Текст книги "Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало"

– Будешь? – Выпил. Вернулся за стол. Долго, не мигая, смотрел в глаза «друга-сокурсника». Спросил неожиданно. – Ты про Чаушеску помнишь?

– Ну. При чём тут?

– А при том. Нам про это никак забывать нельзя. Может, скоро жить придётся там, где деньги нужны. Много. Без них – ни шагу. Ты меня понял?

– Нет. – Честно признался Никитин. Он действительно ничего не понял, но так как Николай продолжал молча держать на нём свой белёсый, быстро мутнеющий взгляд, сказал:

– Деньги везде нужны.

– Дурак.

Он тяжело поднялся, прибавил мелодичный звук приёмника. Скорее упал, чем сел на подушки дивана. Приказал:

– Сядь рядом. И слушай, не перебивай. То, что я сейчас скажу, знают три человека: я, ты и ещё один, тебе его знать не надо. – Он указал пальцем в потолок. – Высоко. Не дотянуться. Ты понял? Только три. Я, ты и он. Всё! Ты понял? Если узнает кто четвёртый – ты донёс. Ты! Больше некому. Ты меня понял?! Ты предал. Продал. Ты! Найду везде. Не спрячешься. Запомни. – Он отвалился на спинку дивана, закрыл глаза. – Помощников подберёшь сам. Кого хочешь. Сколько хочешь. И за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём. Ни в чём! – задание не из лёгких. Но… Знать о нём с этой минуты, – он закатал рукав пиджака, глянул на часы, поднёс их к лицу Никитина, – с этой вот минуты знать об этом должны только три человека. Только три! Он, Я и Ты. Всё!!! Любой четвёртый – ты труп.

Николай растянул губы в стороны, обнажив ряд жёлтых зубов.

– Ну вот. Теперь слушай, друг.

Никитин вздрогнул и невольно задержал дыхание – подобие полковничьей улыбки его не на шутку испугало.

Домой Человек со Шрамом – он же Георгий Никитин – вернулся в растрёпанных чувствах. Мозг терзали разноречивые мысли. С одной стороны, – его, так надо понимать, возвращали в альма матер, в вожделённое чрево мечты, в «Контору», о которой он и думать-то в последнее время боялся: столько лет минуло полного забвения. Значит – прощён? Стёрто позорное пятно давнего провала? Значит, помнят, доверяют, ценят за прошлые заслуги? Даже одно лишь предположение подобного – как второе рождение, как глоток воды умирающему от жажды – наполняло голову, грудь, всё тело бывшего майора КГБ необъяснимой энергией счастья. Хотелось немедленно, ни секунды не теряя, ринуться в бой. Но… Но если окоротить эмоции, сполоснуть мозги холодным рассудком и взглянуть на произошедшее с другой стороны – получается… Получается очень даже невесёлая картина, хотя и выполненная в самой что ни на есть реалистической манере: получается, что от него, Человека со Шрамом, таким простейшим, примитивным, до боли знакомым по предыдущей работе в «органах» способом просто-напросто хотят избавиться. Не выполни он партийного задания, а оно и впрямь не из лёгких, обещанный «другом-сокурсником» труп наверняка не заставит себя долго ждать. А если повезёт и задание будет выполнено? Возможно и того хуже, хотя что может быть хуже собственного трупа? И если партийное задание каким-нибудь чудом удастся выполнить – то он, Никитин Георгий Георгиевич, предстанет перед очами своих работодателей в образе никому не нужного, лишнего, даже опасного свидетеля. А свидетелей, как известно, тем паче – опасных…

Никитин очень хорошо знал, какие несчастные случаи с ними частенько происходят.

Он достал из холодильника непочатую бутылку водки, вылил содержимое в пол литровую пивную кружку, неспешно, не отрывая губ от стекла, выпил. Затем, не раздеваясь, прилёг на диван и закрыл глаза. Так он поступал всякий раз, когда предстояло принять судьбоносное решение. Через десять минут он громко сказал самому себе:

– Жора, не физдипи: «С одной стороны взглянуть, с другой стороны взглянуть…» С какой стороны ни взглядывай – тебе пришёл п…ц: ты посвящён в Тайну и тебя употребляют в особо извращённой форме. Давно сказано: если тебя трахают и сопротивляться бесполезно – расслабься и постарайся получить удовольствие. Неглупо сказано. Утро – вечера…

И он заснул, не закончив фразы.

