Текст книги "Челтенхэм"

– Нет, нет, не может быть, он блефует. Гийом, накажите его. К тому же вы знаете этих мужланов – стоит им собраться, они тут же передерутся.

– Потому он и не спешит в Йорк, – отозвался Лефевр. – Мальчишка умен, и мне это очень не нравится.

– Соланж пишет, что встречала этого герцога в Париже и в Реймсе. Говорит, он прекрасно танцует и у него чудесный голос. Чего ему не хватало?

– Власти, – ответил Лефевр.

– Ги, ну посулите ему что-нибудь… он женат? Переманите его на нашу сторону… Как это некстати…

– Боюсь, ваше величество, мы опоздали.

В этот раз, предчувствуя надвигающуюся катастрофу, Лефевр не стал мешкать. Шестнадцать тысяч королевского войска – все, что в тот момент нашлось под рукой, – с максимальной быстротой направились к Уикенхэму. В основном это были немецкие рейтары и французская рыцарская кавалерия, охочие до военных игрищ сыновья родовитых семейств. Остановленные разливом Эйвона, они заняли Стратфорд и решили, подготовив переправу, передовым отрядом захватить аббатство, а утром, форсировав реку основными силами, взять сепаратистов в клещи выше и ниже по течению.

Апрельским утром над илистыми берегами Уикенхэма, заросшими ивняком, рогозом и остролистыми осоками, стоял густой туман, и вот со стратфордского берега лорды-федералы увидели над этим туманом фигуры своих друзей, которые отправились на ночную вылазку.

– Они на стенах аббатства, они подают нам знак! Постойте, куда они забрались, там же стены не такие высокие, там же сплошные руины… Да что с ними?

Туман понемногу редел, и перед лордами открылась ужасающая и безобразная картина. Их товарищи по оружию, еще живые, не стояли, а сидели на кольях, поднятых над развалинами аббатства. Ночная экспедиция провалилась.

Раздался вой, и золотая молодежь, разом потеряв соображение – кто уже в доспехах и при оружии, а кто и без, – принялась отталкивать свежеприготовленные плоты от берега. Началась беспорядочная переправа, которую герцогские пушки – последней модели, со сменными казенниками, – установленные по-корабельному, в три яруса, сделали чуть позже притчей во языцех. «Хуже стратфордской переправы», говаривали в Англии многие годы спустя, когда уже изрядно поистерлась память о кошмарном речном побоище.

Рейтары, оставшиеся на северном берегу, угодили под удар давно их поджидавшей конницы конфедератов – удальцы-федералы, рассчитывая разнести противника в пух и прах с наскока, не удосужились провести достаточно глубокой разведки. Словом, разгром вышел полный – не более восьмисот человек возвратились обратно в Лондон.

Лефевр угадал: весть о том, что сын прежнего регента, защитник былых английских традиций смешал с землей и водой превосходящие силы всеми ненавидимой Маргариты, потрясла общество. К Ричарду хлынул поток добровольцев всех мастей и сословий. Тут были и оголодавшие крестьяне, надеявшиеся на лучшую долю, и жившие одной войной безденежные авантюристы, и воспылавшие патриотизмом помещики, и еще пропасть всякого народа. Большинство Ричард отправлял на переформирование и «промывку мозгов», после которой кто угодно превращался в его фанатичного сторонника, некоторым давал оружие сразу.

Сам же Лефевр развил необычайно бурную деятельность и произвел настоящие чудеса на государственном поприще. По его настоянию, хотя и со страшнейшим скандалом, Маргарита пошла на невиданную политическую рокировку: отреклась от престола в пользу принцессы Марии, отцом которой, по крайней мере формально, считался Эдуард V. В это родство мало кто верил, но чисто юридически данный жест выбивал из рук Ричарда очень важный козырь.

Кроме того, министр написал несколько чрезвычайно страстных писем Людовику XI. Король Франции, за своими испанскими заботами несколько подзабывший о благоденствии союза двух родственных держав, сообразил, какой жирный кусок может уплыть из его рук, и принял беспрецедентные меры. Восьмидесятитысячное войско под командованием многоопытного маршала де Круи пересекло границу Англии и двинулось на защиту Лондона.

