Текст книги "Крестики и нолики. Фантасмагория в трёх частях"

Первый подозреваемый

Скачет на воробьиных ногах, щебечет, стучится в окна майский звончатый день. Шелестит листва в леске поблизости, шуршит трава, звенят грабли и лопаты, похихикивает металл, о металл ударяясь.

Сизые облака плотными стайками пластаются в тугом, звонком просторе поднебесья. Шумно и тесно под небом, шумно и тесно.

Райская гуща яблонь сползает до самой Ленивки. Сыщик Брин, строгий, подтянутый, в неизменном котелке и с тросточкой, не торопясь прохаживается в тени деревьев, смотрит на цветущие окрестности. За ним, чуть-чуть на отдалении, бредёт серый монах Патрикей – молчаливой, неотвязной и к чему-то обязующей тенью. За ним, ещё чуть дальше, шагают Брутилов и самые влиятельные в монастыре люди – игумен Мельхиседек, отец Юлиан, старец Гермоген и прочие. Все они направились в келью горбуна Алёши. Молодой бунтарь был первым, кого подозревали в совершении убийства. И допросить его надо было раньше прочих, чтоб не убежал.

В свои двадцать с небольшим горбун Алёша выглядел как напроказивший подросток-гимназист: растрёпанно, неприкаянно. Глаза Алёши постоянно имели такое выражение, будто его вот-вот разбудили. И келья его неизменно выглядела так же – растерянно и неприбранно. Во всей её обстановке сквозило сиротство человеческой жизни. Угрюмилась облупленная комната, еле просвечивало в окнах жидкое солнце да горбатилась нищая смородинка за окном. Здесь лились бесталанные дни, тянулись, как рельсы, сквозь серое пространство, – прямо, скучно, неуклонно.

Гости столпились в дверях кельи. Всем была известна причина их визита. Тощий, как огарок, Алёшка сидел на своей койке, набычившись и выковыривая грязь из-под ногтей. Помолчав с минуту, сыщик начал допрос.

– Вот что, молодой человек. Надо мне одну вещь выяснить, от которой вся твоя судьба зависит. Так что прямо говори, без утайки… Где ты был накануне убийства? – подступил к горбуну Брин, покручивая правый ус.

– Да нигде… – уставившись в землю, твердил Алёшка.

– Говори, где! На каторгу пойдёшь! – прикрикнул на горбуна игумен.

– Не скажу! – огрызнулся монашек.

– На Библию руку клади! Как перед Богом, ответ держи! Чтобы в ад не попасть!

Юркий отец Юлиан вскочил с места, схватил горбуна за руку и положил её на заранее подготовленное Евангелие. Алёшка судорожно попытался вырвать руку, но не тут-то было: пастырь держал крепко. Монах весь передёрнулся, сглотнул, поперхнулся слюной и бросил:

– Да с девицей был я!

– С какой такой девицей? – аж ахнул игумен.

– С Марфой из деревни! Мельникова дочка! В лесу целовались мы! В нашем, монастырском! – завопил горбун, извиваясь и краснея до ушей. – К нему я бежал, прячась, тогда и на клумбу наступил!

– Чем докажешь? – громогласно вопросил Брин посреди удивлённого молчания священства.

– Вот она мне свой платок подарила! Который купила в тот же день! Торговка Хавронья на рынке подтвердит! – со слезами на глазах горбун вытащил из-за иконы пёстрый цветастый платок.

В келье воцарилось молчание. Игумен перебирал чётки и потрясённо пожёвывал сухими губами. Брин засмеялся:

– Так вот каков наш молодец… На платке следы ягод. Угощал он её ягодами, значит… Или она его. Ох, грешники!… Молодо-зелено!… Но, если она подтвердит, что была с Алёшкой, обвинения с него снимутся… Может быть, это и неплохо, не так ли, Кирилл Петрович?

Брутилов кивнул. Отец Юлиан, теребя пальцами платок, прервал молчание:

– Да-а… Платок и правда женский… Марфу мы допросим ещё. И с тобой разберёмся… Такая молодежь у нас: кто не убийца, тот блудник. Что тебя на блуд-то сподвигло, окаянный?

– Любовь, вот что! Душа! Душа, она как язва: чешется, – Алёшка раздосадованно сплюнул на грязный пол и почесал под рясой.

