Текст книги "Тундровая болезнь (сборник)"

7

Мы с Васей находились на вершине и уже доделывали маршрут, когда из-за соседней горы, со дна долины повалили вдруг белые комья дыма. Василий нахмурился:

– Эге, видать, тайга загорела.

Это они здесь говорят так – «загорела» вместо «загорелась».

Этого нам только не хватало! Пожар в тайге – страшное дело.

Ветер между тем все сильнее, а дыму все больше и больше. Вон уже оранжевые, перемешанные с огнем клубы и темно-темно-серые…

– Черный дым пошел – стланик начал гореть, – комментирует мой бравый солдат. – Белый дым – от ягеля, он сейчас сухой, горит как порох. А черный – это от смолы. Наши что ли подожгли? – шутит. – Нет, вряд ли наши, далековато от нас.

А ветер как назло – все бешенее, и хорошо видно, как быстро дым по долине ползет, окутывает островерхие лиственницы, движется в сторону нашего лагеря. Вот уже наползает на крохотные палаточки. Ой, а у меня там нижнее белье и полотенца сушатся – все провоняет гарью!

– А если наш лагерь сгорит? – спрашиваю. – Придем из маршрута – а там одни угли.

– Пожалуй, не дойдет: река остановит, – прикидывает Василий. – Вон, смотри, как она петляет, – показывает вдаль на крутые извивы в пойме. А у самого голос напряженный, уж меня-то не проведешь. Ситуация…

Спускаемся в конце дня в долину и погружаемся постепенно в дым, как под воду. Глаза ест и горько во рту. А Вася как будто не замечает.

– Олешка прошел, – показывает на следы. – Но уже давненько. Рэська вон даже не смотрит. Не стало живности, – вздыхает. – Из-за этого и в геологи вот пришлось временно записаться…

В общем, зубы мне заговаривает, отвлекает от тревожных мыслей.

Все наши давно в лагере. Здрасьте: и Гера тут же! Капитана его что ли не отпустил из-за пожара? Решают, что делать: выжидать или бросать лагерь и с документацией и личными вещами убегать вниз по речке.

Начальник подходит к нам с Василием:

– Если что: мы там, в верховьях, не работаем, ясно?

Вот оно что…

– Кто поджег-то? – Василий вполголоса.

– Кто… – Марк поворачивается назад. – Наш знаменитый таежник! Герка!

Я сперва решила, что это розыгрыш. Опять, думаю, насмехаются над беззащитным художником. Но оказалось, правда: Гера не уследил за костром. Ну что за мужик такой! Что за человек такой несуразный! Я не на шутку рассердилась в первую минуту.

– «Мы местные, привыкшие»! – передразнила его.

Но смотрю: Гера и так в трансе, сидит понурый, голову уронил.

– Двадцать пять лет в тайгу хожу, а такого со мной никогда не бывало, – бубнит. – Главное: развел на косе, на камушках. Даже не заметил, как искра отлетела или уголек. И сразу ягель на ветру как пыхнет! И пошел!.. Я и воду плескал котелком – бесполезно. Махом все занялось. Сам еле ноги унес…

– А у меня ТАКОЕ «обнажение» было! – подхватил Капитана, имея в виду скальные выходы. – Дай, думаю: подолблюсь, пока Гера чай делает. Не дал изучить! Таежник называется. Я набрал вас, опытных таежников, чтобы все по уму было, чтобы нас, городских, обучали, – (издевается). – А вы сами тайгу палите.

– Да-а-а, – бормочет себе под нос виновник. – Не думал я, что такое со мной приключится…

Мне даже немного жалко его стало. И я могла бы, наверное, не уследить…

К ночи ветер поослаб, зато видны стали в темноте оранжевые сполохи над лесом. Впечатляюще, хотя и жутковато. И как будто даже слышалось гудение пожарища.

– Будем по очереди дежурить, – распорядился начальник. – Главное – не задохнуться от дыма. А то кто тогда работу доделает? – и косится на меня. Но мне не до шуточек.

Гера поднимает голову:

– Спите. Я послежу. Все равно не усну.