Тут, наконец, и до йоркских тугодумных либералов дошла немудрящая истина, что пока они судят да рядят о законности династической преемственности, на британский трон безо всякого их спроса и участия может сесть бесцеремонный юнец, который запросто пошлет куда подальше их политическую щепетильность и ученость вместе с ними самими в придачу. И действительно, йоркскую делегацию Ричард принял чрезвычайно холодно, чтобы не сказать – по-хамски.

– Я пятнадцать лет слушаю вашу болтовню, – равнодушно сказал он седобородым оппозиционерам. – Настал час заговорить пушкам, но и теперь вы способны только чесать языки. Это, что ли, ваша заслуга перед отечеством? За это я должен вас уважать? По-моему, вы просто дерьмо. Еще пара недель – и вся Англия станет плевать вам вслед. Действуйте, мать вашу, если хотите этого избежать.

Закаленные в политических баталиях ветераны оппозиции онемели. Глостер мало походил на того неоперившегося птенца, которому они с высоты своего опыта собирались дать несколько отеческих советов.

– Черт с вами, – продолжал новоявленный регент. – Мне нужны люди на севере. Во-первых, для переговоров с Нортумберлендом и его католиками, во-вторых, на шведскую границу – этот Харальд, или как там его, спит и видит, какую он заварит кашу, как только мы тут все передеремся. Поддержите меня, это ваш последний шанс. Если же нет – я оставлю одни воспоминания от вашей йоркской богадельни.

* * *

Накануне у Ричарда состоялась еще одна беседа, где пришлось затронуть религиозную тему. Сидя в злополучном Уикенхэмском аббатстве, он приказал привести к себе бывшего настоятеля этого аббатства, отца Оливера, который и предстал перед ним в помещении Верхней Трапезной, одном из немногих помещений с уцелевшей крышей.

Преподобный Оливер был абсолютно лысым, тучным, одышливым человечком неопределенного возраста – в ту пору никому бы и в голову не пришло, что это будущий епископ Ковентри. Почтенный прелат в буквальном смысле слова трясся от страха. Его детство в глубоко верующей католической семье было овеяно легендами о тех злодеяниях и насилиях, которые безумный король Генрих и протестантская инквизиция творили над истинной церковью. Его юность совпала с той склокой, которую Первый регент и вся англиканская церковь вела с Римом и которая лишила его аббатства. Теперь не иначе как сам дьявол принес сюда Глостера-младшего – вот уж кто протестант из протестантов, бич божий, – по дороге в свою же бывшую обитель отец Оливер имел возможность убедиться, что разговоры этого бешеного молодца о тысяче кольев – не пустые слова, и никакая знатность и былые заслуги тут не защитят. А если он узнает, чем тут занимались вновь собравшиеся монахи со своим настоятелем? Оливер уже видел перед собой аккуратно обтесанный кол и зачарованно твердил: «В руки твои предаю дух мой, в руки твои предаю дух мой…», и образы мучеников первых лет христианства теснились перед его глазами.

Его усадили за стол, поставили перед ним стакан вина и тарелку с чем-то, на чем сверху лежал огурец – настоятель даже не почувствовал запаха, точнее, почувствовал, но другой частью сознания, которая была в ту минуту где-то невыразимо далеко от него. А дальше пошло еще хуже – он ощутил то, что ощущает человек, очутившись в клетке с тигром, – напротив уселся человек, одно имя которого повергало настоятеля в ужас.

Первых слов Ричарда отец Оливер просто не услышал и лишь чуть позже с запозданием понял, что герцог извиняется за скромность приема. Кол не появлялся, и к прелату до некоторой степени вернулась способность мыслить.

– Святой отец, – сказал Ричард, – я знаю, что многие монахи из вашего монастыря живут теперь в Стратфорде и служат в домашней церкви у мистера Ладлоу – мне говорили, что он весьма образованный человек. У него же находится, как я понимаю, и большая часть монастырской библиотеки.

