармливать блокадных ребятишек.

Озеро, что и говорить, впечатляло.

Формы гигантского овального зеркала, помещенного меж двух плоских берегов, оно вытянулось с запада на восток, и там, где горизонт сливался с водной гладью, созерцательное ощущение бескрайности зашкаливало. Причем настолько, что в какой-то момент начинало казаться, будто ты стоишь не на озерном, а на морском берегу.

Приметив лодочные мостки, Барон дошел до них, снял ботинки, закатал брючины по щиколотку и, усевшись на полусгнившие доски, с наслаждением опустил босые ноги в приятного холодка воду.

Пошумливали от легкого ветерка тополя. Лениво переругивались птицы. Пыхало жаром солнце. Давно забытое ощущение покоя и безмятежности охватило Барона. Последний раз подобные чувства он испытывал, пожалуй, лишь в довоенном детстве, когда они с отцом и с «Достоевским» изредка выбирались порыбачить на Кронштадтские форты. Как и тогда, пряча глаза от слепящего солнца, Барон сидел сейчас, опустив голову, и с ребячьим интересом наблюдал за крохотными волнами, накатывающимися на опущенные в воду ноги. Ему было хорошо. По-настоящему хорошо.

Но все-таки странная штука – память. Только что ей казалось исключительно важным одно, а минуту спустя – уже противоположно другое. Воспоминания приходят к нам словно бы из ниоткуда, и, кажется, логики в их появлении нет никакой. Самое обидное: то хорошее, что хотелось бы помнить вечно и до самых мельчайших подробностей, чаще всего размывается, делается воображению недоступным. Тогда как именно о том, о чем бы усиленно хотел забыть, память услужливо и некстати напоминает. Выставляя столь подробным и ярким, словно бы оно случилось не далее как вчера…

И вот уже Барон мысленно переносится с нагретых солнцем бетонных плит мола форта Тотлебен на берег другого озера.

Оно ничуть не походит на огромное и живописное Галичское, а, скорее, напоминает небольшое болотце, со всех сторон окруженное вплотную подступившим к берегам густым ельником. Отыскать озеро непросто – надо знать заветную, сквозь непролазные трущобы, тропку, о существовании которой знал не всякий местный старожил. В первую очередь по этой причине в апреле 1942 года здесь, в нескольких десятках метров от воды, надежно скрыв под лесным пологом дюжину землянок и два десятка шалашей, временно расположилась база партизанского отряда имени тов. Сталина.

Временно, так как близкая к идеальной скрытость местности была палкой о двух концах: добывать провиант приходилось у черта на куличках, а добыв – доставлять на базу с неимоверными трудностями. Меж тем середина весны нелучшее время для перехода на подножный корм. На сборе березового сока да нечастых рыбацких удачах долго не протянешь. Хотя тот же Юрка изрядно преуспел и в первом, и во втором.

Даром что бывший городской житель.

Ленинградская область, апрель 1942 года

Собранные Битюгом дрова оказались сырыми. Костер разгорался плохо – больше чадил, и едкий дым нещадно застилал глаза и щипал горло. С такими дровами бдительный дежурный костровой перенес бы зону кострища с берега поближе к кромке леса. Чтобы дым, поднимаясь вверх, рассеивался в густой кроне деревьев и не был приметен с воздуха. Но Битюг поленился, предпочел оставить все как есть. А сам, усевшись на плащ-палатку и упершись спиной в покрытый мхом валун, достал из-за пазухи банку трофейной, взятой в ходе последнего экса, тушенки, вскрыл ее ножом и принялся неторопливо опустошать. Дым его трапезе ничуть не мешал.

Пока не согрелась вода в котле, Анфиса и Клавдия занимались рутинной постирушкой. Включая черновую стирку дефицитных бинтов и подручного перевязочного материала, которые после следовало еще и перекипятить. Стиральными досками служили причудливо смятые Митяем куски листового железа. Постиранное белье отбивалось здесь же о торчащие из воды камни и развешивалось на натянутых между деревьев веревках.

Битюг наблюдал за женщинами не без интереса, так как в процессе работы те вынужденно принимали интересные, на мужской взгляд, позы и допускали определенную «небрежность» в одежде. Словом, со стороны имела место быть картина мирная, почти идиллическая.

