Текст книги "Дневник читателя. Русская литература в 2007 году"

Андрей Немзер
Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

От автора

«Вот вам и другая (если бы! уже пятая – А. Н.) книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, крепко не хотелось выдавать и этой. Право, пора знать и честь». Неловко похищать зачин предисловия у классика (надеюсь, никто не подумает, что я мню себя Гоголем), но лучше, чем словами пасичника Рудого Панька, о настроении своем все равно не скажешь. Чем дальше, тем больше подзаголовок «Дневника читателя» отдает обманом. Вроде бы и не оставляло меня в течение последних лет намерение информировать публику о том, что творится в литературном мире, вроде бы и не собирался я отказываться от амплуа «критика», вроде бы читал новоизданные сочинения не меньше, чем в прежние времена, а получилось… то, что получилось. Сплошная «презентация субъективности» – о чем и почитаю долгом своим предупредить читателей. Не об оценках речь (они всегда «субъективны», то есть обусловлены личным вкусом или, если угодно, миропониманием пишущего) – слишком много литературных фактов, обсуждавшихся коллегами (или хотя бы взывавших к такому обсуждению), было сознательно оставлено за кадром. Слишком часто казалось (сейчас, когда год завершился, а книга составлена, чувство это не ослабело, а окрепло), что занимаюсь я не своим делом.

Допускаю, что так было с самого начала – то есть с осени 1991 года, когда я, поступив на службу в «Независимую газету», впервые еще как бы в шутку примерил маску критика, на удивление быстро и прочно приросшую к лицу. Я не жалею о том, что делал все эти годы. Я любил свою работу и довольно долго не ощущал себя в мире живой литературы случайным и докучным гостем. Когда между закрытием газеты «Сегодня» (конец 1996 года) и началом «Времени MN» (май 1998-го; позднее газета эта превратилась во «Время новостей», где по сей день работаю обозревателем отдела культуры) остался я без «своей площадки», переживал это положение достаточно болезненно. И не потому, что «материальные проблемы» возникли (сухую корку не грыз; многим замечательным литераторам в те и последующие годы приходилось гораздо солонее) или «других дел не было» (были и делались: преподавал, составил – с удовольствием и вспоминая молодость – две популярные книги «классики», в журналы писал и т. п.) – просто не отпускало желание подробно и часто публично фиксировать читательские впечатления от тогдашних новинок. Хотелось хвалить, ругать, спорить, открывать новые имена, угадывать будущее – если угодно, размахивать руками. Когда я поступил во «Время MN», желания эти отнюдь не испарились, хотя в новорожденной редакции мне и было предложено поумерить пыл и минимализировать (разумеется, лишь в газетных заметках, а не сторонних – журнальных – выступлениях) «внутрилитературные» темы. Работа есть работа – я какое-то время старался писать суше и «фактографичнее», но, кажется, заметил это только один человек – весьма достойный, но в ту пору сильно на меня гневавшийся прозаик сообщил граду и миру, что теперь, дескать, персонаж, мнивший себя критиком, пишет о литературе так же «газетно», как его коллеги из других отделов о политике, бизнесе и спорте. Ознакомившись с этим отзывом, мой тогдашний куратор с усмешкой констатировал: «Его бы устами да мед пить!» Я и сейчас думаю, что мой строгий обличитель принимал желаемое за случившееся: полемику можно вести и прикровенно, а «позитивные» отклики позволяют заявить позицию (думаю, не только «внутрилитературную») ничуть не хуже, чем полемические. Да я ведь и раньше был убежден, что гораздо важнее указать читателю на то, что ты сам любишь и ценишь, чем отвратить его от того или иного непотребства. В том числе – шибко распиаренного и «продвинутого».

