Текст книги "Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало"

– Бельману я уже дал другое задание. – Мерину очень хотелось прогнать пробежавшую между подчинёнными кошку. – Придётся, Саша, тебе молодость вспомнить, тем более поговаривают, вспоминать тебе есть что. Сёмка тут годится разве что в подмастерья.

– Я и от роли консультанта не откажусь, – продолжил ершиться Семён, – главное, чтобы зерно моего опыта в унавоженную почву ложилось…

– Унавоженная почва в твоём хавальнике, говнюк. – Александр даже привстал со своего стула.

Дело шло к рукопашной.

– Прекратить базар, петушьё! – Мерин редко повышал голос, многие сотрудники даже утверждали, что причиной тому – его слабые голосовые связки, именно поэтому неожиданный окрик застал «петушьё» врасплох. Оба на какой-то момент замерли и бескровно разошлись по своим местам.

Вошёл Филин, выложил на стол содержимое багажников машины Гривина.

– Молодец, очень вовремя вернулся, – мрачно похвалил его Мерин.

Анатолий вопросительно вздёрнул брови: похвалу он принял за упрёк.

– Максимально.

Это означало: работал быстро, можно сказать – быстрее некуда, и упрёков не заслужил.

– Я и говорю – молодец. Чем ты не доволен? Наградить тебя что-ли прикажешь?

– Не понял. – Филин подошёл к Бельману, шепнул ему в ухо: – Что?

Вопрос был предельно ясен и расшифровывался так: что тут у вас произошло, пока я отсутствовал? Почему «бугор» не в духе?

– Не бери, – так же скупо ответил Сергей, – всё в порядке, не бери в голову, ничего страшного не случилось, тебя это не касается, ты в порядке.

Филин успокоился, сказал, обращаясь к майору:

– Там ещё.

– Где?

– Там.

– И что?

– Ещё.

– Что «ещё»? Что?! Взрывчатка? Оружие? Трупы? Говори так, чтобы тебя можно было понять. – Мерин не на шутку разозлился. – Ну! Что «ещё»? Где «там»-то?

Филин так надолго застрял в состоянии недоумения, что, во избежание повторного взрыва руководства, на выручку ринулся Бельман.

– Игорь, ну что тут непонятного? Ясно же сказано: «там» – это значит в багажнике убитого. Толик принёс только то, что находилось в «бардачке», а в багажнике ещё много чего, много предметов, которые он не принёс по причине их неподъёмности – запасное колесо, инструменты, домкрат, канистра с бензином, ящик с презервативами… Да, Филя, ты это хотел сказать?

Наступившая тишина не обернулась затишьем перед бурей только благодаря Александрову.

– Игорь, глянь, это странновато. – На столе перед ним лежали принесённые Филиным предметы: гаванские сигары, фотографии, магнитофонные кассеты, бутылка виски… – Тебе не кажется? – Он протянул Мерину авиационный билет.

Тот повертел его в руках: Нью-Йорк, 18 августа. Бизнес-класс. Ряд. Место. Без фамилии, без номера паспорта. Неиспользованный.

– Опечатай машину и на Петровку, – обратился он к Филину. – Потом поможешь Александру с гривинским гаремом. – И, догнав его на лестничной площадке, добавил негромко: – Толь, не серчай. Что-то с нервами у меня не лады. Полечиться пора. Прости.

– Всё, – сказал «Толь» и это означало: не серчаю я ни на грош, всё понятно и всё пройдёт, не сомневаюсь. А нервы тут ни при чём, они у тебя в полном порядке.

Просто женщины не всегда способны нас, мужиков, понять. И простить, если надо. Пока.

Он кивнул головой и побежал выполнять поручение.

Мерин долго смотрел ему вслед. Он и не подозревал, что их с Вероникой размолвка – тайна Полишинеля.

Во дворе оперативники снимали рисунок скатов гривинской «Волги», искали свежие отпечатки. Руководила работой лейтенант Калашникова-Мерина.

«Ника! Никочка!!! – невероятным усилием воли не вырвался вопль из груди Игоря Мерина. – Вероника. Подойди. Скажи, что я ни в чём не виноват перед тобой. И я перестану умирать. И прощу тебя. За всё твоё долгое непрощение – прощу. И пойму: иначе ты не могла. Я бы тебя никогда не простил, если бы ты в то же утро меня простила, поняла и пожалела. В то проклятое утро. Но две недели без кислорода – всё живое задыхается. Не выживает…»

Ничего подобного он не сказал. Сжал кулаки, до боли стиснул зубы, закрыл глаза и пошёл мимо.

