Текст книги "Дао"

10.

Чан Ванли был красив. В известном смысле, конечно, но все же. Надменно иссохшим лицом умудренного властолюбца, алым кардинальским халатом, перстнями, колодами позолоченных сандалий на босу ногу, наконец, своим необходимым соответствием антикварной изысканности антуража приемной, где все, от мрамора пола до гобеленов, было тронуто клыками времени, но едва, словно этот осторожный прикус являл пробу на вечность вещей, что со всей тайной своего благословения свыше принадлежали Чан Ванли, также, казалось, отмеченному неким Знаком. Вероятно, я обманывался, и Знак составляли лишь отражения предметов, отблески их нетленной сути, собранные в призме жалкого старца, в гранях струящегося шелка его рясы, в морщинах отскобленных щек.

Перед благолепным Чан Ванли стоял я – в маске внимания.

Сухой Бамбук в костюме и дурацкой соломенной шляпе прилизанным хищником скучал на стуле в углу и, паралитически выставив ноги, гипнотизировал себя антрацитовым блеском штиблет. Цивильная одежда была для него подобием гипса, и сейчас, жмурясь на глянец гуталина, он, конечно же, вспоминал подпыленное голенище удобного сапожка и легкую безрукавочку, что так славно потакала игре мучимых нерастраченной энергией мышц.

– Я все знаю, – доложил мне Чан Ванли смиренно. – Вы все – подлецы, предатели и негодяи. Я же чересчур добр к вам… был!

Вы станете оправдываться… Так. Хорошо. Послушаем. Как выглядит дело с вашей точки зрения? Интересно.

– Мы прилетели, – с уважением начал я. – Расположились в монастыре. Хьюи устроил гулянку. Все перепились, играли в карты… Тун тоже… Кто-то облил его томатным соусом…

– Соком, – поправил Сухой Бамбук тупо.

– Существенная деталь, – сказал Чан Ванли смиренно.

– Соком, – согласился я. – Я в это время спал… Ну, он отправился к озеру. Очевидно, был пьян, утонул…

На лице Чан Ванли проступила скука. Он дернул шнур звонка и негромко сказал в сторону приоткрывшейся двери:

– Хьюи сюда.

Вошел Хьюи – бледный и скромный. Многократно кланяясь. В шортах. С испуганной улыбкой.

– Брат Тао, – произнес Чан Ванли, размышляя о чем-то отвлеченном. – Сегодня вы зашьете этому псу таблетки. Полагаю, они в значительной степени повлияют на его контакт с рюмкой. И горе будет тебе… – Он вяло погрозил пальцем подобравшемуся, потному от страха Хьюи, – если ты посмеешь избавиться от них!

Сегодня же… вы поняли, брат Тао?

– Если сегодня же – он умрет, – посмел возразить я. —

Операции такого рода предшествует некоторый период: десять дней; организм должен очиститься, иначе…

– Прекрасно. Десять дней.

– Ты будешь свободен от всех обязанностей, – сказал я Хьюи в попытке подсластить пилюлю.

– А он их что, исполняет? – осведомился старец с гримасой ухмылки.

– У тебя будет высокая тепература, – продолжил я в сторону затравленно кивающего Хьюи. – Я введу лекарство, и полторы недели ты не сможешь подняться с постели…

Чан Ванли, слушая, умиротворенно прикрыл глаза.

– Но, господа… – лепетал Хьюи, ползая у шефа в ногах. —

Я не буду и так… Я боюсь!

– Убрать этого, – вскользь проронил старец, обернувшись к двери, и Хьюи сноровисто вытащили под локотки вон.

Мерцающими камнями перстней Чан Ванли бережно коснулся лба, замер, страдальчески смежив веки, будто оглушенный приступом головной боли; затем сквозь растопыренные пальцы как бы испуганно воззрился на нас. И – начался театрализованный фарс разноса.

– Погиб человек! Наш брат! – вскричал Чан Ванли патетически. – И виноваты в его смерти вы! За что я вам плачу?

Безответственные дармоеды! У одного – понос, у другого – только и мысль, чтобы приложиться к бутылке, у вас, брат Тао, вовсе хроническая эйфория – плевать на все… Н-не понимаю. Вы были обязаны взять командование на себя! Пресечь пьянство!

Зачинщиков наказать!

– Но каким образом, позвольте…

– Молчать! Что? Каким образом? Расстрелять! Да! И я бы одобрил! А ты? – Он вывернул ладонь, целя ею как клинком в понурого Сухого Бамбука. – Как ты посмел оставить группу? Ты не имел никакого права болеть! Потом, что за болезнь – понос?

Чушь. В вертолете есть пулеметные люки, в конце концов…

Неженки, бездельники, пустозвоны! Кстати, – щепотка пальцев, собранная в острие, теперь указывала на меня, – ответьте, зачем нужен этот Тибет? Я рискую техникой, людьми, трачу горючеее…

Я каждый раз с трудом покупаю маршрут у пограничной охраны…

Хватит, существуют пределы!