Причисленный к хозобслуге, вечный дежурный Юрка припер с базы ведро картошки, добрел с ним до кромки воды и, стараясь не смотреть на задравшую подол до середины бедер Анфису, окликнул:

– Тетя Анфиса!

– О, Василёк! Ты чего там притащил?

– Картошку.

– Картошку? Это ж откуда такое чудо?

– Митяй с Акимом принесли. Они ночью в Поречье на разведку ходили, а на обратном пути к деду Митрофану завернули. Вот он им и отсыпал. А комиссар Прохоров приказал похлебку для раненых сварить. В качестве доппайка.

Анфиса отложила белье. Смущая пацана своими гладкими белыми ляжками, как была, с задранным подолом, подошла к Юрке и заглянула в ведро:

– Мало того что горох, так еще и мерзлая насквозь.

– Лучше такая, чем совсем никакой.

– Ишь ты, философ. Знаешь что, Василек, ты ее водой залей и отставь пока. Отмокнет – легче чистить будет. Нам все равно раньше бинты прокипятить нужно, – Анфиса сердито посмотрела в сторону Битюга: – Правда, с таким костровым кипятка до второго пришествия не дождешься. Опять, боров ленивый, сырых дров натаскал. А теперь вон сидит, как ни в чем не бывало, тушенку в одну харю трескает. Ни стыда ни совести у человека.

– Они вчера у полицаев обоз отбили. Так командир распорядился, чтобы всем, кто в акции участвовал, по банке трофейной выдали, – пояснил Юрка с плохо скрываемой завистью.

– Да я не хуже тебя за эту историю знаю. Вот только Лукин свою тушенку с теми же ранеными разделил. А этот! А надымил-то, зараза. Даже здесь не продохнуть.

– Я щас сбегаю, теть Анфиса, поищу сушняка.

– Да отдохни ты, Василек. С самого ранья крутишься как угорелый.

– Ничего, нам только на пользу, – копируя слова и интонацию Митяя, улыбнулся Юрка и в очередной раз скосил глаза в сторону Клавдии.

И то сказать – девушка была удивительно хороша. Кареглазая. Высокая. Ладная. Не обращая внимания на Юрку, она продолжала заниматься стиркой, но даже и в этом прозаическом занятии движения ее были столь легки, размеренны и даже красивы, что пацан невольно залюбовался ее работой.

Перехватив мальчишеский взгляд, Анфиса понимающе хмыкнула и игриво поинтересовалась:

– Васька! А тебе Клавка нравится?

– В каком смысле?

– Чудак-человек! Да какой тут может быть иной смысл? Как женщина?

Юрка смутился:

– Ну, допустим, нравится. А чего?

– Да просто удивляюсь я тебе. Наши-то кобели, едва Клавку завидят, начинают хвосты петушить, гоголем ходить. Хиханьки-хаханьки. А ты наоборот – шарахаешься, как черт от ладана. Смотри, девки такое обхождение не одобряют, – Анфиса озорно прищурилась. – Между прочим, она мне уже сама жаловалась.

– На что жаловалась?

– Мол, теть Анфиса, а почему это наш Васёк на меня – ноль внимания, фунт презрения?

– Да чего вы врете-то?

– Ничего и не вру. Может, конечно, не прямо такими словами сказала, но общий смысл…

– Ладно, некогда мне тут с вами, – сконфуженный Юрка отмахнулся от явных провокаций и направился в лес за дровами.

А довольная, охочая до интриг Анфиса добрела по воде до своей юной напарницы и, принимаясь за стирку, как бы между прочим озвучила:

– Какой хороший паренек у нас завелся. Правда, Клавка?

– Обыкновенный.

– Обыкновенный вон на берегу сидит. На твои голые коленки облизывается. А Васька – совсем другое дело. Эх, жаль, годков маловато. Был бы хоть на парочку лет постарше, уж я бы тогда…

– Чего бы ты?

Хмыкнув, Анфиса подошла к девушке и нашептала на ушко, чего именно.