И пока я не ушла к себе, он все голову вверх задирал, молил, видно, небесную канцелярию о дождичке. Однако на черном небе (сером из-за дыма) проглядывали лишь светлые, совершенно импотентные облака.

Гера, как я понимаю, страдал вдвойне – и из-за своей оплошности, и из-за того, что в поселок он теперь попадет неизвестно когда.

8

Как ни странно, Герины молитвы каким-то чудесным образом подействовали (бог ведь дуракам благоволит): ночью пошел-таки дождь. Я слышала, как он забарабанил негромко по тенту палатки. А еще я вроде бы услышала Герины слова: «Ну, теперь погасит». Или это было уже во сне. Не уверена.

Наверное, Гера молил силы природы слишком уж истово: дождь моросил и утром, и не прекращался ни на минуту весь следующий день. В горы не полезешь: ягель на камнях раскис, стал как мыло, ходить по нему – ноги выворачивать. В молодости я, может, и побежала бы в маршрут, а сейчас уж не такая глупая.

Лежу в мешке – в свитере, спортивных штанах, шерстяных носках – и дрожу как цуцик. Господи, что за наказание такое! Забираюсь с головой, поджимаю ноги к животу… Шепотом кляну производителей спального мешка, сулящих комфорт при температуре до минус семи. А заодно – и эту геологическую партию. Что за организация! На всем экономят, даже на спальных мешках.

Домой хочу – к мужу, к дочке! Домо-о-ой! Но куда отсюда денешься? Даже Гера вон вырваться не может. Лежу, трясусь. И зачем я в геологию пошла? Ведь не женское дело. И Ваня сколько просил, но не бросить. Как болезнь…

Что это? Рассыпчатая дробь дождя сменилась каким-то зловещим шипением. Что-то новенькое. И тут долетает Герин голос:

– Оппа-на! Ни фига себе! Снег валит! Зима пришла!

Через минуту-другую:

– Эй, вылезайте, сони! Гляньте, что делается!

Не хочу вылезать. И снега не хочу.

Минут через двадцать палатка моя затряслась, что-то поехало по тенту вниз, стало светлее. Молния чуток распустилась, и просунулась Герина голова – небритая, черная… и беспардонная (а вдруг я неодета? хотя в такой холод…).

– Вылазь – посмотри, что делается! Зима в июле! Вылазь – чаю горячего попей с золотым корешком.

Выбираюсь на четвереньках наружу (где уж в таких условиях быть грациозной!).

Ой-ой-ой! Фантастика! Где же лето? Всё вокруг – точно замазали белилами. Гор нету. Лиственницы – как на новогодней открытке, палатки облеплены снегом. Палатка-склад перекосилась, вот-вот завалится под этим грузом. А это еще что такое?! Возле командирского вигвама возвышается чудище – снежная баба с могучими грудями – плод Гериного творческого вдохновения. Сразу видно тонкую художественную натуру. Снежной бабой он все же не ограничился: в очищенном от снега очаге горит костер, из чайника валит пар. Что ж, молодец… иногда бываешь.

На чай выползли из своей берлоги и остальные.

– Капитана, почему лыжи на отряд не взял? – изображая чукчу, пристает Вася к начальнику, хмурому и заспанному. – Как, однако, без лыж маршрут ходить будем? Снег-то теперь уже вряд ли до следующего лета сойдет.

– Типун тебе на язык, – тыкаю его костяшками пальцев в темя.

– Высокогорные нам платят, должны теперь и снеговые платить, – продолжает зубоскалить Вася, затем прибавляет озабоченно: – Если еще и морозцем прихватит – ягод не жди, не будет.

– Бог с ними, с ягодами, а вот без печки жить я больше не намерена, – заявляю решительно. – Переселяйте меня в брезентовую палатку, а склад – в мою.

И тут Гера ни с того, ни с сего:

– Барыня нашлась! Дома сидела бы, если к холоду непривыкшая.

Ишь, умник какой – «дома бы сидела»!

– Тогда и Вася с Петей пусть дома сидят! – говорю. – Что ж они в палатке с печкой пристроились?

Заткнулся. Крыть-то нечем. Потом к начальнику подходит, топчется перед ним, как школьник:

– Как мне в поселок-то теперь? – бормочет.

