Текст книги "Вороново Крыло"

– Где твоя родина, солдат? Где твой дом – неужели эта школа?..

– Тебе так важно иметь родину, дом?… Не все ли равно в чью землю тебя закопают. Патриотизм это хорошо говорили нам. Это красиво, это благородно. Получить гвизармой в живот за родину – это геройская смерть. А я вам скажу – смерть воняет. Любая смерть – и вы это знаете не хуже меня. И нет никакого смысла ни в родине, ни в патриотизме!

– Может еще скажешь, – спросил кто-то, – какой смысл во всем, что с нами твориться, чего они от нас хотят? Почему они одних убивают, других оставляют… Это ты знаешь? Громан просто взорвался:

– Да, я знаю!.. И меня тошнит от этих знаний! Был у меня друг, что искал смысл жизни, пока не узнал целых два… Ровно на два более чем надлежит знать человеку. Так он к утру на вожжах повесился… Вы этого хотите?… Он обвел нас взглядом. Мы молчали, никто ничего не сказал, не кивнул головой, но графа это не остановило:

– Да все просто. Объясни на примере, что не стоит ждать, пока тебя предадут – предай первым. Не жди, когда за тобой придут палачи – убей первым. Они хотят не покорности – они хотят душу. Создавай невыносимые условия раз за разом – и можно получить существо, для которого болевой уровень будет приемлемым и привычным. Я покачал головой:

– Это существо не будет лояльным.

– Будет. Еще как будет. Предать дважды трудней в много крат, а веры такому – во многое меньше. И еще… Было бы лучше, если переметнувшемуся будет что защищать. Выращивают же племенных лошадей, собак, почему тогда не вырастить племенного военного? Следующее поколение будет сильней, умней, преданней – потому им не расскажут, что можно иначе.

– Тогда им нужны женщины…

– А кто тебе сказал, что нет подобных женских лагерей. Отверженные пленные легко сойдутся у них будет много общего. Тогда мне стало по-настоящему страшно.

Осень была при смерти. За окнами лил дождь – он колошматил по крышам, шумел на карнизах и струи рвались из водостоков. Нам читали лекцию об одной из кампаний генерала Рейтера. Читал Смотритель Печей – старик неплохо знал историю. Из учителей он был не самым страшным – из категории злобных по долгу службы, и на его лекциях можно было немного расслабиться. Особенно было хорошо тем, кто научился спать с открытыми глазами

– самым сложным оставалось сохранять осмысленное выражение лица. Старик вещал:

– … тогда командование принял генерал Рейтер. По неизвестным причинам, он избрал необычную тактику…

–

Потом Рейтер ответил мне так:

– Тебе я расскажу… Попытаюсь объяснить. Как раз перед той кампанией появился трактат анонима о том, что армия, связанная с крепостями, не мобильна, а следовательно – уязвима. Идея была более чем спорная, и все говорили, что выиграть войну без крепостей невозможно. Я поддержал эту идею только потому, что кому-то стоило ее поддержать. А когда началась та кампания я попросил себе командование. Войну считали заранее проигранной и все боялись, что это станет крестом на их карьере… Мне тогда на карьеру было наплевать… Сличая события, позже я понял, что в том году ему было наплевать не только на карьеру. Он уходил на войну, не имея цели возвращаться. Генерал ушел на войну, потому что там не было женщин. За собой он вел небольшой экспедиционный корпус – даже гораздо меньший, чем ему предлагали. Но генерал набрал только добровольцев, подобных себе. На удивление таких оказалось достаточно.

–

– Неожиданности начались сразу после вторжения – пограничные форты сдались без боя, узнав, кто выступает против них. К слову, по возвращению из плена их командиры были казнены, – продолжал Смотритель: Генерал вторгся тремя маршевыми колоннами. Две из них прикрывали движение центральной, но после разделения имели собственную задачу… Моя парта стояла у окна. Через него я видел как школьный двор уходит под воду. Я подумал, что наверное со дня на день ударят морозы и у нас получится славный каток. Через шум воды я слышал голос Смотрителя:

– Исключительно в неблагоприятных условиях генерал Рейтер добился поразительных успехов… Я подумал, что у нас тут тоже неблагоприятные условия. Других, кажется не бывает – в этом то все и дело.

