Текст книги "Львовская гастроль Джими Хендрикса"

Глава 17

Вернувшись домой, Тарас привычно разделся и улегся на диван. До исполнения государственного гимна оставалось не больше двадцати минут. Тело ощущало усталость, но в голове было светло, будто бы там включили лампочку-стоваттку. И мыслям в голове из-за этого внутреннего света было так просторно, что казалось: найдется там место и еще для тысячи других приятных размышлений, которые, конечно же, начинались и заканчивались Даркой, и снова начинались и заканчивались ею. Она заняла всё пространство, все клетки его мозга, ответственные за эмоции и воображение, работали словно только на нее, на ее имидж, на ее «пиар». Его мозг был сейчас гениальным имиджмейкером Дарки. Ее руки в темно-синих матерчатых перчатках до локтей нежно прикасались к Тарасу изнутри, словно она вся перебралась внутрь его тела и внутрь его мозга и ему не нужно было искать способа прикоснуться к ней, достаточно было ощутить ее присутствие в себе, внутри своей собственной оболочки.

Он лежал, накрывшись легким одеялом, накапливая под ним свое личное тепло для более легкого вхождения в сон, такой нужный и необходимый для того, чтобы потом бодрым и радостным приготовиться к их первому свиданию. Ему много не надо, часика четыре, может, пять. Ему наверняка что-то будет сниться. Возможно, даже прошедшая ночь и питьё кофе из черных пепельниц с золотой надписью «Venezia» на дне. Этого никому не расскажешь, потому что никто не поверит, во-первых, в то, что такое кофепитие возможно, а во-вторых… Во-вторых, и в-третьих, и в-десятых, всё, что происходит ночью, днем кажется не реальным. Если рассказать, что девушку, работающую в ночной обменке, закрывают, как принцессу в башне, с кучей валютных богатств под рукой, а потом, утром, открывают и увозят?! Если рассказать, что принц без коня, но на старом «опеле», приезжает к этой закрытой башне и пытается эту принцессу освободить?! Если рассказать, что принцесса, с симпатией вроде бы относясь к принцу, тайно снимает его веб-камерой и показывает портрет королю-отцу, а тот поручает своим стрельцам вычислить и «пробить» по системе этого принца, прежде чем даст согласие на то, чтобы принц вызволил принцессу из башни?!?!?! Да он сам бы никогда не поверил в реальность происходящего! Но никто его и не просил верить. Для него видеть – это уже верить. А он всё это видел, слышал, пережил и переживает до сих пор!

– Ще не вмерла України ні слава, ні воля… – запела приученная к гимну радиоточка.

Тарас закрыл глаза, приготовился ко сну, замер. Все мысли остановились в ожидании перехода тела в другое состояние.

Радиоточка исполнила гимн как всегда – пафосно и до конца. И Тарас, дослушав его, понял, что сон не приближается, понял, что он так же, как и перед гимном, лежит с закрытыми глазами и остановленными мыслями и ждет погружения, которое не наступает.

«Я слишком возбужден», – понял Тарас и снова подумал о Дарке. И подумал о том, что хорошо бы хотя бы минут десять не думать о ней. Может, тогда он заснет и Дарка просто ему приснится? И он попробовал не думать о Дарке, но не смог. Потому что сейчас он думал о том, что не думает о Дарке, хотя ему и хочется о ней думать.

Он лежал еще полчаса, потом час. Глаза его по-прежнему были закрыты, а мысли заняты ею, Даркой. Тело жаловалось на усталость, голова жаловалась на преждевременную бодрость. Этот диссонанс раздражал.

Он подумал, что хорошо бы послушать гимн несколько раз, чтобы тело с его помощью победило бодрость головы. Но из радиоточки доносились какие-то бессмысленные новости об улучшении жизни и о европейских перспективах.

Утомившись от ожидания сна, Тарас опустил голые пятки на пол, уселся. Усталости в нем явно прибавилось, но деть ее было некуда. Она просто накапливалась в нем, как электричество в заряжаемом аккумуляторе. Что он потом с ней будет делать? Особенно вечером, когда они встретятся? Вдруг тогда эта усталость вырвется и заставит его заснуть прямо за столиком в кафе, а Дарка будет сидеть напротив и смотреть на него странным, грустным взглядом, вспоминая древнегреческий миф о свиданиях Леандра и жрицы Афродиты Геро.