– А ты интересный вьюнош, как сказал бы мой дядя Иоганн… – усмехнулся немец. – Ты похож знаешь на что? На дефис.

– На что-о? – выпучил глаза вконец растерявшийся инок.

– На дефис. На чёрточку между Богом и зверем.

– Не понимаю я вас… – обалдело протянул горбун. – Нет… Нет… Я вообще ни-че-го не понимаю! Я ведь здесь не настоящий. Я живу как во сне. Я как будто выдуманный… А зачем ты меня выдумал? – заорал монашек, топая ногами и потрясая в воздухе тощими красными кулачонками. – Зачем, зачем вы все меня выдумали, а?!!!

– Чтобы тебя от греха отучить, надо нового тебя выдумать. Грешник ты, Алёшка! – возопил Гермоген.

– Сами вы грешники! Сами грешили поболее меня! Посмотрите в себя, тако-о-е увидите! – бился в истерике горбун. Казалось, всё его лицо состоит из одних глаз и ноздрей…

Духовенство тоже было на грани истерики. Отец Юлиан закричал на Алёшку:

– Мы… мы! Мы сами с собой разберёмся! А вот тебя кто нас судить поставил? Бог? Али кто другой?

– Чёрт! – гаркнул Алёшка, брызгая тёплой слюной изо рта. И упал на койку, рыдая и содрогаясь всем тощим своим телом.

В истерике горбун разодрал рясу у себя на груди, и на его груди обнаружилась неприятного цвета опухоль. Она напоминала по очертаниям клешню…

– Что это? – удивился сыщик-немец. – У него что, рак?

– Да, да, – поддакнул монашек Павел, друг Алёшки. – Я давно её видел. Только он никому не говорил.

– Так в чём дело? Человеку недолго осталось жить, вот он и хочет всё познать! Не судите его! – возмутился Брин.

– Да-а… Это многое меняет, друзья мои, – неожиданно тонким голосом изрёк старец Гермоген. – Простите юношу. Он хотя и дурён, вельми дурён, да не своей дурью. Это всё от юности да от кровяного брожения. Накажете его, он ещё больше взбунтуется и окончательно погибнет во грехе своём. Мыслю так.

– Так он ведь еретик, о чёрте кричал, что его судить поставил. Каждый грех – это ересь в конечном счёте… – возразил игумен.

– Он не еретик, он дурак. Быть дураком никаким законом не запретишь. И мы дураки, над ним, больным, издеваемся… – тихо произнёс старец. – Прости нас, Алёшка.

– Не могу простить, – всхлипнул Алёшка с постели. – Кто легко прощает, тот никого не любит. А я вас всех люблю, поэтому мне от ваших слов больно. Дурак, недолго жить осталось… Что вы такое говорите? Хоть постеснялись бы.

Сыщик и сопровождавшие его замялись и по одному, поочерёдно прося прощения у горбуна, начали выходить из помещения. Алёшка продолжал лежать, рыдая, и не отвечал на их слова.

За дверями кельи горбуна столичный сыщик усмехнулся в усы:

– Кто легко прощает, тот мало любит… Знаете, я бы решил, что это умно, если бы это не сказал холоп. По-моему, он эти слова, о любви и прощении, не сам придумал. Он их услышал где-то и теперь припомнил.

– Может быть. Но вспоминать то, чего не учил, – вредно, ох, вредно!… – закачал седой головой долговязый Юлиан. – А Алёшке радоваться надо. Его сам Гермоген, суровый старец, пожалел, добрые слова сказал. Мы вот от него ничего такого вовек не слышали…

– А может быть, когда тебя святой хвалит, тут радоваться особо нечему. Это от его доброты похвала, а не от твоей, – улыбнулся Брутилов.

– Может быть. Но всё равно приятно. Всё равно слава Богу… – перекрестился игумен. – Жаль только, что инок в блуд ударился. Целовались они с Марфушкой… За что он Марфу эту любит? А она его? Не понимаю. Видал я её. Дрянная девка, прости Господи…

– Так он и сам небось этого не понимает. Любить можно только то, чего до конца не понимаешь, – улыбнулся Брутилов.

– Любовь – привычка вредная, согласен. И юридически нелегитимная, – фыркнул Брин.

