Текст книги "Путешествие ко святым местам в 1830 году"

Смерть Патриарха Григория

Выходя из церкви вместе с толпой народной, я был остановлен депутатом сербским в тесном проулке между тремя вратами, против самой патриархии. «Здесь совершилось злодеяние!» – сказал он, указывая на вереи средних ворот. Я понял его и просил рассказать мне происшествие, которого был он свидетель.

Последние минуты патриарха Григория достойны внимания. Порта, встревоженная первой искрой греческой свободы, вспыхнувшей среди княжеств, не знала что избрать: казнь или милость для смирения мятежных. Чрезвычайный синод был собран в Царьграде; именитых фанариотов и депутатов сербских заключили в патриархию и вверили надзору Григория, который сам был предметом подозрения турков. Однако же духовенство еще убедило Порту предпринять меры кротости и предоставить ему прекращение бунта. Две грамоты, одна всеобщего прощения, другая отлучения от церкви, подписанная всем синодом, были отправлены к вождям греков вместе с частным письмом от патриарха, наполненным пастырскими увещаниями. По несчастью, список их, посланный Порте, достался в руки коварного Халед-эфендия, бывшего любимца султанова, который происками одного грека, ненавистника бояр и синода, подменил подпись патриаршую и в самом черном виде представил султану послание Григория и чувства его в отношении к Порте. Тогда обуяли Махмуда и его Диван слепота и безумие, предвестники падения, которыми Провидение омрачает последние дни царств, дабы дать созреть им к погибели. Все меры благоразумия были отринуты; султан надеялся попрать чернь, сразив головы народные, и потоком крови погасить пожар; он избрал святейшую, но она послужила против него заветом.

В сих тесных обстоятельствах патриарх ежедневно ожидал гибели; все однако, было покойно, и уже надежда мало-помалу начинала возвращаться в его сердце. Настал день Пасхи: в последний раз отслужил он собором обедню и, возвратясь в дом свой, приветствовал весело поздравителей. Толпа разошлась, при нем остались только депутаты сербские. Необычайная откровенность, которой источником было совершенное спокойствие духа, овладела старцем. Бывают непостижимые минуты в жизни, перед самым бедствием облегчающие сердце, быть может, для того, чтобы расширить его для перенесения грядущих зол. Не так ли и самая чувственная природа наша, готовясь к последней борьбе, получает краткое облегчение от болезни?

«Садитесь, дети, – сказал он, – о многом хочу говорить с вами, как с людьми близкими и верными; признаюсь, я не надеялся так спокойно встретить Пасху и всякую минуту ожидал в храм янычар; но хвала Всевышнему, все, кажется, покойно, впрочем, я только желал приобщиться Св. Таин и теперь, исполнив долг сей, на все готов. Много лет живу я на свете и, когда думаю о прошедшем, вижу, что какая-то странная судьба соплетена с моею участью. Вот уже третий раз как возведен я на вселенский престол, с которого два раза был свергнут по обстоятельствам совершенно мне чуждым. В самом деле, какое могло быть отношение между мною и Наполеоном, когда он покорил Египет? Султан разгневался на франков, а вместе и на всех христиан, и я был сменен в порыве его гнева. В другой раз флот английский подступил к Царьграду; подозрение Порты пало на греков, как на сообщников неприятеля; я видел нависшую надо мною грозу и, желая отклонить ее, пришел сам предложить Порте помощь моего народа к защите Царьграда. Предложение было принято с радостью: на другой день с заступом в руках, сопровождаемый тридцатью тысячами греков, я стоял близ сераля, возбуждая их ревность к возвышению земляных укреплений. Надо мною в киоске сидел султан и гордо смотрел на трудящуюся толпу. Скажу откровенно, когда я взглянул на безоружного султана, на корабли английские, грозящие берегам, и на толпу сограждан, готовых исполнить мою волю, – странная мысль обуяла мое сердце; я подумал: ныне час! воскликну к народу, и враг в руках наших, причалят союзники и воскреснет Эллада! Но в то же мгновение рассеялась мечта; я вспомнил о потоках крови, о гибели стольких жен и детей и с тяжким вздохом поднял заступом горсть родной земли для защиты варваров. Меж тем Селим, тронутый моим рвением, прислал облечь меня на берегу богатою шубою, но я никогда не носил ее. Казалось, я был в милости у Порты; несмотря на то, возникшие беспокойства внутри государства свергли и меня с престола. Ныне, через столько лет, падением предместника моего Кирилла я был снова вызван из тишины Афонской; не знаю, что на сей раз готовит мне Провидение? Теперь уже не чуждые, не иноверцы восстали на Порту; народ мой через столько столетий внял наконец гласу свободы. Какая бы участь меня ни ожидала, сладко положить душу свою за паству. О, если бы я мог быть единственною жертвою за благо всех сограждан и кровь моя запечатлела бы их свободу!».