– Товарищ майор, грузовые отпечатки снимать?

Это спросила Вероника.

Он не сразу поверил ушам своим. Остановился вкопанно. Грузовых машин за три дня по двору проехало немерено: тут и булочная, и склад мебельного магазина, и вообще… Она не могла не понимать бессмысленность своего вопроса. Но она спросила: «А на Луне могут быть отпечатки колёс свидетельских машин»? И это был самый мудрый, самый женский, самый необходимый вопрос, заданный ему когда-либо кем-либо. Потому что вопрос этот был наполнен кислородом – единственной газообразной субстанцией, обеспечивающей жизнь. От счастья он не сразу поверил ушам своим. Неслышно переспросил:

– Что вы сказали?

– Я спросила про отпечатки грузовых машин. Снимать?

И он, вопреки всякой логике, сказал:

– Спасибо, Вероника.

И она не удивилась. Ничего не ответила.

Удивился работавший с ней сотрудник.

– Товарищ лейтенант, я не понял. Снимать грузовые? Или нет? Что он сказал?

– Он сказал: «Не снимать».

– Я не расслышал. А «спасибо» зачем?

Она расхохоталась:

– Не знаю, Олег. Спроси у него сам.

Мерин вышел на улицу.

Водитель Паша, завидев начальника, подбежал к машине, «сел в стойку» за руль: готов к труду и обороне, товарищ майор. Тот махнул рукой.

– Я пройдусь. Дождись ребят.

Он подошёл к телефону-автомату достал записную книжку, но смотреть не стал, вспомнил, набрал номер:

– Костя, привет, это Мерин. Как ты? Да ничего, спасибо, тоже нормально. Это верно, давненько, вот и хочу повидаться. У меня к тебе просьба: Нью-Йорк за август, всех вылетающих. Нет, мне сегодня надо. Ага, спасибо. Я забегу через часок. Пока.

Он повесил трубку.

Компьютерный отдел аэропорта Шереметьево-2 – небольшая комнатка на верхнем этаже главного здания – с пола до потолка был заставлен аппаратурой. Мерин неотрывно следил за показаниями монитора. Константин – сотрудник оперативного отдела Шереметьево-2 – давал пояснения.

– Так, с тринадцатым августа разобрались, да?

Мерин неуверенно пожал плечами:

– Вроде бы…

– Только ты меня введи в курс дела: почему мы начали с тринадцатого, если тебя интересует восемнадцатое число?

– Костя, не морочь мне голову, долго объяснять. Делай, что тебя просят. Потом объясню.

– Ладно, потом так потом. – Было похоже, что Константин обиделся. – Четырнадцатое августа. Комплект. Четыре дипломата, 35 заказчиков брали по каналам международного отдела. 126 валютных – прошли через Интурист. Остальные через кассу.

– «Заказчики» – это кто?

– Это те, кто заказывает.

– А кто заказывает?

– Игорь, ты как с Луны свалился, честное слово. «Кто заказывает». Да все, кому не лень, все и заказывают. Не все заказы удовлетворяются – это другое дело. Тебе, например, контора твоя заказывает – ты в порядке. И ещё кому-то так же. А остальным миллионам как быть? Толстосумам-одиночкам, готовым за билет вдесятеро отдать? Ворам в законе, к примеру, богатым куда деваться? Не в очередях же стоять. «Великим» учёным, опять же, а они у нас все «великие»? «Гениальным» артистам? Бизнесменам, наконец? «Кто заказывает»? Хороший вопрос. Блатные, кто же ещё? Блатные и заказывают.

– Нет, это как раз понятно. А кто решает – блатной я или нет?

– А это решает специальный отдел, чтобы какому-нибудь прыщу, вроде депутата, не пришлось, не дай бог, ножки свои в очередях мозолить. МОГА называется: международный отдел гражданской авиации. А как же? Девятиэтажное здание, руководитель – генерал-майор в отставке некто Хропцов, заместители, секретари, заместители заместителей… Всё, как положено. Штат – человек двести. Вот к ним и шлют заявки и они всё решают. Как в детской эротической присказке, помнишь: «Этому дала, этому дала, этому дала… А этому не дала. Не заслужил. Рылом не вышел».

– Понятно. Давай дальше.