Клавдия залилась краской, вспыхнула:

– Да ну тебя! Вечно такое ляпнет – хоть стой, хоть падай!

– А тут, Клавка, говори не говори, а против природы не попрешь. Кстати, для меня-то Васька малость недозрелый, но вот для тебя – самое то!

– Что ты глупости говоришь? Ему небось еще даже пятнадцати нет.

– Ой, а сама далеко ли ушла? – хохотнула Анфиса.

Но, тут же посерьезнев, тяжело вздохнула и совсем другим тоном добавила:

– Э-эх, милая. Да если эта война проклятущая еще на год, а то, не дай бог, на все два протянется, нам, бабам, только такие мужички и останутся. Пятнадцатилетние.

– А как же Василий Иванович?

– А при чем здесь Чапаев? Ты это на что намекаешь?

– Я и не намекаю. Просто…

От гнева у Анфисы расцвел на щеках яркий румянец:

– Да чтоб ему в ближайшем бою яйца отстрелили! Чапаеву вашему! Что ты вообще в этом понимаешь?! Соплячка! Или, может, в самом деле вознамерилась всю войну целочкой проходить? Ага, размечталась!

– Да ты чего, белены объелась?

– Может, и объелась! Досыта! По самое не могу!

Анфиса сердито схватила очередную гимнастерку и, вымещая волной накатившую ярость, с ожесточением принялась возюкать ее о железо. Рискуя протереть чье-то подвернувшееся под горячую бабью руку обмундирование до дыр…

К новому имени Юрка привыкал долго. Недели три, никак не меньше. Но деваться было некуда, ситуация тогда возникла именно что из разряда «назвался груздем».

Когда в феврале Михалыч на пару с Битюгом доставил голодного, замерзшего, чудом выбравшегося из блокадного города паренька пред светлые очи комиссара отряда товарища Прохорова и предъявил единственный обнаружившийся у того документ – пропуск учащегося ФЗУ Василия Лощинина, Юрке ничего не оставалось, как подтвердить новую биографию. Мнилось ему, что в противном случае даже и полуправда сыграла бы не в его пользу (сын врага народа!). А уж заикнись Юрка сдуру про ВСЮ правду, в условиях военного времени та потянула бы, самое малое, на препровождение «куда надо». А может, и того круче – до ближайшего оврага.

Потому-то пионер Юрий Алексеев и соврал. Едва ли не впервые в жизни и сразу по-крупному. Соврал, глядя в лицо коммунисту.

И тот ему поверил. И все окружающие поверили. И по первости Юрке было мучительно, невыносимо стыдно.

Но, как известно, со временем человек ко всему привыкает.

Вот и Юрка привык. И совесть его постепенно не то чтобы успокоилась – скорее, затихла. До поры.

* * *

Юрка приволок из леса охапку хвороста, сбросил возле костра и, демонстративно не замечая жрущего Битюга, опустился на колени, взявшись раздувать едва теплящиеся угли.

Битюга он невзлюбил сразу. Еще со дня их первой встречи на минном поле, когда тот цинично советовал Митяю не брать Юрку в отряд по той причине, что партизанам самим жрать нечего. С той поры, затаив в душе обиду, он старался по возможности избегать общения с этим здоровенным (косая сажень в плечах), нелюдимым, грубого юмора парнем. По первости, правда, удивляло, что по имени Битюга в отряде почти никто, за исключением командования, не называет. Но, освоившись и приглядевшись, он обнаружил, что несмотря на все Битюговы геройства – а партизанил тот лихо и как-то исключительно фартово – парня в отряде сторонились многие. Настоящих друзей у Битюга не было, существовал он среди своих вроде как наособицу, но подобным обстоятельством ничуть не тяготился. Скорее наоборот – такое положение вещей его словно бы устраивало.

А вскоре Юрка оказался невольным свидетелем странного разговора, состоявшегося между Акимом Гавричковым и Хромовым. Он и не собирался подслушивать – само вышло.

Как-то ночью в шалаш, в котором квартировали Юрка, Лукин и Хромов, заглянул Аким. Сергея не было – он заступил в охранение. А вот Юрка, хотя давно и крепко спал, в какой-то момент проснулся, разбуженный громким шепотом двух спорящих людей.