Аббат узрел, как перед ним разверзаются врата чистилища. Неизвестно, что бы тут могло случиться с отцом Оливером, но Ричард продолжал:

– Я хочу, чтобы эти службы совершались в монастыре, открыто, чтобы монастырь вновь стал действующим и был восстановлен. Я оставлю вам денег – пока немного, вы понимаете меня, время военное – и мистера Бруччо, он строитель и архитектор, знаток сельской готики… словом, знает, как соединять камни.

Тут только отец Оливер обратил внимание, что вместе с Ричардом в комнату вошел еще какой-то человек.

– Но англиканская церковь… Государственная церковь… – прошептал приор, по-прежнему ни живой ни мертвый.

– В Англии теперь свобода вероисповедания, – ответил Ричард. – Да, и я, и его величество король принадлежим к протестантской церкви. Надеюсь, что и большинство англичан следует нашему примеру. Но если кому-то пришла в голову фантазия почитать какого-то итальянского парня – что ж, это его дело. Лишь бы он верой и правдой служил Англии и королю.

– Господь сказал Петру: «Паси овец моих», а папа – наследник Петра, – пролепетал отец Оливер.

– Да, но он не сказал: «Англичане, слушайтесь во всем кардинала Урбино, который был и остался развратником и разбойником», – зарычал Глостер. Его знаменитые губы, выпятившись и тщательно выговаривая каждое слово, шевелились с такой энергией, что аббат частью расколотого сознания вдруг осознал справедливость прозвища Губастый. – Что же это такое? Ваша «Коза Ностра» в сутанах при каждом удобном случае тычет мне в нос святым Петром. Что, я отнимаю у вас Иисуса Христа? Отнимаю святое Евангелие? Говорю: «Не молитесь»?

Тут герцог сделал паузу, похоже, сообразив, что богословский диспут в эту минуту несколько не ко времени.

– Простите, святой отец, наверное, я так рассуждаю оттого, что был на войне. На войне отношения с Богом упрощаются, делаются короче. Не нужно ни икон, ни епископов, ни латыни.

– Взявший меч от меча и погибнет, – в тоске прошептал настоятель.

– Разумеется, погибнет, – охотно согласился Ричард. – Надо быть еретиком, чтобы отрицать это. Просто не взявший меч погибнет еще быстрее, уж в такие, отче, мы живем времена.

Тут он снова помолчал.

– Отец Оливер, я хочу одной простой вещи. Я хочу, чтобы в Уикенхэме все было по-прежнему – так, как во времена моего детства, когда мы приезжали сюда с отцом, и позже, когда мы с графом Роджером ловили тут рыбу. Здесь были прекрасные заводи, ивы, заросли камыша и еще каких-то кустов, там жили какие-то птички, до сих пор не знаю, как они называются, вили гнезда и пели… Не трогайте эти заросли. Восстановите причал – помните, там, ниже по течению, – но не расширяйте его. Было замечательно, и среди всего этого был монастырь – со звоном колоколов и органом… Пусть он будет опять. После войны я снова надеюсь половить здесь рыбу. Я выделю средства, как только закончится вся эта неразбериха в Лондоне. Да, луг, из-за которого вы судились со Стратфордом, снова принадлежит монастырю.

Отец Оливер хотел что-то сказать, но язык слушался его плохо, он закашлялся, глаза его наполнились слезами, и неожиданно аббат отчаянно зарыдал.

– Ваша… ваша светлость… Вы сделали сегодня такое доброе дело… Вам зачтется на небесах… Простятся грехи…

Герцог поднял палец.

– Но никаких папистских шпионов. И никакой инквизиции. Сожгите мне хоть одну полоумную деревенскую дуру – и я превращу ваш монастырь в музей, а монахов сделаю экскурсоводами.

Аббат радостно икнул, герцог засмеялся и, почти не перегибаясь через стол, хлопнул его по плечу, вслед за губастостью продемонстрировав, таким образом, свою длиннорукость.

– Оставляю вас вместе с мистером Бруччо. Кстати, его предки итальянцы и он католик, так что вы найдете общий язык. Когда-нибудь побеседуем поподробнее, а сейчас меня ждут другие дела.

