Текст книги "В свете зеленой лампы"

Часть вторая. Леонид и Ольга

Третий дом Советов

Москва мне показалась значительно шумнее и многолюднее Ленинграда. Это я почувствовала сразу, как вышла из здания Ленинградского вокзала, куда мы приехали рано утром на следующий день. Всё вокруг находилось в движении и было похоже на большой плоский муравейник.

Леонид Петрович оставил меня сторожить чемоданы на улице у выхода из вокзала, а сам легко сбежал по ступеням длинной и широкой лестницы вниз, к привокзальной площади. Там стояли пролетки, запряженные одной или двумя лошадьми, и автомобили с ожидающими возле них водителями. Хозяин подошел к одному из них и о чем-то стал договариваться, потом приглашающе махнул мне рукой и что-то крикнул. Я не расслышала: я в это время стояла со всем нашим багажом недалеко от парапета идущих вниз ступеней, и всё мое внимание было направлено вниз на площадь. Мне было всё хорошо видно с самого ее верха. Я смотрела на улицы, кишащие пешеходами с чемоданами и сумками, видела, как разворачивающийся на площади троллейбус держится своими длинными усами за провода, натянутые, подобно ажурной паутине. Наблюдала за трамваями, пролетавшими по блестящим рельсам со звонкими переливами электрических звонков, и спрашивала себя: «Что, это теперь мой город, мой новый дом?»

Хозяин позвал меня еще раз, уже более громко. В его голосе послышалось легкое раздражение, прямо как у Петра Игнатьевича.

– Тяжело, я одна не справлюсь, слишком много чемоданов! – прокричала я в ответ. Он, видимо, забыл, да снизу и не видно было, что у нас много багажа. Леонид Петрович быстро взбежал по ступенькам, и мы, забрав весь наш скарб, поехали на машине к нему домой.

– Третий дом Советов, – сказал он водителю адрес, тот кивнул, и мотор зарычал. Я сразу запомнила этот адрес.

Я первый раз ехала на машине, и мне было очень странно сидеть на холодной скрипучей коже сиденья позади водителя и хозяина под низким потолком крыши и смотреть на улицу через маленькие оконца в дверцах. Пахло бензином и кожей, машину подбрасывало на выбоинах дороги. Запахи были мне неприятны, хотелось открыть окно и вдохнуть свежего воздуха, но я стеснялась попросить. Мы ехали довольно долго, я смотрела по сторонам на новый для меня город, удивляясь широким центральным улицам, тоннелям и высоким зданиям. То там, то здесь развешивали флаги и красные транспаранты с лозунгами. Я спросила, зачем они это делают, и водитель ответил, что Москва готовится к Первомаю.

Мы подъехали к красивому трехэтажному дворцу, шофер сказал:

– Приехали! – и в голосе его прозвучало уважение.

– Заезжай во двор, я распоряжусь, – ответил Леонид Петрович.

Мы объехали дом сбоку. Там при въезде во двор стояла охрана в белой милицейской форме и был шлагбаум. Леонид Петрович опустил стекло в передней дверце, высунул голову наружу и кивнул дежурному. Тогда нашу машину пропустили. Я поняла, что это дом не простой и люди здесь живут не простые.

Жили Межеричеры не в само́м высоком доме-дворце, там было какое-то учреждение советской власти, а в прилегающем к нему длинном двухэтажном флигеле, выкрашенном в белый цвет. Мы поднялись на второй этаж, и хозяин открыл дверь своим ключом. Услышав, что дверь открылась, к нам вышли и выбежали все домочадцы: жена, мальчик-школьник и маленькая нарядная девочка. Это, скорее всего, и была Люся четырех лет, за которой меня взяли присматривать. Еще вышла серая пятнистая кошка, хвост у нее торчал вверх трубой, изгибаясь лишь на самом кончике.