– Ох уж эти ваши шуточки, ваше благородие, – вздохнул игумен, семеня за ними и перебирая на ходу чётки.

Власть имеющий

В келье старца Гермогена царили запахи тяжёлые, сонные, благолепные, словно пришедшие из прошлых веков. Было в них что-то неживое, несовременное. Были запахи-мыши, юркие, быстрые, проворливые; были запахи-коты, мягкие, круглые, степенные. Утром запахи, как мышата, сновали по помещению, а вечером аромат ладана, нежный, как лапа котёнка, гладил по носу и по лицу.

Среди этого благолепия и жил прославленный старец. Гермоген был человеком тонким, непроницаемым, всегда себе на уме. О его мыслях ведали только его борода да кот – большой, чёрный, усатый, с самодовольным взглядом и купецкой ядовитой ухмылкой из-под усов. Кота звали Платоном, он был особой значительной, и мало кто из приходивших к Гермогену смел выказать ему неуважение.

Был Гермоген весьма стар, сед, опытен. Всё его лицо, кроме двуглавой острой бороды, было щелясто от морщин. Глаза, казалось, тоже сидели в большой морщине. Рот, тонкий, длинный, щёлочкой, всегда был изогнут – не то для смеха, не то для слёз. Плавные речи Гермогена тоже были постоянно полны горькой иронии, от которой то смеяться, то плакать хотелось. Но ни того, ни другого в келье старца не дозволялось. Все приезжающие в основном благоговейно молчали, стоя перед старцем на прямых ногах (сидеть было нельзя, непочтительно это). Изредка Гермоген позволял им два-три слова произнести – объяснить, зачем прибыли, да покаяться во грехах, да поблагодарить старца потом, перед уходом. Остальное время разглагольствовал мудрый, тонкий старец, и его речи огнём запечатлевались в сердцах посетителей. Что-то, а говорить он умел. И впечатление производить тоже. Он был человеком старых лет, фотиевской закваски. В последующих поколениях таких львов уже не встречалось.

…Старец принимал посетителей с пяти до семи часов. Брин и Брутилов заранее, до начала приёма, прошли в келью Гермогена и молча сели на лавочке у стены. Протекция Мельхиседека позволяла им это. За ними робко, по стеночке, вошёл первый посетитель – купец Сергей Иванович Альфонский. Он касался вещей так неловко и осторожно, словно боялся, что они вспыхнут или рассыплются от его прикосновения. За купцом на расстоянии следовали дородная жена и худощавый долговязый сын.

– Зачем вы пришли ко мне, чадо моё? – тихо и ласково спросил Альфонского старец.

– Запутался я. Не понимаю ничего в жизни, – тонко и визгливо начал гость. – Думаю всё, думаю, почему в мире всё так устроено, да и с ума схожу…

– Не беспокойтесь, Альфонский. Тише, тише… – старец сделал рукой замысловатый жест, который никто не понял, но все притихли. – Сложнее всего понять, почему белое бело, а чёрное черно. Тут всю жизнь будешь думать – не поймёшь. Потому – не мудрствуйте, живите проще.

– Может, и правда лучше не думать… – слабо улыбнулся Сергей Иваныч. – А я, грешный, думаю, читаю. И усумняюсь… Вот что я прочитал… Что нашли где-то кости ящеров, которым вроде как мильоны лет. И как тогда верить Библии, что мир наш за шесть дней создан? Пытаюсь сие согласовать, да не выходит никак… Голова кругом идёт.

Старец слушал гостя и молчал, только красные костяшки на его пальцах выглядели особенно утомлёнными. Было видно, что такие разговоры ему доводилось слышать не впервой.

– Тише, Альфонский… Сейчас я всё объясню, – негромко и медленно начал Гермоген. – О сотворении мира мыслю так. Да, мир создан за шесть дней. И небо было сотворено твёрдым, с двумя светилами на нём – большим и меньшим, и земля была создана плоской. И никаких иных планет и огромных пространств между ними в Шестоднев создано не было, и никаких чудовищ и ящеров не было, и поедания зверями друг друга не было – в мире, существовавшем до грехопадения Адамова. Но после грехопадения всё изменилось. Как только человек согрешил, в одно мгновение земля стала круглой, небо перестало быть твердью, изменилась сама предшествовавшая история вселенной. Пространство раздвинулось, отодвинув землю на край вселенной, и время раздвинулось на миллиарды лет, отведя людям для жизни ничтожный отрезок в конце своём – как они того заслуживали. Ибо Бог всемогущ, следовательно, может сделать бывшим не бывшее. Так он сделал бывшим не бывшее до грехопадения пожирание зверями друг друга. Так он и наши судьбы может изменить. Только мы того не заметим.