– Как… Теперь никак, – Марк ему равнодушно. – Жди теперь, когда снег сойдет.

– Дойду я… – чуть не со слезами в голосе.

– Нет уж, я за тебя отвечать не намерен. К тому же в такую погоду и вахтовка из прииска не пойдет.

Получил? Будешь знать, как женщине грубить!

Кухонную палатку для меня все-таки освободили и печку в ней поставили. А все мешки и ящики с банками спокойненько поместились в мою капроновую. А всё доказывали мне: нет, мол, ни за что не поместятся!

9

На следующее утро просыпаюсь: белесый свет сочится сквозь зеленую ткань. Выбираюсь наружу. В носу аж защипало. Надо же – настоящее зимнее утро! Снег и не думает таять. В ведрах и кастрюлях – лед сантиметров по пять. Под кустом – Герины смерзшиеся носки, снегом присыпанные. Вот охламон-то! Тучи поднялись, появились неузнаваемые белые горы. Глазам больно – такие белые. Речка громыхает и мчится быстрее, чем всегда, вода среди снежных берегов кажется черной. Кусты полегли, горемычные, придавленные снеговыми лепёхами. Только сейчас заметила (диво дивное!): совсем нет гнуса – ни одного комара, ни единой мошки! Красота!

Снег свежий, нетронутый. Только от Гериной палатки тянутся четкие следы к речке и продолжаются уже на том берегу, под заснеженными деревьями. Неужели рванул-таки в поселок?! Ну, Марк ему задаст! Хотя погоди… Вон на белом склоне темнеет скорченная фигурка, которую я сперва приняла за камень. Что это он там делает? Если по нужде, то слишком уж далеко забрался, обычно они дальше десяти метров от палаток не отходят. Неужто рисует? Кажется, и вправду рисует.

Выползли из командирской палатки Капитана и его свита.

– Гера рисует, – с важными лицами показывают друг дружке на склон.

– Зоя, а знаешь, чем Гера рисует? – по обыкновению, принялись меня разыгрывать Марк с Василием. – Пальцами! Серьезно! Обмакивает пальцы в краску и водит ими по бумаге.

– Правда, что ли? – искренне удивляется Петруха.

– Слушай ты их больше! – отмахиваюсь я. – Они и не то тебе наплетут!

– Придет, скажу: пусть мою винтовку нарисует. – Петька ночью ходил на охоту, никого не добыл, но стоит в горделивой позе с карабином в руке. Зверобой, понимаешь…

– Лучше бы пожар свой нарисовал. В назидание всем опытным таежникам, – подковыривает рабочих Марк.

– Ну как? – спросила Геру, когда он, весь продрогший, с посиневшими губами и обшарпанным этюдником, приплелся в лагерь.

– Не закончил, – трясется. – Ветер мешает. Акварель сразу сохнет, плохо. Масло бы… Да и освещение не то. Солнце надо: тогда горы заиграют, тени цветные появятся.

И все же я почуяла: живописец наш воспрянул духом, хотя и не показывает виду. По какому-то особому свечению в глазах почувствовала.

Кажется, я начинаю понимать, как в Гере уживаются художник, охотник и рыбак. Он так же охотится за освещением, тенями, подстерегает их, как оленя или хариуса.

Зверобоя нашего все же увековечил – мелками на фанерке от ящика.

Через день появилось и солнце, но писать картины Гере уже было некогда: снег сошел (задержался разве что на гребнях хребтов и скальных пиках), и Гера рвался в поселок, хотя, думаю, он уже не очень-то верил, что застанет там своего московского благодетеля.

– Ладно, иди, – согласился начальник. – Хоть хлеба нам привезешь.

Последние дни, надо сказать, мы сидели на лепешках: хлеб кончился. Гера выпекал – как они здесь называют, «якутские лепешки» – на сухой сковороде. Получались они ужасные: тяжелые, вязкие, всегда пригорелые. У меня от них в животе нехорошо. До этого я жарила нормальные лепешки на масле, но большая чугунная сковорода (единственная!) лопнула пополам, после того как Петька, умная голова, бросил ее, раскаленную, на снег. Гера пёк на этих половинках.