Мы познакомились. Жену звали Ольга Николаевна – миловидная, слегка полноватая молодая женщина невысокого, как я, роста. Она была приветливой и представила детей. Сначала Игоря, мальчика девяти лет. Она рассказала, что сын ходит в школу неподалеку от дома в третий класс и увлекается авиамоделями вместе с отцом. При этом она притянула его к себе и погладила по коротко постриженной голове. Он нахмурился:

– Ну мама, не надо, я уже не маленький!

Затем взяла на руки девочку и представила мне ее, а ей меня:

– Люся, это Лиза, она будет тебя любить и играть с тобой! Ну а теперь бегите к себе, взрослым надо поговорить, – добавила Ольга Николаевна и пошла, чуть прихрамывая, к открытым двустворчатым дверям ближайшей комнаты.

Молодая хозяйка стала меня расспрашивать. Она ничего обо мне не знала, только то, что ее муж взял меня в услужение. Он ей написал об этом второпях в письме из Ленинграда, которое успел отправить оттуда на второй день. Как оказалось, они часто писали друг другу письма, порою даже когда оба были в Москве. Удивительно и трогательно.

Ольга Николаевна показала мне квартиру. Она была более просторная и более представительная, чем ленинградская, но обставлена простой и современной мебелью. Не было старинных люстр, медных ручек, изогнутых ножек и плюшевых диванов, всё выглядело достойно, но строго, я бы сказала, по-военному. Оказалось, что Леонид Петрович и правда занимал раньше довольно высокую должность в военном ведомстве, несмотря на свой молодой возраст. Видимо, тогда он и привык к простоте домашнего быта.

Первой комнатой после обширной передней с длинной вешалкой, около которой тоже висел телефон, но посовременнее, чем у покойного профессора, был гостиный зал. Я не решусь назвать его комнатой, такой он был большой, наверное, в два раза больше, чем на Подольской улице в Ленинграде. Дальше располагался кабинет хозяина со шкафами до потолка, полными книг и журналов, с письменным столом – простым, струганым, но с огромной столешницей. Хозяйка пояснила, что на этом столе раскладывались армейские карты. Стол – это память Леониду Петровичу о службе в Красной армии, о Григории Котовском, с которым он и воевал, и дружил. Имя мне было незнакомо, но я понимающе кивнула и постаралась его запомнить. На столе лежало много бумаг и разных предметов, всё больше фотоаппараты в чехлах и без, линзы и объективы. Суконные шторы были открыты, и через окно виден двор и дети, играющие возле качелей.

Затем была спальня хозяев, простая, без изысков, с широкой кроватью и двумя тумбочками. У окна – детская кроватка, видимо для Люси. Вдоль той стены, где была дверь, стоял большой платяной шкаф с антресолями. Эта комната походила скорее на скромный гостиничный номер для супругов, чем на будуар жены важного чиновника, каким, видимо, был муж Ольги Николаевны. Напротив находилась детская – комната Игоря с кроватью, письменным столом, узкой полкой с книгами и всякой всячиной, видимо, важной для мальчика, и там стояла еще одна детская кроватка. На полу в ящиках виднелись его игрушки, сложенные как попало. Тут были и машинки, и кубики, и самолеты, и торчали рельсы от игрушечной железной дороги. Дальше располагался чулан без окна, но со светом. Когда хозяйка его зажгла, я увидела странный высокий прибор на столе, натянутые под потолком веревки с висящими на них прищепками для белья, бутылки темного стекла с какими-то жидкостями. Запах в чулане был неприятно сладким и химическим. Увидев мое удивленное лицо, Ольга Николаевна рассмеялась:

– Не бойся, это фотолаборатория. Мой муж редактирует журнал по фотоискусству в Советском Союзе и сам тоже снимает и печатает семейные фотографии. Здесь мы убираемся очень редко, так как это бесполезно.

За чуланом находилась просторная кухня с большой газовой плитой и шкафами с посудой. В одной из стен имелась широкая полукруглая арка без двери, ведущая в такое же по размеру помещение рядом. Там стоял круглый стол, пять стульев вокруг него и высокий детский стульчик – для Люси, как я поняла. У противоположной стены от двери был шкаф с праздничной посудой, напротив окна – еще одна дверь, в коридор, но она была закрыта, и в замке торчал ключ.