–

Но генерал успокоил меня:

– Это, кстати неправда. Условия были как раз были благоприятные. Там идеальная местность для обходных маневров. В горах бы я проиграл войну за месяц… Правда, постоянно лил дождь, но можно подумать, он мешал только мне… Тогда стояла зима, за стенами птицы замерзали на лету, но у нас горела печь – было тепло и уютно…

–

Смотритель печей наконец заметил, что идущий за стенами дождь занимает меня гораздо сильней его лекции. Он прервал свой рассказ и крикнул:

– Эй, Кано, повтори, что я сказал! Многие затаили дыхание – за невнимательность на уроках наказывали. Я поднялся и, собрав в памяти обрывки слышанного, ответил:

– Генерал Рейтер в короткое время создал разветвленную шпионскую сеть… Смотритель удовлетворенно кивнул. И продолжил…

–

А генерал Рейтер поморщился:

– Полная чушь. Они настроили против себя всех, так что на них стучали все, кому не лень. Нам оставалось только слушать.

–

Песок в часах почти весь ссыпался – урок подходил к концу, равно как и поход генерала Рейтера. Его войска уже брали последние оплоты сопротивления. Вопреки его изначальным намерениям он мог не просто вернуться с войны – у него были все шансы стать триумфатором. Впрочем, для него лично это ничего не меняло…

– Последней крепостью была одноименная столица провинции Раббах. Войска генерала разграбили город – было вырезано почти все взрослое население…

–

Я думал, что Рейтер отвергнет обвинение, но он пожал плечами.

– Видишь ли… Войска устали, кампания несколько затянулась. Сарбех сдался без боя и я приказал никого не трогать. Но Раббах проел мне плешь и перед штурмом, я объявил солдатам, что они вольны брать все, что им понравиться. Город взяли за день – солдаты лезли на стены будто на перегонки. И, кстати, потери с нашей стороны были небольшими…

– И вас потом не мучила совесть? Рейтер отрицательно покачал головой, но потом сказал:

– Если честно, то что-то было. Но она бы мучила меня гораздо сильней, если бы я затянул войну. А вообще… Вообще, ложись спать, лейтенант.

–

Смотритель уже закончил с исторической частью и подводил выводы:

– …он практически доказал, что осаждающие могут заблокировать в крепостях больший гарнизон. Разрушив же экономику провинции Раббах, Рейтер сделал ее зависимой от импорта Империи, тем самым сделав ее союзником… Последние песчинки скользнула вниз. Смотритель удовлетворенно кивнул.

– На сегодня все. Можете быть свободны… – он задумался и добавил: Относительно свободны, разумеется…

Отец моей матери, мой дед был довольно странным человеком. Он верил, что человек и дерево не могут жить друг без друга. Рубят дерево, – говорил он, – гибнет человек, умирает человек – дерево уже не зацветет новой весной. Он прекрасно понимал, что деревьев больше чем людей, но объяснял, что не всякое дерево связано с человеком, и это дерево еще нужно распознать. Дед утверждал, что он это умеет – более того, в силах найти дерево конкретного человека. У него было много врагов – даже на старости лет. Он сносил их стойко – как и надлежит в его возрасте. Только иногда брал топор и уходил в лес. Может кому-то это покажется смешным… Но после его походов кто-то из его врагов уходил навсегда. Никто не воспринимал этого всерьез – его враги тоже были в том возрасте, когда пора подумать паковать свои вещи в дорогу из которой нет возврата. Он не был колдуном – просто старик с топором и верой в связь человека и дерева. Даже маленьким я не сильно верил в его рассказы – они замечательно загоняли малыша под одеяло вечером, но утром казались просто сказкой. В те времена смерть кралась по нашим улицам тихими шагами вора, чтобы украсть еще одну жизнь. Но в тот год я вспомнил деда – может в Лесу Жизни шумел ураган, или же в помощь Четырем Всадникам вышел рубить просеку и Лесоруб. Я хотел бы его встретить и спросить одну вещь: Почему?

