Текст книги "Нефритовые сны (сборник)"

Лист XVI

Пока вчетвером танцевали, остальных двух девчонок Тимофей отправил в ванную, где, как я успел обратить внимание, висело одно единственное, хотя и большущее, махровое полотенце. В промежутках между оргиями им, очевидно, вытирался папа. Мылись девочки ради быстроты сразу по две.

– Ты какую выбираешь? – вытолкав меня из зала в прихожую, прокричал на ухо Серж.

Вопрос застал меня врасплох. Я полагал, что пары сложатся сами собой, по взаимной симпатии и влечению, но тут было заведено иначе.

Через отворенную дверь кухни я видел сидящую за столом томную сероглазую Марину. После душа она была в затертом “папином халате”, накинутом (это чувствовалось) прямо на голое тело.

– Я бы предпочел Марину, – проговорил я нетвердо. – Если, конечно, она не против и вы с Тимофеем на нее не претендуете…

– Отлично! – обрадовался приятель и повлек меня в кухню. – Ты, значит, с Мариной, Тимоха – с Алёной, а я еще не решил – Наташу или вторую Наташу. Скорее всего, старшую.

– Ну что, девочки?! – голосом массовика-затейника возопил в это время Тимофей. – Искупались, чайку попили!..

– Сиськи помыли, – вставила Алена.

– Алёна! – выразительно уставилась на подругу Марина. – Притормаживай.

– А что? Она называет вещи своими именами, – поддержал Алену Тимофей. – Ну что, пора и за дело.

Сам он уже приволок на кухню матрац, отечески склонился надо мной (я уже сидел подле Марины):

– Ну, вы с Маришей – в маленькой комнате… Отдыхайте. Серж в зале, а я здесь.

– А четвертая подруга? – шепотом спросил я, скосив глаза на высокую худенькую Наташу.

– Это не твоя забота. Пока у меня тут посидит. Я разберусь.

Марина оцепенела над чашкой кофе, отчего-то внезапно загрустив (или опьянев). Серж снова потащил меня в прихожую и сердито зашипел:

– Что ты тянешь? Хватай свою и утаскивай!

Я вернулся в кухню, чувствуя себя чужеземцем, смущенным незнанием местного языка и обычаев. Если бы я произнес давно ставшую мне привычной тираду, обычно произносимую в подобных (лишь формально подобных) ситуациях, что-нибудь типа “О, ты чудесная! Очаровательная. Не надо грустить, моя крошка. Улыбнись мне. Ведь ты чудо! Иди же ко мне, мое чудо, не бойся…” и тому подобное – то здесь бы эти слова прозвучали, как иностранная речь. Все же я подсел к ней снова и, погладив по руке, шепнул в розоватое ушко как можно ласковее: «Мариночка, не надо грустить. Скажи лишь, и я сделаю все, чтоб тебе было хорошо».

Она взглянула на меня удивленно и продолжала сидеть. Серж тем временем больно ущипнул меня за плечо. Тогда я поднялся и, подстраиваясь под заведенные здесь манеры, бросил небрежно с качком головы:

– Пойдем, что ли?

Девушка тотчас же послушно встала и отправилась впереди меня в комнату, где был уже разложен диван и заботливо оставлена на нем Сержем упаковка презервативов. Здесь моя избранница столь же покорно легла и распахнула на себе халат.

На мгновение я застыл над ней, чувствуя себя обкраденным. Весь не менее сладостный процесс переглядываний, перешептываний, касаний, многозначительных слов, короче, весь процесс обольщения был у меня отъят, и мне сразу предлагался эпилог.

Какое-то время я сидел рядом, поглаживая ее молодое, гладкое, словно выполненное из прохладной пластмассы, тело, геометрически правильные полусферы грудей с крохотными смешными сосочками (так вот почему она отказывалась снять бюстгальтер!). Это тело своей идеальностью вызывало ассоциации с известной куклой Барби и казалось ненатуральным.

– Ты где там? – оторвала она на миг голову от подушки.

…То был секс в предельно рафинированном виде.

– Может, ты ляжешь на меня? – я еще надеялся выправить положение.

– Я так не люблю.

– А как ты любишь? Не стыдись ничего, делай все, что тебе хочется, – поощрял я.

– Мне все равно.