Ольга Николаевна сказала:

– Это кухня и столовая. У нас часто бывают гости, и мы устаем от приемов в гостиной. Поэтому когда мы одни, то едим вот здесь, в этой небольшой, но уютной столовой. А когда ждем гостей, то здесь удобно и готовить, и украшать еду перед подачей на стол. Мы тогда приглашаем еще повара в помощь, раздвигаем широко этот стол, и работа кипит весь день.

За кухней находилась еще одна маленькая спальня. Хозяйка пояснила:

– Это гостевая комната. Здесь чаще всего ночует, когда приезжает нас навестить, моя свекровь Софья Абрамовна. Не удивляйся, если она сразу начнет тобой командовать, и, ради бога, не возражай, делай, как она говорит, она такая, и ее не переделать. Иногда приезжает мой папа, он священник в Риге, один раз приезжал мой брат Борис. Гостей ведь надо где-то размещать.

Дальше, у самого коридора, была еще одна комната – кладовка для вещей, но с окном. Здесь хранились чемоданы и всякое ненужное. Хозяйка повернулась ко мне:

– Мы эту комнату освободим для тебя, только перенесем вещи в другое место. Можем в кладовку на чердак, можем в еще одну комнату, которая есть у нас. Ты ведь видела запертую дверь в торце коридора? Это будет комната для Люси, когда она сможет спать одна.

На этом наша экскурсия по большой шестикомнатной квартире закончилась. Мы вернулись обратно в маленькую столовую, где Леонид Петрович ставил чайник, а сын Игорь под его руководством носил чашки на стол. Люся тоже была здесь, старалась сама залезть на свой стул и сердилась, что не получается. Хозяйка сразу подбежала к ребенку и взяла ее на руки:

– Лиза, запомни, ей нельзя сильно сердиться или плакать, это может вызвать эпилептический припадок!

– А может и не вызвать, – сказал, проходя мимо, Игорь.

– Вот видишь, на мужчин нельзя надеяться, они несерьезные, – вздохнув, сказала Ольга Николаевна.

– А что, барин тоже накрывает на стол? – с удивлением спросила я. – Его батюшка никогда так не делал.

Хозяева переглянулись. Возникла пауза, затем хозяйка сказала мне:

– Лиза, есть вещи, которые ты должна запомнить накрепко. Леонид Петрович не барин, это буржуазное обращение, а мы советские люди, и мы с мужем большевики с восемнадцатого года, обращайся к нему по имени и отчеству. И еще одно… Да, Лёня? – Она повернулась к мужу, и он кивнул утвердительно. – Никогда, слышишь, никогда не упоминай имя его отца, особенно если тут Софья Абрамовна. Она не знает, что ты у него служила, и не должна знать.

Слово «никогда» она произнесла с особенным нажимом. Я слегка опешила от такой бурной речи, обращенной ко мне, но заверила, что поняла и всё выполню.

Здесь освоиться мне было труднее, чем в Ленинграде, так как они оба работали и каждый день уходили рано, а приходили, бывало, поздно. Квартира для уборки была тоже больше, правда, они не были педантами и не надо было, как в Ленинграде, каждый день протирать пыль. Игорь в школу ходил сам, за продуктами ездил шофер, которому надо было писать список. Спасибо, Мария Константиновна, храни вас Бог, что занимались со мной письмом, но почерк у меня всё же был довольно корявый. На мне была готовка, уборка и стирка. Ну и, конечно, Люся. Я с ней ладила. Она ходила за мной по пятам целый день в свои четыре года. Мы разговаривали между дел, я ее чем-нибудь угощала, а когда могла, то и играла с ней в куколки или во что другое.

В кабинете хозяина висел портрет Ленина, я его лицо знала. Хотя ведь и все знали, кто это. А сбоку был портрет мужчины – носатого, в берете, с длинными волосами до плеч. Я спросила у Ольги Николаевны, но она с улыбкой сказала, что лучше спросить у хозяина. Так я некоторое время и не знала, кто это, думала, что родственник, а оказалось, какой-то немецкий поэт.