И герцог ушел, а мистер Бруччо сказал:

– Вы ешьте, ешьте, отче. И выпейте вина. И посмотрите, пожалуйста, сюда. Вот этот камень называется розовый туф, а вот это – довольно редкая разновидность гранита. Это из отделки той галереи, за стеной. Вы не помните, откуда это привозили? В округе нет ничего подобного.

* * *

Ричард отнюдь не случайно заговорил с йоркцами о католиках-северянах. Воителю, поднявшему знамя защиты законного короля, совсем не худо иметь этого короля под рукой, или уж, по крайней мере, знать, где его король находится. А как раз этого-то регент и не знал. Хитромудрый Лефевр, вполне оценив серьезность намерений противника и спешно короновав в Вестминстере принцессу Марию, тут же, в глубокой тайне, вывез Эдуарда на север и там спрятал неведомо где.

А север Британии (немалая территория – от Бортуика до самого Норвежского моря) находился под властью так называемых лордов Конгрегации, весьма решительного и сплоченного католического меньшинства под командованием (по-другому не скажешь) графа Нортумберленда – совсем еще в недавние времена реального претендента на престол. Конгрегация, в отличие от йоркской говорильни, была нешуточной военной силой, и тягаться с этой силой на поле брани было сейчас регенту вовсе не с руки. Поэтому, прибегнув к посредничеству все еще авторитетного Йорка, Ричард помчался за Правый Твидл, на переговоры к Нортумберленду.

* * *

– Герцог, вы ставите нас в чертовски затруднительное положение. – Граф Нортумберленд говорил с той свободой и простотой, которая дается осознанным с детства собственным превосходством над прочими смертными. Факелы меж рогатыми лосиными черепами роняли огненные слезы, на длинном столе потрескивало не меньше полусотни свечей, а за самим столом с одной стороны сидело человек пятнадцать – вероятно, все лидеры Конгрегации, – а с другой – только Ричард да Патрик Гордон, командир его гвардии, прихваченный для компании.

У Нортумберленда было длинное лошадиное лицо, что отчасти скрадывало его странную грушевидную форму – можно было подумать, что у графа от неведомой болезни опухли обе челюсти, да и с волосами была проблема, – никто еще не видел наследника великого рода без его излюбленного седоватого парика. Единственным безупречным украшением этого лица был стопроцентно тюдоровский нос, наводящий на мысль о виселицах и корабельных румпелях.

– Вы представляете партию, которая в течение последних сорока лет превращала нас в изгоев в собственной стране, в преступников и мятежников. Не в обиду будь вам сказано, один ваш батюшка заставлял нас раз двадцать браться за оружие. И ради чего это делалось? Ради насилия и надругательства над нашей религией, ради прямых убийств наших единоверцев. Разумеется, мы патриоты и готовы противостоять французскому вторжению. Но мы вовсе не хотим, чтобы в дальнейшем это противостояние вылилось в религиозную войну. Простите, сэр Ричард, но у нас слишком горький опыт.

Герцог сидел, сжав губы в нитку. Он успел понять главное – эти люди готовы торговаться.

– Свобода вероисповедания, сэр Персиваль, – сказал он. – Молитесь кому угодно. Отмена протестантской инквизиции. Независимость монастырей. Правда, церковный налог остается, но это, как я понимаю, пустяки по сравнению с вашей любимой десятиной.

– Хо-хо-хо, – отозвался граф. – Вы что же, отказываетесь от главенства англиканской церкви?

– Государственная религия остается государственной, прочие же как хотят, дело ваше. Поклоняйтесь хоть этой каминной доске, меня это не касается.

Тут Ричард решил прибавить оборотов. Он не заговорил и в четверть голоса, но пламя свечей легло и заметалось. Взгляд его светлых глаз был тяжек и упорен, словно у маньяка, и, само собой, все завороженно следили за его яростно шевелящимися губами.