Одевшись, Тарас вышел на улицу и отправился к ближайшему киоску, торговавшему компактами и дивидишками.

– У вас гимн Украины есть? – спросил Тарас.

И тут же встретился взглядом с парнем, который, казалось, чуть из своего окошка не вылез из любопытства и желания посмотреть на автора вопроса.

– У нас тут популярная музыка, – сказал он после паузы.

– А где можно купить? – поникшим, уже утратившим последнюю свежесть голосом поинтересовался Тарас.

– Знаете, – парень, казалось, сжалился над странным клиентом, – за киоском в окне первого этажа клетка с попугаем, видите?

Тарас отступил в сторону, заглянул за киоск и действительно увидел окно с клеткой на первом этаже трехэтажного дома. Вернулся к окошку.

– Там один придурок живет, он точно на гимне помешанный, несколько раз просто так без повода включал его на полную громкость, пока я не вызвал милицию. Можете у него попросить!

Тарас, пройдясь по траве, разделявшей стену дома и тротуар, остановился перед окном. С сумасшедшими ему общаться не хотелось, ему хватало общения с соседом с первого этажа. Но состояние тела так раздражало душу, что отступать было некуда. И Тарас постучал кулаком в окно. Заметил, как испуганно заметался по клетке зеленый волнистый попугайчик.

Тюль за клеткой отъехал в сторону, и в окне Тарас увидел раздраженное лицо пожилого человека. Хозяин квартиры недовольно и вопросительно уставился на Тараса.

Тарас показал рукой на форточку. Старик-хозяин убрал с подоконника клетку и приоткрыл окно.

– Че надо? – спросил он голосом человека, готового к словесной самообороне.

– Мне очень нужен гимн, украинский, – залепетал Тарас, просительно глядя в голубые глаза старика. – Мне сказали, что у вас есть…

– Гимн?! – повторил старик, и лицо его постепенно утратило следы раздражения. – Зайдите, вход со двора… квартира тринадцать…

Тарас благодарно кивнул и поспешил по бетонной отмостке прямо под стенкой дома к его углу.

Старика звали Назар Орестович. Он уже стоял в проеме открытой двери, когда Тарас вошел в парадное. Завел его в комнату, наполненную старой мебелью. Тарасу сразу бросились в глаза суперсовременный музыкальный центр, стоявший прямо на полу у окна, и компьютер на допотопном письменном столе.

– Два года пенсии копил, – с гордостью прокомментировал хозяин квартиры, заметив, на что обратил внимание гость. – А зачем вам гимн?!

– Как зачем?! – вырвалось у Тараса скорее от непонимания вопроса, чем от очевидности ответа.

– Извините, – тут же пошел на попятную старик. – Конечно, вижу, что вам нужен… У меня, тут… – Он открыл ящик письменного стола, вытащил парочку компактов в бумажных конвертах. – Вот, возьмите! Просто в подарок. – Он протянул диск гостю. – Только с одним условием.

Тарас уже держал диск в руке, когда до его мозга добралось прозвучавшее из уст старика слово «условие».

– С каким условием? – спросил он с опаской в голосе.

– Вы понимаете, мы живем в такое время… я даже не решусь сказать в какое…

– Да я понимаю. – Тарас кивнул.

– У вас же компьютер есть?

Тарас снова кивнул.

– Сделайте пять копий и раздайте пяти друзьям или знакомым. Я на себе проверил: если каждый день его слушать, он приносит счастье. Просто мало кто его слушает в стране… Поэтому и страны как бы нет… Вы друзьям раздайте, пусть слушают. И пусть каждый из них тоже по пять копий сделает и своим друзьям раздаст. Понимаете?

– Это как письмо счастья, что ли? – спросил Тарас.

– Это – гимн счастья, письма же не звучат! Да и никакой от них пользы! Я сам проверял! А вот в нем, в гимне, закодировано счастливое будущее нации, но сбудется оно, только если вся нация будет его слушать. Каждый день! И по много раз!