Это можно сравнить с тем, как если бы мне в двух-трех словах передали содержание толстенного романа («Они долго мучились и наконец поженились…»).

Спустя некоторое время, направляясь в ванную, я наткнулся в коридоре на длинную темноволосую, тенью прилипшую к стене Наташу.

– Я не смотрю, – молвила она, имея в виду мою наготу.

– Да ладно! – отмахнулся я. – Тебе что, деваться некуда?

– А можно, я у вас на диване с краю прилягу?

Минутой позже я лежал в постели между двумя девчушками – шестнадцати– и четырнадцатилетней. Они прижимались ко мне с двух сторон – прижимались, чтобы было теплее, чтобы всем уместиться под узеньким байковым одеяльцем. Это было совсем на то единение тел и душ, какое я вынашивал в своих заоблачных мечтах. Я и сам казался себе сделанным из пластмассы. Как все примитивно просто, думал я, никаких стараний, талантов не требуется, никаких усилий: выпили, поплясали, подмылись – и “за дело”, как говаривает Тимофей.

После того случая я, вечный искатель разнообразия и ночных приключений, упорно уклонялся от последующих приглашений Сержа. И вообще твердо решил обходиться в дальнейшем без компаньонов с их отработанными схемами.

Интересно, что по истечении времени впечатления той ночи словно бы отфильтровались. Показная грубость, сквернословие, цинизм тех четырех малолетних шлюшек как будто сшелушились с них, и остался некий более светлый образ юных особ с их задором, легкостью, непосредственностью, с их… обделенностью (а может, и обреченностью). То были золушки, которым, прежде чем мыть их в душе и обтирать “папиным” полотенцем, следовало бы почистить и проветрить мозги, вытряхнуть набившуюся туда пыль, копоть, все напускное, подражательное. И кто знает, может, тогда они обрели бы ненавязчивую жемчужную прелесть?..

Лист XVII

Признаться, меня никогда не интересовали отношения других мужчин с женщинами, а тем более их соображения насчет этих отношений. Но все же пришлось однажды такие соображения выслушивать.

В один неудачный вечер, после того, как я проводил очередную свою знакомку почти на окраину города и не был впущен в дом, я возвращался в полупустом троллейбусе, замкнувшийся в себе, прислушивающийся к глубоко грустной музыке внутри себя, красивой музыке неутоленности. “Наверное, в таком состоянии композиторы и создают свои лучшие произведения”, – подумал я с иронической улыбкой.

И вот приблизительно на половине пути ко мне подсел взлохмаченный дерганый мужичонка. Не знаю, чем я привлек его к себе и чем вызвал на откровенность, но он всю дорогу говорил мне о проблемах взаимоотношений мужчин и женщин. Я слушал кивая и приподнимая брови, как будто этот вопрос был мне совсем не ведом. И надо заметить, для меня и впрямь приоткрылись малознакомые стороны этих отношений – то, как они смотрятся с высоты (или с глубины) прожитых лет, глазами людей, устроенных не так, как я.

– Жизнь и кино – разные вещи, – убеждал меня собеседник. – Это только в кино так бывает: мужик бабу увидал – у него уже, как лом, хоть стену пробивай. А на самом деле мужики часто совсем не такие герои, как представляют себя в разговорах. Послушать женщин, так они между собой жалуются: у одной переночевал морячок и ушел, так ничего и не сделал; у другой хахаль сразу кончил, и все на этом. У меня тоже редко с какой бабой с первого раза хорошо получается. Обычно со второго, а то и с третьего. И от комплекции это не зависит. У нас водила один работает, здоровенный, как буйвол, рожа – три моих. Я ему говорю: «Ты, говорю, такой здоровяк! Вот баб, наверное, дерешь!» А он мне: «Какие бабы! То стои́т, то не стои́т… Я к ним и подходить боюсь. А то еще опозоришься только, начнут везде рассказывать… Так что живу с женой и баста».