Освалт Герзиган и Реверт Набиолла – два лейтенанта. Герзиган командовал пехотной ротой и был солдатом в пятом поколении. Набиолла имел сугубо гражданскую родословную, и наверняка носил бы и дальше цивильный костюм и стоил бы мосты и виадуки. Но началась война и ему пришлось примерить униформу. Под его командованием была полурота саперов – таких же инженеров как и он. В круговерти боев под Факрией, остатки их двух подразделений объединили, и командование принял Набиолла, поскольку присягу он принял раньше. Герзиган его недолюбливал, но признавал, что командиром тот был неплохим

– хорошо ладил и с солдатами и с командованием. Был осторожен, но труса не праздновал. И, хотя, по долгу службы они часто спасали друг другу жизнь, особыми друзьями они не стали. Но они держались друг друга, потому что больше никого у них не было. Они вместе воевали, вместе попали в плен, поскольку были ровесниками и офицерами, их отправили в Школу. Они были подобны тем близнецам, которые в материнской утробе срастаются частями тела. Только срослись они не телом – и вряд ли душой. В свое время я слышал историю об одном таком человеческом существе, о двух головах, четырех ногах и двух руках. Самое странное было в том, что когда умерла одна голова, вторая продолжала жить еще день, ожидая, пока по сосудам смерть переползет к ней… Герзигана приговорили к еженедельной казни в начале зимы. Реверт Набиолла пожал плечами и ушел вместе с ним. Странно: их никто хорошо не знал, но когда они ушли, что-то поменялось. Школа впала в какой-то ступор, отчаяние… На следующей неделе декану сдалось семеро – больше, чем за весь предыдущий месяц. Кажется, командование Школы, тоже что-то почувствовала – на следующей неделе никого не казнили. Но только одну неделю. Зима двигалась к солнцестоянию – было очень холодно и перед тем как долбить холодную землю, нам пришлось разгребать снег. С молчаливого согласия караула их пепел ссыпали в одну яму. Прах к праху…

Отчего заболел Сайд? Наверное виной тому была зима – чтобы сохранить тепло все щели в здании забили паклей и заклеили тканью, пропитанной мукой. Потом, весной, когда лед на окнах растаял и от воды мука начал цвести, в неимоверном количестве расплодились тараканы. Когда ленты содрали и тараканам стало нечего есть., то с голоду они пожрали всех клопов и блох в школе, а потом вымерли сами. Но тогда до весны было далеко. Мало кто думал, что доживет до весны – и многие оказались правы. Лишенная щелей школа, утратила свои сквозняки – все были рады этому, кроме Сайда. Сперва он впал в легкую тоску. На арену не ходил, пропускал занятия – я боялся, что его приговорят к смерти за нерадивость. Но этого не произошло, находились другие – тогда я не понимал почему. Я думал: грусть проходит. Но этого не происходило – он тосковал по сквознякам. Иногда сайд выходил на улицу, но в кольце Стены, трещал мороз, способный заморозить на лету не только птицу, но и ветер. Мороз был жутким – камины и печи просто не справлялись, хотя Смотритель Печей и скопил двойной запас дров. Но дым поднимался прямо к небесам, и не было ни ветерка, что отклонил бы его в сторону. Сайд не выздоровел – ему становилось все хуже. В одно утро боль скрутила его так, что он грыз подушку, дабы не выпустить крик наружу. Его болезнь испугала многих – некоторые всерьез считали, что у Сайда стальное сердце, которое гонит смесь щелока и каменного масла. Его болезни боялись даже больше, нежели самого Сайда. А вдруг это заразно, а вдруг от этого не умирают, и становятся еще сильней? У постели больного склонились только те, кто считал танцы со смертью долгом службы и его друзья. Я до сих пор не решил, куда принадлежал я. Совет был недолог. Кажется Громан сказал:

– Дже, помоги ему…

– Я не лекарь.