– Но откуда брать сырье для лекарств?

– Найдите агентов. Молчать! Я говорю! Есть люди, умеющие достать все, лишь бы им платили. И мы будем платить, и это обойдется куда дешевле, будьте уверены! Вы же просто лентяй и никогда о подобных вариантах не думали, вот и все. Теперь – задумайтесь!

Я знал, что беспокоило Чан Ванли… Тун мог оказаться жив, и его встреча с властями…

– Затем вы плохо осмотрели берег… – продолжил Чан Ванли озабоченно. – Надо было обыскать дно озера… Нет, бестолковые, безынициативные… тьфу! – Лицо его столо угрюмо. – Я наказываю вас утратой доверия.

– Господин. К вам господин Робинс, – сказал из-за двери на ноте безупречного терпения сытый баритон лакея.

– Вон! Оба! – засуетился шеф. – Эй, там! Пусть он войдет… А!… вы останьтесь, брат Тао.

И появился Робинс. Раскланялся. Посмотрел на меня. При этом один глаз его выражал холодную тревогу, другой – радость, подобающую ситуации.

– Ах, мистер Тао! – развел он руки, как обороняющийся краб клешни. – Я так хотел поговорить с вами, но вы отсутствовали…

А сегодня я улетаю. Обстоятельства… Впрочем, обязательно заеду попрощаться. И возьму заодно лекарство. Если, конечно, вы его приготовили. То… – Он выждал паузу. – Тибетское.

Успокаивающее, хе-хе…

– Я сделал все от меня зависящее. И, думаю, сделал хорошо.

– Не сомневаюсь, – откликнулся Робинс. – Особенно после того, что я слышал о вашем искусстве от господина Чан Ванли…

А такой мудрый человек как господин Чан Ванли никогда не ошибается в людях, и к опрометчивым характеристикам не склонен…

– Ну полно, полно, – польщенно отмахнулся шеф.

– Я буду в клинике через час, – сказал я. – Так что к вашим услугам, жду…

– Господа, – вмешался Чан Ванли елейно, – Сожалею, но вряд ли у вас будет сколько-нибудь времени… Некоторые проблемы с вашим багажом, мистер Робинс. Я потому вас, собственно, и пригласил. Сейчас мы должны ехать в Кай-Так[3]3
  – Аэропорт в Гонконге.


[Закрыть], обсудить там кое-что с таможней… Ваши вещи из отеля доставят мои люди, они же оплатят счета… Кстати, бра… мистер Тао сам может привезти лекарство. – Впрочем, нет. Я пошлю в клинику человека, он возьмет и доставит. На таможне некоторая неразбериха… До свидания, мистер Тао, мы спешим.

«Что поделаешь… – говорит мне ускользающий взгляд Робинса. – Я знаю, у тебя много вопросов, но видишь как…»

Я выхожу из резиденции Чан Ванли – проклятой сушеной жабы, черт бы его забрал, в самом деле…

Да, у меня много вопросов. Но только смог бы на них ответить Робинс? Знает ли он, как жить мне дальше и на что надеяться? И верно ли истолковал я сожаление в его взгляде? А вдруг он также досадовал на невозможность получить ответы? Но они даны. Вернее, дан один, главный. Тогда – остается неудовлетворенное любопытство профессионала. К тому, насколько отлична теория исполнения приказа в сравнении с его практическим воплощением. В таком случае – мне бы ваши заботы, дорогой Робинс…

Но неужели вся моя жизнь предшествовала тому, что я сделал по воле этого пришлого человека? Тому, чтобы провести кого-то куда-то и опять очутиться в темноте коридора и вновь идти в нем наощупь, как прежде?…

Я вижу перед собой Сухого Бамбука. Волнуясь, тот облизывает губы розовым, свидетельствующим о прекрасном самочувствии языком.

– Надо было найти труп и закопать, – сообщает он, сокрушаясь. – Тогда бы сошло. Меня лишили трех зарплат.

Я машинально проверяю маску. Она вполне способна служить выражением соболезнования.

Бледно-голубой флаг неба с желтым кружком улыбающейся луны.

Асфальт несется навстречу, как крик.

Я еду домой, в клинику. Скоро вечерний обход. Хьюи маятником качается на заднем сиденье, закрыв лицо руками.

– Это же не жизнь, – гудит он в ладони. – Это же… Док, – наклоняется ко мне, – дайте тридцать долларов… Напоследок.

Я… все будет нормально. Никаких приключений. Все спокойно, не бойтесь. Я отдаю отчет: чаша переполнена, шансов нет… Но… напоследок, док. Вы же человек. Это же… не жизнь. – Лицо его странно неузнаваемо, и тут я понимаю, что он без очков.