– Я слушаю, – признался Тарас. – Каждое утро… Но мне этого сегодня не хватило… По радио только один раз его играют.

– Я им писал уже, – понимающе вторил гостю хозяин. – Просил хотя бы три раза в день передавать… Им всё пофиг, лишь бы реклама, а то, что гимн – это реклама будущего счастья, они не понимают!

Когда Тарас вышел от старика на улицу с компактом в руке, воздух показался ему удивительно свежим и душистым.

Он вернулся домой, разделся. Скопировал файл с гимном на компьютер, зашел в компьютерный проигрыватель и выбрал для этого файла режим продолжающегося повторения. Нажал курсором на «play» и быстро нырнул под одеяло. Сон наступил во время третьего повторения государственного гимна.

Глава 18

На небе светило солнце, отражавшееся в лужах тротуара. Оно уже светило, когда Тарас проснулся, хотя сквозь сон он отчетливо слышал дробь косого дождя в окно. Теперь же ни ветра, ни дождя не было. Вечереющее чистое небо не отличалось яркой синевой, однако его голубая серебристость как-то успокаивала Тараса, настраивала на неспешные мысли. Или это предстоящее этим вечером первое настоящее свидание с Даркой неким странным образом успокаивало его?

Вышел Тарас из дому слишком рано, почти за час до обусловенного времени встречи. От его дома на Пекарской до статуи Девы Марии на проспекте Свободы от силы пятнадцать минут пешего хода. Удлинять путь искусственно, изменяя и усложняя маршрут, Тарасу не хотелось. И он просто максимально замедлил шаг. Несколько раз останавливался, находя для таких остановок причину то в чьем-нибудь окне, за стеклом которого сидела и смотрела на улицу белая кошка, то обращая внимание на старинные двери с решетчатым окошком в стиле модерн.

Встретившись в условленном месте, они стояли несколько минут возле статуи, наблюдая, как останавливаются перед Божьей Матерью прохожие, как они молятся и сразу продолжают свой путь.

Дальше отправились они в сторону площади Рынок и именно там остановились у третьего по счету попавшегося на их дороге кафе.

Ее изумрудного цвета перчатки удивительным образом гармонировали с интерьером этого кафе. Темно-зеленый приталенный жакетик подчеркивал любовь Дарки к моде тридцатых годов. Твидовая слегка зауженная книзу юбка такого же цвета и более темные, но тоже зеленые кожаные полусапожки дополняли ее образ, и в этом наряде она никак не походила на работницу обменного пункта. Скорее, ее вид соответствовал образу начальницы отделения банка. Однако для начальницы ей чего-то недоставало. И Тарас быстро понял чего. Ее лицо в этот день было территорией, свободной от косметики. Но это не бросалось в глаза. Этим вечером ее щекам хватало собственной румяности и свежести, ее губам – естественного малинового блеска.

– Кажется, нам повезло! Тут вполне уютно! – улыбнулась, присев за столик, Дарка. Поправила воротник жакетика, оглянулась и посмотрела в сторону барной стойки, где стоял высокий с набриолиненными черными волосами парень-официант.

– Знаешь, на самом деле это пятое по счету, ты просто не заметила! – признался Тарас. – Мне это местечко больше нравится! Тут и кофеварка никогда не ломается! И шоколад горький всегда есть!

– А ты что, горький шоколад любишь?

– Нет, – смешливо продолжил Тарас. – Но тут он всегда есть, посмотри на рекламу на стене!

Набриолиненный парень-официант подошел и остановился между Даркой и Тарасом. Тарас заказал кофе по-венски. Дарка попросила себе двойной эспрессо.

Когда ее пальчики изумрудного цвета поднесли чашечку кофе к губам, Тарас замер. Он словно почувствовал, что прямо сейчас, как только она сделает маленький глоток, его, Тараса, мир изменится. Будто бы не кофе был в ее чашечке, а особый эликсир, эликсир, изменяющий видение и чувствование мира, изменяющий его размеры, формы и звуки. Тарасу стало жарко. Он снял куртку и остался в длинном вязаном свитере, купленном специально для того, чтобы носить с джинсами.