Посмеиваюсь, наблюдая за Гериными суетливыми сборами.

– Доволен, – дразню его, – к любимой жене топает.

– Доволен, что хоть там ты меня не будешь раздражать, – оскалился внезапно.

Вот-те раз!

– Чем это, интересно, я тебя раздражаю?! – я от возмущения чуть заикаться не начала.

– Своим образом жизни, – отвечает.

Когда он уже ускакал, мне стало смешно.

– Наверное, чтобы не раздражать его, – говорю, – я должна в маршруты в ботинках идти, прямо по ручьям, мокрая по колено, а еще лучше – босиком. Не мыться, сено всякое в чай себе запихивать, ходить расстегнутой во всех местах. Тогда бы он, наверное, остался мною доволен.

Марк поворачивается ко мне с ложкой в руке (он сегодня вместо Геры взялся кашеварить):

– Вот ты смеешься, а не знаешь, почему Гера никогда не раздевается и не моется.

– Потому что одичал он тут, в тайге вашей! – говорю. – На дикого зверя похож стал.

– Потому что начальник партии выдал ему всю зарплату вперед. Гера просил аванс, а получил всю сумму за все три месяца. Это шестьдесят тысяч рублей.

Василий присвистнул:

– Герка таких денег и в руках-то не держал!

Капитана дальше:

– Вот он и таскает эти бабки с собой. Спит с ними, даже в маршрут с ними ходит.

Я вспомнила, как в жаркий день во время привала я обмывалась в ручье и Геру убеждала: «Искупайся» – нет, даже куртку не снял. Может, конечно, все и не так: просто не любит человек мыться, а Капитана все преувеличил, но доля правды, наверное, есть.

– Всё у вашего Геры не по-людски, – говорю. – Мог бы жене деньги оставить. Зачем он их с собой в лес потащил?

– Ты у него спроси. Не доверяет жене. Или боится, что она не разрешит ему краски дорогие купить, о каких он давно грезит. Но я ему сейчас строго наказал: первым делом закупи себе на зиму продуктов – сахара, муки, картошки, – пока не растранжирил денежки.

Я его слушаю, а у самой как-то мутно на душе. А тут еще и каша в костер побежала, запузырилась на углях, задымила, запах пошел горький.

– Зря ты его отпустил, – говорю. – Чует сердце мое: плохо это кончится…

10

Ну и команду наш Капитана набрал! Один с приветом (Геру имею в виду), другой просто дурак (Петька то есть). Компасом пользоваться не умеет. Крутит его и так, и этак, и вверх дном переворачивает… Ну точно – мартышка с очками. Или смотрит в карту: «Это что, дорога?» – на речку показывает. Он что, в школе не учился?

Пока Геры нет, приходится в маршруты с этим чудиком ходить. Васю Марк себе взял, понял, видно, что от аборигена толку ноль.

Ходит еле-еле, с боку на бок переваливается, точно пингвин, хотя и не скажешь, что толстяк. Ноет, что я слишком большие пробы беру – тяжело ему, видите ли. А у самого физиономия чуть не лопается от переизбытка здоровья.

За весь день редко обмолвимся с ним хоть словечком. И не потому, что я так увлечена работой, а просто потому, что Петька этот ничего, кроме охоты, не знает. С Василием они часами беседуют о сакджоях, торбаганах, марках ружей, о ручьях и распадках, где тот или другой добывал зверя.

Про себя он с гордостью заявляет:

– Я здесь – коренной житель!

Этот коренной житель как-то при мне выпрыскал остатки средства от комаров на муравейник (из любопытства или просто по дурости), а пустой баллончик зашвырнул в кусты. Когда же я заметила, что он таким образом засоряет тайгу, где сам живет, он искренне удивился:

– Что будет от одной банки?

В лагере вырыта яма для мусора, но коренной житель ни разу ею не воспользовался. Консервные жестянки, пачки от сигарет, пустые пластмассовые зажигалки бросает где ни пóпадя.

Петька этот, я убеждена, абсолютно бесполезный в отряде элемент. Взяли его как охотника – чтобы в отряде не переводилось свежее мясо. Но мяса до сих пор в глаза не видели.