– Господа, вы плохо меня понимаете. Меня мало волнуют ваши расчеты с Богом – разберемся потом, на Страшном суде. Мне не нужны ваши души, мне нужны ваши руки – руки, которые могут держать оружие. Англия на краю гибели. У нас французы, у нас Аквитания, северная Шотландия, шведы и норвежцы отбирают моря. Если вы признаете короля Эдуарда и единство Британии, об остальном мы договоримся. У нас, слава богу, есть парламент.

Нортумберленд с изумлением откинулся в кресле.

– Забавно. Герцог, да вы безбожник! Вот так регент! Скажите, сэр Ричард, а если бы мы все, здесь присутствующие, были язычниками – вы и на это закрыли бы глаза?

– Сколько угодно. Только избавьте меня от человеческих жертвоприношений. Стране нужны солдаты.

Тут Нортумберленд захохотал, и вместе с ним еще многие за столом.

– Ну хорошо, – сказал граф, оборвав собственное веселье. – Может быть, вы в чем-то и правы, в любом случае у нас нет времени для дискуссий. Я не стану подписывать с вами никакой бумаги, покойный король Эдуард отучил нас верить подписям и печатям – Боже, сколько же мы всего подписали… Я готов положиться на ваше слово. Вы должны понимать цену такой гарантии. В присутствии этих господ вы подтверждаете обещание тех свобод, включая парламентское представительство, которые вы здесь заявили? Не спешите, сэр Ричард, за этим столом никто не шутит!

– Да, я даю вам это слово, – ответил Глостер. – Мои резоны ясны вам, господа, и это главный залог моей искренности. А какое будет ваше слово, сэр Персиваль?

Нортумберленд выдержал паузу, потом оглянулся на своих сторонников. Все более или менее охотно кивнули ему.

– Инчмэхом, – сказал граф.

Ричард встал, поклонился сначала Нортумберленду, затем всем остальным и вышел прочь. Гордон, гремя шпорами, бросился за ним.

Некоторое время за столом царило молчание. Нарушил его опять-таки граф.

– Что ж, господа, думаю, мы не прогадали. Пусть уж в Уайтхолле будет этот атеист, чем новые Брендон или Кромуэл – фанатики и воры одновременно.

Виктор Сэведж, прозванный Непреклонным, с сомнением покачал головой.

– Сейчас, может быть, мы и договорились. Но сейчас не продлится всегда. Мы еще не знаем, что скажет король.

– Ты простак, Виктор, – равнодушно сказал ему Нортумберленд. – Храбрец, но простофиля. Ничего не понял. Чудак, это и был король.

* * *

Сутки спустя под стенами Инчмэхомского монастыря появилась группа хорошо вооруженных людей, которую еще нельзя было назвать армией, но уже можно назвать войском. От нее отделился всадник. На плечах его, меж высоких зазубренных наплечников, над косо срезанной черной трубой, была видна только шапка темно-каштановых волос, неровно поделенная кривым лысым рубцом, да пол-лица с больными, полными ненависти и отвращения глазами. От всей фигуры его на высокой вороной лошади пахнуло такой безнадежной отрешенностью и жутью, что людям на монастырских стенах стало нехорошо.

Он в одиночестве подъехал к самым воротам и заговорил – как будто даже негромко, но голос его, легендарный бас, был таков, что слышен не только каждому уху, но еще и отдавался в желудке и поднимал волну в спинно-мозговой жидкости.

– Я Ричард Плантагенет, герцог Глостерский, граф Йоркский. Требую, чтобы мне немедленно выдали короля – живого и телесно неповрежденного. В случае подчинения обещаю всем жизнь, а леди Шарлотте и ее родственникам – справедливый суд. Если же окажете сопротивление, всех, до последнего послушника, ждет смерть мучительная и постыдная, монастырь ваш я смешаю с землей, и самая память о нем будет уничтожена, реликвии я сотру в порошок и развею над озером. Никакого времени для размышлений, открывайте ворота сейчас же, или я начинаю штурм.

Спустя две минуты страшенные серые ворота с железными полосами и квадратными шляпками громадных гвоздей отворились с душераздирающим скрежетом. Открылся внутренний дворик меж двух рядов стен, и в нем – пятеро вооруженных мужчин всех возрастов, а впереди – бледная как смерть леди Шарлотта в простом платье, в юбках которого утопал худенький большеголовый малыш лет пяти. Держа мальчика перед собой, она цепко впивалась ему в плечи длинными костлявыми пальцами. «Ум-м, ум-м, ум-м», – пропели за спиной герцога взводимые арбалеты.

