Текст книги "Челтенхэм"

Тогда-то и произошла катастрофа, о которой малышу Ричарду говорил герцог-отец. По причинам, недосягаемым для человеческого разума, Алурский портал, вместе со своими Перекрестками и Тратерой, выпал из привычных координат ходов-переходов и включился в другие, совершенно неизвестные, в одночасье лишившись всех связей и немногочисленных клиентов, так что наработки десятков поколений и навигационные схемы, накопленные за века экспериментов, рискованных экспедиций и изысканий, оплаченных немалыми жертвами, можно было смело отправлять на свалку. И это в то самое время, когда под Плантагенетами готова была загореться родная британская земля, а из вновь открывшегося Космоса, как черти из люка в преисподнюю, лезли беспардонные агенты КомКона и СиАй! Да уж, беда не приходит одна.

Не убоявшись неизведанных опасностей, отважный Ричард, руководствуясь чутьем и опытом, сумел-таки добраться до трех-четырех новых Аналогов и собрать кое-какую информацию. Выводы получились удручающие. Сопоставив их со всем уже известным, отставной лорд-протектор трезво оценил ситуацию, осознал бесплодность любых усилий переломить судьбу и, прихватив жену, отбыл на самую приемлемую, по его расчетам, из новоявленных Земель – преподавать теоретическую механику в Торонто. Утешало его эпикурейскую натуру лишь то, что он как раз успевал на открытие сезона в Восточной Конференции НХЛ, где страстно обожаемые герцогом «Кленовые листья» должны были сойтись в схватке со своими заклятыми соперниками из «Монреаля». Что ж, в любой ситуации важно оставаться философом.

На попечение друзей и врагов Ричард оставил сына – тоже Ричарда, одиннадцатилетнего меланхоличного и замкнутого мальчугана, унаследовавшего от отца все, кроме Йоркской короны – Глостерширские пустоши, замки и богатство с его потусторонним источником. Увы, в то же наследство входила и ненависть Маргариты – особым указом королевы-регентши из герцога и графа, богатейшего и родовитейшего вельможи страны, Ричард-младший был превращен в то, что именовалось «child of state», «дитя государства», и отправлен в специальную школу-интернат, под надзор клана Беркли, всецело преданного (иные говорили – продавшегося) нарождающейся чужеземной династии.

Единственной радостью для Ричарда стало то, что в Беркли он встретил своего лондонского друга Роджера Мэннерса, угодившего в тот же безрадостный регистр – с той лишь разницей, что вся родня потомка графов Лейстерских (редкий случай в те времена) вымерла совершенно естественным путем. Дружбу, выросшую и окрепшую в суровых, неприютных стенах казенного интерната, эти двое пронесли потом через всю жизнь и сохранили до смертного часа – когда один из них уже был самым знаменитым поэтом и драматургом Англии, а второй – ее самым великим королем.

* * *

– Как это – сбежал? – Грузный Том Беркли тяжело соскочил с коня, передал повод слуге и принялся стаскивать перчатки. – Лучший ученик школы? Накануне Посвящения и вручения дипломов? Уилл, что произошло?

– Этого мы не знаем, милорд, – ответил старший преподаватель. – Ничто не предвещало таких событий. Боюсь, мы с самого начала недооценивали юного Глостера.

– Событий, недооценивали… – Том быстрым шагом направился к крыльцу внутренней галереи замка Беркли. – А Флетчер? Что он говорит? Глостер же его любимчик, гений, самородок и все такое?

– Он уже больше ничего не скажет, милорд. Глостер убил его.

Том остановился как вкопанный.

– Что? Как?

– Этого никто не видел, сэр. Судя по всему, у них вышла схватка, и Глостер зарубил сэра Саймона прямо у того в кабинете. Его нашли мертвым, с оружием в руках.

– Уилл… Пятнадцатилетний мальчишка зарубил Сая Флетчера?! Да что за чепуха!

– Милорд, сэр Саймон много раз сам говорил, что ученик превзошел учителя.

– Тогда это колдовство, не иначе. И все равно не верю… И как он сбежал?