– А что ты обычно делаешь днем? – спросила вдруг Дарка.

– Сплю, – растерянно ответил Тарас, но тут же встрепенулся и добавил: – А еще поливаю кактусы и кормлю рыбок.

– Кактусы и рыбки? – удивилась вслух она.

– Они друг другу не мешают, хоть и стоят рядом, на одном подоконнике. А ты что делаешь днем?

– Тоже сплю. Я легко засыпаю, только когда тело очень устало, поэтому и работаю ночью… А потом, после сна, читаю, помогаю отцу.

– Ты с отцом живешь?

– Да. Мама у нас была со странностями. Когда отец заболел, она ушла. А потом в другой город переехала, в Черновцы. Иногда звонит.

– Странно! – Тарас пожал плечами. – Что, ушла потому, что отец заболел?

– Не судите, да не судимы будете! – Дарка вздохнула. – Она просто устала от моих болячек. Я ведь с детства доставляла только хлопоты. Им пришлось ради меня в квартире воздушные антиаллергические фильтры устанавливать. А потом еще и отец…

– Ты же говорила, что у тебя аллергия на деньги, а не на пыльцу.

– В воздухе не только пыльца летает. Деньги тоже в воздухе есть, мельчайшие частицы. Вот ты берешь деньги в руки, на пальцах остаются их частицы, кислоты. Возникает реакция, которую ты не замечаешь, потому что толстокожий!

– Я толстокожий? – вырвалось у Тараса.

– Я в медицинском смысле говорю, – подчеркнуто мягко произнесла Дарка. – Толстокожие не подвергнуты аллергиям, а тонкокожие, такие, как я, подвергнуты. У человека ведь пальцы всегда влажные, даже когда он думает, что они сухие и вытерты полотенцем. И когда пальцы касаются денег, то влага тела вступает в реакцию с денежной кислотой – она и на купюрах, и на монетах. У толстокожих реакция проходит сверху, а у тонкокожих денежная кислота проходит в кровь…

– А воздух тут при чем?

– Наша температура 36 и 6, – спокойно продолжила объяснять Дарка. – Температура реакции телесной влаги и денежной кислоты еще выше, а значит, в результате, если кислота не попадает в кровь, то она испаряется и остается в воздухе. И попадает в кровь тонкокожих уже через легкие.

– Ты хочешь сказать, что мир состоит из тонкокожих и толстокожих и толстокожие виноваты в проблемах тонкокожих? – сформулировал не без труда Тарас.

Дарка, улыбаясь, отрицательно замотала головой.

– Нет, во всех проблемах виноваты деньги. Толстокожие не виноваты.

– Так всё-таки я – толстокожий? – немного успокоившись, снова спросил Тарас.

– Да, – она кивнула. – Очень симпатичный толстокожий, краснолицый и очень забавный и изобретательный!

Около семи вечера Дарка заспешила домой. К радости Тараса, она позволила ему проводить ее, и они под ослабевшими лучами солнца прогулялись до ее дома на улице Дудаева, поднялись на третий этаж.

– Ты сегодня ночью заглянешь? – спросила Дарка, уже вставив ключ в замочную скважину.

– У меня сегодня нет работы, – признался Тарас. – Но если хочешь, могу организовать кофе с доставкой!

– Хочу.

– В котором часу? – Тарас шутливо стал в позу официанта, принимающего заказ.

– Давай часика в четыре! В это время я страшно зеваю!

– Будет исполнено! – пообещал Тарас и подался вперед всем телом, пытаясь оказаться губами как можно ближе к ее губам.

Дарка сделала полшага назад, не убирая с лица улыбки. Потом, наоборот, чуть наклонилась вперед и коснулась своими губками его губ. Но только на мгновение.

Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы электрический ток прошелся по всему телу Тараса сверху вниз. Тарас замер.

– Это пробный поцелуй, – шутливо проговорила Дарка перед тем, как исчезнуть за дверью своей квартиры. – Ночью я тебе скажу: есть у тебя на губах денежная кислота или нет!