– Ничего ты не получишь, горбатая жаба, – сказала леди Шарлотта, с брезгливостью кривя рот. – Знай же, что я ввела королю яд, и если ты не пойдешь на наши условия, конец и ему, и твоей затее, потому что противоядие и время известно только мне одной!

Герцог спешился и подошел вплотную. Юный король смотрел на него настороженно, но без страха.

Знаменитые губы пришли в движение. Они образовали нечто вроде входа в тоннель – с прямоугольным верхом и ковшеобразным низом, обнажая хотя и белые, но не самые прямые зубы королевства.

– Мне доподлинно известно, что вы там ему ввели, леди Шарлотта, и об этом я позаботился. – Герцог произносил каждое слово по-театральному отчетливо и с явственным шипением. – За покушение на особу его величества вы заслуживаете смерти, но убью я вас не за это. Я истреблю то пакостное, гнусное и бездарное безумие, в котором живете сами и которым вы хотите заразить все государство. Подобного стиля я не потерплю на этой земле, он мне отвратителен, как и ваша дурь!

Дальше произошло не очень понятно что. Глостер сделал неуловимое движение, и в следующий момент все увидели, как он стряхивает с лезвия меча что-то невидимое и забрасывает клинок обратно в ножны, а голова леди Шарлотты, слетев с плеч, уже катится по усеянной листвой глине, раскидывая черепаховые гребни и заматываясь в распустившиеся седые волосы. Над ключицами с оставшимся лоскутом шеи взлетел и тут же упал, рассыпавшись, темный фонтан, пальцы, уже ставшие пальцами трупа, напоследок еще крепче стиснули плечи короля, разжались, и тело, плеснув грязью, упало назад и вбок. Зачмокали арбалеты, и позади беспорядочно повалились оставшиеся пять фигур. Ричард присел на корточки перед оцепенелым малышом, достал из шипастой перчатки платок и вытер с его щеки и выпуклого лба две медленно сползавшие капли крови.

– Здравствуй, Эдуард, давай знакомиться, – сказал герцог. – Я твой дядя Ричард, я брат твоего папы и родственник твоей мамы. Теперь я буду заботиться о тебе. Мы сейчас заберем твои вещи и поедем в Лондон, а оттуда – в Рочестер, в очень красивый замок, там ты поживешь, времена сейчас неспокойные. У тебя будут друзья и много игрушек. Леди Шарлотта говорила тебе, что ты король?

Мальчик кивнул и шепотом добавил:

– Она была нехорошая.

– Я знаю. Но теперь она гораздо лучше. Так вот, это все. – Ричард обвел рукой некое неопределенное пространство. – Это все твое. Эти люди на лошадях и я с ними – мы твои подданные, это значит, что мы должны служить тебе. Будь к нам милостив… – Он повернулся. – Карету сюда. Обними-ка меня за шею, я тебя перенесу, незачем тебе пачкаться. Господи, Роджер меня убьет.

(И в самом деле, граф Роджер, хлопнув что было сил по столу с рукописями и перьями так, что подпрыгнула чернильница, заливая бумаги, закричал нечеловеческим голосом: «Дик, да ты с ума спятил! Нежели нельзя было прикончить ее в другом месте, если уж так приспичило!»)

– Я хочу взять мишку, – тихо сказал Эдуард, устроившись в пледах на сиденье с трудом раздобытой, единственной на озерном острове латаной колымаги с шатким кожаным козырьком.

– Разумеется, – кивнул Глостер. – Капитан, поднимитесь в башню, заберите игрушки его величества.

Мишка оказался совсем маленьким, зато в длиннющем полосатом колпаке с кисточкой, пришитом за правым ухом с целью время от времени натягивать его на медвежью голову. Изготовлен мишка был в отдаленных краях полукустарным-полуфабричным способом – такого рода изделия последнее время часто встречались на Тратере; делали его явно в большой спешке и уж точно не для короля – на голову зверю пошел кусок велюра, на котором уже была выстрочена заготовка для лапы с тремя пальцами и овалом стопы.