– Так-то вот, – поучительно изрек попутчик. – А женщин разве поймешь? – продолжал он развивать свою философию. – Сейчас молодые девчонки смотрят, не какой ты, а что на тебе надето, какая у тебя тачка, и что в квартире: компьютер, видик… Для нее кайф – развалиться в кресле, курить дорогие сигареты, музычку слушать, попсу всякую, ликерчик попивать, а потом подружкам рассказывать: «Была тут у одного дурака (они же всех нас дураками называют) – “мартини” угощал, порнушку смотрели – кайф!» Сам ты можешь быть последним кретином, городить ахинею – для нее это не важно. А бабы постарше… – в большинстве, и поглядеть не на что. На вечерах “Кому за тридцать” они рядами вдоль стен стоят, на все согласные. Но кому они нужны! Все хотят молоденьких… – Он печально покачал головой, как бы сочувствуя женщинам, которым за тридцать. – Ну, была у меня одна молоденькая. Сколько у меня с ней связь длилась – за все время ни разу не спросила: «Как ты, Коля? Как живешь?» И вот уже полгода у меня ни одной не было. И не охота опять какую-нибудь дуру к себе тащить. Ведь мне уже сорок. Еще каких-нибудь десять лет… – и он скорбно вздохнул, посмотрел на мельтешащие за стеклом огни автомобилей и добавил: – Да… Что еще я понял… Женщина не всегда даст мужику, который ей нравится или, по крайней мере, не сразу даст, помучит, заставит поувиваться, зато – даже очень приличная, красивая – может легко отдаться какому-нибудь дебилу, полуживотному с вонючими носками, у которого яйца заместо мозгов, – говорящий в сердцах сплюнул под сиденье. – Ей перед таким не стыдно. Для нее он – все равно что инструмент, вибратор, всегда готовый к действию.

Он много еще чего излагал, пока я не вышел, не все мне запомнилось, да не все я и слушал, но в тот момент, помню, мне подумалось: «Это я такой вибратор». Хотя чуть погодя я сам же себе возразил: если я и вибратор, прибор, то прибор весьма чувствительный, тонко сработанный и отлаженный (и уж тем более в чистых носках). Прибор, который не только удовлетворяет, но исследует, ищет в женщине сокровеннейшую струнку, чтобы настроить ее и сыграть на ней лучшую на свете мелодию. Потрепав этак по загривку свое самолюбие, ощущая свое несомненное превосходство над тем говорливым мужичонкой, свое почти совершенство, я бодро шагал по улице в сладостном самоупоении, подмигивая встречным девушкам, подхватывая и унося с собой их смущенные или кокетливые улыбки. И мне вдруг стало до предельности ясно, что я никогда не испытаю на себе то, что чувствовал и на что сетовал тот случайный попутчик, и никогда не буду смотреть на женщин его горестными глазами. И не только потому, что я – более совершенный инструмент (и женщины это сразу угадывают), а, скорее, потому, что мне никогда не будет сорока лет… Потому что красочный обманный сон для меня предпочтительнее вашей тусклой рассудочной яви.

Лист XVIII

Бытует мнение, будто эротические сны – следствие длительного воздержания[4]4
  Есть такое суждение и у Фрейда (“К теории полового влечения”) – о разрядке сексуального напряжения через эротические сны (изд.)


[Закрыть].

Сказки для евнухов! Мне такие сновидения (чертовские сновидения, после которых, бывало, я весь день ходил сам не свой и не воспринимал то, что говорилось на лекциях) – мне они часто являлись в ночь, последующую за бурным и радостным соитием.

Важно было в этих снах – осознать, что это именно сон, а значит, всё можно! И еще – не пробудиться прежде времени, ведь после такого осознания сновидение, как правило, делается зыбким, капризным и легко может растаять, лишь подразнив своей радужной перспективой.

Итак, улица… Осторожно, без лишних движений, делая вид, будто продолжаешь верить в действительность происходящего, подходишь к любой женщине (во сне они почти поголовно хороши) и, опустившись перед ней на колени, склонившись к самым ее стопам, медленно распрямляешься, уже внутри платья, упоенно взбегая губами по ее ногам все выше, выше, пока не задохнешься от избытка восторга… Можно также войти в первый попавшийся дом и позвонить в любую квартиру, еще не ведая, какова она будет – та девушка, женщина, что откроет тебе. Но при первом же взгляде глаза в глаза она все поймет и, пятясь задом в глубину комнат, наконец рухнет и распластается перед тобой на широком мягком ложе.

Однажды, овладевая на мнимой улице, среди мнимых прохожих (ничего как будто не замечающих) такой же мнимой девушкой, я вдруг спросил у нее:

– Ты любишь меня?