– Взял на конюшне двух лошадей и ускакал.

– Но на конюшне охрана.

– Была, милорд. То есть теперь снова есть.

– А на воротах?

– То же самое, милорд. Потом, герцог пользовался определенной свободой…

– На Йоркскую дорогу послали?

– Да, сэр, погоню отправили, только, я думаю, он отправился на восток, он же понимает, что на пути в Йорк его перехватить легче всего, там негде спрятаться. В лесах ему не выжить, милорд, нам нечего опасаться. Голод и звери избавят нас от всех хлопот.

– А если не избавят? Через неделю он будет уже на границе Глостершира, а года через три объявится вот под этими стенами со стотысячным войском! – В ту минуту Том даже не подозревал, как далеко и верно заглянул в будущее. – Кого туда послали?

– Туда поехал Хэтч и его люди. Но, признаюсь, я не очень верю в успех. Для тамошних дебрей нужна целая армия.

– Уилл, Уилл, вы же понимаете, это претендент на престол! Что скажут в Лондоне?

Уилл покачал головой.

– Не знаю, милорд. В любом случае я не хотел бы оказаться на месте того, кто его догонит.

* * *

Для подъема Ричард не стал прибегать ни к каким альпинистским трюкам, он с детства знал тропу, которая позволяла обойтись без крючьев и карабинов. Более высокая точка двуглавой вершины была сдвинута на юг, панорама перекрывалась нижним балконом, так что лучший обзор открывался именно с него.

Высота скрадывала глубину уступа, и, казалось, поворот Твидла был прямо под ним. Сентябрьские облака висели низко и скрывали западную, выходящую к морю, самую широкую и полноводную часть, некоторые даже утверждали, будто в особенно ясные солнечные дни отсюда можно было различить на правом берегу, у самого горизонта, башни и шпили Бристоля. Но сегодня сквозь слоистую муть едва проглядывала широта водной глади. Зато правее облака разошлись, и простор южного Бернисделя открывался во всем великолепии осеннего дня: изгиб могучей реки, сходящиеся и расходящиеся протоки, рассекающие темные, со вкраплением золота, леса со всех сторон, с текущими по ним туманами, теряющиеся за неразличимым горизонтом; мохнатые шапки островков левобережья и белесый клин Хармагидских полей. Выступ горы закрывал восток, и котловины Тимберлейка видно не было, но Ричард сумел разглядеть черную проточину самого северного из гротов и узкий треугольник Челтенхэма на фоне серых скал левого берега. Остров смотрелся как обломившийся наконечник стрелы, упавший посреди водной шири – с острием косы Ежиного Носа, – даже отсюда можно было разобрать профиль ежиной головы со встопорщенными иглами и шишечкой носа – будто зверек спустился попить, да так и задремал у воды. Правда, западный ракурс открывал заодно и кусочек следующего, Садового мыса, так что можно было подумать, будто у ежа образовался изрядный флюс.

Злодействовал ветер, и Ричард быстро начал замерзать, набегающая влага в глазах отозвалась откровенной болью. «Прекрасно понимаю, – подумал он, – почему философы в такие минуты отправляются общаться с природой. Именно тогда она и показывает, насколько ей безразличен человек и всякие абстрактные представления у него в голове. Передеритесь, свихнитесь от своей философии, захватите власть, плюньте на власть, умрите – все равно будет этот ветер, эти облака и эти горы. Ну брошу я все, уеду, и не станет такой страны, как Англия, будет черт-те что, хаос, неважно, но останется река, дикий этот простор, пусть и будет он называться по-французски… А все эти Джоны, Дики, Томы и прочие недоделанные уроды? Вместо одной войны они погибнут на другой, вот и вся разница. Сильно их волнует, на каком языке будут разговаривать их дети?

А я стану тем, чем должен стать – ученым, может быть, даже знаменитым…»

«Потому что можешь украсть свои открытия», – шепнул ему внутренний голос.

«Нет, нет, я обойдусь без этого, пусть я просто буду заниматься любимым делом. И… и что?