Мои хозяева оба были журналистами. Они писали и читали бумаги даже дома после работы и в выходные дни. У хозяина в кабинете имелась печатная машинка, и они стучали на ней без остановки, споря, чья сейчас очередь. Эта машинка своим треском мешала мне порой укладывать спать Люсишку, как дочку называли дома. Они оба курили, но не часто, и смотрели, чтобы в квартире не было накурено, только в кабинете и иногда в спальне. Я им по этому поводу ничего не говорила, да и что я могла сказать?

Ели мы все вместе за одним столом, это на службе у профессора я питалась отдельно на кухне или у себя в комнате.

Новые хозяева были демократичными и убежденными большевиками. В отличие от них, мой прежний хозяин Пётр Игнатьевич здорово не любил нашу власть, это видно было по всему: по тому, как он одевался, какая была мебель, как он о власти говорил. Всё у них было, как сейчас говорят, «буржуазное». Они с Марией Константиновной любили порой оторваться от своих дел и сесть в салоне у окна с чашкой чая и пирожным за легким разговором. Посуда была из тонкого, почти прозрачного фарфора гнутых форм, чашечки маленькие, на тонкой, как карандаш, ножке, и оканчивались внизу круглой пяточкой с золотым кантиком. Даже щипчики, которыми они доставали из хрустальной вазочки колотый сахар и бросали осторожно в кофе, и ложечки, которыми они помешивали, были тоже золотыми и малюсенькими. Даже эклеры к кофе были миниатюрными, на маленьких тарелочках, и всё это стояло на инкрустированном, тоже маленьком столике между их кресел. Профессор имел обыкновение в такие часы открывать какую-нибудь газету и читать жене вслух. Часто он читал просто заголовки статей, читал громко, с выражением, можно сказать, даже театрально, с апломбом:

– Ты, Маша, послушай только, какой перл: «Правда берет на буксир Союзмясо»! Это же они газету «Правда» имели в виду. Каков получился каламбур!

И заливался громким смехом.

– Или нет, подожди, вот еще: «Канцелярский аппарат считает мух»! Нет, я не могу! Совдепия необразованная! Безграмотные комиссары! – не мог он остановиться.

Здесь, в Москве, всё было по-другому, можно сказать, по-партийному. Даже по телефону все обращались друг к другу «товарищ» или «гражданин», и шуток, подобно тем, что допускал профессор, явно бы не одобрили, а может, и сообщили бы «куда следует». Но мое дело маленькое – тряпки да кастрюли, мне годятся и «господа», и «товарищи», главное не перепутать.

Как-то так получалось, что я всё время была занята, у меня никогда не было свободного часа-двух или свободного дня, как в Ленинграде. Правда, и хозяева были такие же, работали с утра до ночи. Не то чтобы я уставала до смерти, но ведь и Люся была всё время на мне, и прочие дела по дому занимали много времени. Ведь я всё делала сама, а хозяйку-хромоножку жалела, она и так свою ногу перенапрягала. Ее даже врач за это ругал. И все-таки была одна вещь, которой мне в этом доме очень не хватало, но я боялась об этом даже заикнуться кому-нибудь из хозяев. Это церковь. Они же были атеистами, а Леонид Петрович еще и рисовал раньше очень крамольные карикатуры в журнал против Бога и священников.

Я не была в храме месяц, второй, третий, вот уж и Пасха прошла, а я не причастилась. Мне хотелось послушать, хотя бы иногда, проповедь священника, чтение Библии, почувствовать сладкий запах ладана. И главное, я даже представить себе не могла, как и когда смогу попасть в церковь. Словно всё это теперь в моем прошлом, моем детстве и ленинградской квартире с телефоном на стене прихожей. У меня от той жизни осталась только зеленая лампа на столе у Ольги Николаевны, и я часто к ней подходила, когда хозяев не было дома, щелкала выключателем и думала о прошлом. А потом я придумала: глядя на нее и представляя себе церковь и какую-нибудь икону, негромко, почти шепотом читать перед ней молитвы, а бывало, что увлекусь и поцелую ее зеленую поверхность вместо образа… Ну а что поделать? Я же в церкви была с детства, мне нужно было что-то, на что можно смотреть, когда молишься, вот лампа Петра Игнатьевича и пригодилась.