Домой Тарас шел, ощущая невесомость. Он ничего вокруг не видел. Ноги сами знали дорогу на Пекарскую. В голове неповоротливые мысли спотыкались одна о другую, но он не обращал на них внимания. Всё его самоощущение в это время находилось на губах, до сих пор хранивших вкус прикосновения к губам Дарки, вкус утренней свежести, малины и кофе.

Глава 19

Желтый «piaggio» капитана Рябцева остановился у калитки Алика в начале шестого. Воздух уже наполнялся вечерней тяжестью, терял потихоньку свою легкость и прозрачность. Темнело и небо над Замарстиновской улицей, и из-за этого темнело его отражение в озере через дорогу от дома Алика.

Алик не очень удивился, когда бывший капитан госбезопасности позвонил ему этим утром на мобильный и напомнил о своем обещании пригласить в гости. Настроение у Алика в момент звонка не отличалось от обычного, был он благодушен и настроен к миру положительно. Да и странное признание Рябцева на Лычаковском кладбище в ночь на восемнадцатое сентября до сих пор всплывало в его памяти, напоминало о том, что Алик эту информацию так и не воспринял как окончательную, трижды перепроверенную правду. И висела она в его сознании, как если бы книга висела над книжной полкой в воздухе, а не стояла на ней. К самому Рябцеву Алик ощущал одновременно и жалость, и любопытство. Тут уже и его малый рост играл роль, и его очевидная русскоязычная неустроенность в украиноязычном Львове, хотя говорить по-украински он научился вполне сносно. Стареющий осколок государственной машины Советской империи не вызывал антипатии, хотя и особой симпатии тоже не вызывал.

Когда Алик уселся за его спиной на мягкое сиденье мотороллера, у него возникло впечатление, что вести «piaggio» придется ему. Голова Рябцева макушкой едва доставала до подбородка Алика, взяться руками за руль не составило бы труда, но, с другой стороны, капитан Рябцев сидел за рулем уверенно и компактно, и ноги его удобно помещались в нише мотороллера. Сядь Алик на его место, вот тогда бы он и почувствовал все неудобства роста, который называется «намного выше среднего». С таким ростом удобнее и естественнее сидеть за рулем мотоцикла.

Перед тем как поехать, Рябцев вдруг вспомнил о том, что хотел взять к столу воды из колодца-источника во дворе. Пришлось Алику возвращаться в дом за двухлитровой бутылью, набирать воду.

– Мне в прошлый раз она так понравилась, – оправдывающимся тоном произнес Рябцев, когда Алик снова усаживался на мотороллер.

Замарстиновская в час пик была улицей малоприятной для езды, особенно на открытом виде транспорта. Им то и дело приходилось объезжать грузовики, маршрутки. Выхлопные газы мешали Алику сосредоточиться. Он отворачивался, пытаясь дышать «боковым» воздухом, на ходу поправляя длинные волосы, развевавшиеся под широкополой кожаной шляпой, державшейся на голове только благодаря подтянутой под самый подбородок лямке.

Наконец на горизонте появился Сыхов, поднялся своими белыми многоэтажками над ближним частным сектором. Здесь уже был ровненький асфальт, да и грузовики куда-то исчезли с дороги.

– Я тебя, Алик, домой не приглашаю. Там убрать надо, – снизив скорость, заговорил Рябцев. – Но зато гарантирую, что так, как сегодня, ты еще никогда не сидел!!!

Рябцев повернул направо, проехал вдоль нескольких девятиэтажек. С противоположной стороны от домов зеленел хвойный лес. Неожиданно Рябцев свернул на узенькую тропинку, ведущую от дороги в сторону леса. Удивленный Алик оглянулся на оставшиеся за спиной дома, потом бросил взгляд вперед и увидел, что тропинка упирается в зеленую деревянную башню-голубятню, за которой уже ничего, кроме деревьев, нет.

«Piaggio» остановился у голубятни.

– Ну вот, – улыбнулся капитан Рябцев. – Милости прошу!

Алик слез с мотороллера, потянулся, разминая плечевые суставы после не очень удобной езды. Рябцев тем временем снял с двери голубятни навесной замок, завел внутрь мотороллер, потом выглянул и, поймав взгляд Алика, зазывно махнул ему рукой.