Ничто, однако, не проходит даром – в том числе и внутренняя установка на «просвещение» (или, скажу точнее и скромнее – на информирование о «позитиве»): чем длиннее становился мой стаж критика, тем меньше тянуло крушить дутые авторитеты, предостерегать от соблазнительных тенденций (да и обнаруживать эти самые «тенденции», зачастую, по моему разумению, фиктивные, придуманные наскоро и с мелким расчетом) и отмечать отдельные достоинства грамотных (кто бы спорил!), но мало меня трогающих опусов. Впрочем, об этом кое-что уже было сказано в предыдущих выпусках «Дневника читателя» и будет сказано на страницах этой книги. Имеет ли право литератор, игнорирующий изрядную часть новейшей словесности (не суть важно даже, ознакомился ли он с ней и счел «предмет» недостойным обсуждения или отверг не глядя), именоваться (да и ощущать себя) критиком? Не знаю. Но такой – неуверенный, ускользающий, вибрирующий – ответ, если вдуматься, означает, что измена цеховому знамени уже произошла. И провоцирует следующий, не менее колючий вопрос: А был ли мальчик (в смысле – критик)?

Дабы избежать чреватых обидами недоразумений, подчеркну: я ни в коей мере не имею в виду тех коллег, что решительно сменили литературное амплуа, то есть оставили критику для того, чтобы сосредоточиться на иной работе. (Наиболее выразителен пример Евгения Шкловского, который прозу писал с давних пор, но настоящую силу обрел в недавние годы, когда четко от критики дистанцировался. Есть ли здесь причинно-следственная связь, а если есть, то каков ее характер, не знаю. И не думаю, что в данном случае это так уж важно.) Равным образом я не имею в виду коллег, совмещающих (удачно или неудачно – иной вопрос; бывает по-разному) критику с беллетристикой. Я имею в виду исключительно себя самого. Как прежде, так и сейчас я с большим сомнением отношусь к императиву литературного «универсализма». Я как думал, так и думаю, что «навыки» и «дар» суть материи разные. Тезис «критик обязан быть писателем» мне (что встарь, что ныне) так же чужд (если не сказать грубее), как тезисы «критик – тоже писатель» или «критик – лакей при писателе». Я думал и думаю, что критик – это критик, литератор, которому есть дело до всего (оговорку великолепного Козьмы держим в уме), что творится в литературном мире. Именно поэтому мое отдаление от современной словесности (не от нескольких горячо любимых писателей, которые теперь, впрочем, и без моей публичной поддержки отлично обойдутся, а от ее «целого») при формальном сохранении «все той же позицьи» заставляет меня задаваться вопросом о своем (и своих писаний) статусе. Именно поэтому мне неловко именовать себя критиком. Я слишком высоко ценю эту профессию и ее неподдельных мастеров (которые могут уставать и отходить в сторону, но не утрачивают счастливого чувства присутствия «в деле» и веры в необходимость собственного высказывания или в весомость– тоже, стало быть, необходимую – собственного молчания), чтобы козырять многолетним «исполнением обязанностей».

До осени 1991 года я никаким критиком не был (хотя время от времени что-то о современной литературе писал, а служил так вообще в «главном» критическом органе державы – «Литературном обозрении»; «Нового…», замечу, тогда еще не было. Как и многого иного, сегодня воспринимаемого как «всегда сущее» и «в принципе неотменимое»). За гуж в баснословные времена послеавгустовской эйфории и первого состава «Независимой газеты» я взялся по стечению разнородных обстоятельств, не в последнюю очередь – из-за временной (ситуационно обусловленной и много раз обсужденной) тогдашней нехватки кадров, теперь успешно ликвидированной. Кого-кого, а новых критиков, молодых – даже не обязательно по российским меркам – уверенных в себе, собственных бескомпромиссности, тонком вкусе, мощной фундированности, настоящей – без малейшего намека на осточертевшую групповщину и старые скучные счеты! – свободе и принципиальной новизне как предлагаемых глобальных концепций, так и – минимум раз в полгода – поднимаемых на щит «новых гоголей», теперь у нас пруд пруди. Дерзайте, мальчики! И, как политкорректно уточнял много лет назад один мой остроумный одноклассник, девочки, разумеется, тоже.