Двор нашего дома в Москве был большой: много деревьев, качели, песочница и две лавочки. Был большой неработающий фонтан посередине, видимо, «пережиток прошлого», как сейчас говорили. Жили здесь только семьи особых работников, так называемой номенклатуры. Я не знаю, что это значит, но, видимо, не простые люди. Собак выгуливали не около детского уголка, а подальше, в посадках, и охранники возле шлагбаума за этим следили. С детьми в колясках по дорожкам гуляли мамки, а с такими, как Люся, няньки. Они тоже были в основном из деревни, и мы, встречаясь у песочницы, говорили о своем, деревенском, о хозяевах редко и потише. Особенно сдружилась я с Дашей, тоже ярославской, которая служила у нашего соседа напротив, где была дверь с табличкой «Профессор Григорий Фридлянд». Он как-то был у хозяев в гостях на дне рождения, высокий, полноватый, в пиджаке и белой рубашке с галстуком-бабочкой. У него оказался очень громкий голос, и когда он смеялся, было слышно везде, другие гости переглядывались с удивлением.

Лёня и Олюшка

Мои хозяева очень любили друг друга и очень заботливо друг к другу относились. Ольга Николаевна, которую муж нежно называл Олюшка или Кисёнок, была доброй хозяйкой, могла посидеть и поболтать со мной, когда было время, могла изредка сходить со мной, показать, как закупаться в соседнем магазине, но делала это нечасто. Дело в том, что у нее болела нога, а точнее, одна нога была немного короче другой. Наверно, с рождения, я никогда не спрашивала, но видела, что один ее ботинок всегда выше другого. Она одевалась со вкусом, но довольно просто, по-пролетарски. У нее даже была кожаная куртка на военный лад, но сшитая для девушки, с вытачками на груди.

Сам Леонид Петрович был внешне очень интересным мужчиной, и по всему было видно, что жена им любуется. Она подбирала одежду ему сама и тоже в духе времени – без изысков, но с намеком на элегантность. Оба, и Леонид, и Ольга, любили спорт. Они то ездили на велосипедах, то ходили играть в теннис. Всё это больше по выходным, а по будням бывали очень загружены работой. Еще они любили кататься на речном трамвайчике по Москве-реке и брали детей и меня с собой. До этого я и не представляла, что можно поехать на машине или на корабле для развлечения, просто покататься. Мне это очень понравилось, и я с нетерпением ждала, когда мы поедем снова.

Хозяин просто обожал разные приборы и технические новинки, видимо, наследственное от отца, но предпочтение отдавал фото– и радиотехнике. Он работал каким-то начальником в журнале «Советское фото» – писал там статьи и говорил, что и кому делать. У нас дома нередко бывали его сотрудники-репортеры. В то время, когда я у них начинала служить, часто после работы заходил фотограф по фамилии Альперт. Бывало, что целый вечер они сидели в чулане, печатали снимки и, щурясь, выходили оттуда на свет к лампе в коридоре или окну в кухне, посмотреть качество напечатанного, капая на пол с мокрых листов и споря:

– Нет, Макс, светлый фон дает больше жизни при постановочной съемке, лучше видны детали, а также вдохновение на лице у строителя. А это важно для большевистской фотографии.

– Леонид Петрович, но техническая сторона изображения от этого страдает!

– Ничего, в серийной съемке важна фактура героев, и главное здесь – это донести основную мысль серии до наших строителей коммунизма.

Еще заходил его сотрудник, которого называли Аркаша, и с ним они тоже сидели часами в чулане и щелкали аппаратурой, бегали туда-сюда, и в доме не было покоя. Если кто-то из этих двоих приходил, я знала, что после них предстоит основательная мойка полов, так как паркет становился липким от жидкостей для фотопечати и по всей квартире пахло химическими приторными растворами.