А то, что больше никогда не увидишь ни этих гор, ни этого леса, французы вырубят его, и вместо Челтенхэма ты будешь смотреть на диплом ЛКБ в рамке. Ты будешь крутить ручку микротома и микрометрический винт и знать, что нет больше Англии, потому что ее сыновья променяли отчизну на печеночный ацинус. Но что это за чувство? Химера патриотизма? Отчизне такое же дело до ее сыновей, как до меня этому ветру! Перед кем, перед чем я собираюсь держать ответ? Вздор, вздор!»

Но не было уже больше сил противиться бессмысленному, атавистическому чувству, Ричард понял, что разум проиграл в этой схватке и придется уступить. Он с трудом разодрал смерзшиеся губы.

– Я не уеду, – заорал он, радуясь, что может не сдерживать мощи своей глотки. – Вы слышите? Я не уеду! Будь что будет, я остаюсь!

* * *

Но одно дело темпераментно покричать с Джевеллинской вершины, другое – отыскать реальные пути осуществления своих планов. Тут дела Ричарда обстояли из рук вон плохо.

Юный герцог Глостерский задумал, ни много ни мало, спасти отечество, направив ход истории в другое русло. Его предки старались по возможности избегать подобного, но Ричард придерживался более современных взглядов. Ныне ему предстояло это новое русло выбрать – и еще при жизни его деда такой выбор не представлял никакой проблемы.

Считается, что история не терпит сослагательного наклонения. Проводники с полным правом могли плюнуть в глаза любому из предполагаемых авторов этого изречения. Еще как терпит. Все исторические «если бы да кабы», эти «родись бы он на год позже», «выиграй он тогда», «проиграй он тогда» давно и многократно осуществились в бессчетных множествах миров. Договорись с Проводниками – собратьями по цеху, – и ты все узнаешь, а многое и увидишь собственными глазами: и самого себя на троне, и своих врагов на эшафоте перед плахой, только знай вникай, как и почему такое стало возможным. А возможно все, все самые фантастические сочетания, все без исключения представимые призы истории уже разобраны липкими от крови пальцами владык и героев.

Выбрав же необходимый сценарий, не напутай с точками ветвления, узловыми моментами, которые, как железнодорожные стрелки, определяют путь твоего локомотива. Это может быть что угодно – и грандиозное сражение, и вовремя поднятый на балу платок. Совпали точки – все нормально, ты идешь по верному маршруту, а между ними может быть, как у Римана и Лобачевского, сколько угодно соединительных и в целом относительно прямых линий. Не совпали – все, ты вышел из сюжета и либо въехал в другой, либо вообще пошел напролом своим, особым, возможно, нигде не описанным путем. В таком случае утешайся тем, что сам, возможно, послужишь иллюстрацией к сослагательному наклонению для еще чьей-то будущей попытки.

Но тут-то и крылся корень проблем нашего самоотверженного патриота. Как пишет классик, сшутил же черт такую шутку, что как раз именно в это время необъяснимый, невообразимый скачок Тратеры одним махом лишил его всех тысячелетних лоций, всех дорог к бесценным архивам, а заодно и всех связей, какие могли бы помочь в столь бедственном положении.

Того, что успели в новом для их семейного бизнеса мире отец и дед Глостерширской ветви Плантагенетов, было смехотворно мало для тех задач, которые ставил перед собой Ричард. Вдобавок вмешалось еще и невезение. Прав был Ричард-старший – что поделаешь, в зоне досягаемости не оказалось близких по эпохе Аналогов. Разумеется, можно было бы рискнуть, пройти по лабиринтам неведомых порталов, завести нужные знакомства – но, во-первых, это безумный риск: даже просто вернуться из незнакомых Перекрестков – уже невероятное везение, а во-вторых, пусть и при самом удачном раскладе, это не один десяток лет. Ричард знал, что такого времени у него нет.