А утро, действительно, выдалось мудрым.

Оно, Утро, едва заалев за своим привычным восточным горизонтом, зашептало негромко, лаская никитинский слух.

– Жорж, поверь мне, всякие там размышления на тему «что делать»? и «кто виноват»? – это для бедных и убогих, не для тебя, – мурлыкало Утро, заглядывая солнечными лучиками в оконце, – пустая трата времени и нервов. Если не знаешь что делать – делай то, что знаешь. И умеешь. А умеешь ты немало: умеешь лучше других исполнять приказы выше тебя стоящих по должности и званию. Намного лучше умеешь. Делаешь это виртуозно, не взирая ни на что, ни на какие сложности, легко перешагивая через любые, казалось бы, непреодолимые преграды. Благодаря чему и преуспеваешь по службе. – Тут Утро ненадолго задумалось и поправило себя: – Вернее, здесь уместнее употребить глагол «преуспеваешь» в прошедшем времени: «преуспевал». Преуспевал до тех пор, пока три подонка не встали на твоём пути и чуть было не отправили к праотцам. Правильно? Правильно. Ну так в чём проблема? Теперь-то, когда руки развязаны, когда, – тут Утро попыталось сымитировать интонацию друга-Николая и это у него неплохо получилось, – когда «Помощников подбери сколько хочешь и за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём». Не забыл, надеюсь? Тогда не пойму в чём проблема? Делай, что умеешь: перешагивай через преграды и вперёд к победе коммунизма. И не злой мести ради перешагивай, а токмо из чувства высшей справедливости. И исполняй приказ с верой в партию и любовью к отечеству. А во что это в результате выльется, чем для тебя обернётся: СО щитом продолжишь путь свой по вожделённой лесенке или НА щите, или даже, упаси бог, ПОД щитом – это одному ему, Господу нашему, только и известно. Нам, грешным, остаётся усердно молиться и уповать на милость Создателя.

Человек со Шрамом открыл глаза и какое-то время недоумённо смотрел в окно. Затем спрыгнул с дивана, снял обувь, разделся, принял душ. Голова не болела, руки не дрожали, во рту никто не срал. Ничего, кроме чашки кофе, не хотелось. О пиве, «сухарьке», не говоря о чём креплёном, он и думать не думал. Ещё в военном училище ему преподали: «Не хочешь подохнуть от водки, алкашом заделаться – пей, сколько войдёт, хоть ведро, но не каждый день и никогда утром не похмеляйся». Молодой человек свято поверил словам опытного наставника и, надо признать, эта армейская мудрость до сих пор берегла его от алкогольного заблуждения.

Громко, ножом по стеклу, заявил о себе телефон. Он вздрогнул, не сразу поднял трубку. Ему редко звонили. Ни родных, ни семьи у Никитина не было. Ни детей, ни жён. И в будущем ничто на этом фронте ему не грозило. В зарубежных гастролях краткосрочные посиделки, плавно переходящие в «полежалки» с уставшими от долгой невостребованности балеринами – вот все его достижения. А последние шесть лет – и того хуже – женщины его побаивались: безобразный шрам на лице отпугивал даже пожилых проституток.

– Да, – прохрипел Никитин несвойственным ему похмельным басом. – Кто это?

– А это друг твой. Бывший. Звоню первый и последний раз. Дальше – как договорились: червям на прокорм. Вчера ты спал на диване в ботинках, не раздеваясь, перед тем выпил бутылку «Столичной» из пивной кружки, ничем не закусил. В следующий раз тем же самым можешь заняться только после выполнения задания. До того – ни напёрстка, даже пива. Ты меня понял? Если понял – скажи «да». – Никитин молчал и в трубке прогремело. – «Да» скажи… твою мать!!!

– Да, – едва слышно пролепетал Человек со Шрамом.

– Три раза повтори!!

Троекратное да, да, да можно было расслышать лишь при очень большом желании. У друга-Николая оно оказалось в достатке.

– Сука, – не сразу успокоился однокурсник. – Докладывать будешь моему человеку, он тебя найдёт. На выходе возьмёшь пакет. В нём телефонная трубка. Всегда держи при себе, даже в сральне. Это связь. Потерять нельзя. Про червей не забывай. Про меня забудь.