Едва успел он окончить, как новый драгоман Порты, Ставраки, недавно избранный на место убиенного Мурузи, с лицем смятенным пришел объявить ему, что он сменен. Григорий спокойно встал, чтобы оставить патриархию, но во вратах ее был схвачен чаушами и повлечен в Порту.

Между тем по воле султана весь Синод был созван в патриархию. Митрополиты: Ираклийский, Ефесский, Никомидийский, Никейский, Тырновский, Ферапийский, Амасийский, Писидийский и многие другие – в страхе и трепете открыли заседание. Им прочли осуждение Григория и повеление избрать ему преемника. Но все сии особы, некогда честолюбивые, в сию грозную минуту казались смиреннейшими из христиан. Дух первых времен церкви как будто снова водворился между ее главами. Тщетно то выбор, то жребий постепенно попадал на каждого из них. Все признавали себя недостойными престола вселенского; наконец дошла череда до младшего из них, Евгения Писидийского. Одаренный необычайной силою духа, он не устрашился столь опасного сана, и все единогласно воскликнули ему: «Аксиос, аксиос, аксиос!». «Братия, – сказал он, – младшего избираете вы себе главою, не радуйтесь и не спешите. Еще я не патриарх, когда же им буду, вооружусь всею властию моего сана против происков ваших и горе непокорным». «Аксиос!» – снова повторили трепещущие архиереи: один только меч оттоманский блистал пред их глазами; Евгений казался им только жертвой, украшенной для заклания, и громогласный «аксиос!» возвел его на престол.

Евгений сдержал данное им слово. Среди обстоятельств самых смутных, считая себя обреченным на смерть, он действовал с редкой твердостью и спас многих от казни: ибо когда впоследствии Порта продолжала от времени до времени поражать главнейших из бояр и синода, смелой речью остановил он кровопролитие: «Что значат сии убийства? – спросил он, – хотите ли гибели всех греков? Начните же с патриарха и умертвите весь синод и всех бояр, дабы одним ударом все окончить. Но доколе я облечен в сан, признанный самим султаном, я защитник моего народа и не попущу сих частных злодейств!». Самые турки уважали его мужество, и он показал редкий пример патриарха, умершего на своем месте. Его преемники, Анфим, Хрисанф и Агафангел, были низложены один за другим.

Тотчас по избрании новый патриарх отправился в Порту, чтобы быть признанным от султана, и скоро возвратился, облеченный шубой; на челе его написаны были скорбь и смятение; он отклонил все приветствия и удалился в свой покой; еще немного, и пояснилась его горесть. Дикие вопли янычар и черни раздались вокруг патриархии. Заключенный синод из высокого терема с ужасом увидел связанного Григория, влеченного чаушами ко вратам патриархии. Лицо святителя выражало спокойствие; ожидая рокового удара сабли, он стал на колена и, подклонив седую голову под руку палачей, твердил им только: «Скорее, скорее!» Но злодеи подняли старца и перекинули веревку через высокие ворота. Тогда впервые бледность пролилась по чертам патриарха; он ожидал смерти, но не позорной. Приготовив себя мысленно к одному роду казни, он невольно дрогнул при сей нечаянной перемене, но это было только мгновенным действием человеческой природы, слабой оболочки душ великих. Мирно отлетел дух его к сонму патриархов.