– Но ты же лечил того рядового. Я не сразу понял, что он говорит о Хайдере.

– Он был кадетом…

– С каких пор кадеты не люди? Я пожал плечами и подошел к Сайду. Он жаловался на жуткие боли и если верить его рассказам, выходило, что источник боли находился чуть ниже плечей… и в нескольких дюймах за спиной. То бишь вне его тела. Когда я сказал это остальным, Малыш спросил:

– Как может болеть то, чего нет? Что будешь делать?

– Не знаю… – немного подумав, добавил: Я скоро. Я вышел из комнаты, тайком вытащив из сумки сухарь. В столовой я нашел кусок сыра, сухой будто камень и наполовину с плесенью. Выбежал на холод, отодрал с дерева кусок коры, разрыл под снегом какую-то траву. Она была бело зеленой, но почему-то ароматной и свежей. Все это я растер камнями, порошок разбавил водой и слепил полдюжины шариков размером с ноготь. Когда я вернулся в комнату, там остался только Сайд. Я отдал ему свое лекарство, он проглотил два колобка, достал из-за кровати флягу и запил содержимым…

– Так ты еще и врач… – сказал он, вытирая губы. Я отрицательно покачал головой.

– А кто научил?

– Да никто и не учил…

– А у меня был дружок… Хирург. Все что-то резал, шил… Бывало, поймает собаку отрежет одну голову, а пришьет другую. Обычно твари сдыхали, но как-то пришил он кошке собачью голову. Так мы уродца выкрали и забросили через фронт

– ох там и переполох был… А он обиделся… Еще пытался вывести науку фехтования из анатомии. Хотя сам дрался неважно. А под Бреанной его самого разделали будто для анатомического. Анатомический театр одного актера! Я промолчал – а что мне оставалось делать. Вылечить мое лекарство ничего не могло, но вреда от него тоже было никакого. Ну что ж в нашей воле всегда дать что-то больному – или сочувствие или легкую смерть. Но через некоторое время Сайд пробормотал:

– Слушай, а ведь полегчало… Тогда я подумал, что на самом деле помогло содержимое его фляги, но потом понял, что Сайд поверил в мое лекарство и убедил себя, что оно поможет…

– У меня всегда там болит, когда меняется ветер… Но пока ветер не тот…

– И что у тебя болит.

– Не знаю. Может быть крылья… Знаешь, когда-то у меня были крылья. Я пожал плечами – бывали случаи, что усекновенные конечности тревожить хозяина. Мне рассказывали случай, как один мог двигать стакан призраком своей руки. Но крылья… Крылья… Я отдал бы немало за пару крыльев…

Человеку свойственно уставать. Иногда он устает от собственных воспоминаний и тогда ему хочется забыться. В Школе нас потчевали слабеньким плодовым вином – мерзким на вкус. Тем, что давали нам в день, напиться не было никакой возможности. Некоторые собирали его, чтобы раз в месяц напиться. Появились различные суррогаты – вино смешивали с вытяжками из бузины, волчьей ягоды. Каждый исхитрялся как мог – скажем я пил вино на пустой желудок и наперстками. Потом Громан познакомил меня с Орсоном —они где-то когда-то пересекались. Можно сказать, что Орсона знал и я – когда я латал кадета, он чем-то делился и даже чему-то меня научил. Из двух кружек Орсон скастрюлил самогонный аппарат. Он умудрялся гнать из всего, что попадало к нам на стол. Мало того – он был садоводом. Не знаю, есть ли более подходящее занятие для солдата. Он строгал ящики, высаживал в плошки цветы. Никакой особой системы у него не было – у него росло все, семена чего он мог достать: от гороха до гранатового деревца. Когда он заполнил подоконники у себя, он принялся раздавать растения знакомым. Мне он подарил фиалку, она, кажется неплохо пахла, но теперь на всю оставшуюся жизнь запах фиалки вызывает в памяти тюрьму. Графу тоже что-то досталось, но что именно я, запамятовал В школе он устроился быстро – он умудрился подружиться со Смотрителем Печей. Это была странная дружба – вроде той, между овцами и волками. Может статься, начнись заваруха, они бы дрались друг с другом не задумываясь. От Смотрителя он получал дрова, доски, сырье для самогона, а потом они его вместе и пили. Дружбу с нами и со Смотрителем он не смешивал, за что я остался ему благодарным.