– А не будет ли это… страшно сказать… злом со стороны Господа? Тогда ведь он может любому праведнику сотворить новое прошлое с тысячей смертных грехов, в которых тот и не повинен… И гори в аду за то, чего не хотел. Не зло ли это? – Альфонский говорил, и у него краснели уши от ереси, которая пришла ему в голову.

– Тише, Альфонский… Если Господь говорит о зле, что это хорошо, значит, зло в тот же миг становится добром. Ведь в чём дело? Добром надо считать не то, что нам таковым кажется, а то, что Господь приказывает считать добром. Меньше человеческого суемудрия, больше послушания божественной воле – вот в чём дело! Ежели Господь приказал Аврааму убить своего сына, разве от этого сыноубийство не перестало быть преступлением и не превратилось в подвиг? Вот так-то. Не то добро, что добро, а то, что Господь добром зовёт. Дела худы или благи не сами по себе делаются, а токмо по воле Божией11
  Слова Иоанна Златоуста.


[Закрыть]. Мыслю так.

– А как же гуманизм? Человеколюбие? – смиренно вопросил купец.

– Тише, Альфонский… Тише с вашим гуманизмом! – тонкий, высокий голос Гермогена едва не перешёл на крик. – Этот ваш гуманизм – вот религия антихриста! Она с Франциска Ассизского повелась и скоро всемирное царство своё построит. Вся её суть – в противоречии между главными заповедями: «Возлюби Бога» и «возлюби человека». Нельзя служить двум господам, нельзя две любви в сердце носить! А если ради Бога надо против человечности пойти? А если ради людей надо Бога убить? Убийство ради Христа не есть убийство!22
  Слова Иоанна Златоуста.


[Закрыть]

Дородная супруга толкнула Альфонского в бок.

– Не спорь со старцем. Всему верь. Тогда он сына исцелит.

Подталкиваемый матерью, сын Альфонского Иван вышел вперёд. Это был длинный, мосластый юноша с узким лицом и рыбьими бесцветными глазами.

– Скажи что-нибудь, – повелел юноше старец.

– Я за… за… за… – начал заикаться тот. – Я за… заика. С ро.. с ро.. с рождения…

– Повернись-ка, сынок, спиною ко мне, – величественно повелел монах. Юноша оборотился к нему спиною, после чего премудрый Гермоген, резво вскочив с места, наградил заику пинком пониже спины. Альфонский-младший от неожиданности чуть не упал на пол кельи, но его поддержала мать.

– Что такое? Что? Почему? Что такое? – быстро забормотал юноша, как будто и не было заикания.

– Вот видите, как Господь чудеса делает, – развёл руками премудрый Гермоген.

Мадам Альфонская прослезилась. Альфонский достал тощий, длинный кошелёк, похожий на козлиную бороду.

– Простите, отче… что я вам должен? – спросил он.

– Не мне, не мне, Господу… отдай лучше весь твой кошелёк этому вон господину, что сидит в углу и усмехается, – старец указал восковым перстом на Брина, который и правда старался спрятать улыбку за носовым платком. – Он только о земном думает, ему и невдомёк, что здесь чудо исцеления произошло. Пусть попробует потом этими деньгами дать выкуп бесам за душу свою. А пока – пусть берёт деньги и идёт вон отсюда!

Альфонский смущённо протянул длинный кошелёк Брину. Тот, поклонившись, взял подарок и бочком-бочком, пряча улыбку, вышел из кельи. Брутилов последовал за ним. Гермоген продолжил беседу с Альфонскими.

На улице было прохладно. В лицо Брину и Брутилову сразу пахнуло свежестью, ветерком с Ленивки, ароматами цветов. Вечер был светлый, ласковый, так и тянуло пройтись пешком.

– Ну, как вам это представление? – спросил философа сыщик, ядовито ухмыляясь.