Остаток сей повести грустен для православных, позорен для чести народа. Два дня висело тело его предметом поруганий низкой черни, целью стрел и ружей; на третий жиды сорвали с него одежды и, долго влачив по улицам нагой труп, бросили в море с грузом камней; но оно не опустилось ко дну и было принято ночью на купеческое судно. В Одессе покоится прах святого мужа. Быть может, когда процветет возникшая Эллада, захочет она иметь в своих недрах краеугольный камень своей свободы, и послы ее, как некогда русские в Царьграде, придут молить нас о даровании им сей святыни.

Пера

Посланник Сардинский, желая более обеспечить пребывание мое в Иерусалиме, представил меня латинскому блюстителю Святой Земли{57}57
  Блюститель (точнее Кустод) Святой Земли – глава францисканцев в Палестине, которым с XIV в. было доверено папским престолом блюсти, т. е. хранить, святыни, принадлежащие Католической Церкви.


[Закрыть], Фоме ди Монте Азола, который приехал тогда по делам церкви из Палестины и жил в Пере, в монастыре, принадлежащем Святой Земле. (Монастырь сей один уцелел ныне посреди общего пожара, когда сгорели две другие обители латинские, Св. Антония и Троицы.) Отменно ласково был я принят сим добродетельным попечителем Гроба Господня, и много мне послужили впоследствии его благосклонные письма, открыв для меня все обители латинские в Палестине, столь драгоценные по своему гостеприимству.

Продолжая осматривать в Константинополе общественные заведения, по большей части военные или мануфактурные, вновь устроенные султаном (описание коих не входит в состав моего путешествия), я посетил также в Пере знаменитую мечеть Текиэ одного из многочисленных обществ дервишей, называемых кружащимися, и подивился их фанатизму. Они начинают свои обряды частыми поклонами, сидя на коленах в круглой зале, одетые грубыми епанчами, в остроконечных шапках; потом, сложив крестообразно руки, три раза медленно обходят кругом всей залы, перескакивая с низким поклоном через ковер, на котором сидит их шейх, и тогда уже совершают странные свои кружения при звуках восточного инструмента. Сбросив свои епанчи и распустив нижние одежды, раздуваемые наподобие женских юбок, они подымают к небу руки, закинув голову, закрыв глаза, и на равных расстояниях друг от друга вертятся около всей залы в продолжение четверти часа; по данному знаку все разом останавливаются на местах своих, не теряя головы от кружения, и смиренно кланяются шейху. Трижды повторяется обряд сей, который в глазах мусульман изображает кругообразное течение светил около солнца и погружает дервишей в созерцание Аллаха. Есть в Скутари другое подобное братство, коего обряд состоит не в плясках, а в диких пронзительных воплях: оно известно под именем воющих дервишей.

Настало время римского карнавала, и еще более оживилось предместье Перы. Уже и прежде возвращение посольств французского и английского и особенно присутствие русского посланника, как бы природного покровителя всех христиан в областях Порты, возродили общее веселье после долгой войны, ежечасно подвергавшей опасности жизнь их и достояние за каждую несчастливую весть. Самые франки пробудились, как бы от тяжкой дремоты, и старались забыть все прошедшее в увеселениях. Почти каждый день пышный обед или шумный бал попеременно соединял посланников в доме одного из них. Каждый вечер тесная улица Ставродрома оживлялась отдельными партиями членов разных миссий, шедших во дворцы посольства: два факела всегда открывали шествие министров и освещали мимоходом высокие дома Перы, из окон коих мелькали любопытные, часто прекрасные лица. Супруги послов и именитые дамы следовали за ними в носилках, окруженные приветливыми кавалерами; но когда протекала благородная толпа сия, новые искатели удовольствия являлись на улицах.