В итоге у него в руках оказалось, грубо говоря, две с половиной версии. Горе горькое, предки Ричарда считали их дюжинами, да и его самого учили, что статистика начинается с четырех, но что поделаешь? Хорошо уже и то, что разнобой оказался на удивление невелик – все отрывки объединяла удивительная синоптичность, и во всех контрольные точки буквально захлебывались в крови, – что и напугало отца. Сам Ричард-младший был по натуре человеком разумно-добродушным, если не считать редких вспышек ненависти, доходящей до бешенства; и с ними он, как мог, боролся, поэтому необходимость идти к своей цели в буквальном смысле слова по головам и развороченным внутренностям многих сотен людей внушала ему естественное омерзение. Это был не просто тяжелый, а отвратительный выбор.

В итоге стартовая картина выглядела так: во-первых, следовало заручиться поддержкой инопланетного воителя Джона Кромвеля, посулив ему информационное обеспечение через Аналогов, а затем, поспособствовав воцарению на шотландском престоле Шелла Бэклерхорста, поддержать его оружием и деньгами, жениться на его сестре и дальше, используя создавшееся положение, вторгаться в Англию с шотландской территории. Что касается Земли и КомКона, то здесь свобода и независимость рождались из куда более сложной комбинации.

Корча страшные рожи и кривя знаменитые губы в невероятные гримасы, Ричард безжалостно расчерчивал страницы древнего фолианта плотницким карандашом.

– Она родит мне сына, – бормотал он. – Так… Тут уже внучка. Черт, сколько же ждать… Быстрей никак… А это, это еще кто? Старый знакомый… Вот по этому тексту… Ладно, время есть… Пока что Бэклерхорст…

То, что означенный Бэклерхорст жил не тужил во Франции, мирно изучал какие-то науки и ни о каких царствах и коронах думать не думал, Ричарда не смущало. Интуиция подсказывала ему, что магнетизм власти, сила денег и убеждения, да и вообще мощь шестерней политики на его стороне, так что здесь особых затруднений не будет. Куда более интригующей выглядела история его собственной женитьбы. Эта тема, к величайшей досаде Ричарда, почти полностью терялась во мраке летописного провала – даже с именем будущей супруги все как-то путалось и одно противоречило другому. Все линии сходились на том, что супруг будет называть ее Джинни, но на этом всякая конкретность заканчивалась. Но Джинни – это и Джиневра, и Вирджиния, и еще неведомо что, поди угадай, кроме того, Джинни могли запросто перепутать с Дженни, а это еще добрая дюжина вариантов. Но это как раз Ричарда пугало меньше всего, он знал, что имена – любимое обиталище исторической неразберихи, и для ясности в этом вопросе требуется уникальное совпадение: летописец должен быть современником и соотечественником, но где же такое сыскать? В девяносто девяти случаях из ста сведения удается почерпнуть лишь у иностранца, плутающего в чуждой его уху фонетике, да вдобавок еще и живущему лет двести спустя после описываемых событий, когда и родная земля за пересказами, легендами и просто сменой языка успела подзабыть подлинное звучание имен своих героев.

Нет, Ричарда взволновало совсем не это. Молодого герцога насторожили – и это делает честь его научной и политической интуиции – два странных момента. Первый: о его свадьбе говорилось блеклым, обыденно-официальным тоном, словно о событии хотя и важном, но вполне заурядном и давно ожидаемом – вот тебе и историческая веха. Второе: к своему удивлению, Ричард не встретил ни единого упоминания о каких-либо взаимоотношениях – дружеских или неприязненных – между Бэклерхорстом и его сестрой. Впрочем, подумалось Глостеру, возможно, особой странности тут и нет, они были разлучены еще детьми, снова встретились уже в зрелом возрасте, и никакой привязанности между ними не возникло. Все так, но смутное ощущение некоего подвоха не покидало Ричарда.

И все же главный промах нашего исследователя заключался не в этом. Несмотря на все свое внимание к мелочам, самую вопиющую деталь, перст Божий, Глостер пропустил, лишний раз доказав, что человек видит то, что хочет видеть, и на всякого мудреца довольно простоты. Генеральная версия приводила портрет нареченной – маловразумительную цветную гравюру, схематичное изображение длинноносой брюнетки (впрочем, спустя многие годы, когда, к слову сказать, уже было поздно, Ричард подивился сходству скупых ломаных линий с оригиналом) – и, самое интересное, фамильный герб невесты. Тут, над этим гербом, Ричарду и следовало бы призадуматься, но в его голове настолько прочно засело представление о шотландской принцессе, уже ставшей английской королевой (а какие-либо пояснения в тексте отсутствовали), что у герцога даже не возник вопрос: а почему шотландская символика дана в английской транскрипции? Как на поле щита попали красные английские львы? Где традиционный эдинбургский единорог?