Еще к нему заезжал Михаил Кольцов, известный писатель. Я помню, как он вместе со всей нашей семьей ездил – по-моему, это было летом, в августе – смотреть новый самолет АНТ-14. Нечасто человек видит так рядом самолеты, вот я и запомнила: большой, много винтов, и на борту написано «Правда». Когда моторы стали работать, я с Люсишкой на руках отошла подальше, такой стоял шум. Там был и хороший знакомый Леонида Петровича, Борис Ефимов, они с Кольцовым были родственники, и Ефимов раньше работал с хозяином в журнале «Крокодил».

Хорошо, что я вспомнила: Леонид Петрович прекрасно рисовал! Я не знаю, учился ли он этому где-то или был самородком, но он работал художником после того, как ушел с военной службы по здоровью, и его рисунки были удивительно мастерски выполнены. Он рисовал или гуашью, или акварелью, но всегда быстро. Видимо, ему не хватало терпения. Рисовал очень смешно и всегда людей: то царя, то буржуев. Много было в журналах его сатирических картинок. Я и сама не раз наблюдала за ним, когда он рисовал дома, но тогда он уже занимался другим делом, а рисование было для души.

Леонид Петрович брал небольшие листы плотной бумаги, размером примерно с конверт, и сначала обводил рамку. Потом рисовал пером контуры, а заканчивал рисунок тонкой кисточкой, сделанной из хвоста белки, у него таких было несколько, все разной толщины, и он очень ими дорожил. Он обмакивал кисточку кончиком в черную китайскую тушь, разведенную водой, и рисунки получались очень четкие и красивые, прямо ажурные. Жена их сохраняла себе на память. Я помню два из них. На одном в рамке из тонко нарисованных роз и подсолнухов на кровати спит красивая девушка с длинными волосами, подложив на подушку под голову руку. Перед кроватью стоит тумбочка, на ней свеча в подсвечнике и книга. Сзади к ней подкрадывается молодой усатый мужчина с густыми черными волосами, падающими ему на плечи. Он одет в старинный костюм, в глазах его нежность. Очень романтичный рисунок, я бы взяла его в рамочку. Другой много проще, сделан одним пером, но в нем тоже много жизни. У письменного стола, забравшись с ногами в кресло и поджав колени, уютно сидит девочка лет восьми. Облокотившись на столешницу, она ладошкой подпирает растрепанную голову с короткой стрижкой. На ней домашнее платье с пояском, простые чулки и туфельки. Она что-то рисует или пишет, чувствуется тишина и покой вокруг. У ее ног стоит, вытянув к ней голову, кошка. Вот и всё. Я узнаю, это Люся, и от этого на душе становится тепло.

Было еще одно, что Леонида Петровича отличало от других, обычных людей: он писал стихи. Конечно, я в стихах не разбираюсь, но его нежные письма жене были полны красивыми строчками о любви. Ольга Николаевна как-то рассказывала мне:

– Лёня писал стихи с гимназических пор в Петрограде, как и многие другие восторженные юноши, но многие перестают со временем этим заниматься, перерастают этот возраст, а он вот нет – пишет до сих пор.

И в ее голосе слышались и нежность, и гордость за талантливого мужа.

Видимо, они оба слишком много работали, и их здоровье было довольно слабым. Ольге приходилось хотя бы раз, а то и два раза в год ездить в санаторий или специальный дом отдыха, чтобы ее подлечили. Чаще всего она бывала в Кисловодске или в Хосте. Леонид Петрович все время покашливал – это была «память» о перенесенном на военной службе туберкулезе от окопных холодов, голода и непомерных нагрузок. Болезнь регулярно обострялась, и он лечил ее опять и опять то в санатории в Крыму в Ливадии, то в доме отдыха в Марьино под Москвой, где был частым пациентом. За год до смерти отца он был в длительной и утомительной командировке в Новосибирске. Конечно, было холодно, и он не успевал хорошо поесть или поспать. Как результат – обострение, и он оттуда поехал сразу в госпиталь. Еще и рука, раненная на фронте, то и дело побаливала.