Франки, армяне и греки, отрывая в кладовых своих все, что могли только представить разнообразные или смешные восточные одежды, в странных нарядах бегали по городу, забывая грозное соседство султана и тяжкое иго степенных мусульман, которые равнодушно смотрели на них из своих кофеен, изредка только восклицая: «дели! дели!» (сумасшедшие). Маски останавливались под балконами, чтобы обратить на себя внимание веселыми шутками или нестройными звуками инструментов, сопровождаемых еще более несогласными песнями. Казалось, карнавал венецианский перенесся в сие шумное предместье Азии и Европы, равно принадлежащее обеим частям света по разнородности своих племен, в числе коих сыны Венеции и Генуи занимали некогда столь важное место, как основатели Перы и Галаты.

Не разделяя общественных увеселений, я готовился к отъезду, но не было ни одного корабля, идущего в Сирию. Случай нечаянно свел меня с г. Россетти, племянником того генерального консула всех наций, который при Мамелуках и Наполеоне имел сильное влияние в Египте; он предложил мне плыть на своем судне в Александрию, и я с радостью согласился, зная его приятный нрав и образованный ум, хотя Египет и не входил в план моего путешествия. Все мои вещи были уже на корабле, и мы только ожидали первого попутного ветра, когда слух о большом маскараде, который намеревался дать посол французский в прекрасном дворце своем, ныне сгоревшем, возбудил мое любопытство. Мне хотелось перед столь тяжким странствием взглянуть однажды на общество Перы во всем его блеске и в последний раз развлечься картиной большого света; но, дабы не возбудить сомнения о своем присутствии накануне праздника, я простился с двумя нашими посланниками и со всей свитой. Между тем министр сардинский просил посла французского о позволении представить ему странствующего рыцаря, и я извинился пред супругой посла, «что на пути моем в Святую Землю был завлечен в ее замок тремя лилиями, давним символом всего прекрасного и благородного, которые приветливо цвели над вратами, всегда благосклонные рыцарству».

До пятисот гостей теснились в тройной великолепной зале посольства, и не всегда можно найти в столицах Европы что-нибудь великолепнее сего маскарада. Все, что Восток и Запад могли только представить блестящего и роскошного в своих одеждах, стеклось здесь на общей их грани, большей частью в подлинниках, а не списках, ибо многие явились в своих народных одеяниях. Таким образом, дамы, рожденные в Пере, оделись в свои левантские платья: длинная исподняя их туника, влачась за ними, выходила так же из коротких рукавов верхней одежды, шитой золотом по бархату, и концы сии висели до полу или связывались за спицей; бесчисленные косы, переплетенные жемчугом и золотом, выбегая из-под драгоценной шапочки, рассыпались за их плечами, и деревянные котурны возвышали стан их.

Посол английский, родом из Шотландии, составил целый кадриль соотечественников, поражавший вместе простотой одеяния горного и изяществом каждой его отдельной части, особенно оружия и рожков, из коих многие раздавались, быть может, на шотландских вершинах, сзывая в долину бурные кланы. Другой великолепный кадриль испанцев напомнил поэтические одежды средних веков, отчасти сохранившиеся в одном лишь краю Европы, как бы ветхие брони, забытые в темном углу арсенала, хотя много славы и любви дышало некогда под их покровом. Несколько рыцарей во всеоружии одиноко скитались по сему сонмищу, чуждые легкой веселости праздника по воинственному характеру своего одеяния и представляя оным переход Запада к Востоку, – ту железную наружность, в которой они познали друг друга.