– Так. Пятнадцатое августа. «Боинг» не интересует?

– Нет.

– «Боинг» не интересует. Так, Аэрофлот: минус 17. Валютных нет, делегатов Верховного 143, эти через Интурист, заказников нет, остальные – касса.

– А 17 куда?

– Никуда. Бронь не взяли. Пустуют.

– Перед вылетом не продаёте?

– Зачем? – искренне удивился Константин.

– Что значит «зачем»? Это ж дефицит бешеный. Люди месяцами стоят в очередях, по ночам отмечаются…

– И что?

– Ну как «что»?! А деньги?

– Игорь, окстись, ты где живёшь? Какие деньги? Кому от них тепло или холодно? Спишут и дело с концом. А то ты не в курсе, как это бывает. У вас-то что, не так, что ли?

– Да-а-а, страна у нас… – пока Мерин подбирал подходящее для определения страны прилагательное, Константин его опередил:

– Страна у нас, Игорёк, – забудь удивляться. Не соскучишься. Не будь здесь в каждом углу по прослушке, я бы тебе сказал, как она, наша с тобой страна, называется. А-а-а впрочем – семь бед – один ответ. Скажу. Лучшая в мире наша социалистическая родина. Вот она какая. Поехали дальше. Шестнадцатое августа. Минус 20. – Он оглянулся на вошедшую сотрудницу в синем форменном пиджачке, лучезарно улыбнулся: – Привет, Нюрочка.

Нюрочка принесла какие-то бумаги, положила на стол секретарши, задержала взгляд на Мерине. Спросила шёпотом: «Кто этот Ван Дам»? Та пожала плечами: «Не знаю и знать не хочу. Ван Дам, не Ван Дам, я ему не дам». «Ну и дура, – заключила Нюра. – Так и останешься матерью-одиночкой». Она пошла к двери походкой бывалой манекенщицы.

– Здравствуй, Костенька, и до свидания. И вам до свидания. – Она обратилась к Мерину: – Меня Светланой зовут.

Мерин покраснел:

– Очень приятно. Меня Игорем.

– До свидания, Игорь. Я сегодня до шести работаю. Костя знает мой телефон. – Её очаровательная улыбка позволяла трактовать сказанное и как шутку, и как серьёзное предложение.

Константин насупил брови:

– Ну что, продолжим?

– Да, да, конечно.

– Восемнадцатое августа. Минус 24. Валютных – 45. Заказ – 15. Дипломатов – 6, Верховников – 40.

– Бизнес-класс, ряд 2-й, место «Г». – Мерин нагнулся к экрану.

– Так. «Два-Г»… Минус. Пустое.

– Фамилия?

– Фамилия – Гривин Алексей Юрьевич.

– Кто заказывал?! – почти выкрикнул вопрос Мерин. От напряжения хрустнули сжатые в кулак пальцы.

– Заказывал? – Константину передалось волнение Мерина, он долго водил взглядом по экрану. – Никто не заказывал. Одиночка.

– А как? Через кассу?

– Сейчас посмотрим. Нет, через кассу Гривин тоже не проходил.

– А как? Как?!

– Игорёк, в МОГА обращаются очень многие. Как их удовлетворяют? Не знаю, вот тебе честное слово. Могу только ПРЕДПОЛАГАТЬ: по-разному. По дружбе. По знакомству. По любви. Просто из уважения к сединам ли, к заслугам ли перед Родиной. А иногда даже за взятки. Представляешь, какие безобразные у меня предположения? По-разному.

– Костенька, подожди острить, – взмолился Мерин, – скажи: и много таких «одиночников»?

– Можно посмотреть, но не думаю. Дело это, как ты понимаешь, не безопасное.

– Пожалуйста, посмотри за последние пять месяцев. Мне это срочно.

Константин скорчил не самую дружелюбную физиономию.

– Будет сделано, гражданин начальник.

– Спасибо. – Мерин схватил руку Константина, сильно тряхнул её и почти выбежал из кабинета. В висках кто-то резко заработал отбойными молотками, перед глазами поплыли тёмные полукружия, – так бывало всякий раз, когда Её Величество Интуиция настораживала: внимание, «зацепка»! При этом большой палец левой руки интуиция закладывала в карман жилета, правую же вскидывала по диагонали вверх и заявляла картаво: «Верной дорогой идёте, товарищ»! К Мерину Интуиция всегда обращалась только на «вы».