Смутила его и еще одна странная деталь. Как раз там, где шло ключевое описание его будущей жены, полторы строки были утеряны чисто физически, благодаря типографскому дефекту, и дальше следовала загадочная фраза: «Латунное кольцо Ричарда, ироничный дар судьбы, королева хранила всю жизнь и не рассталась с ним даже в могиле». «Что за чертовщина, – подумал Глостер, – тут скрыта какая-то интрига. Почему латунное? Я в состоянии подарить невесте какое угодно кольцо, хоть золотое, хоть платиновое, хоть из иридия, и с камнем в полруки». Чутье, унаследованное от многих поколений Проводников, подсказывало, что речь идет о чем-то другом, но о чем? Какой ироничный случай?

Точно в таком же недоумении были чуть позже и парижские ювелиры, выслушав его неожиданный латунный заказ. В итоге тем не менее он обзавелся довольно милым колечком из нестандартного материала и заботливо поместил его в специальный футляр, хотя внутренний голос отчетливо говорил – это не то.

Впрочем, в любом случае Ричард, скорее всего, просто отмахнулся бы от всех этих нестыковок. Картина представлялась ему предельно ясной: Париж, Эдинбург, Бэклерхорст и его сестра по имени Джинни, Кромвель, война. «Вся прелесть в том, – думал Глостер (вспомним, ему не было не то что двадцати, ему не было еще восемнадцати), – что, даже если вся затея рухнет, я отвечаю только перед самим собой. От меня никто ничего не ждет, на меня никто не надеется, так что вперед, Англия, если с нами Бог, кто против нас?»

* * *

Холмы поднимались из тумана как острова, и высоко над ними, едва различимая, проступала цепочка вершин с белыми проплешинами снегов. Лес пропал, вокруг, кроме близлежащих коряг и валунов, было невозможно ничего разобрать.

– Смотрите, сэр, над седловиной облака, а макушки чистые. Идет мороз. Послушайте доброго совета, поезжайте до Портсмута на барже. Ведь так оно и ближе.

Ричард отрицательно покачал головой, разбирая поводья.

– Нет, Шон, на реке они меня будут ждать. Да, крюк, но уж зато вернее. Спасибо тебе, и позавидуй мне. Париж, город моей мечты. Версаль, Трианон – скоро я это увижу своими глазами. Возвращайся домой и жди меня через год. Я вернусь еще до снега.

Далеко справа, в тумане над озером смутно чернела скала Челтенхема, бормотала на камнях брода вода неумолчной речушки. Какое-то время двумя темными пятнами одним над другим была видна спина всадника и лошадиный круп, потом все растворилось в непроглядном молоке, и лишь долго еще было слышно звяканье подков о камень.

* * *

Ночь. Горная дорога. Мороз. Метель. Все намотанные тряпки ничего не дают, страшно подумать, как он примерз бы к металлу доспехов, навьюченных сейчас на вторую лошадь, – хорошо, догадался снять. Всепоглощающее желание соорудить хоть какую-то преграду меж одеревенелым телом и лютым холодом вокруг – ах, мне бы юрту сейчас (почему именно юрту?), деревянный каркас, двойной стеганый войлок, или что там, и костер посередине, да парочку этих их шотландских пледов, и, кажется, другого счастья не надо… Но нет юрты, и ног уже не чувствуешь, и одна ноздря уже закаменела, а воздух сквозь вторую режет горло ледяным ножом, и уже боль, и впереди ничего, кроме заиндевелых лошадиных ушей, и пневмония гарантирована. Правда, в укладке сбоку – набор шприцов и ампул, которые в три четверти часа избавят от любой пневмонии и вообще поднимут со смертного одра, но где же, о господи, та обитель, где можно будет спешиться, сесть к огню и вонзить в бедро благословенную иглу?