– Человек, он, в сущности, неплохой. – будто оправдывал Орсон эту дружбу. Вроде нас – только его испортила война… Нас всех испортила война, – сказал потом Гебер Громан… Самой большой добычей Орсона стал ключ от чердака. Вообще – обладать ключом, считалось в Школе символом власти – самым важными были ключ от оружейной и еще три, которые открывали туннели к ней. Четыре ключа были у четырех разных людей и собирались они только в день занятий по фехтованию. Завладей мы этими ключами, мы бы вырезали всю охрану и учителей… Но ключ от чердака тоже что-то значил – обладание им было противозаконно, и, стало быть сладостно. Однажды ему дали его на пару минут, но он успел сделать слепок в грязи, прилипшей к подошве, а затем вырезал такой же из дуба. Пользоваться мы им могли только ночью, когда спала стража, но и это было много. Иногда мы выбирались – побыть немного одними, посмотреть, как рождается рассвет. Что-то в этом было…

Размазав кашу по тарелке, я отодвинул ее в сторону. С недавних пор, вскорости после обеда во рту появлялся мерзкий привкус, будто я весь день держал во рту медную монетку. Вкус металла заглушал все на свете – даже когда я пил воду: у нее был полынный вкус. Немного помогали ржаные сухари, но ненадолго. Мой жест заметил Орсон. На отсутствие аппетита он не жаловался – кажется, за время пребывания он даже поправился.

– Ешь лучше – ослабеешь, заболеешь, умрешь…

– Почти все умирают от болезней, – ответил я: не было никого, кто умер от избытка здоровья…

– Глупый… Тебе следует брать пример с людей толстых… Мне это показалось смешным – в школе все были худыми: и пленники, и те кто их охранял. Поджарыми, будто молодые волки. В этом была заслуга местных поваров: добавку к том, что они приготовили, никто не просил.

– Почему именно с толстых? – спросил я.

– Тощие желчны, злятся без причины, мечутся без результата… А толстые люди добрые и рассудительные. В них все варится до полной готовности – они меньше нервничают…

– Наоборот, они не нервничают, и поэтому жрут, пока не лопнут! Орсон поморщился:

– Ты злой как хрен с перцем, и глупый будто сало без хлеба…

– Пытался подобреть, – огрызнулся я, – жизнь не дает…

– Ладно, давай меняться. Ты мне свою кашу, а я тебе – кекс…

– Я не хочу кекса…

– Почему?

– Он сладкий… Орсон печально покачал головой:

– Ты все-таки злой…

– Возможно, – осторожно ответил я….

– Не злись… Давай я тебе кой-чего покажу… По вторникам и пятницам на обед нам давали яйца. Я не знаю, что за птицы их несли, но были эти яйца чуть больше фаланги пальца.

– Смотри… Между указательным и средними пальцами у него было зажато яйцо. Он повернул ладонь, чтобы я рассмотрел его лучше, затем на секунду закрылся другой рукой. Когда он убрал ее, между средним и безымянным появилось еще одно. Еще одно движение – и их стало три.

– Что это? Магия? Орсон отрицательно покачал головой:

– Нет, просто ловкость рук. Фокус… Обман…

– Обман? – переспросил я.

– Сущность любого фокуса обман. Это очень просто. Я показал тебе две половины скорлупы и ты довел их в своем воображении до целого. Потом я разделил половинки – ты опять принял половинки за целое. А третью я спрятал меж первых двух… Ничего особенного. Любой шарлатан на базаре покажет тебе и не такое. Я, наверное, помрачнел:

– И что. Никакой пользы?