* * *

Родителей своих Мила Логинова, «Лола», как звали её домашние, помнила плохо. Отец умер от какой-то нервной болезни чуть ли не в самый день её рождения, когда девочке исполнилось три года. Большой, грузный, с огромными тёплыми ручищами, он любил подбрасывать визжащую от страха и удовольствия «куклу» высоко под потолок, громко при этом смеялся и ни разу не уронил. И ещё: сажал на плечи, держал за ноги и так часами ходил по улицам и даже на работу – он пел в хоре Московского театра оперетты – там на его плечах она часто засыпала. Вот, пожалуй, и всё, что осталось у неё в памяти об отце.

Мать, Анна Кондратьевна, в мирском обиходе Нюша-даюша, прима того же театра, пережила мужа ненадолго. В меру талантливая, в меру курносенькая, полногрудая хохотушка, она пользовалась неизменным и достаточно пристальным вниманием мужчин, и в частые гастрольные периоды, легко влюбляясь, охотно позволяла себе непродолжительные романы, не всегда заботясь о глубине и подлинности постигших её чувств. Вскоре после кончины мужа, в один из таких «периодов», в небольшом закрытом военном городке «Н» она познакомилась с весьма высокопоставленным – по местным меркам, разумеется, – не первой молодости офицером лётного подразделения по имени Вилор Хропцов, оказавшимся при ближайшем рассмотрении вдовцом со стажем, порядком уже уставшим от одиночества, отсутствия горячих домашних обедов и регулярной женской ласки. После трёхкратного просмотра спектакля «Весёлая вдова» с Анютой в заглавной роли этот Хропцов напрочь потерял голову и впал, если и не совсем в детство, то как минимум в пору пылкой юношеской влюбляемости. Он с неизменными ромашками в руках, коими заслуженно славилась местная флора, сутками напролёт простаивал у входа Дома приезжих, где квартировали артисты театра оперетты, встречал и сопровождал очаровавшую его примадонну на утренние репетиции, вечерние распевки и спектакли. А в промежутках между этими занятиями выказывал всяческие знаки внимания маленькой дочери певицы, Лоле, прилюдно осыпая её подарками, почти отцовской любовью и безрассудным баловством, чем приятно удивлял мамашу. Кончилось всё тем, что ко дню отбытия артистов восвояси он называл возлюбленную на «ты», жаркими поцелуями прощался с ней на привокзальной площади и через неделю, не перенеся разлуки, объявился в столице, в городе Москве, на Пушкинской улице, у подножья Московского театра оперетты.

В тот вечер в театре давали «Весёлую вдову». Просмотрев и прослушав спектакль с не меньшим, а в кульминационных местах и с несравнимо большим восхищением, нежели в предыдущие разы, Хропцов не стал откладывать нахлынувшие на него эмоции в долгий ящик и тут же, воспользовавшись закулисным полумраком, долго не проходящим поцелуем заверил любимую в серьёзности своих намерений.

Расписались они в скромном районном ЗАГСе, а вскоре Анюта со спектаклем «Весёлая вдова» уехала на гастроли в какой-то забытый богом городишко на самом крайнем севере страны. Там её и убили. Следствие не проводилось, со слов оперетточной администрации, всё списали на суицид. Правда, справедливости ради следует сказать, что по прибытии в Москву из театра неожиданно, без видимых на то причин, был уволен недавно принятый в труппу драматический тенор.

Вилор Хропцов горевал в течение всего времени, пока оформлял квартиру погибшей жены на своё имя. Процесс этот затянулся, поэтому горевал он достаточно долго. Затем по великому воинскому блату заключил любимую падчерицу в детский дом, устроился клерком в МОГА – Международный отдел гражданской авиации и приступил к очередной тоске по домашним обедам и регулярной женской ласке.

Что касается осиротевшей Лолы, то четырнадцать лет, проведённые в детском доме вплоть до окончания средней школы, без постоянного пригляда, без слюнявого обожания и обрыдлых – можно-нельзя, хорошо-плохо – все эти долгие, счастливые годы называть иначе, как «звёздными», язык её не поворачивался. Здесь происходило то, что всегда происходит впервые между молодыми людьми: и дружба «навеки», и любовь «до гроба», и возрастная истома, и отчаянное расставание с девичеством… Одноклассник Лёшка Гривин стал её первым мужчиной. Этот смазливый длинноволосый балбес обладал гипнотическим даром склонять понравившихся ему девочек к постельным испытаниям, и те, бабочками на огонёк, одна за другой впархивали в его пружинистые ловушки. Когда же дело дошло до Лолы, Гривин столкнулся с непривычным сопротивлением. Между ними произошёл не совсем характерный для детдомовских «лицеистов» разговор, хотя начался он очень даже привычно и достаточно бесхитростно. Лёшка-балбес сказал:

– У меня комната пустая. Пойдём ко мне, отдохнём.