В темноте, пронизанной запахом калийных удобрений, загорелась тускловатая лампочка и осветила грубо сбитую деревянную лестницу.

Хозяин голубятни закрыл дверь на задвижку и покарабкался наверх. Алик – за ним следом.

Второй этаж почему-то показался Алику просторнее первого. Должно быть, потому, что тут стоял маленький столик, две табуретки, старомодная тумбочка. Все предметы мебели были накрыты развернутыми газетами. Под ногами хрустел высохший голубиный помет. Над головой ворковали голуби, сидевшие в двух частично видимых снизу просторных клетках. На деревянной перекладине между клетками неподвижно и молча расположился одинокий белый голубь.

– Сюда я приглашаю только самых близких. – Рябцев, сбросив газету под ноги, присел на табуретку перед столиком. – Ты, Алик, второй человек, которого я сюда позвал…

Алик снял газету со второй табуретки и тоже присел. Взгляд его замер на столе. Под прикрывавшими стол «Известиями» угадывалось наличие посуды и бутылок. Сама газета отличалась свежими следами голубиного присутствия. Тусклая лампочка светила и тут, свисая на черном проводе с верхней деревянной перекладины, оттуда, где одиноко сидел белоснежный голубь.

– Ну что, к столу! – торжественно произнес Рябцев и за краешек стащил «Известия», отбросив газету затем на пол.

Перед Аликом открылась приятная и знакомая по содержанию картинка: открытая банка шпротов, миска с морской капустой, тарелочка с нарезанными колбасой и сыром, хлеб, стеклянная поллитровка с солеными огурчиками, бутылка водки, две стопочки, два стакана.

– Это мой маленький храм, – с любовью произнес Рябцев, и теплота, прозвучавшая в его голосе, заставила Алика еще раз оглядеться по сторонам.

Странное чувство возникло у хиппи: будто он сейчас высмотрит в каком-нибудь неприметном уголке этой голубятни повешенную на стену иконку. А может быть, даже портрет Сталина или Берии. Но ни иконки, ни портретов в голубятне не оказалось. Взгляд Алика вернулся к лампочке над столом.

– А как удалось протянуть сюда электричество? – спросил он.

Рябцев усмехнулся и отрицательно мотнул головой.

– Аккумулятор поставил. Раз в неделю вожу его домой на подзарядку. Я ведь тут чаще, чем дома, бываю… Здесь все мои друзья. – Он посмотрел вверх. – И самый большой друг – Никишка! – Рябцев показал пальцем на сидящего на перекладине крупного белоснежного голубя с необычно кудрявыми крыльями. – Он у нас не простой, а серпокрылый! Красавец и умница!

Рябцев наполнил рюмки водкой, опустил на тарелку Алика алюминиевую вилку.

– Был бы женат, – Рябцев посмотрел на закуски слегка критически, – тут бы и запахи другие стояли! И вилки б мельхиоровые были. Но меня покойная родина учила, что государство – первичное, а семья – вторичное!.. Вот и не успел…

– Да чего там, – принялся успокаивать капитана Алик. – У меня тоже всё всегда по-простому! И тут есть всё, что человеку надо!

– Да, в этом ты прав! – Рябцев поднял рюмку. – Я и раньше, лет тридцать назад, думал, что ты прав. А сейчас для меня это просто факт! Давай, за добрые воспоминания!

Выпив, Рябцев налил себе и гостю в стаканы воды, набранной в колодце-источнике. Тут же отпил половину, причмокнув от удовольствия.

– Нас раньше учили, что запивать водку – неправильно. Правильно только закусывать! А я думаю, каждый человек свободен выбирать, что ему правильнее: закусывать или запивать. Мне вот и то, и другое нравится.

Алик, прожевав шпротину и обмакнув мякиш черного хлеба в «шпротное» масло, закивал.

– Прошлый мир состоял из условностей, поэтому и рассыпался, – проговорил он задумчиво. – Этот мир тоже состоит из условностей, только из других! Тоже рассыплется со временем. Самое важное – охранять свой собственный внутренний мир от всяких условностей!

– Ты прямо как батюшка говоришь! – удивился Рябцев.

– Это я тут, – смутился вдруг Алик. – Обычно я нормально выражаюсь.