– Дядя, – спросил Эдуард, – мне никто не может ответить – почему у моего мишки лапа на голове?

– Твой мишка, – невозмутимо отвечал Ричард, – храбрый рыцарь. Он сражался. Это шрам у него на голове, след лапы другого медведя. Такие шрамы украшают мужчину. Попробуй заснуть. Через час мы приедем в лагерь, ты поешь, и дальше мы поплывем на лодке.

* * *

Ричард здраво рассудил, что многострадальная столица, переходящая из рук в руки и кишащая приверженцами Маргариты, мало подходит на роль королевской резиденции. Он остановил свой выбор на Рочестере – графство Кент, старинный замок, окруженный двойной стеной, со щербатыми контрфорсами, помнившей, как говорили, еще римлян, и Лондон, в случае чего, рядом. Ныне принадлежал вернейшему соратнику и наставнику Ричарда-старшего, герцога Йоркского, Джону Ховарду, помнившему еще войны времен Безумного Генриха, а ныне с готовностью протянувшему закованную в сталь руку помощи сыну старого друга и получившему в награду за преданность титул герцога Норфолка. Этот сторонник не предаст.

Вместе с титулом пребывавший в почтенном возрасте Ховард обзавелся и красавицей женой, Урсулой Стюарт, моложе его на сорок четыре года, – свежеиспеченной герцогине Норфолкской также вменялось в обязанность обеспечивать должный присмотр за королем. В качестве воспитателей должны были для начала прибыть Роджер Мэннерс и Оливия Бастетхорн.

Герцог и герцогиня встретили кортеж у подъезда внутреннего замка.

– Счастлив приветствовать ваше величество.

– Бедный мальчик, – ужаснулась леди Урсула. – Сколько же ты натерпелся! Пойдем скорее со мной, надо умыться и за стол, мы тебя накормим. Здравствуйте, ваша светлость.

Всех прибывших ожидал уже накрытый обеденный стол. Если Джингильда была милой, женственной и очаровательной, то Урсула была вызывающе красива, причем красотой хищной и диковатой. Ее пышные черные волосы, собранные и затем распущенные в «конский хвост», волнуясь, поднимались над шеей и затылком, словно аэростат («Хвост трубой», – со странным чувством подумал Ричард), а темно-карие глаза, несмотря на все искреннее внимание к королю, неотрывно следовали за принцем-регентом. Присутствие мужа делало этот откровенный взгляд поверх серебра и хрусталя едва ли не бесстыдным, но сам герцог Норфолк, казалось, то ли этого не замечал, то ли не хотел замечать. Ричард не успел собраться с мыслями, как обнаружился интересный феномен – оказывается, они с Урсулой могли общаться одними взглядами, понимая друг друга без всякой помощи слов. «Вот ты какой. Долго же я тебя ждала», – молча сказала бессовестная герцогиня Норфолкская. «Уймись, у меня Джингильда», – так же молча ответил регент. «Да мне плевать», – нахально заявили бедовые глазищи.

Король уснул прямо за столом, его унесли и принялись укладывать с хлопотами и кудахтаньем, Ричард сел в седло, надеясь быть в Лондоне уже к ночи, и Урсула, не пожалев парчи и бархата, обняла его забрызганный грязью сапог. Регента до костей проняло жаром.

– Я буду ждать, – сказала Урсула.

– С ума ты сошла, – мрачно ответил Ричард.

– Наверное. Я сама не понимаю, что со мной.

– До сих пор я был сносной нравственности. Погубишь ты меня.

– Надеюсь.

Она отпрянула, хлопнула коня по крупу, и Ричард, весь в противоречивых чувствах, унесся прочь. Впрочем, обоим уже все было ясно.