– Почему же. Помогает размять пальцы… Да и в картах не последнее уменее… Если вдруг хочешь выиграть любой ценой… Он говорил о выигрыше в карты, но я подумал о победе вообще:

– Слушай, как думаешь, можем ли мы выйти победителями из всего этого – я обвел глазами столовую. Орсон кивнул:

– Ага – но только если речь идет о победе над собой… Знаешь, я бы мухлевал со страшной силой, если бы знал где и как. А главное – зачем… А так

– выходит, если и есть во всем окружающем высший смысл, то придуман он не для нас…

– Выходит, никакого смысла в жизни нет?

– Почему нет. Обязательно есть. Только мне кажется, что не такой уж большой как человек ожидает – а узнай он его, так вообще скончается от разочарования… А может у каждого свой маленький смысл, но если их сложить – то на то и выйдет… Пустое место.

Мне приснился лесоруб. Он как раз занес топор над деревцом – он было таким маленьким, хрупким, нежным…

– Почему? – спросил я

– А почему нет?… – ответил он. И ударил. Дерево закричало. Я тоже закричал.

Я вскочил в кровати. Малыш повернулся ко мне – светила луна и я мог видеть, что глаза у него открыты.

– Ты слышал? – Спросил я, – Кто-то кричал…

– Конечно слышал… Ты же и кричал…Слушай, если не спиться, не мешай остальным. Пойди, пройдись, подыши воздухом… Он развернулся к стене и, кажется, заснул. Было темно. Иногда тьма успокаивала меня – если я не вижу стен, то кто сказал, что они есть? Но я слишком долго прожил в этой комнате – и то, чего не видел глаз, предательски дорисовывало воображение. Я оделся и вышел в коридор. Вокруг было тихо, но крик продолжал звенеть у меня в ушах. Он то затихал, то становился громче. Я с удивлением заметил, что громкость зависит от того, куда я иду и даже как поворачиваю голову. Он довел меня до лестничной площадки

– я сделал шаг вниз – звон стал тише. Я вернулся на свой этаж и поднялся на несколько ступенек выше – произошло то же самое. Вывод был столь неожиданным, что сперва я отказался в него верить. Была ночь – мысли неслись быстро. Может, днем они показались бы мне нелогичными, но сейчас они выстраивались безукоризненные цепи. Кричали из-за закрытой двери. Если этот крик не слышал никто, кроме меня, значит мне он и адресовался. Кричала ОНА – а кто еще? Она звала меня – стало быть больше некого Здесь, в Школе, их контрразведка хранила самое дорогое, что у них было – пленную женщину. Потому сюда и наведывалась Равира Прода – только женщина могла сломать женщину. Но что с того? Я не мог ничего сделать – даже закричать в ответ – оповестить, что я рядом. Ключей от замков у меня не было и могло статься, что двери закрывала не только механика. Но даже открой я их – что дальше? Там мог оказаться пленник, ничем не лучше меня. Иначе зачем звать на помощь? И я сделал все, что мог сделать – пошел спать. Сон долго не шел – я с трудом заставил себя ни о чем не думать и провалился будто в омут. Проснувшись утром, я постарался убедить себя, что все это мне приснилось. У меня это почти получилось. Удалось, пока Малыш не спросил:

– Слушай, а почему ты ночью так кричал?