А вот дальше…

Дальше он с удивлением услышал:

– Я не устала.

Этот ответ настолько поразил балбеса, что он не нашёл ничего лучшего, как просительно повторить:

– Пойдё-ё-ём. Хорошо отдохнём.

– Не пойду, – категорически отрезала Лола.

– Почему??

– Мне это не нравится.

– А ты пробовала?

– Нет, – стыдливо призналась девушка.

– Ну-так, пойдём, попробуешь?

– Нет, – она продолжала стоять на своём.

– Не понял, – равнодушно пожал плечами Гривин и уже собрался было отдавать швартовые, когда услышал вдогонку еле слышное: «Ты меня не любишь». Он вернулся, взял девушку за руку и сказал:

– Лола, я тебя люблю. Моя комната два часа свободна. Пойдём, отдохнём. – И повторил: – Я тебя люблю.

Девушка недоверчиво улыбнулась, и они пошли отдыхать.

В дальнейшем в угоду совместному отдыху им частенько приходилось использовать не только Лёшкину комнату, но и другие неприступные для любопытных глаз привалы, а когда речь зашла о Лолином «залёте», балбес выдвинул условие: или аборт, или он. Окончательного разрыва девушка допустить не решилась, согласилась на первое Лёшкино «или», но с тех пор любовь её к длинноволосому своему «первенцу» начала постепенно сходить на нет.

Школу Мила Логинова закончила без блеска, особой любви к какому-нибудь одному школьному предмету у неё за десять лет обучения не возникло, и, получив аттестат зрелости, она вдруг с ужасом ощутила себя в роли старухи из пушкинской сказки о рыбаке и рыбке – у разбитого корыта: ни крыши над головой, ни денег, ни даже никаких хоть сколько-то полезных знакомств. Неожиданно «золотой рыбкой» для неё всплыл всё тот же Лёшка Гривин, с которым она после прощального банкета выпускников прямо в столовой детдома поделилась бесперспективностью своего дальнейшего существования.

– Не знаю, Лёш, что делать. Хоть в воду: ничего не умею, никому не нужна.

– А ты отца своего возьми за жопу, – зевая, посоветовал Гривин.

– У меня нет отца, – вздохнула Логинова. – Он давно умер.

– Почему «умер»? Он живёт припеваючи. Я узнавал, когда думал на тебе жениться. И где работает, и сколько получает. Генерал-майор, кстати, в отставке, чтоб ты знала, не жук на скатерть насрал. Им будь здоров сколько отстёгивают. Он в твоей квартире живёт, ты знаешь это? Половина её твоя. И денег ещё даст, если припугнуть, как он, педераст, с тобой поступил.

Мила тогда ничего не ответила, но разговор этот мимо ушей не пропустила. Конечно, отчима она не видела четырнадцать лет, ни разу не видела с трёхлетнего возраста, думать забыла, что он есть, не знает даже – жив ли, при встрече наверняка не узнает. Но половина-то квартиры, Лёшка прав, действительно, принадлежит ей. По закону. И не где-то на выселках, а в самом центре Москвы, они с отцом, помнится, в зоопарк пешком ходили. Что, если и вправду…

Прошёл год, она пробавлялась временными подачками судьбы – чистила на автостоянках стёкла машин, мыла подъезды богатых домов, стирала, сушила, скребла и отскрёбывала где что придётся, мытарилась посудомойкой.

Одна она ни за что на свете не решилась бы на этот визит. Опять помогла «золотая рыбка».

– Стоять! Руки за голову! – испугал её Гривин, как-то случайно встретив на улице. – Привет, Логинова, меня не забыла? Я-то тебя до гроба помнить буду, зуб даю. Ну, колись: как живёшь, с кем маешься?

– Да ничего вроде, – отмахнулась Людмила. – Работаю. Лестницы вот в дорогих гостиницах мою и подъезды.

– С ума сошла! – возмутился бывший детдомовец. – Ничего себе работа! С твоим-то телом! Да ты должна из нас верёвки вить и в шампанском купаться. Дурой была и осталась.