* * *

Пока происходили эти радостные события, войска маршала де Круи вышли из Лондона и двинулись на Йорк. Старый лис де Круи рассчитывал этим маневром убить сразу несколько зайцев: во-первых, обеспечить себе безопасность тылов, во-вторых, развернуть эти тылы к морю, чтобы в случае чего иметь возможность морского снабжения, а противника, напротив, такой возможности лишить, ну и, в-третьих, раздавить, в конце концов, йоркское гнездо крамолы, а в случае удачи еще до зимы выйти к Бристолю и приступить к вытеснению конфедератов на восток, обратно в Шотландию.

Французы (а формально – английская королевская армия) беспрепятственно переправились через Нэн возле неприметной деревушки Нэшби, и тут обнаружился неприятный сюрприз стратегического масштаба – за близлежащими холмами их мирно поджидала неизвестно откуда взявшаяся армия конфедератов.

Встав лагерем у Нэшби и наблюдая за подходом королевских войск, Глостер писал Мэннерсу:

«Дорогой Роджер!

До меня дошли известия, что вы с Саутгемптоном наконец-то занялись переустройством театра. Вот уж действительно лучше поздно, чем никогда. Очень, очень рад. Пожалуйста, не покидай Лондона. Мой посланец передаст тебе две тысячи фунтов – это на оплату неотложных долгов и театральные нужды. Я надеюсь быть к ноябрю. Почаще бывай у короля, вовлекай его в свои театральные хлопоты, боюсь, как бы наш мальчик не захандрил. Ричард».

Однако, получив это письмо и деньги, Роджер поступил совершенно иначе, нежели советовал ему принц-регент. Сойдя с мели безденежья, он купил коня, обновил доспехи, в переметные сумы загрузил запас виски и, полный героического запала, помчался в Нэшби. Без особых трудов прорвавшись через заставы федералов, через двое суток, вдохновенный и навеселе, поэт предстал перед герцогом.

Ричард сидел за столом в палатке и что-то писал. При виде Роджера он уронил перо, поднял брови трагическим «домиком» и застонал:

– Боже, этого-то я и боялся. Куда тебя черти понесли? Здесь война!

– Именно потому что война. Я желаю сражаться, как старейший древнего рода – у королевского стремени.

– Возвращайся в Лондон и займись своим делом!

– Не вернусь, хоть на кол меня сажай!

Да, был в Бернисделе человек, не страшившийся герцогского гнева.

– Бен! – рявкнул Глостер, и голос его прокатился по полям и лощинам; многие, усевшиеся пообедать ратники, уронили ложки в котел, а на пороге возник оруженосец.

– Накормить и уложить спать, – мрачно распорядился принц-регент. – Развернете до конца мою палатку. Передай его сиятельство Гэйбу, а сам немедленно сюда, я жду.

Едва Бен появился вновь, герцог спросил:

– Где эта остроухая стерва Оливия?

– Во втором обозе, сэр.

– Срочно ко мне.

Красавица Лив, несмотря на то что изрядно располнела, была по-прежнему обворожительно хороша. Войдя в шатер, она гордо подбоченилась и с вызовом уставилась на владыку.

– На что ты похожа? – пробурчал Ричард вместо приветствия. – Сейчас же подбери волосы, видеть не могу. Да, да, сию же минуту. И вообще. Ты худеешь или нет? Ты где-нибудь видела толстого эльфа?

– Давай ближе к делу, – предложила Лив с заколкой в зубах. Стало ясно, что на свете есть еще один человек, который не боится герцога.

– Дело такое. Приехал Роджер.

На это Оливия ничего не ответила, но руки у нее упали, и сама она побледнела, покраснела и потом снова побледнела.

– Отослать его не могу, – продолжал Глостер, – уперся, как осел, хочет подвигов. Поручаю его тебе. Чтобы был накормлен, много не пил и, главное, чтобы не вздумал лезть в сражение. Удерживай как можешь, а в крайнем случае – как можно скорее зови меня.

– Вот еще, – заявила Оливия, до некоторой степени уже вернувшая изначальный апломб. – Пусть женится на мне.

– Это ваши внутренние дела, – огрызнулся герцог. – Разбирайтесь сами. Очаровывай. Пусти в ход свои эльфийские четыре ДНК.

Оливия вновь молодецки уперла руку в бок.