– …По-моему, ты излишне сгущаешь краски, Аким. Он, конечно, парень не без гнильцы в жилах. Но, согласись, не всякий злой, а то и просто паскудный человек обязательно должен быть врагом, предателем или шпионом.

– Заметь, Михалыч, это твои – не мои слова. Про не без гнильцы.

«Интересно, про кого это они говорят?» – заинтересовался Юрка, решив покамест не обнаруживать свое пробуждение.

– И что с того? Частенько подобные вещи объясняются всего лишь заурядными человеческими нелучшего свойства склонностями.

– Не пойму я что-то, куда ты клонишь?

– Знаешь, есть люди, которые в детстве любили бабочкам крылья, а лягушатам лапки отрывать?

– Не знаю. Не отрывал.

– Тем не менее. Но если одни в детстве наигрались и забыли, то другие такую в себе особенность, даже и повзрослев, сохраняют. У нас до войны служил подобный черт. По фамилии Синюгин. Слава богу, не в моем подразделении.

– И чего?

– Думаю, не нужно объяснять, что в нашей работе немало случалось вещей, связанных, мягко говоря, с насилием?

– Да уж, – как-то странно хмыкнул Гавричков.

– Другое худо – некоторым со временем это дело начинает нравиться.

– В смысле насилие?

– Да. Когда, допустим, ты, исключительно для дела и по делу дал на допросе по морде – это одно. Но когда даешь по морде лишь потому, что тебе нравится давать по морде, это иной расклад. Когда для тебя важнее дела становится возможность помучить другого и через это власть свою ощутить, это уже болезнь. И от таких людей, на мой взгляд, следует, по возможности, избавляться.

«Ого! Где же это и кем до войны работал Михалыч? Если ему приходилось людей бить?» – неприятно подумалось Юрке, который тогда еще не знал о чекистском прошлом Хромова.

– И что, уволили этого вашего, как бишь… Синюгина?

– Нет, не уволили. Он ведь во всем остальном исключительно правильный сотрудник был. Исполнительный, на собраниях красиво выступал. Просто нравилось ему людей мучить. И вроде никакого практического смысла в том не было, а все едино нравилось. То юбку на подследственной завернет и буквально упивается этим, то еще какую мерзость учинит. Но показатели при этом отменные. Можно сказать, передовик производства. И вот что ты с ним, с таким, сделаешь?

– Дела-а…

– А возвращаясь к начатому, за Битюга. У тебя, Аким, помимо подозрений и слухов, основания, конкретные факты по мародерству имеются?

– Конкретных нет.

– Вот когда будут, тогда и разговор будет другой.

«Так вот они про кого! Ничего себе! Битюг, оказывается, еще и мародер?!» – поразился Юрка, продолжая изображать спящего.

А куда деваться? Не заявишь же теперь, дескать: извините, дяденьки, на самом деле я давно не сплю, так что шли бы вы со своим шушуканьем на воздух.

– Ладно, Михалыч, мое дело предупредить. А уж вы там сами решайте. На то и командиры. Но все равно, не нравится он мне.

– Блин, Аким, опять ты рысью по кругу! Еще раз! Битюг – наша боевая единица. Точно такая же, как ты, Лукин, Митяй. Вон даже и Васька. Скажи, эта самая единица нормально воюет?

– Ну нормально.

– Отменно воюет. Ты лично можешь припомнить, чтобы Битюг хоть раз струсил, слабину дал?

– Нет. Не могу, – буркнул Аким.

– Но при этом утверждаешь, что как человек он дерьмо. Прекрасно, я полностью разделяю твою точку зрения. И чего? Давай на этом основании шлепнем его? Так, на всякий случай? Подумаешь, отряд бойца потеряет. Зато нам с тобой комфортнее. Так?

– Не так.

– Слава богу, хоть в чем-то договорились. Еще раз повторю: лично мне Битюг тоже не нравится. Мне даже сама рожа его не нравится. И выпивать с ним лично я никогда не сяду. И детей крестить не позову. Но это еще не основание. Я доступно излагаю?

– Доступно.