Что было самое страшное в Школе? Жуткой была черная громада храма – она была где-то в два раза выше Стены и мы могли ее легко рассматривать. Храм был оборонного типа – с узкими окнами-бойницами, толстыми стенами, способными выдержать, наверное, все грехи человечества. Его украшали жутчайшие шпили, фигуры химер. Такие здания не внушают веру, но вселяют трепет, тревогу в сердца. Лучше всего его было видно с кладбища – еще одного жуткого места. Кладбище меня пугало. Дело не в ауре подобных мест – я вырос возле кладбища и к похоронам привык с детства. Но чтобы похоронить самому столько людей, с которыми ты ел и пил за одним столом – это было горько… Бывали дни, когда стакан Стены заполнялся будто разбавленным молоком. Если бы это был туман, было бы даже красиво. Но все дело в том, что это тумана не было. Стоял дым. Школьный крематорий был переделан из пекарни и вытяжку имел слабую. Трубу стоило бы вывести выше Стены, но по неизвестной причине этого не сделали. И дым вместо того, чтобы уходить в небо, стелился по земле, пока не начинал выплескиваться через верх. В такие дни мы обычно закрывали окна, но дым все равно просачивался в комнаты, а потом никак не желал выветриваться. Он будто говорил нам – помни о смерти. Кто-то будет следующим – почему не ты? Страшными были правила школы – из-за них погибли многие. Но они были неизменными, стало быть к ним можно было привыкнуть. Самое страшное было внутри нас. Вчерашние братья по оружию стали резать друг друга. Много лет потом кто-то объяснил, что ничего удивительного в этом не было. Ограниченное общество из казалось бы случайных людей создаст свои группы, свою иерархию, свои законы. Законы будут тем суровее, чем жестче окружающие условия. Отобрать, пользуясь правом сильнейшего – это нормально, поскольку способствует выживанию сильнейшего. Убить за это – тоже нормально. Это означало, что сильнейший много о себе возомнил, за что и поплатился. Но воровать – это плохо, за это убивали без жалости. Вообще, копируя систему Школы – наказание было одно. Право на месть признавалось. Убийство при самообороне, даже с превышением самообороны было обычным. Почти всегда счеты сводили на арене – охрана смотрела сверху, будто боги, кивая в знак одобрения. Случалось, убивали и вне арены – в Школе. Тогда оружием становились подручные предметы – иногда убивали и голыми руками. Люди переставали быть таковыми – не выдерживали, ломались, сходили с ума. Таких тоже устраняли. Раненых не было – и на арене ив школе обессиленного противника добивали. Кажется, был только один случай, когда погибающему пытались прийти на помощь.

Время… Что такое время?… Чем было время для нас – хочу я спросить? Спросить и ответить. А ничем – вот такой ответ. В этом-то все и дело. В школе не было календарей, а единственные часы сломались, показывая где-то полдень. И действительно – казалось, что в Школе время застыло. Падал ли снег, кружил ли листопад, дул ли весенний ветер – стоял все тот же золотой полдень, в который уходили люди. Нам было нетрудно считать дни – но еще было легче этого не делать. Каждый вел собственное счисление – то были странные календари, без месяцев и чисел. И если чей-то календарь вдруг открывал последнюю страницу – это становилось вехой на чужих календарях. Черной, красной, или просто пометкой на листе – все зависело от того, кем он был для тебя. Следующим умер Малыш. Я почти успел его спасти, но так уж утроен этот мир, что «почти» ни одна коллегия не примет к рассмотрению. В школе было не принято спасать и заступаться, но я считал себя достаточно старым и опытным, чтобы творить прецеденты. Малыш был под протекцией Сайда и меня. Но Сайд в тот день на арену не пошел, завалившись с какой-то книгой. А я просто немного задержался. Какая разница что, какая разница – немного или никогда, если результат был бы тот же. Я бежал по пустой школе – удары ног об пол оглушали меня. Что-то происходит, – чувствовал я. Что то уже начало происходить… Путь на арену шел через лабиринт, коридоры которого были разделены дверьми. Их открывали будто шлюзов на реке —открытым мог быть только один переход. Здесь же было окно в оружейку, и если у тебя в руках было оружие, дверь могла открыться только на арену.

– Что тебе?… – спросил дежурный. Отсюда я уже мог видеть арену – где-то далеко, на другой стороне Малыш держал бой. Я спешил и бросил:

– Не важно… Что-нибудь! – увидев, что дежурный потянулся к моргенштерну, поправился, – что-нибудь с лезвием… Я даже не помню, что я получил – иногда мне кажется, что оружие было таким легким, что я не обратил на него внимания, или же напротив – жутко тяжелым. Иначе почему у меня после боя тянуло руку… Рукоять легла в руку, дверь медленно поползла вверх. Я упал на пол и прокатился под подымающейся решеткой. Теперь я был на арене.