Тогда явился Восток в фантастическом своенравии племен своих и суеверий. Сановники Порты важно ходили по залам, ни мало не воображая, что и они, представляя в лице своем народ оттоманский, невольно участвуют в маскараде; несколько адъютантов султана заимствовали одежду наших горцев, как бы в противоположность шотландским и дабы польстить России, и черные лицом кавалеристы Махмуда гусарским своим нарядом странно мешали Африку с Европой. Они внимали музыкальной игре четырех разноцветных гениев и с любопытством смотрели, как величественно подвигался к трону Франции сам Богдыхан Китайский, во всем блеске многолюдного двора своего, и как ловкий индиец быстро метал над головой позлащенные шары, или как грозно выступал посреди шумного сонма исполинский сатана, окруженный страшным семейством ада, как бы для того, чтобы умножить преисподними сей избыток племен вселенной и олицетворить в себе злое начало, которому еще поклоняется Восток.

В таком блестящем хаосе предстал мне в последний раз шумный, покидаемый мной свет, суетное подобие того беспечного, житейского маскарада вселенной, которого личины часто срывает с нас нежданная смерть. Следующее утро уже застало меня на море.

Троя

Невольное чувство грусти овладело мной при отплытии из Царьграда; я начинал привыкать к его жителям и образу жизни; с некоторыми из них уже сроднился душою. Никогда столько именитых русских не украшали его общества; я знал, что уже впоследствии никого из них не застану в столице, ибо они собирались на родину, когда я пускался в путь, быть может невозвратный.

Две величественные мечети поражают взоры отплывающего к Дарданеллам: Святая София и Ахметова. Отдаление освобождает первую от всех нелепых зданий, вблизи ее оградивших, и только с сей точки зрения можно правильно об ней судить, сравнивая ее исполинское здание с произведениями зодчества оттоманского. Св. София издали встречает на водах взоры греческих пловцов, Св. София их провожает в путь, как нежная мать, верная сынам своим и в тяжких узах второго ненавистного ей брака.

8-го февраля оставил я Константинополь вместе с г. Россетти на венецианском судне (Il fortunato rissorto), но к вечеру, когда миновали мы остров Мармару, утих ветер и совершенная тишина задержала нас четыре дня в Порто-камаре, малом заливе азиатского берега. На пятый день только поднялся попутный ветер, который уже не оставлял нас в течение пяти дней плавания до самой Александрии. Быстро пронеслись мы через живописные Дарданеллы, огражденные многочисленными батареями и двумя замками, в коих турки положили преграды благоденствию торговли безвременным осмотром кораблей; но мы его избежали, увлеченные ветром и течением, и тщетно холостые выстрелы орудий изъявили ослушникам гнев Порты.

Богатое поприще поэзии и славы открылось мне скоро по выходе из Дарданелл. Великие воспоминания древности соединились в одно место, чтобы еще более говорить воображению, воспламененному песнями Омира. Корабль помчался на юг между заветным Тенедосом и противоположным ему берегом Трои. На западе восставали из моря огненный Лемнос и утес исполинский Имбра, брошенный в виду пролива; самая гора Афонская подымает иногда из утренних туманов священное чело свое, которому жаждут поклониться путники, и радуется солнцу, как бы вытекающему из Дарданелл. Взоры мои были обращены к полям Илиады: они искали прибрежных курганов Аякса и Ахилла и вод Симоиса и жадно приникли к дальним развалинам Александровой Трои, еще раскинутым на помории взамен илионских. Легкие высоты синим амфитеатром восставали за ними, быть может, высоты Калликолонны, на которые стекались боги Омира возбуждать своим присутствием витязей, коих страстями распалялись сами и бурные вторгались в битву, вооруженные своим всесокрушительным бессмертием.