Морщась, Ричард поднял голову и вдруг придержал коня. Впереди, в синем мраке, за хаосом несущихся снежинок, возник черный силуэт летящей лошади с громадными передними копытами. Глостер с силой выдохнул, закрыл и снова открыл глаза и тронул жеребца с места. Через десять шагов открылось, что чудовищные копыта – это темные провалы справа и слева от высокого бревенчатого пандуса, а голова и шея – такая же черная тень под двускатной, с нависшей снежной периной, крышей большого, словно погруженного в скалы, дома.

Ричард откашлялся, подвигал туда-сюда меч в ножнах, и вот к хрусту снега под шипастыми горными подковами присоединился гулкий звук промерзшего дерева; затейливой работы резная ручка, широкая дверь неожиданно подалась, и, не дожидаясь ничьих приглашений, Глостер, мучительно переступая неживыми ногами, завел обеих лошадей в необъятные сени, приветливо освещенные крохотным фитильком в плошке на столбе. Герцог едва успел разглядеть еще две конские морды в очень добротно устроенных стойлах – лошадки явно хозяйские, – как откуда-то вынырнул не то мальчик, не то девочка, черт разберет, глаз выколи, и гостеприимно принял повод. Ричард стащил с лошади переметные сумы, перекинул через плечо, не глядя, толкнул следующую дверь – надо же, смазана, не скрипит, чудеса, что же за гостиница такая – и вошел в комнату, подумав: «Надо сейчас не разомлеть, а собраться с силами и сходить проведать лошадей». Мороз все еще держал цепкой хваткой за икры и спину.

Комната оказалась не комната, а целый зал – камин из дикого камня с вертелом, неохватная балка под потолком, длинный стол на массивных ножках дорогой работы, скамьи, кресла иноземного дерева и лестница с точеными перилами на второй этаж.

– Эй, хозяева, – позвал Ричард, стоя у огня и силясь развязать заледеневший узел шарфа на горле, он знал, что его голос пронизал сейчас всю эту храмину, как она ни велика, до последнего уголка и закутка. – Быстро мне чего-нибудь согреться.

– Добрый вечер, сэр рыцарь, – ответил приятный женский голос у него за спиной. – И нечего так кричать.

– Добрый вечер, хозяйка. – Ричард совладал наконец со столь нелюбимыми шерстяными хвостами и, не оборачиваясь, протянул пальцы к огню. – Простите за шум. Я совершенно окоченел. Как вас зовут?

– Интересные у вас манеры, сэр рыцарь, – насмешливо отозвалась хозяйка. – Сразу узнаешь англичанина. В этом доме, сэр, мужчинам положено представляться первыми. Если, конечно, вам нечего бояться.

Ричард наконец повернулся. Перед ним стояла еще совсем юная девушка в платье со сложной рельефной вышивкой и меховыми вставками, у нее были громадные, широко расставленные серые глаза, нос со странной, низко посаженной горбинкой и очень высоко вырезанными ноздрями, а волосы… Такого невероятного изобилия Ричард еще не встречал. Неприкрытое буйство, казалось, волосам явно тесно на столь миниатюрной головке, и отчаянная эта грива была еще и пегой, среди темной массы попадались и странно светлые, и едва ли не рыжие пряди, и седые; множество гребней, заколок и шпилек пытались сдерживать всю эту роскошь хоть в каких-то рубежах, что выходило не везде и с трудом.

– Ага, – сказал Глостер, оценив внешность собеседницы и начав сматывать с себя злополучный шарф. – Уж простите иноземцу его манеры, хозяюшка. У меня много имен. Я Ричард Длиннорукий, некоторые произносят как Долгорукий, я же Ричард Губастый, я не обижаюсь, еще говорят – Горбатый Дик, вот это уж не знаю почему. Да, не путайте с маркграфом Ричардом, он тоже Длиннорукий – я с ним не знаком и даже толком не знаю, что такое маркграф, у нас в краях такие не водятся. Приехал я в Шотландию с некой целью, а вообще я странствующий рыцарь, ищу работы и достойного господина.