Зазвучали короткие гудки.

Несколько минут Георгий Георгиевич сидел в тупом оцепенении с телефоном в руках. Никто ему только что не угрожал. Никакие мысли его не посещали. Чёрная пустота перед глазами. И безмолвие. Потом началась чесотка: зазудело всё туловище – шея, спина, ноги, пальцы ног… По всему телу что-то поползло, закусало, зачавкало… «Черви! Не иначе как черви, – с ужасом подумал Никитин. – Сожрут». – Он кинулся в ванную комнату, ошпарил себя кипятком душа, долго не ощущал боли. Только когда в зеркальном отражении увидел лицо своё, покрытое мелкими волдырями, очнулся: «Что это я? Зашёл ум за разум».

Дрожащими пальцами неуверенно накрутил, казалось бы, давно забытую комбинацию цифр. Когда раздалось с прибалтийским акцентом приглушённое: «Вас слушают», похвалил себя: «Ничего, Жора, молоток, с памятью пока порядок, голова на месте. А вот нервишки надо лечить. А то ведь так и вправду съедят – не подавятся. Не черви, так ещё какая-нибудь двуногая нечисть». Спросил:

– Владис Николаевич Рубикс?

– Кто это?

– Приветствую вас, Владис Николаевич.

– Кто это говорит?

– Это говорит ваш давний знакомый, Никитин Георгий Георгиевич. Помните такого?

В трубке долго молчали. Наконец раздалось:

– Не слышу главного.

Никитин негромко хмыкнул: «Молодец, паскуда, хорошо работает».

– А главное вот в чём: Я УЛЕТАЮ В ПАЛАНГУ.

– КОГДА?

– КАК ПОВЕЗЁТ С БИЛЕТОМ.

После непродолжительной паузы Рубикс сказал:

– С возвращением, Георгий Георгиевич. Слушаю вас.

«Мог бы и повежливей, чухна белоглазая, – выругался Никитин, – шесть лет всё-таки не виделись». Вслух он сказал:

– Да, честно говоря, я бы вас хотел послушать. Как у вас на зарубежной таможне с кадрами. Есть у меня очень порядочный работник. Опытный, знающий. Наш товарищ. Надо бы…

– Я понял, – прервал его Рубикс, – есть вакантное место, присылайте.

Никитин бросил трубку, не попрощавшись. «Редкая всё-таки сволочь этот литовец. Но работник классный – этого не отнимешь: всё сечёт с полуслова». Он набрал ещё несколько цифр.

– Вы позвонили в секретариат Международного отдела гражданской авиации. Людмила Логинова. Слушаю вас.

Влажный женский голос заставил его пульс учащённо забиться. «Столько лет прошло, а поди ж ты. Тогда ей было семнадцать, значит, теперь двадцать три. Много, помнится, усилий было потрачено, чтобы хоть разок, проснувшись утречком, вместе позавтракать. Уж больно хороша, падла, больно в его вкусе. Не выгорело. Жаль. Теперь не до неё».

– Доброе утро, Людмила Логинова. Хропцов Вилор Семёнович у себя?

– Да, у себя. Как вас представить?

– Скажите Никитин. Георгий Георгиевич.

После минутной паузы влажные интонации в голосе секретарши размокли до жидкого состояния.

– Никитин? – С придыханием произнесла она. – Как вы сказали? Георгий…

– Георгий Георгиевич.

– Жора?

– Если хотите.

– Здравствуй, Жорочка, я так рада…

– Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. – Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. – Доложите, пожалуйста.

В трубке натужно рассмеялись:

– Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, – связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, – вас какой-то Никитин. Подойдёте?

В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.

– Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? – Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.

Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.

– Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.

И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.

И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро – директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, – восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, – ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».

Именно эта приторная Омарова готовность безропотно всегда и всем угождать неизменно настораживала Никитина, а его деланная лукавая приветливость, старческое кокетство и беспричинный смех вызывали резкое неприятие. «Родной ты мой, – вскочил Цава навстречу Никитину, когда тот много лет назад впервые вошёл в его пахнущий заплесневелыми тараканами «офис» – небольшой закоулок с шатким столиком и двумя просиженными креслами, – ну наконец-то. Я весь перед вами на ладони. Фамилия моя Цава, зовут Омаром. О-ма-ром. Не путайте с кальмаром. – И он скорее заржал, нежели засмеялся. Помнится ещё тогда Никитин подумал: «О, о, о, с этим гномом надо держать ухо востро». А когда однажды, прогуливаясь по Александровскому скверу, случайно разглядел «эту цаву» на заднем сиденье въезжающего в Кремль «членовоза», понял, что интуиция при первой встрече его не обманула: дяденька и впрямь, оказывается, не прост.