– Нет, – спокойно отвечала она, и на меня как будто повеяло явью.

– Тогда почему же ты так легко отдалась мне, без единого возражения?

– Потому что это твой сон, – последовал невозмутимый ответ. – Я – твой сон, твое порождение, я вынуждена подчиняться, хочу того или нет.

Странные, не вяжущиеся с привычным представлением о снах слова… Помнится, мне даже подумалось спросонок: не являются ли встречаемые мною в жизни прелестницы также моим собственным порождением?

А в общем-то сны имеют немало преимуществ перед так называемой реальной жизнью. Там тебе не грозят такие сюрпризы, как “критический” период или беременность у женщины, ревнивый муж или СПИД. Во сне все проще, доверительнее… Например, встречаю я в том призрачном мире двух негров – парня и девушку – и в следующей сценке, уже в постели, негр огуливает со спины свою подругу, лежащую почему-то на мне, а она протяжно подвывает мне в ухо… И от этого щекотливые мурашки пробегают у меня по телу, как это бывало в детстве при игре в «испорченный телефон». Или снится, будто я забавляюсь на лоне природы с двумя прехорошенькими куколками. А рядом стоит дуб, внедрившийся главой в небеса, и с него свисает канат. И вот я, уклонившись от ласк моих обольстительниц, заставляю их карабкаться друг за дружкой вверх по этому канату, чтобы наблюдать, как когда-то на физкультуре в школе, их отчаянные потуги, экстаз и сладкую плотскую истому.

Впрочем, не все сны столь искусительны. Так, однажды мне приснилось, будто я вступил в сексуальные отношения с рыбой… Не могу сказать точно, с какой – с камбалой или плотвой, или таранью. Причем не сырой, а копченой, горячего копчения… Якобы она склоняет меня к интимной близости, хотя я не очень-то представляю себе, как к ней подступиться: рыба все-таки… Но она меня успокаивает, уверяет, что ей, мол, ничего особенного не требуется, достаточно лишь потрогать ее да погладить кой-где, и она уже будет «в кайфе».

Слегка приободрившись, я уношу ее в картонной коробке в укромный закуток, поскольку неловко перед знакомыми: вдруг кто увидит, что я сексуально ласкаю копченую рыбину. Сую руку в коробку. Чувствуется, что рыба уже не первой свежести, рыхловата. С некоторой брезгливостью провожу пальцами по ее животу, между задними плавниками (во сне их два) – она вся начинает трепетать. Провожу еще раз – она подпрыгивает в экстазе и так колотит хвостом, что хвост отрывается и вместе с куском тушки и улетает прочь.

– Эй ты, потише! – пугаюсь я. – Слышь, у тебя хвост оторвался. Что будем делать?

Она смотрит на меня тусклым кровавым глазом и изрекает:

– А зачем он мне? Я получила все, чего хотела, и теперь ты можешь меня съесть.

Но каков бы ни был сон, почти всегда он оставлял в душе легкую грусть и тягучую угрюмую неутоленность.

Лист XIX

Но вот я подхожу к вершинной точке своей жизни, точке, в которой слились невыносимые адские наслаждения и тончайшие райские муки. Этой вершиной стала для меня Эля.

К тому времени меня отчислили с третьего курса за не посещаемость занятий, о чем родители до сих пор наверняка не сведали. Я нелегально отирался все в том же общежитии, пробавляясь случайными заработками. Навещал, к примеру, раз в неделю одну состоятельную жгучую дамочку лет сорока, которая при расставании всегда меня щедро одаривала.

Эля… Как тяжело мне писать о ней…

Она приехала в общежитие к своей знакомой. Я увидел ее внизу на танцах. Не красота ее привлекла меня (в общежитии предостаточно ярких красоток). Но словно магнит, словно пароль, известный лишь нам двоим, меня притянуло к ней особенное глубинное мерцание в ее зрачках, сущность которого я распознал, несмотря на полумрак и мельтешение лазерных сполохов. Это мерцание обещало незамедлительно превратиться в губительное пламя, в пожар, грозящий испепелить того, кто осмелился его раздуть. Но, видно, к этому меня всегда и влекло, и в темных закоулках моего сознания продолжали жить и волновать меня чарующие образы русалок и лесных нимф, способных заласкать и залюбить до смерти.