– Геологи ваши всю дичь выбили! – ворчит (чтобы как-то оправдаться). – Дичь выбили и тайгу попалили.

Я ему:

– Зверя вы, коренные жители, бьете больше всех, вам разрешение дано. А тайгу вон ваш местный Герка поджег.

– Гера не местный, – надул губы, – он тоже приезжий. МЫ тут коренные жители, НАМ тут жить! – И грудь выпятил. Как же – коренной сибиряк!

Аномалию как-то засек ерундовую.

– Запиши, – говорит, – в свои бумаги, что это я нашел. Пусть мне премию дадут.

На полном серьёзе думает, что открытие сделал.

Здоровый лоб, а ленивый до чего! На днях собралась уже в маршрут, а он лежит: «Ой, что-то живот заболел». Ну заболел, так оставайся, я и сама управлюсь. Вечером прихожу: Вася картошки с тушенкой нажарил, и этот сидит наворачивает. Морда красная, губы оттопырил. И уплетает! Больной! Живот у него, видите ли, болит!

Ладно. Что-то разворчалась я не на шутку. Ворчу и ворчу. «Живописные дни» что ли на подходе?

В одном убедилась: лучше уж с Герой работать, чем с этим коренным сибиряком.

А от Геры – ни слуху, ни духу. Дошел ли, купил ли краски – ничего не знаем. «Пустынею меж нами мир лежит».

Четвертый день миновал, пятый… Марк забеспокоился – связался по спутниковому телефону с кем-то из поселка: там ли Гера? Трубку к уху прижал, слушает. На лице – вечный покой, но чувствую: что-то не так.

– Случилось что? – спрашиваю.

– Случилось, – кивает. И молчит.

– С Герой?

– С Герой.

– Ну?

– Сказали: Гера напился и у него украли все его так им лелеемые денежки.

– Вот бестолочь-то! – взорвалась я. – Ну что за мужик такой! Нельзя было его отпускать!

– И ничего не осталось? – уставился на начальника Петька.

– Надо в милицию обратиться. Может, что-то выяснят… – больше не знаю, что и предложить.

– Он по жизни такой… несуразный, – продолжает Марк, точно не слышит. – В Иркутске в художественном училище учился – не доучился, здесь в школе работал учителем рисования – с директором не поладил. Я его не первый год знаю.

Если ты его не первый год знаешь, зачем тогда отпускал?

Дня через два явился и сам Гера. Еще страшнее и нелюдимее прежнего. Естественно, без хлеба. На расспросы наши отвечал коротко, будто в милиции:

– Проснулся утром – на полу какие-то мелкие деньги валяются, а в карманах пусто.

– С кем ты пил? – допытываюсь. – С друзьями? Со случайными людьми?

А он:

– Такие друзья… Я даже догадываюсь, кто из них. Но ничего не докажешь, бесполезно руками махать.

– Гера, а как же краски? – спросила его наедине. Я же переживаю.

– А тебе-то что за дело?! – опять взбесился.

Тут уж и я не стала цацкаться.

– Что за дело?! Так вот знай: никакого мне до тебя дела нет, раз ты такой чурбан неотесанный! И как тебя, урода, жена терпит?!

Редко я кому такие грубости говорю. Ну, думаю: всё, до конца сезона разговаривать не будем.

Вечером смотрю: что-то тащит. Полный пакет травы.

– На, заваривай, – сует мне.

– Нет уж, – говорю, – избавь меня. Я уже пробовала твою траву в чае. Еле отплевалась.

А он:

– Это тебе от печени.

А у меня действительно перед полем УЗИ камни в желчном пузыре показало. Я сумела скрыть, иначе не разрешили бы выехать. Но временами сказывается.

Я ему:

– С чего ты взял? У меня все в порядке.

– Будешь мне говорить! – бурчит. – На! – сунул пакет в руку.

Попробовала пить – и вправду вроде полегче.

11

Ждали наш грузовик с продуктами, а главное – с хлебом. «Якутские лепешки» уже видеть не могу. Каши осточертели. В общем, ждем, а он все не едет: вода в реке большая. Но однажды утром слышим: гудит. Обрадовались, выскочили все из палаток.