 
Страшно гремел всемогущий Отец людей и бессмертных
С неба, внизу колебал Посейдон необъятную землю,
Горы тряслись: от подошвы, богатой потоками Иды,
Все до вершины ее и Пергам с кораблями дрожало.
В царстве глубокой, подземные тьмы Айдоней возмутился:
Бледен с престола сбежал он и громко воскликнул, чтоб свыше
Твердой земли не пронзил Посейдон сокрушитель, чтоб оку
Смертных людей и богов неприступный Аид не открылся,
Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный.
 

Был вечер, и усталые облака ложились около Иды, как птицы, слетающиеся к обычному своему приюту; одно запоздавшее еще носилось над дивным полем брани и оттеняло на нем одинокий, высокий холм – я приветствовал холм сей именем Ахилла. Мне казалось, что на его вершине должен был стоять, в мрачном величии, роковой витязь, выражая в песнях судьбу свою:

 
От Скироса вдаль влекомый
Поплывет Неоптолем,
Брег увидит незнакомый
И зеленый холм на нем.
Кормчий юноше укажет
Полный думы на курган:
«Вот Ахиллов гроб, – он скажет, —
Там вблизи был греков стан!».
 

* * *

 
Вкруг уж пусто, смолкли бои,
Тихи Ксант и Симоис,
И уже вкруг башень Трои
Плющ и терний обвились…
Обойдешь долину брани:
Там, где ратовал Ахилл,
Уж стадятся робки лани
Вкруг оставленных могил.
 

* * *

 
Вспомяни тогда Ахилла!..
 

Свежий ветер и темная ночь отвлекли меня от Илиона; одни только широкие волны, с шумом преследуя корабль, бегущий от Тенедоса, напоминали шипение исполинских змей Лаокоона; огни мелькали на берегах, но уже ни стана и флота ахеян, стороживших Трою, как еще недавно на тех же водах суда русские стерегли другую столицу, которую некогда хотел воздвигнуть Константин на самых остатках Илиона. Какой отголосок славы на расстоянии тридцати веков!

В сумраке вечера и с утренней зарею дважды видели мы синие края Митилены, и песнью Сафы помянул я ее отчизну. Воинственная Псара и очаровательный, сокрушенный Хиос в то же время предстали взорам: одна, отторгшаяся от порабощенных островов Азии, духом своих островитян, чтобы стать гранью греческой свободы, – другой, упоенный сладким воздухом Анатолии, дремлющий в неге и рабстве. Но путь наш лежал вне островов азиатского берега по широкому протоку Архипелага, как бы оставленному для распутия битв и торговли. Постепенно восставало из волн, по левой стороне бегущего корабля, все бесчисленное семейство эгейских утесов и прежде других Никария, давшая некогда имя целому морю в память бедствия Икара.

Бурная ночь и бурное море встретили нас в виду Патмоса, как бы таинственные стражи Апокалипсиса, и во мраке пронеслись мы мимо смежных друг другу островов: Фурки, Леро и Калимно. Обширный Станхио встретил нас с первыми лучами утра, и вслед за ним явились утесы Мадоны, Епископия, Харки и Лимония. С наступлением вечера достигли мы Родоса и доверились в сумраке соседству низких берегов его, как бы бдительности и верному слову его древних рыцарей. Наконец дикий Скарпанто, брошенный между Родосом и Кандиею и образующий двойные врата Архипелага, последний остался за нами.

Тогда, исторгшись из веселого сонма островов, направляющих путника по водам своим, погрузились мы в пустынное величие Средиземного моря, уже не прерываемое до другой части света, и два дня скитались по его пучине. К вечеру открылись низменные края Ливии и душный ветер повеял нам от огненных ее пустынь. Совершенно другая атмосфера, напоминая мне, что я уже приближаюсь к земле тропика и экватора, заставила вздохнуть о далеком севере. С рассветом уныло потянулся пред нами берег Египта с меловыми его курганами; башня арабская на мысе Марабу и столб Помпея указали пристань Александрии, недоступную по своим подводным камням без опытных кормчих; ладья арабская выехала навстречу нашему судну и провела меж утесов. Я ступил на землю Египта.