Алик в очередной раз осмотрелся по сторонам, задержал взгляд на серпокрылом голубе, сидящем прямо над их столом.

– Видно, место так на меня действует, – добавил Алик и вздохнул.

– На меня это место тоже действует, возвращает меня к себе… Я вот за ними присматриваю, выпускаю полетать, свидания иногда разрешаю, видишь же, они в клетках отдельно сидят. Мальчики отдельно, девочки отдельно… Только вот Никишка на свободе постоянно, я ему доверяю. Да и к голубкам он не привязывается…

Алик скривил губы, и Рябцев тут же замолчал.

– Что-то невкусно? – осторожно спросил он, и его рука потянулась к бутылке водки.

– Нет, вкусно, – Алик вздохнул. – Просто в ваших словах что-то гэбистское послышалось… Девочек в одну клетку, мальчиков – в другую…

Рябцев, наливая водку, засмеялся и поднял горлышко бутылки, чтобы не пролить.

– Так ведь везде, где есть люди, возникает что-то гэбистское… Но с голубями по-другому нельзя. Бардак будет, яйца собственные подавят, передерутся…

И Рябцев принялся увлеченно и с любовью рассказывать о голубях, о своей голубятне, о том, что клубом львовских голубеводов руководит сейчас какой-то псих, но ему на это наплевать! Он в соревнованиях не участвует и, в отличие от других голубятников, своих умерших птиц в мусор не выбрасывает, а хоронит тут же неподалеку, в лесу.

Увлеченность, с которой бывший капитан славил свои с голубями отношения, опять настроила Алика на лирику, и он слушал Рябцева, одновременно и вникая в его монолог, и полузабывшись, внимая собственным мыслям, занырнувшим вдруг в далекое советское прошлое. Жизнь его много раз сводила в старые времена с гэбистами и ментами, но еще никогда не сталкивала с голубями и их фанатами. То, что фанатом голубей оказался бывший гэбист, он же тайный фанат хиппи, делало картинку этого вечера еще более сумасбродно-веселой. Однако Алик уже был в том возрасте, когда далеко не всё веселое вызывает смех или даже просто улыбку.

Незаметно опустела поллитровка водки, и так же, почти незаметно, Рябцев убрал пустую тару со стола, продолжая говорить и при этом глядя Алику прямо в глаза.

Алик уже давно сидел без шляпы. Она теперь лежала у него на коленях, исполняя функцию салфетки.

Еда тоже подходила к концу. Алик уже задумывался о способах возвращения на родную Замарстиновкую. Ему с трудом представлялось, что выпивший капитан повезет его обратно на своем желтом «piaggio».

А капитан вдруг замолчал, повернулся к тумбочке, вытащил из нее магнитолу. Проверил, какая кассета вставлена, и включил аппарат.

Знакомый Алику с прошлого века голос Джими Хендрикса запел:

 
«After all the jacks are in their boxes,
And the clowns have all gone to bed,
You can hear happiness staggering on down the street,
Footprints dress in red.
And the wind whispers Mary».
 

Алик замер, мысли его спрятались, отдав всю свою территорию слуху.

На голову что-то капнуло, но Алик не обратил внимания. Он сосредоточился на песне, слышанной тысячи раз и ни разу не надоевшей.

– Богатым будешь! – проговорил Рябцев, показывая пальцем на макушку головы Алика.

Алик провел ладонью по волосам, наткнулся на влажность. Поднес ладонь к лицу. Понюхал, посмотрел на сидевшего над ними на перекладине серпокрылого белоснежного голубя.

– Да мне богатства как-то не надо, – сказал. – Мне и так хорошо!

Полчасика спустя магнитола не доиграла песню и замолкла. И лампочка над столом стала тускнеть. Рябцев живенько встал, снова накрыл стол поднятой с пола газетой.

– Тебе так домой нельзя, – задумчиво произнес он, глядя на Алика.

– Почему? Я не пьяный!

– Нет, застирать надо! – объяснил хозяин голубятни и показал пальцем на едва видимые в тускнеющем пространстве белые пятна голубиного помета на рукавах джинсовой куртки.