На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».

– Здравствуйте, Омар Иванович, – сказал он по возможности приветливо. – Я отрываю вас от важного дела?

– Нет. Почему? – хихикнула трубка.

– Долго не отвечаете.

После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.

– Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?

– Он самый, Омар Ива…

– Родной ты мой. А я слышу – знакомый голос. Неужели – думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго – дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь – в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром – одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши – а как крысы. – Трубка аж затряслась от хохота.

– Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, – успел вставиться в смеховую руладу Никитин, – скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?

Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.

– Держит? Омар Иванович?

– В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? – Зачем-то уточнила трубка. – Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. – В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. – Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…

– Я спрашиваю – держит или не держит? – усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. – Да? Или нет? Ну?

– Да. То есть держит, – слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: – Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.

«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».

…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.

– Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже – тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…

– Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? – тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. – Кто донёс, говори?!!

– Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…

– Врёшь, гнида, врёшь, – заорал Никитин, – убью гада…

– Так не успеешь, родной, где ж тебе успеть теперь? Вон тебя по плечику-то твоему дульцем от автоматика уже поглаживают перед очередью-то…

– А-а-а-а-а-а… Какой очередью?! – Георгий Георгиевич затрясся всем телом.

– Так из автоматика, какой же ещё, – прыснул слюной Цава.

– Зачем? Зачем очередь?! Заче-е-е-м?!!! – Никитин открыл глаза.

Склонённая над ним тоненькая с лицом кинодивы стюардесса, виновато улыбаясь, дёргала его за плечо.

– Просыпайтесь же, молодой человек, нет тут никаких очередей. Туалет свободен. И пожалуйста, после этого верните спинку кресла в исходное положение и пристегните привязные ремни. Видите – табло горит? Приземляемся скоро. – Покачивая призывно обтянутым задом, она двинулась дальше по проходу.

Мучительно долго, вплоть до самого выхода из душного муравейника имени убитого президента Джона Кеннеди Георгий Георгиевич избавлялся от жуткого сновидения.

Зато следующие двое суток в смертельно ненавистном ему городе Нью-Йорке пролетели для человека с уродливым шрамом на лице почти незаметно, без всяких там сучков и задоринок. Всё произошло именно так, как было задумано. А задумано было, надо признать, дельце весьма непростое.

Первым делом, устроившись в гостинице, Никитин приказал таксисту везти его к шикарному отелю «Шератон». И когда немолодой швейцар в красной бархатной ливрее распахнул перед ним дверь, он аж подпрыгнул от радости.

– Жив, курилка?!

– Сэр? – непонимающе смотрел на него бывший коренной одессит.

– Да я-то не «сэр». А вот ты-то хер. – Неожиданно для себя Никитин проявил незаурядную способность к рифмованному стихосложению. – Ну? Вспомнил, дяденька?

Швейцар за прошедшие шесть лет сильно сдал внешне: поседел, изморщинился, но памяти пролетевшие годы, видно, не коснулись – он вспомнил, несмотря на уродливый лиловый шрам, перечёркивающий лицо нежданного посетителя. Вспомнил, как пить дать, об этом говорили его испуганные, вдруг опасливо забегавшие глаза.

– Георгий Георгиевич? – ахнул одессит. – Рад вас видеть. Снова к нам?

– Ага. Снова. Не ждали?

– Почему? Рад. Хотите тот же номер? Пустует.

– Да нет, благодарю. Я на минутку. Должок принёс. Помнится, не додал я вам однажды за важное сведение, не оказалось при себе. А в долгу оставаться не люблю. Примета плохая. Вот, – он протянул швейцару небольшой запечатанный пакетик, – вы тогда попросили штуку, а я заплатил только шесть бумаг. Держите, мой вам долг с учётом инфляции.

Он фамильярно хлопнул коренного одессита по плечу, направился к припаркованному на противоположной стороне улицы такси.