– Держись! – крикнул я. Потом я понял – это его и погубило. Он обернулся на звук и следующий удар перечеркнул ему грудь. Он упал не сразу – удар будто заморозил его, обратил в статую. Я уже встречал такое – раненые замирают, кажется полагая, что своими движениями раскроют свою рану глубже, впустят смерть. Они ждут помощи не делая Ему действительно помогли – помогли умереть. Крейг нанес еще один удар – на этот раз колющий. Еще до того как голова Малыша коснулась пола, он был мертв. Малыш лежал на полу – мертвым он казался еще меньше.

– Нет! – заорал я. Дальше все было как во сне. Во сне, что мы забываем к утру. Мне рассказали, что трое пытались меня остановить, но я вырвался. Я разделал Крейг как мясник – так же быстро, кроваво и безапелляционно. Говорят, я долго бил его уже мертвого – на антресолях напряглись стражники и уже стали наводить на меня арбалеты. Но я отбросил меч и утираясь окровавленной рукой заплакал. Я стоял посреди того, из чего только что я сотворил бойню. Внезапно я понял – и это удивило меня: жутко разило кровью. Запах был сладким и немного металлическим. Меня обступили люди, кто-то положил мне руку на плечо. Из моей руки мягко вынули саблю – особых усилий прилагать им не пришлось. Я наклонился и закрыл Малышу глаза

– Такие дела… – прошептал кто-то. В тот день по расписанию я должен был быть в команде уборщиков трупов. Но Орсон отвел меня в сторону и в дежурство за меня заступил Громан. Потом, когда я успокоился – дней через десять он рассказывал, что от когда сжигали Малыша, от жары его глаза открылись, пламя отражалось на бледных щеках румянцем. Из печи он смотрел на живых будто удивленно.

Руки дрожали. Хотелось спрятать лицо в ладони и заплакать. Но я не хотел, чтобы хоть кто-то видел меня слабым – даже я сам. И если бы у меня хватило сил на слабость, смог ли я найти слезы. Я так давно не плакал, что кажется разучился, сосуды, из которых льются слезы у меня высохли и рассыпались. Сердце из стали – вот что я хотел. Разворотить грудь и вложить в нее лед, камень. Нечто такое, что не болит, не страдает. Я брел по школе, думал, как рассказать Сайду о том, что нас осталось двое, но подойдя к двери своей комнаты понял, что не смогу это сделать. Но мне это и не понадобилось – он будто все знал сам. Он посмотрел на меня поверх страниц книги и спросил:

– Выпьешь?..

– Если нальешь. – ответил я.

– Идет… Он кивнул, вытащил из-под кровати бутылку и два стакана.

– Без тостов и не чокаясь… – проговорил он, разливая жидкость. Она была черной и маслянистой, – поехали… Выпивка была неплоха – в меру терпкая, в меру сладкая. Крепкая, но закусывать ее не приходилось.

– Малыш погиб… – наконец выдавил я. Сайд кивнул:

– Бывает… Меня это удивило и разозлило:

– И все?..

– А чего ты ожидал? Он не спрашивал и не удивлялся. Будто он принял все как должное и теперь призывал меня к тому же.

– Что нам остается делать? – спросил Сайд и тут же ответил: Делать то, что не получилось у Малыша. Просто-напросто жить. Мы идем вслепую в странных местах только потому что не прочь узнать что же будет дальше.

– Ты говоришь, будто ты старик…. Грубо говоря, на то время мы все стали такими. Еще в конце осени, когда поняли, что выбраться отсюда можно либо вылетев в трубу крематория, либо переступив через себя, многие поставили на себе крест и стали доживать. Но на мои слова Сайд кивнул:

– Я старше любого пленника в этом здании.

– И сколько тебе?

– Тридцать два… Я отрицательно покачал головой:

– Я тебе почти поверил. Тебе от силы двадцать пять… Он кивнул: