Текст книги "В свете зеленой лампы"

Игорёк, Люсишка и бабушка Соня

Я слышала, что дети – это цветы жизни. Правильно говорят. Я всегда мечтала о собственных детях, чтоб слышать их смех, чувствовать их тепло и нежный запах, заботиться о них и любить, как меня любила моя мама.

У Межеричеров были чудесные дети. Игорь, дома его звали Игорёк, был живой и смышленый мальчик, в меру шаловливый, но все-таки послушный. У него всегда был хороший аппетит и хорошее настроение. Родители, любившие искусство и музыку, привили и ему эту любовь. Он, по настоянию родителей, пытался играть на пианино и даже на гитаре, но самого́ мальчика привлекало другое – футбол, друзья, авиамодели, которые он с друзьями и отцом мастерил во дворе дома и запускал в парке. Не всё и не всегда у него было гладко, случались и неприятности. Я сама это не застала, но соседская Даша, которая работала здесь несколько лет, рассказывала, как Игорька и еще одного мальчика поймали во дворе. Они писали в детские коляски, стоявшие в подъездах. Это была неприятная, но шалость, недогляд взрослых. Дети были наказаны, и такое больше не повторялось. Но случилось другое событие, чуть не ставшее трагическим.

Это произошло пару лет назад. Игорь и соседский Феликс, сын профессора Фридлянда, играли во дворе. В том же подъезде на первом этаже жили люди, у которых был старый и безобидный бульдог. Он всё лето лежал и спал в подъезде в холодке и при этом храпел, раздувая свои брыли. Пацанам это показалось забавным, они сели около него на корточки и стали тоже храпеть в такт, передразнивая спящую собаку. То ли Игорь наклонился слишком близко, то ли была какая другая причина, но бульдог, не открывая глаз, тяпнул его зубами прямо за нос. Видимо, мальчик так завизжал от страха и боли, что пес, отпустив его, убежал во двор. На плач сбежались мамы и няни со всего дома. Ребенок ревет, нос покусан, из него капает кровь. Был огромный переполох, мальчику вызвали скорую помощь и увезли в больницу, а отец ходил разбираться с хозяевами собаки. Что было дальше, я не знаю, но нос зажил, соседи с бульдогом скоро переехали, а легенда о напрочь откушенном ребенку носе осталась в анналах дома, чтобы было что рассказать новым жильцам.

Люся была очень милым ребенком, но припадки эпилепсии, преследовавшие ее, не давали расслабиться взрослым в нашей семье. Я не знаю, что было причиной болезни, может, она была врожденная? Хоть родители лечили ее у самых лучших врачей, ничего не помогало. Приступы случались опять и опять, отбирая у ребенка и силы, и радость детства. Девочка была очень смышленой, но с виду довольно болезненной. Уже когда ей было пять лет, мама стала учить ее играть на фортепиано. И Люся очень в этом преуспела. Где бы она ни жила впоследствии, в доме всегда был рояль, и только фирмы «Стейнвей», на других она не хотела играть. Но я забегаю несколько вперед, очень уж хочется рассказать что-то позитивное из жизни этой милой малышки.

Настал тот день, когда к нам приехала ненадолго мать Леонида Петровича, Софья Абрамовна. Это случилось в воскресное утро. Она длинно и громко позвонила в звонок входной двери. Звук получился требовательный, как будто приехала комиссия с проверкой или пришла милиция. Все всполошились и побежали открывать. Правда, о ее приезде была договоренность заранее: у нее в квартире должен был в понедельник начаться ремонт, и она собиралась пожить у нас эти несколько дней. У Софьи Абрамовны была прекрасная квартира на Телеграфной улице в доме номер восемь, недалеко от телеграфа в Басманном районе, рядом с Чистыми прудами. Я сама там никогда не бывала, но Софья так много раз об этом рассказывала, что я эту фразу буквально выучила наизусть.

Со словами: «Давненько я у вас не была!» – Софья Абрамовна поцеловала внука и сына и обняла сноху. Я даже не сразу сообразила, что это и есть та Софья, бывшая жена профессора, о которой говорила Мария Константиновна! Я ее примерно такой и представляла себе.

Я скромно стояла в стороне, держа на руках уже проснувшуюся Люсю. Она, как все маленькие дети, вставала рано, и я уже успела ее одеть в коротенькое нарядное платье и сандалии в тон ему в честь воскресенья. Бабушка Соня встала напротив меня и внучки и посмотрела оценивающим взглядом. Она мне чем-то напомнила Марию Константиновну: тоже высокая, грудастая, тоже с моноклем на шнурке, который спускался возле уха к красивой броши на платье. Взгляд умный. Но если моя предыдущая хозяйка была при этом элегантна и нежна, то мама Леонида Петровича как будто сошла с агитационного плаката времен революции.

– Комсомолка? На курсы ходишь? – спросила она меня.

С этими словами она протянула руки, чтобы взять у меня внучку и поцеловать. Я машинально протянула Люсю ей. И тут Леонид Петрович пояснил:

– Мама, познакомься, это Лиза, наша помощница по дому, я тебе о ней и писал и рассказывал.

– Вижу, – коротко ответила Софья Абрамовна.

В ней не было ничего неприятного, но чувствовалось что-то командное, что заставляло меня робеть. В воздухе повисла небольшая пауза.

– Ну что мы все застыли? – улыбнулась она. – Так-то вы бабушку встречаете? Идемте пить чай, я вкусный пирог привезла. Лиза, помоги мне.

И она пошла в кухню, а я пошла за ней помогать накрывать на стол, и все домочадцы потянулись вслед за нами, как булавки за магнитом.

– Und wie viel zahlst du diesem Mädchen?[1]1
  И сколько ты платишь этой девочке? (нем.)


[Закрыть] – спросила она, поворачивая голову в сторону сына.

– Мама, говори по-русски, ведь не все нас понимают, – ответил он.

– Ничего, Игорь может перевести, если он не забыл наши уроки. Правда, Игорёк?

– Бабушка спрашивает, сколько ты платишь Лизе, – сразу ответил мальчик.

– Наши финансовые вопросы – это мое личное дело, и не надо меня, мама, контролировать, – пробурчал хозяин в ответ.

Между тем на стол было накрыто и на его середине появился на подставке обещанный бабушкой пирог. Он выглядел очень аппетитно, пах сдобой и ванилью. Круглый, с румяной корочкой, видимо, испеченный в большой сковороде в духовке, он сверху был перекрещен, как решеткой, узкими полосками румяного теста. В каждой ячейке был солидный кусок грецкого ореха, слегка утопленный в выступающую желтоватым бугорком начинку. Я потом узнала, что это не обычный пирог, а семейная традиция – ватрушка, рецепт которой передавался от свекрови к невестке. Но пекла ее к семейным торжествам всегда старшая из женщин. Бабушка Соня сама резала ватрушку на куски и раскладывала всем на небольшие тарелки. Даже Люсе положила, но без корочки, чтобы ей было легче есть.

Софья Абрамовна оказалась женщиной строгой, но не вредной. Она ко мне не придиралась, кое-что подсказывала и помогала, если было надо. Но у нее было немало и своих дел. Она каждое утро отправлялась на работу в школу, где была учителем, затем в свою квартиру, посмотреть, что рабочие уже сделали. Поскольку она везде ездила на трамвае и метро, то это занимало много времени. Кроме того, она возобновила свои занятия немецким языком с Игорем, а чтобы тому было интересней, пригласила еще двух подростков из нашего дома. Те охотно приходили на ее бесплатные уроки, и Игорь, глядя на товарищей, учился с интересом.

Ее занятия и вправду были хорошо построены. Они всегда начинали с веселой немецкой песенки, которую пели все вместе. Потом, через некоторое время, когда дети уставали учиться, она танцевала с ними немецкий танец, потом снова урок и после него чай с немецкими сладостями. Придумщица она была великая, и дети ее любили. Она же больше всех на свете любила своего сына Лёню и постоянно о нем беспокоилась, значительно больше, чем о внуках. У нее с сыном был постоянный и очень хороший контакт, она часто звонила ему и писала, а он ей.

Отношения у наших детей были нормальные. Они порой обижались друг на друга, но и играли часто вместе. Люся могла зареветь, если что выходило не по ее, а Игорёк мог накричать на нее, как было, когда она порвала пергаментную обшивку на крыле планера, которую он клеил со старанием два дня. Чем отличалось воспитание Игоря от других детей, так это тем, что в него со школьного возраста закладывали, что он ответственный за свою младшую сестру. Ольга Николаевна объясняла мне, что, хотим мы этого или нет, но настанет время, когда у Люси в живых никого не останется из близких, кроме брата. И он ни в какой ситуации, ни по какой причине не может бросить ее, оставить без поддержки и заботы. Это нужно воспитывать в нем с детских лет.

– Иначе я и на том свете не смогу быть спокойной за судьбу моей доченьки, – добавила она в конце разговора.

Первое мая

Был один эпизод, который я вам очень хочу описать. Когда мы только еще ехали с Леонидом Петровичем с Ленинградского вокзала домой, я спросила, почему везде вешают флаги, и водитель мне ответил: «Готовятся к Первомаю». И я тогда подумала, что никогда не была на праздновании Первого мая. Мне брат рассказывал, что он каждый год ходит с заводом на демонстрацию, а потом на «маёвку» – традиционное застолье после праздничного парада. Иногда у кого-нибудь дома или во дворе, если погода позволяет, а лучше всего за городом: костерок, запах дыма, весенние цветы то здесь, то там, звуки гитары и чокающихся стаканов, смех девушек, да еще и первая редисочка и лук на закуску. Запах весны, нарядная одежда – всё это пробуждало во мне не столько зависть, сколько желание поучаствовать, ощутить самой этот праздник. Но мои хозяева в Ленинграде никогда сами не ходили на такие мероприятия, и я поэтому не решалась попроситься, ведь это выходной день, у нас всегда кто-нибудь был в гостях и нужна была помощь по дому.

А здесь, в Москве, может быть, Леонид Петрович вспомнил о нашем разговоре в машине. Хотя вряд ли. Наверно, они сами ходили на Первомай каждый год, вот и меня взяли.

Еще с вечера везде по улицам развешивали флаги, и репродукторы бодро рассказывали о народных достижениях и доблестных победах. Наутро мы встали рано и сразу включили радио. Всем было весело собираться на прогулку пешком до са́мой Красной площади. Приехал шофер Фёдор, штатный водитель с работы хозяина, а с ним Аркаша, обвешанный фотоаппаратами. Они по заданию редакции будут снимать парад и демонстрацию и кое-какие наши вещи возьмут с собой в машину: запас воды, пирожки, что я напекла, флаги, чтоб не нести их с собой всю дорогу. Наверно, первый раз в году мы все оделись в светлую и довольно легкую одежду, Люсишке повязали красные банты, Игорьку мама погладила утюгом и красиво завязала пионерский галстук. Всем было легко и радостно, и мы веселой гурьбой вышли на улицу. Я несла Люсю, потом ее взял на плечи папа, и ее маленькие ножки в белых нарядных гольфиках и красных лакированных сандаликах болтались в такт его шагам. Иногда он ловил на лету одну из них и целовал с улыбкой.

Когда мы попали на широкую Тверскую улицу, то пошли по ней вниз среди флагов и музыки. Из всех переулков и улиц поменьше шли люди, присоединяясь к нам. Я подумала, что так вливаются маленькие речки в большую реку в половодье, наполняя силой и водоворотами вокруг преград ее бурный поток. Мы шли к самому сердцу Москвы, Красной площади. Вокруг были нарядные москвичи: кто с транспарантами, кто с воздушными шарами, кто с искусственными цветами огромного размера. Недалеко от Елисеевского магазина и булочной Филиппова, там, где посреди площади стоит памятник Пушкину, я увидела много девушек и парней в спортивной одежде. Я спросила, что они там делают, Ольга объяснила, что это парад физкультурников, они будут выступать после нас.

Мы всю дорогу смеялись и пели, даже танцевали на ходу. Когда уставали, то останавливались и перекусывали в заранее условленном месте, где нас ждала машина Фёдора с водой и пирожками, а затем шли дальше.

На Манежной площади пришлось ждать, пока все выстроятся в колонны и пойдут ровными рядами. Сначала те, кто был впереди нас, потом подошла и наша очередь. Во время ожидания мы перезнакомились с людьми, стоящими рядом. Игорька послали с каким-то пацаном постарше купить мороженого на всех, мне дали эскимо на палочке с шоколадной глазурью. Настроение было праздничное.

И вот настало время, когда наша колонна пришла в движение, чтобы промаршировать по площади мимо правительственных трибун. Везде сновали люди в кожаных куртках и фуражках и инструктировали нас, как идти и когда и что кричать. То там, то здесь мелькали синие шинели сотрудников НКВД. Тех, у кого с собой были сумки, просто без разговоров отводили в сторону и не пускали идти в колоннах дальше к Красной площади.

И вот мы двинулись в проход слева от высокого красного дома в начале площади, и перед нами открылся ее простор, башни Кремля, празднично украшенные трибуны. Репродукторы просто ревели нам в уши веселые марши и социалистические лозунги. Люся была у меня на руках, она капризничала, испугавшись громкой музыки и радостных криков вокруг, но надо идти шеренгами очень быстро. Энкавэдэшники стояли боком в шеренгах вдоль всей Красной площади и «просеивали» внимательными взглядами всех идущих, подравнивали нас и подгоняли. Все кричали «ура!», махали флагами. Мне с ребенком на руках видно было плохо, а очень хотелось увидеть Сталина и Ворошилова, а также Калинина с бородкой и в барашковой шапке пирожком. Ничего я не увидела в свой первый раз, но чувство всенародного ликования сошло на меня особым восторгом и в этом году, и во все последующие, когда я была с семьей на демонстрации.

Это какое-то особое состояние: тебя вместе со всеми вокруг будто невидимая волна поднимает вверх, сердце начинает биться чаще, ты кричишь громко и радостно, как никогда раньше не кричал, и всех любишь. В какие-то более поздние года я видела и всех народных вождей, и даже иностранные делегации, стоящие на особо охраняемых трибунах.

Пройдя Красную площадь, люди довольно быстро расходились в разные стороны. Нас ждал автомобиль, который отвез усталую семью домой. Мы не чувствовали под собой ног, но поняли, как устали, только по дороге обратно.

Был еще парад Седьмого ноября, но это осень, довольно холодно, и строгая Софья Абрамовна была категорически против того, чтоб мы шли на демонстрацию. Она говорила укоризненно:

– Лёня, ни в коем случае! Ты забыл, что у тебя слабые легкие и горло? Да и дети могут простудиться.

Ну, как вы уже поняли, в этом доме ей никто не перечил и все со всем соглашались.

Следующие пять лет

Как быстро летит время, когда человеку хорошо! Я прижилась в этой семье, где общение было простым, а сами люди – очень образованными, я бы сказала даже, талантливыми, но при этом не гордыми. Они относились ко мне с уважением, везде с собой брали, и не только потому, что им нужна была помощь с детьми. Я это чувствовала.

В отпуск я ездила каждый год, и поначалу, когда приезжала из Ленинграда, для меня и для моих деревенских каждый приезд был большим событием. Парни ходили вокруг меня кругами, подружки завидовали, ведь я приезжала «такая городская» и с подарками всем. Но постепенно все, включая меня, к этому привыкли. Мне так никто из наших деревенских ребят и не понравился, мама вздыхала и грустила по этому поводу. А что было вздыхать? Когда я переехала в Москву, мне должно было через месяц исполниться всего лишь девятнадцать лет, и меня этот вопрос еще не так интересовал. Мне Ольга Николаевна, да и Софья Абрамовна отдавали разные вещи «для деревни», как они это называли, и я их откладывала до следующей поездки в Ракушино. Кое-что перепадало и брату, как всегда.

Кстати, с ним вышла интересная история. Вася не любил ни писать, ни читать и, переехав в Москву, нечасто открывал мои письма. Он мог прочитать письмо и через две недели после того, как получит, а то и два сразу раскроет, пришедших с разницей почти в месяц. А отвечать на них – Господи спаси! Не дождешься! Вот такой был у меня брат. Так, о моем стремительном переезде в Москву, где он жил и работал и, как я надеялась, будет рад видеть сестру рядом, он узнал только осенью. Я была летом на родине у мамы и рассказала им с сестрой о смерти профессора и моих переменах. До этого я и писать об этом им не решалась, думала: а вдруг не приживусь в семье или в Москве или какая другая оказия случится? Ну а как приехала к ним, да не из Ленинграда, а из «само́й Москвы», тут-то было рассказов и своим, и родным, и соседям! Я такая, готова радостью и новостями поделиться со всеми.

Так вот, Васька приехал осенью помочь матери с Марийкой выкопать картошку – им дали делянку на колхозном поле за летние трудодни, а его и спрашивают:

– А как там Лиза в Москве, не нашла себе ухажера?

– С какого перепугу ей искать его в Москве? – спрашивает озадаченный братишка.

– Так она, почитай, скоро как полгода там живет. Неужели не знаешь? Так что ж ты за брат такой? – смеялись соседи.

Потом даже частушку написали:

 
Лизка ходит по Москве,
Женихов считает,
Васька-брат сидит в окне,
Ни хрена не знает!
 

Я в тот приезд в деревню даже номер телефона оставляла для него. Он позвонил, и мы встретились, когда у меня было свободное время. Вася приехал ко мне по адресу, хотел войти в дом, как раньше было у профессора, позвонить в дверь и сразу всех рассмешить, но не тут-то было. Милиция, охранявшая территорию, его даже во двор не пустила.

– Не положено! – сказали они ему, хоть и знали меня уже несколько месяцев.

Это тебе не в Ленинграде, здесь народ важный!

Мы ходили с братом в кофейню на соседней улице, пили там чай с булочками. Это мне Даша, что у соседей работала, подсказала на тот случай, если я вдруг парня хорошего встречу. А что, Васенька у меня тоже хороший, братик любимый, вот мы и сходили. Он ни разу раньше не был в таком заведении, только в столовой был и очень здесь смущался. А я разыгрывала из себя перед ним бывалую даму, угощала его, расспрашивала, как живет, при этом делала вид, что не замечаю его смущения. Мы с Дашкой потом смеялись без удержу, когда я ей всё это рассказывала и показывала в лицах.

Одним словом, когда он тогда осенью приехал в деревню, то уже получил два моих письма. Он сначала их просто не открывал, потом взял с собой в поезд, думал, по дороге прочтет, но не прочел. А потом, когда в деревне все новости узнал, что было читать? И так всё уже услышал обо мне. Так их нераспечатанными в деревне и оставил. Я была просто в возмущении!

Игорёк рос хорошо, ничем особо не болел, полюбил ездить на велосипеде, который ему папа купил ко дню рождения. Отец требовал, чтоб тот его мыл часто и тщательно, а то может лишиться своего двухколесного друга. Родители и сами очень любили велосипедные прогулки, особенно когда ездили отдыхать летом в Подмосковье. Они стали и его брать с собой лет так с тринадцати. Ездили по проселочной дороге до реки, смотрели с крутого берега на ее изгибы, купались, ели пикник из корзинки, что брали с собой, валялись на траве, глядя в небо. Иногда катались и в Москве по выходным, но здесь много машин, и поэтому такого удовольствия не получалось. Игорёк приноровился ездить на нем в школу.

Они и мне подарили велосипед на двадцатилетие. Он был попроще, но красивого белого цвета. Боже мой, я просто плакала от радости и благодарности! Я им пользовалась довольно редко. Ну куда мне ездить-то особо? Но мыла-намывала своего белого красавца часто. Тогда заодно и Игорюшкин чумазый «велик» протирала, пока никто не видел.

Игорь рос красивым и ладным мальчиком, любил заниматься спортом и читать, слушать музыку с пластинок, но сам играть не хотел, как бабушка Соня ни билась.

Отец был для него примером во всём, он даже новые часы не захотел, попросил отцовские, командирские, которыми того наградили, когда он воевал за власть Советов. Он от Леонида Петровича просто не отлипал, а тот любил его очень и везде за собой таскал: на рыбалку, на фотовыставку, на автомобильные гонки, где работали его фотографы. Оно было и понятно – ну как отцу не любить сына, он же будущий защитник семьи, наследник.

Вспоминаю один случай. В нашей большой, если не сказать огромной, гостиной хозяин иногда устраивал торжества, приглашал гостей, и мы накрывали стол. Как-то раз, это было году в тридцать четвертом, в числе гостей был его друг Григорий Давыдович по фамилии Соломонович, у которого жена, Татьяна Дмитриевна, была актрисой кино и считалась хоть не очень известной, но популярной. Она была общительной и очень красивой. Сам Григорий Давыдович был высоким интересным мужчиной, чем-то похожим на друга Леонида Петровича, Михаила Кольцова. Чем похожим, не знаю: может, круглыми очками в железной оправе? Григорий был инженером-химиком, главным инженером какого-то строящегося химического завода. В этот вечер он пришел к нам с женой, она недавно начала выезжать с ним к друзьям после родов и периода кормления маленькой дочки, у которой к тому времени уже появилась няня. Мужчины, сидя в креслах с рюмками какого-то крепкого напитка, спорили о строительной фотографии, нужна ли она, и если нужна, то какой она должна была быть в современных условиях. Жены сидели в столовой, и оттуда иногда доносился смех Татьяны Дмитриевны, красивый и звучный, я бы сказала, музыкальный. Видимо, спор мужчинам надоел, и гость подошел к маленькому Игорю, крутившемуся всё время возле них:

– Хочешь, покажу одну вещь? Только это тайна!