– Прекрасно. Тогда самое на сегодня последнее: я тебе, Аким, возможно, крамольную вещь скажу. Но на войне очень на многие вещи иначе смотреть приходится. И мародерствуют на войне, к сожалению, все.

– Так уж все? – возмутился Гавричков. – Лично я…

– Лично ты, – не дал ему докончить Хромов, – когда после утренней засады оружие собирали, у мертвого полицая фляжку со спиртом подмахнул. А медикам отдать запамятовал.

– Михалыч! Да ты чего?! Да там спирта-то было чуток, донышко едва-едва покрытое.

– О чем и толкую. Потому проблема не в том, что мародерничают, а в том, насколько чуток велик. Все, Аким, разбежались по норам. Спать хочу, сил нет.

Вторично засыпая, Юрка размышлял над последними словами Хромова, которые ему категорически не понравились. Он решил для себя, что ни на войне, ни, если, конечно, доживет, в победное мирное время лично он никогда, ни при каких обстоятельствах не позволит себе не то что мародерничать – просто взять чужое. С таковой убежденностью и уснул.

Со временем Юрка, возможно, и подзабыл бы подслушанный в землянке разговор. Однако буквально неделю назад тот неожиданно получил развитие. Причем развитие столь же невероятное, сколь и неприятное.

А получилось так: в очередной раз углубившись в лес на сбор березового сока, Юрка наткнулся на Битюга, совершающего странные манипуляции возле ничем не примечательного трухлявого пня. Тот его не заметил, какое-то время непонятно покамланил, затем распрямился и, треща, аки медведь, ветками, направился в сторону базы.

Выждав немного, Юрка подошел к пню, внимательно осмотрел, пнул ногой лежащую поверх гнилушку и с удивлением обнаружил, что та служила своего рода прикрышкой для дупла. Сунув руку в которое, нащупал внутри увесистый, завернутый в мешковину сверток. Опасливо оглядевшись по сторонам, он осторожно развернул тряпку…

Каждый из нас хотя бы раз в жизни читал книжку про таинственные клады и несметные сокровища. Но кто из читавших хотя бы раз в жизни по-настоящему сыскивал хотя бы отдаленно кладу подобное? К примеру, до сей поры самой крупной Юркиной находкой являлся пятиалтынный, найденный им на тротуаре Невского проспекта. И вот теперь…

Мужские карманные и наручные часы, изящные женские часики, фашистские перстни с выдавленными на печатке черепами с перекрестьем костей, три флакона одеколона, две губные гармошки, полдюжины зажигалок, прочий не вполне понятного происхождения мелкий хлам и вершина коллекции – пистолет вальтер.

«Вот ведь гад! А Хромов еще не хотел верить. Оказывается, прав был Аким – шкура Битюг! Мародер проклятый!»

Здесь же сыскался и отдельно лежащий, полностью снаряженный магазин. Юрка взял вальтер, вставил магазин в рукоятку и услышал характерный щелчок – затвор автоматически заслал патрон в патронник. Хотя Сережа Лукин и успел дать ему несколько уроков обращения с оружием, во всех тонкостях Юрка разобраться пока не успел. Но именно эту модель немецкого пистолета знал. Еще бы! Ведь именно из брата-близнеца точно такого же вальтера в феврале в своей ленинградской квартире Юрка и застрелил Кудрявцева.

Да-да, это они самые и есть – причуды и превратности судьбы. Нынешний юный советский партизан Василий Лощинин был не кем иным, как малолетним убийцей советского чекиста. Вот потому-то Юрка с такой легкостью и открестился от прежней биографии. Пусть все считают, что ленинградский школьник Юрий Алексеев пропал, сгинул без следа в блокадном городе. А значит, отвечать за гибель чекиста некому.

Юрка возвернул магазин, сунул его в карман, а пистолет за пояс, надежно скрыв под телогрейкой. Затем брезгливо завернул остальное барахло в мешковину и сложил обратно в тайник, максимально восстановив вокруг все как было.

По возвращении на базу первым желанием было пойти и рассказать все Хромову, но после долгих и мучительных терзаний он решил этого не делать. Стыдно, противно было наушничать на своего бойца. Пускай бы и такого, как Битюг. В итоге Юрка вполне удовлетворился тем, что отныне у него есть личное огнестрельное оружие. Которое, понятное дело, на людях светить нежелательно.