Тут он с кряхтением полез из куртки.

– Владею всеми видами оружия и особенно хорош в поединке на мечах, ученик прославленных авторитетов. Разбираюсь в лошадях и осадных машинах, также недурно танцую и знаком с музыкой, играю как на рояле, так и на клавесине, еще на гитаре, банджо и мандолине, у меня абсолютный слух, я пою и могу обучать пению.

Не прерывая речи, он потащил через голову свитер.

– Еще обучался медицине, лечу людей и животных, знаток анатомии и хирургии, мастер иммерсионного масла и гематоксилина. Знаток каллиграфии – тупоконечное перо, готический и романские шрифты с листа без разметки… Разбираюсь в литературе, современной и всякой иной, сочиняю на заказ лэ – простые и двойные, в манере Гийома де Машо, сонеты по итальянской схеме и всякой иной, то же и рондели – берусь соперничать со Стефаном Маларме и Карлом Орлеанским.

Он распустил ремни, со стуком бросил на стол перевязь с мечами, сел и, постанывая, взялся за сапоги.

– М-м-м… Впрочем, не скрою, что не поклонник куртуазности, как поэтической, так и в прозе, все эти molt tre’s doucement la salue меня нисколько не привлекают, и вообще не люблю гламура. Да, еще говорю и пишу почти на всех европейских языках и единственно, о чем сожалею, это о том, что не могу приветствовать вас на гэльском. Я удовлетворил ваше любопытство? Согласно правилам этого дома? Если да, то как же все-таки вас зовут?

– Вы не одиноки, сэр Ричард, – отвечала хозяйка в задумчивости. – Во всей Шотландии едва ли наберется десяток людей, способных грамотно изъясниться по-гэльски… Я Алисия Джингильда Бэклерхорст, графиня Эдинбургская, колдунья в изгнании.

Сапог выпал у Глостера из рук, удивительная нижняя губа оторопело повисла, а брови поднялись знаменитым «домиком», пустив по лбу три глубокие складки.

– Леди Алисия, не шутите так, – попросил Ричард. – Быть не может. Вы действительно сестра великого завоевателя Шелла Бэклерхорста?

Хозяйка залилась очень милым смехом.

– Вы и впрямь начитались рыцарских романов, сэр Ричард. Мой брат – французский ботаник, он там обучался разным философиям и классификациям. Шелл умеет держать в руках увеличительное стекло, но вряд ли что-то еще.

– Дайте срок, – пробормотал Ричард.

Он встал, выставил вперед одну ногу в носке, вторую немного согнул в колене, правую руку приложил к сердцу, левую, растопырив пальцы, отнес в сторону, подбородок же картинно уронил на грудь.

– Ваше сиятельство. Ричард Плантагенет, герцог Глостерский, граф Йоркский, ваш покорный слуга.

Джингильда немного помолчала, потом со вздохом произнесла:

– Первое представление мне понравилось больше.

Появилась девушка с подносом, на котором шипела яичница с беконом, салат, бутылка и пузатый бокал. Глостер навалился на еду, соблюдая, однако, всю возможную учтивость.

– Леди Алисия, откройте тайну, какое же изгнание держит в этой глуши племянницу шотландского короля? Как такое возможно?

Она снова вздохнула.

– Увы, мой дядя совсем не в той степени король, как бы нам всем хотелось… У нас кто не Гамильтон – тот не король, кто не Аргайл – тот тоже не король… А причина очень простая – указ Стюарта: колдуньи не могут жить в Эдинбурге больше полугода подряд… Такая глупость. Собственно, речь идет о шести лунных месяцах, но это не меняет дела. А эти горы я люблю… даже в такое время.

Тут Алисия Джингильда достаточно кокетливо подперла голову рукой и перешла к атаке.

– Откройтесь и вы мне, сэр Ричард. Сознайтесь, какая же тайная цель привела в нашу, как вы сказали, глушь сына великого регента и обладателя стольких талантов?