…Я пригласил ее на танец, и пока он длился, ни на секунду не отвел от нее взгляда. И чем больше смотрел я на ее лицо, на тонкие линии бровей, на ее маленький подбородок и выразительные раскрыленные губы, чем отчетливее ощущал ее неповторимый будоражащий запах, угадываемый сквозь акварельный налет духов, тем сильнее убеждался, что я не ошибся. По окончании танца я выразил удивление, что моя партнерша до сих пор не растаяла в моих руках, как феерическое видение. Неужели она не сон? А если нет, то где и как она так долго существовала без меня?

– Это не важно. Для вас, по крайней мере, – отвечала она, напустив на себя холодок, но все же улыбнулась, когда я поклялся, что мне важно в ней все, даже то, какой формы у нее ноготок на мизинце левой ноги.

Ее улыбка… Увидев ее однажды, ты терял покой, терял все. Привычная жизнь рушилась, все ценности мира летели в тартарары.

Помню, как она впервые оказалась в моей комнате в том же общежитии. Королева, посетившая пещерника (двух своих сопещерников я загодя спровадил). Чтобы отвлечь себя от ее парализующего обаяния, я безостановочно нес какую-то несусветную галиматью. Но внезапно смолк, словно меня опрыскали хлороформом.

– Ты чем-то озабочен? – скользнула она по мне взглядом.

– Да, – признался я, чувствуя, что уже не владею собой. – Мне очень хочется погладить твою ногу. Очень.

– Что ж, если так хочется, погладь, – то ли в шутку, то ли всерьез согласилась она и кокетливо покачала своей изящной ножкой.

– Только я боюсь, что не смогу остановиться, – испытующе посмотрел я на нее.

– Неужели я такая длинная? – приподняла она черные дуги бровей.

Я искренне рассмеялся, сразу же стало легко. Это был юмор в моем вкусе. Нет, мы не ошиблись друг в друге.

…У нее было чистое белое лицо, сквозь кожу которого в минуты эмоционального всплеска проступал на щеках едва заметный румянец. Невозможно было не обожать это лицо, эту забавную круглую родинку возле уголка ее брусничных губ, и сами губы, и темные, почти черные волосы, свободно и вместе с тем бережно обрамляющие лицо и усугубляющие его белизну, и, наконец – темно-серые глаза, в которые я не мог смотреть без головокружения. Черными были брови, и редкие волоски внизу ног, и ажурные кудельки на заповедном холмике.

Было в ней что-то не от мира сего (как, наверное, и во мне). Казалось, она скользит по жизни, ни о чем серьезно не заботясь, ни к чему глубоко не привязываясь. Я и сейчас не могу сказать определенно, была ли она привязана ко мне… Зато в любодеяниях она становилась неистовой! Всякий раз я переживал потрясение, когда ее невнятный, почти что детский лепет, а затем еле уловимый голосовой звук, похожий на ангельское пение, на нежнейшую вибрацию женской души, вдруг взвивался до пронзительного исступленного вопля с конвульсивными бросками дугой выгибающегося тела.

Она могла упрямо не принимать мой очередной соблазн, а потом в одночасье схватить это, словно давно жданный подарок, отдаться новой игре с такой полнотой и одержимостью, что всякий раз это вызывало у меня секундную оторопь, и сладковатая жуть разливалась по членам.

Ей очень шел белый бадлон и узкая черная кожаная юбка, которая, если уткнуться в нее лицом, как будто источала густой запах самой страсти. Довершали ее облик черные и блестящие, как ночь, бусы из гематита. Иногда же, при более легком одеянии, на груди у нее появлялся маленький золотой ключик, похожий издали на крестик.

– Ключик от сердца? – спросил я как-то.

– От всего на свете. Только надо уметь им пользоваться, – последовал ответ.

– Что ж, я научусь… или стану взломщиком, – пообещал я.

Работала Эля в агентстве недвижимости и имела неплохой, по ее оценке, заработок и однокомнатную квартиру на девятом этаже типового дома. Из родных, кажется, упоминалась бабушка, добровольно оказавшаяся в пригороде в результате родственного жонглирования квартирами. Да еще где-то на севере в одиночку или в паре с белой медведицей (Элина шутка) обретался отец. Куда подевалась мать, я как-то не уловил, да меня это, сознаться, мало интересовало. Меня интересовала только Эля, одна лишь Эля, Эля и ничто больше.