Через минуту Василий:

– Капитана, – дурашливым голосом. – Не наша машина, однако. Хлебушка не будет.

И точно: показался вскоре «Урал», битком набитый людьми. Идет прямехонько по реке, по перекатам. В кузове – мужчины и женщины разного возраста в ярких синих, желтых непромокаемых костюмах. Радостно машут нам, проезжая мимо. Чему радуются?

– Туристов повез, – со знанием дела сообщил Василий. – Но по такой высокой воде не проедет. Там пониже есть одна хорошая ямка – через нее не проскочит.

Стоим под моросящим дождичком, словно на представлении. Вася угадал: не прошло и пятнадцати минут, как снова слышим гул и показывается тот же «Урал». Не останавливаясь, взбирается на берег, ползет мимо нас и решительно так поворачивает на старую лесную дорогу.

– Ну, там, сто пудов, не пройдут, – махнул рукой Василий. – Там марь, только вездеходом и можно. Сядут.

Машина хоть и не села, но скоро вернулась, вся заляпанная болотной грязью. Возле нашего лагеря остановилась. Пассажиры так и посыпались из кузова! Господи, да сколько же их?! Долговязые юноши и плечистые девушки, молодцеватые женщины и шустрые старички. Галдят, по-немецки переговариваются. Как потом узнала, то были австрийские туристы, а сопровождали их наши проводники-организаторы. Где-то ниже по течению (где именно, я не вникала) они рассчитывали выгрузиться, собрать катамараны, каяки и прочую флотилию и начать сплав по реке. За это они еще и деньги платят!

Вслед за ними выскочила из кузова чернявая собачонка, девочка. Это я через минуту поняла, что девочка, потому что через минуту наш пожилой и степенный Рекс (кто бы мог подумать?) впал в неистовство – и крутился вокруг этой чернавки, и подпрыгивал, и припадал перед ней к земле, и повизгивал. Да он, смотрю, еще больший донжуан, чем его хозяин!

Марк – тот сразу к проводникам:

– Вам ничего не остается, как сплавляться отсюда.

– Мы это уже поняли, – кивают.

Иностранцы в это время – как в музее – разглядывали наш лагерь: две допотопные брезентовые палатки с торчащими трубами печек, две крохотные палаточки-конуры, высокую треногу над костром с подвешенными кастрюлями (эвенкийский вариант). Вот, думают, русские дикари. На меня один старичок тоже все поглядывал (в хорошем смысле). Но больше всего их поразил Гера, сидящий на своем этюднике, босой, в расстегнутой, несмотря на дождик, курточке, с голой грудью.

– Фото? – говорят и знаками просят разрешения сфотографировать этого Тарзана.

А мне подумалось, что, возможно, в каком-нибудь европейском глянцевом журнале появится Герина фотография с подписью: «Русский геолог».

Марк недаром ратовал, чтобы выгружались тут: с пустым «Уралом» он отправлялся в поселок – поторопить доставку продуктов. А мне пришло в голову другое. Хоть и не жалую я Геру, но такой случай… Стала убеждать всех собрать для него деньги – скинуться хотя бы тысячи по три. В беду попал человек – надо же как-то помочь.

– Надо помочь Гере, – вполголоса внушала я каждому. – Хоть это будет не шестьдесят тысяч, которые украли, но и двенадцать – тоже неплохо. Только надо не ему, бестолковому, а жене отдать. Вот ты, Марк, как раз и передашь, из рук в руки. И пусть она сразу пустит их в дело – закупит чего требуется для семьи.

Марк выдал аванс, все скинулись. Вот уж чего не ожидала: Петруха внес пять тысяч.

– Мне денег много не надо, меня тайга кормит, – заявил самодовольно.

К деньгам приложили список, что Гериной жене купить на эту сумму: мешок сахара, мешок муки, две коробки тушенки…

Как ни тихарились, а Гера все же пронюхал про нашу благотворительную акцию. Сперва ворчал недовольно (мол, сам заработаю), а под конец попросил начальника дописать десяток досок и мешок цемента.

– Буду ремонт делать, – пояснил хмуро.

Благо, Капитана не подвел – и деньги, и список передал, молодец. Из рук в руки.