– Знаете, этот Геромоген… А он интересный человек, вообще-то, – задумчиво произнёс Брутилов. – Вы слышали, что сейчас на Западе модно добро злом называть? Так вот, я такого презрения к морали, как у этого старца, и в Европах-то не видывал. Это шекспировский тип, поистине шекспировский. Вот бы его описать в красках да на сцене поставить… Да нет, Синод не разрешит.

– Интересный-то он интересный, да вот в чём загвоздка, – с рапирным блеском в глазах парировал Брин. – Все интересные, выдающиеся люди – какие-то ненастоящие. Как оперные актёры на сцене. Всю жизнь на котурнах. Настоящие люди всегда серенькие, скучные.

– Он ведь из маловерующей семьи. Хотел стать военным. А пришёл сюда. Наверно, потому, что в армии нет такой палочной дисциплины, как в его царствии…

– Пожалуй, да, – кивнул сыщик. – Некто Игнатий Лойола тоже в юности был светским франтом, писал сонеты, влюблялся, убивал на дуэлях. А потом создал орден иезуитов.

– Вот-вот. Внутри каждого светского хлыща сидит монах. А внутри этого монаха – разбойник. А внутри разбойника – снова монах. И так без конца, – обрадовано продолжил мысль Кирилл Петрович. – Кстати, Брин! А вы не обижены, что этот скопец вас оскорбил?

– Я? Нет, пожалуй, – мотнул лысой головой немец. – Порой даже приятно, когда кто-то тебе нагадит. Можно обидеться. И день пройдёт не зря.

Лепет блаженного

Эта ночь была словно предназначена для склок и раздоров. Ночь злобы. Ночь разрыва… Всё в природе дышало разрывом.

Мутно-зелёное небо нависало над деревьями в окне. Тощий сад – словно облитый плесенью. Сине-зелёные лучи окрашивали комнату в неживые, потусторонние цвета.

Кириллу Петровичу в гостинице для паломников не спалось. Было тяжело на душе, томили духота и непонятная тоска, такая, какая бывает перед рвотой. Долго метался он на постели, всю простыню сбил, а сон всё не шёл и не шёл.

Глубокой ночью, как показалось Брутилову, – а на самом деле незадолго до полуночи, – тишину монастыря снова прорезал истошный крик, напоминающий ослиный. Во второй раз за месяц кричал юродивый Емелька, во второй раз беду монастырю возвещал. Если он кричит – это неспроста. Зря Емелька вопиять не будет, это все в обители знали прекрасно.

Быстро одевшись, Брутилов побежал туда, где кричал юродивый, – в монастырский сад. Там уже присутствовали почти все насельники монастыря. В толпе стояли Брин и Мельхиседек. Игумен был сильно встревожен, на его начинающей лысеть голове каждый волос стоял перпендикулярно каждому.

…Как оказалось, клумба в саду снова была помята, как будто на ней только что боролись люди. Земля была в крови, но чья эта кровь – неизвестно. Рядом с клумбой, у стены сарая, Емелька бился головой об стену и тщательно заметал крестики и нолики на песке.

На грязных, волосатых, серых с синяками руках юродивого действительно виднелись следы старых шрамов – тоненькие, неровные красные пунктирчики. Притом во многих местах. Часто резал себе руки блаженный… На венах была видна свежая кровь – чёрная, венозная.

– Чего он вопит? – раздавались голоса из толпы.

– Прежний раз он вопил, когда старца убили.

– А сейчас ведь не убит никто!

– А кровища тут откуда тогда?

– Странно… – перебивали друг друга монахи. – Может, и правда кого из нас Господь призвал… Посмотрите, все тут на месте? Священники хотя бы?

– Все, все… Ан нет: отца Юлиана нет! – крикнул кто-то.

– А в келье? Посмотри-ка там! И в соборе, где он служил! – вынырнувший как из-под земли игумен уже посылал властными жестами гонцов по всем концам обширных монастырских владений.

– И в келье нет, да кровищи там тоже полно! – через пару минут заявил гонец, примчавшийся из кельи Юлиана. – На полу, на стенах, на потолке даже! И ряса его там, порванная, и вся одежда!

– Кровищи? На потолке? И вся одежда там? – ужаснулся Мельхиседек.