– Согласна, Лёш, согласна на дуру. Расскажи лучше – ты-то как?

– Я в полном шоколаде, подруга, – охотно заговорил о себе Гривин. – Фарцую. Фарцовщик я, слыхала о такой профессии?

– Слыха-а-ла, – улыбнулась Мила. – Не боишься?

– Чего?!? – искренне изумился Алексей. – Чего мне бояться? Чего я такого запретного делаю?

– Как «чего»? Спекулируешь.

Гривин состроил грустную физиономию:

– Да-а-а… Дура – и есть дура. Правильно я сделал, что на тебе не женился. Сама ты спекулируешь. Я, подруга, не спекулирую, я людям пользу приношу, понятно? Весь мир так делает: покупает в одном месте подешевле, в другом продаёт подороже. А спекуляцией это называется только у нас в эСэСэСэРе, а там это бизнес. Поняла? Биз-нес, – уточнил он по складам. – Я бизнесмен. – И, заметив на лице Милы недоверчивую улыбку, махнул рукой. – А-а-а, ладно, что с тобой, дурой, говорить. Меняем тему. Ты где живёшь-то, любимая моя, в «дорогих гостиницах» этих?

Мила от души рассмеялась:

– Ага, точно, угадал. В гостиницах. «Съёмные углы» называются.

– Ну и дура. А что твой подонок?

– Какой подонок? – не поняла она.

– Ну твой этот, как его, отчим, Вилюр что ли? Или нет – Вилор. Он-то как? Не посадили ещё? – и поскольку девушка молчала, он продолжил: – Кстати, знаешь как его имя шифруется? В-И-Л-О-Р: Владимир Ильич Ленин Организатор Рабочих. Во, гад, что придумал! Если кто на воровстве поймает – он сразу: не трогайте меня, я Владимир Ильич Ленин, организатор рабочих. Их много таких сук: Вилоры, Вилены, Владлены. А ещё есть ВилорИКи – организаторы не только рабочих, но и крестьян. Представляешь, ты могла бы быть Людмила Вилориковна! Подохнуть, – он захохотал. – Я бы тогда на тебе точно не женился.

– Грива, – Мила вспомнила его детдомовскую кличку, любовно трепанула по волосам, – замолчи, ты и так не женился. Я не Вилориковна, а ты всё равно не женился. Сейчас-то хоть с женой? – Она вдруг неожиданно для себя поняла, что очень рада встрече с этим голубоглазым проходимцем, из-за которого когда-то пролила не одну чашу слёз. – Женился?

– Ищу, – посерьёзнел Гривин. – Ты ведь теперь не пойдёшь?

Мила долго молчала, он терпеливо ждал.

– Теперь – нет.

– Ну вот. А остальные все проститутки.

– Не там ищешь, дурында, – она опять погладила его по голове. – Есть ещё местечки. Покажу при случае. Сколько нашему сыну теперь было бы?

Вопрос прозвучал неожиданно для неё самой, но Гривин среагировал молниеносно, будто только этого и ждал.

– Думаешь, сын? – нахмурил он брови.

– Уверена.

Они долго, не мигая, смотрели в глаза друг другу. Первой сдалась Мила:

– Ладно, не напрягайся. Три года было бы. За водкой бы тебе уже бегал.

– Я не пью.

Признание это сделал не Грива. Не Лёшка-балбес. И даже не Алексей Юрьевич Гривин. Эти слова прозвучали из уст совершенно незнакомого Миле человека. Прозвучали грубо. Надрывно. С вызовом. Мила тут же отругала себя за то, что завела эту тему: «Сука драная. Если уж и упрекать кого, то сама во всём виной. Одна сама, а не пацан несмыслящий». Кинулась исправлять ситуацию:

– Лёш, а ты кого подонком-то имел в виду? Кто подонок-то? И почему «посадили»?

– А всех подонков скоро посадят, чтоб не коптили. А подонок он, потому что с тобой поступил как подонок. Отчим твой. Встречалась?

– Нет, Лёш, не могу я. Четырнадцать лет прошло…

– Дура! – заключил Гривин и передразнил: – Четы-ы-ырнадцать! А хоть четыреста, а полквартиры отдай. И не греши! – он решительно схватил её за руку. – Сейчас вместе пойдём, я адрес узнавал, когда жениться на тебе хотел. Звони! – Бывший любовник толкнул её к телефону-автомату. – Есть пятнашка?