– Спасибо, Георгий Георгиевич, благородно, – крикнул ему вдогонку швейцар, – очень даже. Бай. До встречи.

Никитин не обернулся. Не ответил. Подумал только: «Ну со встречей, надеюсь, торопиться не будем. Повременим».

– Теперь куда? – Проснулся дремавший за рулём очередной «коренной одессит».

– Потрясающе, – восхитился Никитин. – Прямо как в Москве. Хоть бы одно английское слово услышать. А теперь, дяденька, подождём чуток и к океану двинем, на Брайтон-Бич. Слыхал про такой?

– Во-о-о, там как раз английского наслушаешься, – беззлобно буркнул таксист, устроился поудобнее и закрыл глаза.

Через крутящуюся дверь отеля «Шератон» хорошо просматривался огромный вестибюль. Из салона машины было видно, как швейцар надорвал вручённый ему Никитиным пакетик, пересчитав купюры, аккуратно уложил их во внутренний карман красной бархатной ливреи. При этом не сходящая с обычно невесёлого лица его самодовольная улыбка красноречиво говорила о том, что жизнь хозяину этого лица, не всегда, конечно, но временами, как, например, сегодня, явно удаётся, грех жаловаться.

Потом он направился было на своё рабочее место – на тротуар перед входом в отель – но не дошёл, упал, какое-то время тщетно пытался подняться, сказать что-то… Наконец затих и бездушные дверные ЛОПОСТИ поволокли его по замкнутому кругу.

Из гостиницы один за другим выбежали несколько человек, кто-то закричал истошно: «Остановите дверь!» Её остановили. Швейцара выволокли на улицу. Около него собралась небольшая толпа.

– Что-то там случилось, – проснулся таксист, – что, не знаете?

Никитин пожал плечами:

– А хрен его знает.

– Пойду посмотрю. – Шофёр сделал попытку выйти из машины, Никитин его удержал.

– Поехали. Я тороплюсь. Должно, перегрелся на солнце. Или перепил вчера. Оклемается.

Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова.

Двухэтажное здание с вывеской «Сибирский мех» располагалось в самом центре отданного на откуп русским эмигрантам района Нью-Йорка. Никитину никогда прежде не доводилось посещать эти места, но наслышан о своеобразном их колорите он был, поэтому, расплатившись с таксистом, с интересом двинулся вдоль улицы с бесчисленными магазинчиками, пивнушками, рюмочными забегаловками, парикмахерскими, скобяными, жестяными, швейными, стеклодувными и прочими, и прочими налезающими друг на друга передвижными лоточками, ларёчками, лавочками, павильончиками… Здесь сутками напролёт околачивались те, кого эмигрантская доля лишила домашнего уюта, тепла, возможности общения, а подчас и крыши над головой. Здесь жарили, варили, парили, чистили обувь, жевали, пили, блевали, курили дешёвые сигары и самодельные «косячки»… Здесь делалось всё, чем богат и разнообразен эмигрантский обиход, а он, должно понять, предполагает очень многое, не всегда предусматривающее всеобщее обозрение: и неустанную работу местной молодёжи по недопущению демографической катастрофы эмигрантского населения; и весьма интимные, часто широко не афишируемые отношения однополых человеческих особей; и умение вовремя обнаружить и воспользоваться тем, где что плохо лежит, да так, чтобы никакой комар носа не подточил; и даже (увы) регулярные отправления надобностей, у всех народов и на всех языках именуемые естественными… Здесь делалось всё. С улыбкой или без, бесстыдно, под лязг и грохот проносящихся по головам прохожих поездов надземного метрополитена.

Прогулка Никитину удалась: он зорко смотрел по сторонам, несколько раз туда и обратно ПРОДЕФИЛИРОВАЛ мимо «Сибирского меха» – нет, слава богу, ни одного знакомого лица, зрительная память его никогда не подводила.

Дверь магазина мелодично сообщила о прибытии посетителя. Из-за шторки появился помолодевший, гладко выбритый, с иголочки одетый… Омар Иванович Цава.

– Доброе утро, – сказал он по-английски. – Я к вашим услугам, весь на ладони. Чем могу?

Человек со Шрамом какое-то время оторопело смотрел на него. Затем представился:

– Здравствуйте. Моё имя Иванов Иван Иванович.