– Конечно, дядя Гриша, я никому не расскажу, даю вам слово пионера! – У него прямо глаза загорелись от интереса.

– А есть у вас в доме спички? – спросил тот заговорщицки тихим голосом.

– Конечно, есть, на кухне!

– Так, тихо, не кричи. Возьми потихоньку спички, и встретимся на балконе твоей комнаты, но чтобы никто не видел и не знал. Понял?

– Понял, я буду осторожен. Маме тоже нельзя сказать?

– Ни-ко-му, – медленно и тихо проговорил Григорий Давыдович.

Они встретились на балконе, Леонид Петрович, правда, об этом уже знал, но следил за их действиями с интересом. Григорий Давыдович вынул из кармана кусок бикфордова шнура, завернутый в газету. Кусок был недлинный, может, полметра, и они с Игорем стали на балконе его поджигать. Восторгу мальчика не было предела! Он уговорил гостя разрешить ему все-таки сказать отцу и рассказывал об этом несколько раз с упоением, что «бикфорд» горел, как змея, у которой внутри был салют, и если бы это было на войне, то он бы прикрепил этот шнур к настоящей ручной бомбе. Дружба с этой семьей оказалась очень важной еще по одной причине, о ней я расскажу позже.

У Люси дела шли не так хорошо, как у брата. Всё по причине ее нездоровья. Болезнь усилилась, приступы эпилепсии стали более продолжительными и выматывающими. Еще у нее определили и другую болезнь – шизофрению, что мне объясняли как расщепление психики, но я не очень это поняла. Девочка становилась временами рассеянной, жаловалась на головные боли, на голоса, которые она слышит в голове. Ее лечили по очереди все врачи, какие были в столице и работали с подобными недугами. Чаще всего она принимала инсулин, который рекомендовали многие светила психиатрии, смотревшие ее. Но особых улучшений не наблюдалось. Ей ничто было не мило, порой она бывала очень раздражительной, иногда заговаривалась или просто погружалась в прострацию.

Но это порой. В остальное время она была хорошая прилежная девочка, любившая музыку и литературу. Из-за болезни она не могла учиться в обычной школе, и родители стали налаживать ей домашнее образование. Бабушка и мама принимали в этом активное участие: языки, литература, нотная грамота, скрипка, фортепьяно. Папа занимался с ней основами математики и прочих технических наук. Я следила, чтобы она не ленилась, делала домашние задания, но в то же время не уставала. Мы с ней каждый день ходили на прогулки. Возникает вопрос: неужели нельзя было нанять ей учителей? Конечно, можно было, и они пробовали, но приходилось довольно часто отменять уроки по причине нездоровья, и постепенно от этого отказались, решив, что лучше будем сами с ней заниматься, чтобы у девочки был щадящий режим обучения. Люся всё понимала и была очень всем нам благодарна за это. Родители приучали ее и к спорту. Она хорошо каталась на коньках, ходила на лыжах с семьей, но групповые, силовые виды спорта, а также спорт с резкими движениями исключали, так как они могли привести к эпилептическому припадку.

Особыми успехами Люся отличалась и в музыке. Она легко читала ноты, играла классическую музыку и на память, и с листа и даже сама пыталась писать. Всё это было в первую очередь заслугой бабушки, которая много с внучкой занималась. Одно из Люсиных небольших произведений даже было напечатано в газете в 1935 году, там опубликовали ноты и написали, что пионерка Люся Межеричер написала этот марш. Мы все ею гордились.