А еще Юрка с мстительным удовольствием представил выражение лица Битюга, когда тот, снова наведавшись к своему схрону, обнаружит пропажу. То-то задергается, запаникует. И поделом гаду.

* * *

– …Васька! Тушенки хочешь?

Неожиданный вопрос Битюга застал врасплох.

Разумеется, принимать подарки от этого гада Юрке категорически не хотелось. Да только…

Даже и в относительно сносных, применительно к недавнему прошлому, бытовых условиях чувство голода его, человека, пережившего блокадную зиму, по-прежнему не отпускало. Ни на один день. Юрка хотел есть всегда. В любом месте и при любых обстоятельствах.

А потому голод, пускай не чистой победой, лишь по очкам, но взял верх над чувством брезгливости.

– Хочу! А у тебя есть?

– Есть!

В подтверждение своих слов, Битюг продемонстрировал содержимое опустошенной примерно на две трети банки.

Юрка подбросил еще пару веток в костер, поднялся и подошел к так и не поменявшему изначальной лениво-созерцательной позы Битюгу. Произносить волшебное слово не стал, просто посмотрел вопросительно: дескать, ну и?

– Тушенка у меня есть, да не про твою честь! – выдал заготовленную хохму Битюг и гулко, словно в бочку, заржал.

Ошарашенный таким поворотом Юрка побледнел и сжал кулаки.

– Придурок!

– Что-о? – клацнул челюстями Битюг, резко перестав ржать. – Ты это на кого лапку задрал, щенок?

– Я, может, и щенок. А вот ты – шавка подзаборная, – зло процедил Юрка.

И, не сдержавшись, прокололся.

Добавил, чтоб окончательно припечатать:

– Мародер!

Битюг аккуратно отставил банку. Поднялся, угрожающе нависая.

Вперился недобрым.

– Что ты щас сказал?

– Я на таких уродов в блокадном Ленинграде насмотрелся. Сколько у тебя, я запамятовал, часиков и колечек в коллекции? Тех, что фашисты награбили, а ты позаимствовал? Что уставился? Видел я, как ты над своим схроном слюнями капал.

– Ах ты, с-ссучонок!

Битюг шагнул навстречу, сократив дистанцию до расстояния прямого удара.

– Даже не вздумай! – предупредил Юрка и быстрым движением выхватил из-за голенища правого сапога финку – подарок Лукина.

– Эй! Вы чего там, совсем сдурели? – заголосила от озера Анфиса, только теперь углядев разгорающийся на берегу конфликт. – Васька, убери нож! Совсем с ума спятил?! Битюг, оставь пацана в покое! Сходи лучше за хворостом, костровой хренов, огонь почти погас!

Юрка невольно обернулся на источник крика и…

Самого удара он даже не увидел.

Просто бац – и все: свет погас…

Юрка очнулся от струйки холодной воды, льющейся ему на переносицу. Он открыл глаза – над ним, тревожно всматриваясь, нависала Клавдия, держа обеими руками котелок.

– Слава богу, очухался. Я уж подумала, он тебя того… Очень больно, Вась?

Заботливо поддерживаемый девушкой, Юрка поднялся, помотал головой и прислушался к ощущениям:

– Нормально. Где этот гад?

– Его Михалыч на базу отправил.

– А Хромов откуда тут взялся?

– За ним Анфиса сбегала, позвала.

– Не нужно было. Зря. Я этого гада после сам, своими руками, уделаю.

– Слыхал, Михалыч? – охнуло за спиной.

Юрка, вздрогнув, обернулся и лишь теперь обнаружил, что они с Клавдией, оказывается, здесь не одни.

– Уделывальщик какой сыскался. И ведь с виду вроде умный парень, а на деле… Связался младенец с чертом.

– Анфиса, не тараторь, – попросил Хромов. – Шуму от тебя, как от гаубицы.

– А еще и не так пошумлю! Я еще до командира отряда дойду. И до комиссара Прохорова.