– Да-а! Вся! – гонец, молодой монашек, весь дрожал от ужаса, челюсть его тряслась… – Я и подумал – не мог же святый отче голым уйти? Или убили его, раздели и тело украли?

– Свят, свят, свят! – затрясся от страха и сам игумен. – Какое кощунство… Это дело непотребное, это дело нечеловеческое!

Толпа начала терять контроль над собой. Люди кричали, тряслись, бились, как наэлектризованные… Брин был единственным, кто среди паники пытался принимать хоть какие-то меры.

– Не надо терять спокойствия! – поднял он руку в воздух. – Мы должны делать всё, что в наших силах. Надо попытаться хоть как-то допросить юродивого. Как ни крути, он единственный, кто может хоть что-то сказать.

Пара дюжих монахов схватили Емельку и за руки оттащили в комнату Брина. Потребовали, чтобы он рассказал, что видел в саду. Ничего толкового добиться не удалось. В ответ на все вопросы юродивый только прыгал на месте и странно лепетал:

– Небо, небо, небушко! Взлёт! Тррр! Отче, отче! А я тут. И что? А-а-а-а! Небо, небушко! Ангелы – а-а-а! Свят Бог, свят Бог! И убил. Трррр! Вот и я. Небо, небо! Трррр! Муть, муть, муть! Тьфу, тьфу, тьфу! А-а-а-а-а-а-а!!!!

Духовные лица и даже Кирилл Петрович с отвращением отступили от Емельки. Один Брин сосредоточенно наблюдал за агонией.

– Ты, конечно, дрянь, но интересная, – прищурил глаза сыщик, глядя на танец юродивого. – Может, ты и не так глуп, как кажешься… Знаете, ваше преосвященство, мне кажется, я поймал ту нить, которая выведет нас из тупика.

– А нам этого не надо, – убеждённо прервал сыщика игумен. – Нам и так абсолютно ясно, что это дело нечеловеческих рук. Как кровь отца Юлиана могла оказаться на потолке? И не капли, а целые пятна? Это сила, которую человеку не победить. Мы вас просим уехать. Будем писать Вильде, чтобы вас отозвали назад…

– Да, но… – попытался возразить немец.

– Это не обсуждается. Выспитесь, а завтра, если ничего не случится, езжайте назад… Всё, всё, всё. Все выходим отсюда, Ивану Ильичу надо выспаться перед дорогой. Всё, всё, всё, – Мельхиседек чуть ли не силой вытолкал братию из комнаты Брина, вышел сам и захлопнул дверь.

В комнате остались только Брин и Брутилов. Оба молчали. Брин морщился, его усы о чём-то вяло жестикулировали.

Пролетело несколько невыносимых вечностей, прежде чем Кирилл Петрович заговорил:

– М-да-а… Знаете, Иван Ильич, а вам ведь хорошую подножку подставили с этим делом. Там, в столице, по головке за это не похвалят… Будете жаловаться? И на кого?

– В конце концов, какая разница, кто вам подставил подножку, если вы уже в грязи? – задумчиво проговорил Брин. – Люди – что птицы: летают на разной высоте, а гадят на голову одинаково.

– Да, верно… А кого вы бы обвинили в убийствах? – поинтересовался философ ещё через пару минут.

– Я думал, что юродивый виноват. У сумасшедших силища бывает огромная, когда они разъярены. И никаких законов разума они не слушают. Вот и получается – слепая, наглая, нечеловеческая сила… – рассудительно сказал сыщик.

– Нет, это не так. Я уже думал об этом. У Емельки есть алиби, – быстро возразил Брутилов.

– Какое, Кирилл Петрович? – равнодушно спросил немец.

– А такое. У Емельки есть друг, мальчик Волька. Волчонок такой. Тоже при монастыре воспитывается. Из него тоже хотят юродивого сделать… Я с ним разговаривал – так вот, он видел Емельку в момент убийства, – с наслаждением продемонстрировал свой сыщицкий талант младший друг.

– Мало ли что мальчишка скажет… Он и наврать мог, – угрюмо протянул старший.