Пятнадцати копеек ни у неё, ни у него не оказалось. И гривинский запал вдруг неожиданным образом угас.

– Ладно. Пока. Позвони мне завтра. – И он побежал к автобусной остановке, на ходу выкрикивая номер своего телефона.

* * *

Вилору Семёновичу Хропцову, несмотря на серьёзный возраст, жаловаться на жизнь, по большому счёту, никогда не случалось. Ни до рождения, летом 41-го, когда мать в собственном огромном животе увезла его, не родившегося ещё, пятимесячного, в эвакуацию, в восточный Казахстан, подальше от вражеских бомбардировок, ни позже – в школе, в лётном училище, в первые годы самостоятельной военной карьеры, где, как сына Героя Советского Союза, его повсеместно окружал режим наибольшего благоприятствования. На что ж тут жаловаться? Ведь всё могло быть намного хуже: задумай Гитлер начало войны хоть на пару месяцев пораньше – и его появление на свет могло – страшно подумать – вообще не состояться. Или, не погибни отец на полях сражений смертью храбрых и не получи посмертно высокой награды, – кто знает, как бы всё сложилось в жизни В. И. Ленина, Организатора Рабочих. Кстати, нелепое имя это, Вилор, придумали гинекологи Усть-Каменогорского родильного дома, которым появившийся мальчик сразу же очень напомнил молодого кудрявого Володю. С этим злополучным именем Хропцов претерпел много унижений: дети дразнили его «Лениным», часто кричали: «Эй, Ленин, дай рубль», а один мальчик даже как-то сказал: «Говно ты, Ленин», за что, правда, чуть не вылетел из школы.

Да и теперь, после пятидесятилетнего юбилея, Вилору Семёновичу не приходило в голову на что-нибудь жаловаться. Жизнь удалась, и всё, что бы в ней не происходило – всё к лучшему: и в Москву из дыры перебрался, и квартира в центре на зависть, и очередное звание не задержалось. А то, что потом его «дембельнуть» по собственному желанию принудили – так и что с того? Спасибо – не посадили тогда, а ведь могли, ох, как могли-и-и! Кровью своей поил бы теперь клопов где-нибудь на самых задворках существования. Ан – и опять жаловаться не на что, мир не без добрых людей. Покоптеть пришлось недолго, не без этого, попахать, поунижаться, зато теперь сам себе голова: хлебным делом рулит, сберегательным книжкам счёт потерял. Чего жаловаться-то?!

Но в русском языке, к сожалению, кроме поговорки насчёт «мира» и «добрых людей» есть ещё очень много других, не столь оптимистичных и радужных. Русский язык ведь очень богат, он велик, могуч и прекрасен. А уж что касается поговорок – их пруд пруди. Ну, например: «сколько верёвочке ни виться…» и далее по тексту.

И хотя со времени своей вынужденной демобилизации прошло уже много лет, именно эта неприятная народная мудрость стала приходить на память заместителю директора Международного отдела гражданской авиации, когда в его квартире раздавались неожиданные телефонные звонки и кто-нибудь незнакомым мужским голосом спрашивал: «Это квартира Хропцова?» и, не дожидаясь ответа, просил позвать хозяина к телефону. В такие минуты душа Вилора Семёновича покидала своё привычное насиженное место и оказывалась где-то в районе пяток.

Так случилось и на этот раз, тем более что звонок прозвучал поздно, вслед за окончанием «Ночных новостей»: сердце Хропцова ёкнуло, душа ушла.

Было у него нехорошее предчувствие, но любопытство взяло верх, и он сказал: «Слушаю».

– Вилор Семёнович? – Голос был совсем уж незнакомый, почти детский. – Вы меня не знаете, а я вас знаю очень хорошо. Изучил подробно, когда хотел жениться на вашей дочери, верней, падчерице. Вы когда её видели последний раз?

В последний раз Хропцов видел свою падчерицу пятнадцать лет назад, когда сдавал её в подмосковный детский дом и было ей тогда, кажется, года три. Что за бред?

– Кто вы?