Лист XX

Эля… Все в ней возбуждало меня и доставляло ни с чем не сравнимую радость – и то, как она, лизнув большой и указательный пальчики, подправляла ими на ресницах тушь, и то, как дивно колыхалось в складках халата ее до времени скрытое от меня тело, когда она появлялась из ванной с рассыпанными по плечам влажными волосами, покрасневшими белками глаз и сохранившейся во впадинке над ключицей прозрачной линзочкой воды. И ее аккуратная изящная стопа, достойная кисти великих живописцев. И даже ее торопливо сброшенные в прихожей черные лаковые босоножки с крылообразным изгибом подошвы, в которых было столько от нее, столько от женщины вообще!..

Я мог по часу рассматривать, пока она спала, ее сосок – розовато-палевый, трогательно сморщенный, медленно, почти неприметно для глаза меняющий форму, как бы поеживающийся в сладкой неге. И пигментный кружок вокруг, цвета кофе со сливками, окруженный хороводом мелких пупырышек. Или мочку уха, полупрозрачную, словно сердолик. Или ее милую, такую интимную родинку у губ… К чему все потуги человечества в искусстве, когда лучшее произведение уже создано? Вот оно передо мной!

– Женщина – творческая удача Бога, возможно, для него самого неожиданная, – пытался я выразить Эле свои чувства. – Эти бедра, груди… не говоря уже о прочих штучках… Как же вам повезло!

– Мужчинам тоже повезло. По крайней мере, некоторым, – и она лукаво глядела на меня прищуренным глазом. – Ведь это все для них.

Ее саму возбуждало, когда я присаживался перед нею, раздетой, и не таясь разглядывал, как разглядывают добытый клад. Под моим пристальным взором она открывалась все более, всю себя до последнего волоска отдавая мне. А между тем, как сейчас понимаю, она отдавалась не столько мне, сколько своему наслаждению.

В Эле я находил всех тех девочек, женщин, каких знал и о каких грезил – Настю, Эмму, Вику, и старшеклассницу с четвертого этажа родительского дома, и мою маленькую безымянную подружку из романтических сновидений мальчишеской поры, и тех роскошных недоступных полубогинь с репродукций старинных картин, и тех покорных, немного странноватых красавиц, каких я любил и ласкал в своих более поздних снах.

Они все смотрели на меня ее глазами, ласкали меня ее руками, и я, обнимая ее, обнимал их всех. С Элей последовательно, шаг за шагом, но с ошеломляющей и фатальной быстротой стали обращаться в реальность мои самые безумные фантазии.

Первым звеном в этой цепи стал “бархатный” секс, как называл я оральные ласки. Именно с Элей мы достигли в нем того высочайшего уровня, той открытости и свободы, каких мне не удавалось достичь с другими и какие до сей поры казались возможными только в воображении и снах. (Хотя никогда я не забывал и наш первый опыт с Аленкой.)

По обыкновению, Эля сперва уклонялась, хотя в ее зрачках уже зажегся огонек дьявольского искушения, укрощать который ей, очевидно, становилось все труднее и труднее, и вот однажды она вся, разом, раскрылась для моих ласк, забыв ложный стыд. Лицо ее, когда в изумлении от новых изысканных ощущений она приподнимала голову, чтобы взглянуть на меня, было бледно и искажено гримасой, прекраснее которой я ничего еще не видывал. Я приостановился, зачарованный.

– Ну же… – со слабой улыбкой простонала она. – Не отлынивай.

Не знаю, как я не умер от разрыва сердца в тот первый раз, когда она, сидя сверху на моей груди, продвигалась по мне – все ближе и ближе, с томительной медлительностью, дразня меня и себя, приближалась к самым моим губам, и я, прежде чем потерять себя, забыться в безудержной страсти и нежности, видел перед собой полураскрытый нежнейший бутон, отдающий сдобой и дурманом. Я едва не лишался рассудка от мысли, что это явь, что этот бутон предназначен мне, что он ждет моих трепетных касаний.

С того вечера Эля вновь и вновь жаждала повторения испытанного. Всякий раз ее пальцы мягко, но настойчиво направляли мою голову в желанную область, и я блаженствовал от этой ее настойчивости, ее очаровательного бесстыдства.