– Я дам тебе деньги, старина, – говорю я, по-прежнему – в маске сопереживания. – Но о чем ты жалеешь? О какой-то отраве, гадости… Пойми, ощущение здоровья – наслаждение куда большее, чем сладенькая его растрата. Ты будешь действительно жить – если не полноценно, то уж полнокровно хотя бы…

– Да на кой… мне это полнокровие ваше! – шипит Хьюи с омерзением. – Чтобы каким-то годом позже в золу? Да и кто бы разглагольствовал, только не вы – ходящий по острию… Вы в мафии, ясно?! Чуть что – и… Не будьте блаженным, прозрейте.

А, чего там… Простенько жить хотите. Замкнулись в себе, как улитка… Простите. В общем – тридцать долларов. Я прошу.

– Ладно.

– Смотрю на людей – поражаюсь, – рассуждает Хьюи скорбно.

– Дергаются, мельтешат, все у них дела какие-то, ничем до конца не довольны, ненавистью – захлебываются. Ну, хозяин – ладно, у него монет – вовек самому же не счесть, и если гробится он за что, то, значит, не без толку. А в принципе то же… В масштабе разница. Он, чтобы самолет купить, год положит, а другой – тот же год, чтобы машину, к примеру… Или катер. Вещицу, короче.

Ну и покупают вещички, дома… Так это ж – как выпивка! В первый момент хорошо. Потом – утиль. Вот год горбатился человек

– ни выпить, ни отдохнуть и – растранжирил год. Отдал. Без борьбы. Вот как выходит, док. И главное, соображаем ведь, что оно так, а все равно будто чумные какие-то… Слушай, а не заражены мы, а? Чем-то? Вообще давно? Я вот – здоров. Мне выпить чуть, и все. А меня больным сейчас сделают, под мерку вы меня… Чего ради? Моя неделя вашего года стоит. Не согасен?

Ответь…

Урчащий асфальтовый гуд. Азартно раскинутые клинья стрелок. Бешеные туши самосвалов. Палитра угасающих красок дня.

Привычная боль… Нет, всего лишь память о ней, некогда невыносимо острой, а ныне дремлющей в глубине, как старая, неизвлеченная пуля, обросшая оболочкой капсулы.

Все мы хотим ответов на вопросы. Зачем? Чтобы упростить самими же усложненную жизнь? Нет, тут я не прав. Правы как раз усложняющие жизнь и желающие ответов. Потому что… и я в их числе.

– Катти, принеси мне кофе.

– Но вы плохо будете спать, господин.

– Катти, принеси мне полный кофейник. Немного коньяка. И сигарету.

– У нас нет сигарет, господин.

– Возьми у Хьюи.

– Он очень пьян, господин. Он лежит на полу, спит…

– Ты можешь не спрашивать у него разрешения, Катти.

Вот и утро. Тонкая оранжевая полоска рассвета, будто кто-то небрежно, наискось приклеил ее к горизонту. Как темно и тревожно вокруг. Как одиноко. И все это в шорохе листьев, и в сырой траве, и в ветерке, воровски шмыгнувшем мимо лица, и в колодезном мертвом всплеске воды в бассейне, и в эхе его, похожем на сорванный вскрик…

Метрономом стучит мыслишка в воспаленной от бессонницы голове, вернее, обрывок фразы, и нет ему завершения и смысла:

«Все по-прежнему, все по-прежнему, все… «

Как ручей переливается через препятствие, чтобы течь уготованным руслом, я ощущаю гулко, пусто и глубоко, что испытание кончилось, и кончилось высшим благом, не сравнимым ни с каким иным, потому как все обретено вновь – и маски; и мечта возвращения на привычный путь сбылась, и меня снова ждут цветы, созерцание и власть исцеляющего. И я стараюсь забыть о входах и выходах, связующих тот мир, что во мне и что создан мной, с миром, общим для всех.

Безотчетно и непонятно мое уныние. Прочь его! Мне не на что сетовать. Я дарую страдающим счастье здоровья, я – человек Добра, я могу сказать себе так, и не обману себя. Значит, я достиг многого.

Будда из того предания, что отрекся от бессмертия во имя людей, – высший Будда. Нет, мне, конечно, не стать им. Но мы близки, и он бы заговорил со мной.

Но откуда же это смятение, эта тоска? Вопрос «зачем»? У меня же есть смысл – врачевать, постигая природу сущего. Как у многих есть смысл в наживе, служении, политике, грабеже…

Я отхлебываю вчерашний холодный, густой кофе, и от него – горечь комом, и я сглатываю этот ком…

Скоро день. Дела. Больные.

Что-то должно перемениться. Мне хочется, чтобы что-то переменилось. И не хочется, ибо есть страх перед этим. Нет, не хочется. Зачем?

1982 г., Москва