– Я хочу вам кое-что напомнить, – пропустив вопрос мимо ушей, продолжал незнакомый голос. – В конце семидесятых годов вы командовали воинской частью номер двести сорок шесть дробь триста одиннадцать, квартировавшей в городе Угрюме – районном центре Свердловской области. В тысяча девятьсот семьдесят девятом году вы вместе с начальником складов той же части майором Залутой продали дружественной Румынии лётное военное снаряжение и боеприпасы на общую сумму более миллиона долларов. С министерством внутренних дел вы рассчитались за половину, а половину вместе с майором Залутой…

– Кто это??! Кто говорит??! – начиная задыхаться, прохрипел Вилор Семёнович.

– Вместе с майором Залутой, – хладнокровно повторил голос, – присвоили. Вас арестовали, судили, Залута до сих пор, одиннадцать лет уже, отбывает, а вас повысили в звании и тоже посадили, но в МОГА – Международный отдел гражданской авиации. За какие заслуги, не напомните?

– Кто это? Я прошу вас, кто это? Или я бросаю трубку.

– Можете бросать что угодно, – в трубке повысили голос, – но тогда завтра явитесь по повестке в суд и разговор пойдёт другой. Выбирайте.

Выбора у Хропцова не было: всё, что так бесстрастно перечислял незнакомец, соответствовало действительности, и возвращение к едва не погубившему его процессу грозило большими неприятностями, несмотря на солидный срок давности. К тому же и высокий благодетель вместе с немалой за своё благодеяние зелёной суммой не вовремя недавно приказал долго жить. Поэтому, после паузы, которую ночной абонент терпеливо переждал, Вилор Семёнович выдавил из себя:

– Что вы хотите?

– Ну вот и хорошо, – обрадовались в трубке, – вот и правильно, по делу. Зачем срок мотать? А хочу я мало. Я хочу, чтобы вы свою падчерицу, Людмилу Логинову, устроили на хорошую работу. И жить ей где-то надо, а то она по чужим людям мотается, а половина вашей квартиры – её, по закону. Как?

– Где гарантия, что вы после этого прекратите шантаж?

– Ну какой шантаж, какая гарантия? Слово моё. Гарантирую и всё. И исчезаю. Может, для себя когда какую малость и попрошу, но это так, по дружбе, можно не выполнять. Ну?

– Позвоните завтра, я подумаю.

– Завтра не могу, завтра я весь день в Кремле на приёме. А думать тут нечего, Вилор Семёнович. Тут думай не думай, а каталажка вам светит реальная. Так что вот номер телефона квартиры, она в ней угол снимает, после десяти всегда дома. Хозяйка подзовёт. Звоните.

Голос продиктовал семь цифр и повесил трубку.

В ту ночь Хропцову как он ни пыжился, ни вертелся, как ни запивал снотворное валокордином, глаз сомкнуть так и не удалось.

А через полтора месяца его падчерица работала курьером в МОГА. И просыпалась она теперь по утрам и сладко засыпала ближе к ночи в собственной постели собственной кооперативной однушки в районе Сокола, недалеко от метро «Сокол».

Чудо, свалившееся на неё с небес, навсегда осталось для Людмилы Логиновой неразгаданной тайной.

Лёшка Гривин в среде московских фарцовщиков был человеком известным и уважаемым. Он никогда ни с кем не конфликтовал, не переманивал клиентов, а порой даже охотно делился ими с коллегами по бизнесу. «Зачем жидиться? – часто упрекал он своих прижимистых конкурентов и неизменно при этом добавлял с загадочным выражением лица: – Получает тот, кто отдаёт». Фразу эту Гривин услышал от одного незнакомого пожилого человека. Тот как-то окликнул его на улице, протянул пухлый кожаный кошелёк и поинтересовался: «Молодой человек, это не вы обронили»? «Я», – не задумываясь ответил Гривин. В кошельке оказались зелёные американские купюры и ещё какие-то цветные, похожие на деньги, бумажки. И неизвестно, с чего бы это вдруг – то ли от трусости, потому что в стране строжайше не приветствовались валютные операции, за них сажали, а двоих даже приговорили к высшей мере наказания, то ли по какой другой причине, связанной с благородством натуры, – неизвестно, но так или иначе Гривин догнал пожилого гражданина и смущённо повинился: «Дяденька, я ошибся, это не мой кошелёк». «Дяденька» остановился, внимательно на него посмотрел, сказал: «Но и не мой. Сделаем так: отдайте постовому, он отнесёт его в стол находок». «Ага, обязательно отнесёт!» – невольно вырвалось у Гривина. «Дяденька» улыбнулся. «Отдайте, отдайте, не жадничайте. Получает тот, кто отдаёт».