Хозяин магазина вежливо улыбнулся.

– Несколько однообразно, зато очень по-русски. Приятно познакомиться. Меня зовут…

– Марк Иванович Цава. Не так ли? – Продолжил за него «Иванов».

Хозяин помолчал, затем громко рассмеялся, обнажив два ряда белых, безукоризненно ровных зубов.

– Марк, да, верно. А во всём остальном вы ошиблись.

– Но… Да, но… Дело в том, что… – После некоторого замешательства «Иванов» попытался настоять на своей осведомлённости. – Дело в том, что я по протекции вашего родного брата…

– Омарки? Да? Омарика Ивановича Цава? – На этот раз уже хозяин магазина перебил его и опять громко обнажил зубы. – Это так и есть, да, брат мой намного старший, единокровный. Только мы не Цава, а Цавановичи. И батюшку нашего, царство ему небесное, звали не Ваня, а Лев. Так что брата моего зовут Омарик – обратите внимание: не Омар, а именно Омарик – Омарик Львович Цаванович. А метаморфоза с ним произошла, когда в СССР такие ФИО сильно не поощрялись, и брат сделал нашей фамилии обрезание на пять букв и закосил под абхаза: Омар Иванович Цава. Хотя чем абхаз лучше еврея? Не знаю. Мне даже кажется, что ничем. – Марк Львович опять не удержался от смеха. Стало очевидно, что беспричинная весёлость – фамильная особенность Цавановичей. – Но я вас, по-моему, утомляю подробностями нашей биографии, – спохватился хозяин мехового магазина, – я прошу меня простить, садитесь, я вас слушаю. Чай? Кофе?

«Иванов» согласился на кофе.

– Я, собственно, вот по какому вопросу, – начал он, когда Марк поставил перед ним две чашечки ароматного напитка, подсел за столик и замер, превратившись в слух. – Ваш брат Омар Иванович Цава, – буду называть его так, как знал до встречи с вами, не возражаете? поделился со мной вашими… э-э-э…сложностями… осложнениями за последние несколько лет в бизнесе. Это так?

– Это так, – охотно согласился Цаванович.

– Дело в том, что в Союзе я имею некоторое отношение к экспорту меховых изделий и на определённых условиях мог бы… вам… э-э-э, так сказать… – он не сразу подыскал нужное слово. Марк пришёл ему на помощь.

– Это может стать очень интересно. Я согласен. Что за условия?

– Условия вас не обременят, – «Иванов» снисходительно растянул губы в улыбке. – Расскажите, Марк Львович, что у вас случилось?

– Расскажу, конечно, я весь на ладони, – Цаванович охотно ринулся в предложенный ему диалог, – но, прошу простить, это не у нас, это у вас что-то случилось. В эСэСэСэРе. Просто хоть караул кричи. Поначалу всё шло как по маслу: я открыл этот магазин, два, а то и три раза в неделю Омарик присылал мне по две, а то и по три норковые шубы, отличная выделка, но топорно сшиты, у вас это делать не умеют. Но даром! Понимаете? Где он их брал, мне не интересно. Я не спрашивал. Я их перешивал, я немножко скорняк, дёшево покупал французские бирки и продавал о-го-го как. Брали с руками. Это же бешеные деньги, вы посчитайте. Нет, нет, вы только посчитайте – Марк Липович сорвался с места, скрылся в соседней комнате, вернулся с калькулятором, сам стал нажимать клавиши. – Три шубы в неделю – это я так сказал, бывало и по десять. Хорошо, берём девять. Девять шуб умножаем на четыре недели, получаем, извиняюсь, тридцать шесть в месяц. А в год? Ещё на двенадцать, а это уже четыреста тридцать две норки. Теперь скажу правду, – он отложил калькулятор в сторону, снизил голос почти до шепота, – меньше, чем за три куска штуки они не уходили. А чёрные и за три с половиной. Тут считай-не считай – за год я стал миллионером и даже больше. Мы с Омариком три года работали, я выкупил этот магазин. А теперь по ночам мне снится долговая петля: нечем платить, хоть вешайся. Свет, горячая вода, газ, холодная вода… А налоги!! Это же не страна, а сплошная налоговая полиция. Тут скрыл налог – дают, как за убийство. Так какие, вы говорите, условия, Иван Иванович? – Марк неожиданно закончил свой монолог и вновь обратился в слух.