Да, как в давних моих мальчишеских грезах, так теперь в нашем с Элей полуреальном мире земные законы и запреты утрачивали силу. Вместе с одеждами мы сбрасывали с себя последнюю тень стыда и неловкости. Эля усаживалась, например, мне на шею, я обхватывал руками ее упругие ноги, поцеловав попутно одну и другую, и катал ее голышом по квартире, даже подбегал смеха ради к раскрытому настежь окну. Я ложился навзничь на скользкий паркет, а она выполняла надо мной поперечный шпагат (тут же вспоминаю, как в детстве проезжал на санках между расставленных ног подружек, хотя те и были в штанах, да к тому же зимних). Мы завязывали один другому глаза синей атласной лентой. И вот я кружил по комнате, натыкаясь на подыгрывающие хозяйке предметы, пытаясь поймать ее саму, невидимую и голую, по легкому дуновению, по запаху стремясь проследить ее беззвучные перепархивания. В свою очередь Эля, слепо расставив руки и плотоядно приоткрыв рот, ловила меня, а я старался легонько шлепнуть ее по попке или даже поцеловать и быстро отскочить. Мы пробовали одновременно доставлять друг другу оральное наслаждение, превращаясь в диковинную буддийскую фигуру, в клубок тел, ног и рук. И в эти фантастические минуты предельной оголенности и нежнейшего пения нервов мне чудилось, будто мы и впрямь единое, само себя ласкающее обоеполое существо.

А еще, экспериментируя, мы по предварительной взаимной договоренности, прерывали, бывало, нашу близость почти на самом ее пике. Элино – оторванное от моего, переполненное любовью – тело уезжало на работу, а мое – невероятно чувствительное, как будто лишенное кожи – отправлялось бродить по городу. Но удивительное дело: наша связь ни на миг не прерывалась, на каком-то ином уровне продолжалось весь день незримое творение любви. Наша страсть сочилась из нас, постепенно увеличивая напор, как сочится под давлением вода сквозь преградившую поток плотину. Малейшая мысль о любимой подбрасывала мои чувства к самому небу. Весь мир казался невероятно эротичным, возбужденным, даже трепещущие деревья, даже вихрящиеся и сталкивающиеся в небе облака. Не знаю, что при этом выражало мое лицо, но встречные женщины бросали на меня растревоженные шальные взгляды. И Эля признавалась, что в такие дни все сделки у нее проходили «на ура», а мужчины терлись вокруг, как наэлектризованные.

А вечером!.. Захлебнувшись в объятиях, соединившись, слившись наконец в одно, мы жадно глядели друг другу в глаза и, пока только лишь глядя в глаза – только лишь глядя в глаза! – едва не плакали от пронизывающих нас тончайших вибраций, сродни тем, что выступают предвестниками мощнейшего землетрясения.

Мне нравилось в ней все. Нравилось войти в ванную в момент, когда она, слегка расставив ноги, добросовестно орошала рассыпчатой струей из душа свои сокровенные места и, полу отвернувшись при моем появлении, с напускным жеманством брызгала в меня водой. Или когда она, увлекшись, забыв о моем присутствии, любовно смазывала перед зеркалом свое тело кремом, остаточный аромат которого, смешанный с влекущим запахом ее самой, я буду потом вдыхать, скользя щекой по упругой гладкой поверхности ее ноги. А ее аккуратные гладенькие ступни – о них впору слагать оды! А запах женской плоти, оставляемый ею на мне как напоминание о минутах счастья! А ее страстные покусывания меня в плечо и шею в пылу наших жарких схваток! А ее голосистое бесподобное пение, о котором я уже упоминал!..

– Я твой музыкальный инструмент, – нарочито скромно говорила она после в ответ на мое восхищение. – Именно ты, касаясь губами, извлекаешь из меня эти звуки. Ты бы мог выступать со мной в концертных залах.

И мы хохотали, представляя себе такой концерт.

– Если так, то ты очень чувствительный инструмент, – замечал я с любовью. – И очень звонкий!

– Ты знаешь, что он еще долго после тебя звучит? Сам по себе, хотя и не слышно, но очень, очень долго после того. Я даже не могу из-за этого пописать.

О, мой божественный музыкальный инструмент, моя сладкозвучная вайна!