– Но не наврал, – щёлкнул пальцами Брутилов. – Юродивый перед убийством резал себе руки. Мальчик-волчонок видел это из окна. На камне, что у пекарни, есть следы Емелькиной крови. Они ведут от пекарни до клумбы – по пути, где идиот бежал. А от пекарни до кельи Юлиана таких следов нет. Ни Емелькиной крови, ни Юлиановой. Емелька что, его тело по воздуху нёс? Этого даже сумасшедший не может.

– Ладно, значит, моё дело проиграно. Финита ля трагедия! – тряхнул лысой головой Иван Ильич. – Завтра уезжаю, так и быть. Меня другие дела ждут… А с вами рад был снова повидаться, Кирилл Петрович. Да, напоследок советую вам: убирайтесь-ка отсюда подобру-поздорову – дело тут, как видно, и правда нечисто. Может, ещё встретимся где-нибудь… Прощайте!

Друзья пожали друг другу руки, и Брутилов пошёл к себе. Было уже темно. По дороге через монастырский сад ему встретился Волька – тот самый мальчик-волчонок, боявшийся монахов и друживший только с Емелькой. Мальчишку била дрожь от ужаса. Кирилл Петрович прижал его к себе, приласкал. Несколько минут они стояли рядом и молчали.

Смуглое личико ребёнка было похоже на чернослив, подёрнутый пушком. Изредка мальчик взглядывал на Брутилова. Взоры двух пар глаз – карих и серых – встречались, перекликались, на миг замирали. Веки философа опускались – успокаивающе: не бойся.

И ребёнок успокаивался. Поднимал лицо к небу… По верхней губе – будто карандашные чёрточки: усики проступают. И голос его ломается. Волька раньше всё пищал, как воздушный шар, выпускающий воздух, а тут взошел, выстоялся в нём басок, ещё хрупкий, неровный, и мальчик ещё специально напрягает связки, чтоб говорить низко. Ему сейчас необходимо стараться, чтоб голос звучал не по-детски, и чтоб не пуститься вприпрыжку, спускаясь по высокому взлобку дороги вниз, и чтобы не расхохотаться по-ребячески над какой-нибудь шуткой. Мужчина ведь, мужик! Растут, вытягиваются конечности, мышцы набухают, тесно им в почти прозрачной, детской коже… Но ещё более тесно, нестерпимо тесно мужчине, который пробуждается в мальчишке, ворочается в нём, как медведь в берлоге весной, и настоятельно требует власти, власти, мужских, взрослых полномочий над жизнью его! Именно теперь этому мужчине, как никогда, трудно уживаться в мальчишке, ибо старается задушить, вытравить, выжечь его из себя парень – в страхе, боясь холода и неизвестности взрослой жизни. Волька-мальчонка живёт в подростке, не хочет отступать, подслушивает за взрослым, поглядывает иногда из карих глаз его, то робостью нежданной, то страхом, то тяготением к нежности проявляя себя… А мужчина зовёт, властно влечёт за собою, проступает сквозь вчерашнего пацана – скорей, скорей вырваться из ребячества, чтобы воля в плечах и сила в руках, сила и надёжность – крепкая, мужская! Так вот зовёт она, зрелость, когда не знает ещё человек её тяжести, ответственности, сводящий плечи и напрягающей мускулы, хлопот, высушивающих глаза, и созревшего, взрослого отчаяния…

Наконец мальчишка успокоился. Брутилов отпустил его, взглянул в небо. Для успокоения осенил себя крестным знамением. Подошёл к клумбе. Отбросил носком сапога сломанный цветок. И удивлённо наклонился, заметив на земле новый рисунок: крестики и нолики, выстроенные в цепочку, ведут куда-то…

Ещё полчаса назад этого рисунка здесь не было. Кто-то оставил его?

Но кто? Сюда никого не пускали.

Может, кто-то из охраны? Исключено. Брутилов сам видел, как эти люди стояли, не трогаясь с места, в течение всей его беседы с Брином…

Значит, это сделал кто-то незримый… Мистика.

Страшны дела твои, Господи, страшны и велики… Не понять нам их. Смилуйся над нами, Боже, смилуйся!

Брутилов с трудом выпрямился. Поднял голову к небу. Вытер со лба крупные капли пота. Всмотрелся ввысь: кто там так жестоко шутит над нами?

Простор не отвечал, безоглядный и чёрный. Над садом, монастырём и городом вместо неба кружилось, туманилось и свистело необозримое Ничто.