Человек со Шрамом выдержал долгую паузу. Поднялся, спросил с упрёком.

– А что же брат твой единокровный?

– С Омариком год уже нет связи. Никакой. Боюсь думать самое худшее.

– Значит так. Слушай меня внимательно. У тебя подвал есть?

Вопрос прозвучал слишком неуместно, даже, показалось, издевательски, так что Марк осторожно переспросил.

– Подвал?

– Да.

– Какой подвал?

– Обыкновенный, «какой?» – «Иванов» начал сердиться. – Под домом. Есть? – И поскольку Цаванович молчал, примирительно пояснил. – Я коллекционирую старинный хрусталь, антикварное стекло, партиями перевожу в Америку. Временно будешь хранить ящики у себя в подвале. Десять шуб в неделю я тебе не обещаю, а по две за неделю в течение года гарантирую. Как?

– Это спасёт мне жизнь, – задыхаясь, сглатывая воздух короткими хватами, Марк Цаванович приник к руке благодетеля. – Со своей стороны я всё, что могу и не могу. Без остатка. Как на ладони.

«Несчастные в общем-то люди. Обманутые, – думал Никитин, выглядывая в потоке машин свободное такси. – Из кожи вон лезут, чтобы всему миру показать, как они тут счастливы, а копни их поглубже… Ехали за журавлём в небе, а поймали дохлую синицу. Ну – поделом, так им и надо: на чужой каравай… как говорят умные люди.

Из гостиницы он позвонил своему шестилетней давности чернокожему знакомому, тот, к счастью, оказался дома.

– Брэд, угадай, кто звонит. Ах ты, чёрный поц, – восхитился Георгий Георгиевич, когда его безошибочно назвали по имени-отчеству, – ну и память у тебя. Давай подгребай на угол восемнадцатой и Бродвея, это рядом с тобой. Есть работа.

Чёрный и худой, как обгоревшая спичка, Брэд ждать себя не заставил.

– Хай, Гер. Кто это тебя так? Узнать трудно.

– Не бери в голову. Жив и ладно, – отмахнулся Никитин. – Лицо не главное в жизни.

– Это точно, – неуверенно согласился Брэд.

Они расположились в небольшом пустующем кафе, заказали минеральную воду.

– Как жизнь молодая? Работаешь по-прежнему?

Негр пожал плечами, ответил серьёзно:

– А что? Моя работа никогда не кончится. Пока руки не дрожат, глаз видит. Работаю. – И добавил мало понятную для непосвящённых фразу: – А убирать всегда будет нужда кого.

– Ну и ладно. Не буду тебя долго задерживать. Давай к делу. – Никитин достал из кармана запечатанный конверт, вскрыл, вынул из него несколько аккуратно сложенных листков. – Это ориентировки.

Брэд долго, внимательно разглядывал листы. Наконец сказал:

– У этого фамилия знакомая. Кто это?

– Я не знаю, не мои ребята. – отмахнулся Никитин. – Тут в бумагах всё должно быть: кто, откуда, чем занимаются, где обитают…

– У этого фамилия знакомая, – упрямо повторил чёрный человек, – а раз так – у него может быть охрана.

– Ну – охрана, ну и что из этого? Охрана – значит охрана. Тебе что – привыкать?

– С охраной опасно.

– Конечно, опасно. И без охраны опасно. По-всякому. У тебя работа такая, Брэд. Опасная.

– С охраной дорого.

– Ну вот, так бы и говорил. А то «опа-а-сно». Сколько?

– Очень дорого.

– Я спрашиваю – сколько?

Негр написал на бумажной салфетке шестизначную цифру, придвинул салфетку к Никитину. Сказал, мотнув головой:

– Торгов не будет.

– Ничего себе, – присвистнул Человек со Шрамом. – Что это у тебя так ставки взбесились?

– Инфляция, – коротко пояснил Брэд.

– Понятно. Без работы остаться не боишься?

– Я ничего не боюсь. Моя работа будет вечно.

– Ну хорошо, коли так. А если окажется без охраны?

– Без охраны – половину, – недовольно сверкнул зрачками чернокожий визави. По выражению его лица было понятно, что он предпочитает наличие в деле охранников.