– О, я попадаю в чрезвычайно неловкое положение, леди Алисия… Нет, Джингильда мне нравится больше, если позволите. Я растерян и не знаю, что говорить, все так неожиданно…

– Скажите правду, сэр Ричард. Из любопытства я даже готова немножко пойти против своего патриотизма… если, конечно, вы не оставили за порогом целое английское войско.

– Правду… Хорошо. Но обещайте, леди Джингильда, выслушать потом мои объяснения, независимо от того, что я сейчас скажу.

– Торжественно обещаю. Можете налить себе еще для храбрости, все мужчины так делают.

– Да, спасибо… Правда в том, дорогая леди, что цель моего приезда сидит сейчас напротив меня. Есть и другие причины, но это главная.

Джингильда откинулась в своем высоком кресле, закрыв крученым стогом волос полированную сквозную розетку, и широко распахнула глаза.

– Вы опасный человек, сэр Ричард… или опасный фантазер, не знаю, что и думать… И каковы же ваши объяснения?

– Не знаю, как они прозвучат для вас, леди Джингильда. Впрочем, целиком полагаюсь на ваше добросердечие. Я наделен способностью читать древние книги – как мой отец, дед и все в нашем роду…

– То есть вы чернокнижник?

– Можно сказать и так. И вот в этих книгах открылось – уж извините за дурацкую формулировку, – что мне суждено жениться…

Ричард смолк и вновь смущенно поднял свои выразительные брови.

Джингильда по-прежнему внимательно смотрела на него, слегка склонив голову набок. Перед ней, в белой полотняной рубашке с широченными рукавами, расположился юноша с синими трагическими глазами, изломленная правая бровь много выше левой, нос, как топор, пышная шевелюра, неровно поделенная от лба странной залысиной, косая рыжеватая прядь через громадный лоб, острый клин подбородка, голос будто из центра земли, странно подвижная нижняя губа… «Горизонтальное какое-то лицо», – почему-то подумала Джингильда, и дальше ее внутренний голос многозначительно произнес: «Ой-ой-ой».

Тем временем Ричард, не встречая ни поддержки, ни сопротивления, продолжил:

– Дальнейшее не должно вас удивить, мадам. Совершив свое открытие, я немедленно сел на коня, и вот я здесь – полуживой, на заморенной лошади, но… – Тут он оглянулся в поисках нужных слов. – Леди, если бы я знал… Если бы мог представить вас… я пришел бы даже пешком, и не дожидаясь никаких пророчеств.

Джингильда осторожно откашлялась.

– Чрезвычайно мило, сэр Ричард. Но вы сказали, что есть еще какие-то причины?

– О, они очень банальны, здесь нет никакого чуда. В отличие от вас, миледи, я политический изгнанник и, естественно, ищу помощи за рубежом. Путь в Англию и во Францию мне закрыт, пока Маргарита на престоле… Она ненавидит мою семью и лелеет надежду объединить оба королевства под одной короной… на голове Анри. Буду откровенен, леди Джингильда, я связываю свои надежды с вашим братом, Шеллом, мои книги сулят ему великое будущее. Словом, я мятежник, бегущий, возможно, от плахи.

– Вы больше похожи на хитрого политика, сэр Ричард. И каковы же ваши планы?

В ответ Ричард вдруг захрипел так, что заплясало пламя свечей. Вышло не слишком натурально, но Джингильда почему-то не обратила на это внимания.

– Я смертельно простужен, леди Джингильда, у меня жар, сейчас я потеряю сознание и свалюсь с этого стула, вот какие у меня планы. Единое мне осталось упование это на ваше милосердие и лекарское искусство – отвары, травы… Прощайте, дорогая леди, извините, если что не так, был счастлив. Все, я падаю.

Про шприцы и ампулы в укладке, а также про осмотр лошадей Ричард предпочел временно забыть. Падать он не стал, а лишь выронил вилку, закрыл глаза и покашлял, но и этого оказалось достаточно. На лбу у него очутилась волшебная прохладная ладонь, раздался громкий голос: «Томас, сюда! Мария, постель и грелку!» – и с тем Ричард из мятежника и политика превратился в пациента, что почел для себя наилучшим выходом.