В нашей квартире регулярно собирались друзья моих хозяев, чтобы что-нибудь отпраздновать или обсудить. Часто приходил Григорий Давыдович со своей красавицей женой, фронтовые товарищи, работники культуры и фотографы. В этот вечер народу было немного: мои хозяева, Соломоновичи и Софья Абрамовна. Я тоже была тут: подавала еду и смотрела за Игорьком, который крутился среди гостей. Уже все перешли к чаю и сладким пирогам с яблоками, а вина сменились на более крепкое в маленьких рюмках. Татьяна Дмитриевна, слегка охмелев от вина, рассказывала всем о последнем фильме, который снял ее знакомый режиссер, и вдруг обратилась к Ольге Николаевне, сидящей рядом:

– Оленька, хочу вас спросить, вы ведь из семьи священников?

– И что из этого? Я большевик с восемнадцатого года и партийный работник, – ответила та не очень дружелюбно.

– Да нет, я не про то. Просто у вас такая русская фамилия – Шалфеева, мне она очень нравится. А вы меняли ее, когда вышли замуж за Лёню? Вы теперь Межеричер?

– Ну да, а как же иначе? Мы же одна семья и все носим одну фамилию.

– А я вот не стала менять, вернее, при первом замужестве поменяла со Стаховой на Викентьеву. Правда красиво?

– Да, красиво, но я не пойму, почему не на фамилию мужа? Вы же, как я знаю, его любите.

– Ну конечно, люблю, – сказала Татьяна и улыбнулась, – но разве нам нужно, чтобы другие говорили о нас, что мы жидовки? А мы ведь русские, – добавила она приглушенным голосом.

Но их разговор услышала Софья Абрамовна и повернулась к ним сверкающим стеклом монокля. Да и другие, как видно, услышали: Леонид Петрович нахмурился, а Григорий Давыдович отвернулся и отошел немного в сторону кухни, видимо, не желая участвовать.

– Танечка, милая, можно я вас так буду называть? Я ведь намного старше вас, – обратилась к ней Софья Абрамовна.

– Да, конечно, – приветливо ответила она.

– Вы же понимаете, что мы все в этой комнате, кроме вас, большевики и в нашей стране нет жидов или жидовок, как вы выразились. У нас страна интернациональная, и все в ней равны, не то что при царском режиме, где евреев угнетали самодержавные власти. Олюшка любит Лёню и детей и не может себе представить, – произнесла она с нажимом, – чтобы в семье большевиков были разные фамилии.

– Но я же сказала из хороших побуждений… – промямлила смущенная Татьяна Дмитриевна.

– Мама, можно я скажу? – вдруг вступил в разговор хозяин дома. – Я в революции и на фронте с семнадцатого года, руководил школой красных командиров, теперь на партийной работе на переднем плане идеологической борьбы с империализмом и никогда, слышите, никогда не имел проблем с тем, что я еврей. Да знаете ли вы, милая актриса, – продолжил он, – сколько евреев участвовало в революции и какую пользу они принесли стране рабочих и крестьян? Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов – знакомы вам эти имена? Это всё наши товарищи, и они тоже евреи. Вы не путайте, это при самодержавии евреи жили в черте оседлости и терпели погромы, не могли быть даже унтер-офицерами в армии, только солдатами, их не принимали в университеты. Сейчас советская власть, и все в нашей стране равны. Революция принесла свободу еврейскому народу. Правильно я говорю, Оленька? А про фамилию – это вы перегнули.

– Да, всё верно, – ответила Ольга Николаевна и удовлетворенно кивнула.

Тут из угла решительным шагом вышел Григорий Давыдович. Во время разговора его никто не замечал, но теперь он стоял прямо перед женой, лицо красное от гнева, одна рука сжата в кулак.

– Да как ты можешь, Таня, такое говорить?! Мне стыдно перед своими товарищами. Твои слова – слова антисемитки, а ведь у тебя с мужем-евреем двое детей! Стыдись! Завтра же меняешь фамилию на мою или уезжаешь обратно в свою Пермь! – В его голосе слышалась угроза.

Татьяна Дмитриевна ничего не отвечала, только переводила взгляд с одного говорящего на другого.

– А теперь, – твердо сказал Григорий Давыдович, – нам пора домой.

Он пожал руку Леониду Петровичу, поблагодарил хозяйку легким поклоном и пошел в переднюю, даже не взглянув на жену. Та молча последовала за ним к двери. Я стояла у кухни и не могла понять, ругаются они или нет. Вскоре и Софья Абрамовна уехала к себе домой, дети тоже улеглись, а из спальни хозяев еще долго был слышен возбужденный голос Леонида Петровича.