– Никуда ты не пойдешь. А с Битюгом я сам разберусь. И на этом – всё, закрыли вопрос. Между прочим, Васька, тебя тоже касается.

– Я ЭТОТ ВОПРОС закрою САМ! – дерзко, с вызовом отчеканил Юрка.

– Вот ведь баран упертый! – рассердилась Анфиса. – Да Битюг тебя по стенке размажет!

– Это мы еще посмотрим.

– Тьфу! Пошли, Клавка, надоело мне с этим малолетним дураком возиться. Я ему про Фому, а он… Если хочет ходить в синяках, аки в веснушках, то заради бога! Пошли.

Женщины вернулись к озеру, чтобы продолжить постирушку, а оставшийся у костра Хромов посмотрел на Юрку с оценивающим интересом:

– А ты, выходит, у нас парень дерзкий?

– Я не дерзкий. Просто я за справедливость. И против негодяев.

– За негодяев для пафосу сказал или основания имеешь?

– Имею.

– Поделишься?

– Для начала сам во всем разберусь.

– Вот, наконец, и первые разумные слова, – усмехнулся Хромов.

А следом выдал неожиданное:

– Пойдешь завтра с нами на акцию?

– Пойду! А разрешат?

– Я поговорю с командиром.

– Спасибо, дядя Миша.

– Ну, положим, благодарить тут особо не за что, – Хромов сунул руку за пазуху и вытащил финку. – Твое?

– Мое.

– Где взял?

– Сергей подарил. Лукин.

– Как же, мог бы и сам догадаться. Забирай. Но запомни на будущее: никогда не доставай оружие, если еще не принял решение – будешь его использовать или нет. Но уж если достал – бей. А не размахивай.

* * *

Хромов сдержал слово, и на следующий день группа из двенадцати партизан, включая Юрку, выдвинулась к деревне Поречье. Куда накануне мотались в разведку Митяй с Акимом.

Шли долго, больше семи часов. Так что до Поречья добрались уже на закате. Ну да примерно так оно и планировалось.

На краю деревни находился глубокий овраг, весь заросший деревьями и кустарником. Внизу, на самом дне, бежал небольшой ручеёк. Вот возле этого ручейка, дожидаясь окончательного наступления сумерек, они и расположились. Предварительно отправив Акима, как знающего, разведать текущую обстановку.

Партизаны напряженно молчали, из предосторожности курили в рукав. Лишь Хромов и Лукин о чем-то эмоционально перешептывались, явно споря.

Юрка примостился на старой поваленной березе чуть в стороне от остальных, чтобы скрыть охвативший его мандраж. Удивительно, но до этой минуты он был полностью уверен в себе и азартно рвался в свой первый бой. Как вдруг невесть откуда возникшее нервное напряжение завладело им, окутав душу противной липкой паутиной страха. И вот теперь, пользуясь затишьем перед бурей, Юрка пытался немного успокоиться.

От группки партизан отделился Битюг, лениво дошел до поваленной березы, развязал ширинку, стал облегчаться.

– Что? Другого места не найти?

Юрка хотел произнести эту фразу с металлом в голосе. Но тот предательски сорвался, и грозное на выходе модифицировалось в сиплое.

– Ути-пути. Кто это там пискнул, вжимаясь в складки местности? Никак наш юный пионЭр? Как оно, кальсончики поменять не надо?

– За свои побеспокойся!

Битюг повертел башкой по сторонам и, понизив голос, угрожающе зашептал:

– Слышь, пионЭр! Ежели хоть слово кому за схрон шлепнешь, я тебя на мелкую ветошь порву. Уяснил? Даже Хромов не поможет.

– Пожуем – увидим, – огрызнулся любимой Гейкиной присказкой Юрка.

– Ну-ну. Главное, чтоб к тому моменту осталось чем. Жувать. Вальтер где?

– В надежном месте, – соврал Юрка. – Привет тебе передавал.

– Вернемся на базу – отдашь. Ты меня услышал? А не то…

Битюг не докончил угрозы, поскольку в овраг, вызвав всеобщее оживление, скатился Аким. Боясь упустить важное, Юрка, а следом и Битюг поспешили присоединиться к остальным.