Они спустились вниз, на землю. Рябцев закрыл двери голубятни на замок и обернулся к гостю.

– Придется ко мне зайти, у меня стиральная работает! Я тут рядом, – он показал рукой на многоэтажку, стоявшую фасадом к лесу метрах в ста от них. – Извини, что не убрано!

Только при свете уличных фонарей Алик оценил уровень «голубиного присутствия» на своей одежде, включая и шляпу, которую он теперь нес в руках.

– Это ничего, – успокаивал его на ходу Рябцев. – Отмывается мгновенно! В голубином помете совершенно нет жиров!

Однокомнатная квартира капитана оказалась уютной и никакого особенного бардака, о котором упоминал Рябцев, Алик не заметил. Разве что часть вещей находилась в картонных коробках, стоявших у стенки рядом с балконной дверью.

Показав единственную комнату квартиры, хозяин тут же увел гостя на кухню. Усадил за стол и стал выкладывать на столешницу закуски. Появилась и еще одна бутылка водки, и чистые стопочки.

– А ты пока раздевайся! Не стесняйся! – проговорил хозяин между делом.

Алику действительно было как-то неудобно сидеть в обильно запятнанных то ли одним, то ли несколькими голубями джинсах и куртке. Сняв куртку и оставшись в свитере, он стащил с ног ботинки, потом джинсы. И почувствовал себя некомфортно.

– Боюсь, в одних трусах мне будет прохладно! – сказал гость.

Рябцев задумался.

– У меня размер поменьше, а то можно было бы мою старую форму одеть… Хотя!.. Минуточку! – Рябцев вышел из кухни.

Алику было слышно, как хозяин квартиры открывает картонные ящики, переставляет их, что-то бубня себе под нос. Наконец он вернулся, держа в руках синюю шинель.

– Вот, в ней будет теплее! Да и водочка согреет!

Рукава шинели оказались короткими, да и сама она едва закрывала Алику колени. Рябцев уже унес куртку и джинсы в ванную, и теперь Алик услышал, как журчит вода. Вскоре стиральная машина загудела, закрутила свою центрифугу. Вернулся Рябцев, уселся за стол. Снова стал наливать. Лицо его вдруг показалось Алику озабоченным.

– Я, когда в голубятне сижу, ощущаю только позитив, – заговорил он. – А вот дома… Дома совсем другие мысли приходят! Может, даже не мои мысли, а соседей. Тут же стенки тонкие! В доме больше ста квартир! Такая концентрация не синхронно работающих мозгов и сердец!.. А помнишь наш последний разговор, у тебя?

Алик кивнул.

– Я ведь не шутил! Это всё очень серьезно! Скоро любой, самый обычный человек заметит эти аномалии, на себе почувствует! Сам-то ты еще ничего странного не замечал?

Алик задумался. Вспомнилось, что действительно какие-то мелочи казались ему в последнее время странными. Крики птиц или еще что-то, да и запах моря или морской капусты догонял его в дороге пару раз.

– Да, – Алик кивнул. – Что-то замечал. Но что-то невнятное…

– Я ходил в контору, к своим бывшим коллегам. Они только похихикали! Там уже почти никого из старой гвардии! Одни салаги, которые ничего не понимают!

Алику вдруг расхотелось пить. Он только из вежливости пригубил из рюмочки и поставил ее на место. Рябцев всё понял и дальше, разговаривая, пил один. Пил и не пьянел.

В какой-то момент стиральная машина затихла одновременно с хозяином квартиры. И наступила тяжелая, гнетущая тишина, от которой Алика пробрал мороз. Он попробовал втянуть кисти рук в рукава коротковатой синей шинели, но ничего из этого не вышло. Рябцев всё так же сидел напротив, за его спиной белела газовая плита. За окном – чернильная темень ночи. Чувство привычного кухонного уюта исчезало, покидало кухню Рябцева, как покидают песчинки верхнюю полуколбу песочных часов, оставляя ее пустой и знаменуя этим окончание временного интервала. Видимо, интервал уюта тоже заканчивался. Часы на мобильнике показывали половину пятого утра. Мобильник, зажатый в руке Алика, тоже казался слишком холодным.