Со всех сторон нас заверяют, что время дилетантов и «заместителей» вышло. Возможно, все так и есть. Я совсем не склонен петь отходную критике как таковой – напротив, утверждения многих коллег (как старших, так сказать, наблюдателей процесса, так и младших, то есть его активных «пропагандистов») о том, что, дескать, «литературная журналистика» окончательно победила «архаичную» критику, кажутся мне даже не «несколько преувеличенными», а просто смешными: все более-менее приметные «литературные журналисты» (какие бы эмоции у меня их опусы, между прочим, написанные очень по-разному, ни вызывали) на поверку оказываются точно такими же критиками, как их «отцы» и «деды». (А что невежества и бестактности многовато, так почитайте советские журналы 1960—70-х годов, то есть лучшей их поры – гарантирую: апокалипсические настроения быстро поутихнут; хотя, конечно, лучше от этого новейшие врали, неучи и хамы не станут.) Я просто думаю, что сегодняшние критики (включая тех, кому приятнее именовать себя «литературными журналистами») со своим (нашим) делом справятся. А если кто-то из них (раньше или позже) почувствует себя «заместителем», то это будет уже его личной проблемой. В общем, не самой страшной.

Впрочем, литературная эволюция столь прихотлива, что лучше не пытаться заглянуть в будущее, а вернуться к настоящему. То есть к книге, которую я все-таки снабдил привычным подзаголовком, ясно осознавая все его лукавство. В чем с ходу и признаюсь. Зато заголовок – честный. Перед вами действительно «Дневник читателя», составленный преимущественно из сочинений, печатавшихся в 2007 году в газете «Время новостей». (В иных случаях место первой публикации указано под текстом. Впрочем, если не считать ставшего традиционным историко-литературного раздела «Круглый год», случаев таких всего два.) Нельзя сказать, что «Дневник…» полностью отражает круг моего чтения в ушедшем году – о чем-то, как было сказано выше и будет еще сказано по ходу дела, писать категорически не хотелось, о чем-то – хотелось, но не удалось (так бывает всегда и почти со всеми), а что-то заведомо не предполагало публичного отклика. Один из моих коллег (и добрых друзей) усмешливо заметил, что, нагрузив газету чередой заметок к юбилеям классических стихотворений (см. раздел «Июль – Сентябрь»), я окончательно порушил все журналистские приличия. Думаю, что все-таки еще не все. Я с октября «в свободное время» творения сэра Вальтера Скотта вкушаю, роман за романом (прежде читал далеко не все, но и знакомое, кроме совсем хорошо помнящихся «Роб Роя» и «Айвенго», не отставляю), пока добрался до «Приключений Найджела» (это 13-й том «розового» двадцатитомника)… И ведь ничего ни о «Пуританах», ни об «Антикварии», ни об «Эдинбургской темнице» в «Дневнике…» не написал. А ведь, пожалуй, жаль.

28 января 2008

Январь

Небывалое – бывает

Александр Солженицын. В круге первом. М.: Наука, 2006

Серия «Литературные памятники»

Такого еще не случалось. Не только весь многолетний опыт, но и сама идея «Литературных памятников» отвергает возможность публикации в этой серии сочинений ныне здравствующих авторов. Но писательская судьба Солженицына столь невероятна, место его в истории литературы (и просто – в истории) столь значительно, а бег времени столь стремителен, что вопиющее «нарушение правил» оказывается (мало сказать «допустимым») совершенно необходимым. Хотя и невероятным.

О том, что такое противоестественная участь «писателя-подпольщика», Солженицын подробно рассказал в книге «Бодался теленок с дубом». Всякий честный читатель «очерков литературной жизни» обречен испытать настоящее потрясение: та борьба, к которой, казалось бы, сводилась жизнь автора «В круге первом», «Одного дня Ивана Денисовича», «Ракового корпуса», «Архипелага…», не должна была позволить появиться этим (и другим писавшимся в советские годы) сочинениям в том виде, который мы воспринимаем как данность. Я не о гражданском мужестве, нравственной высоте и силе мысли сейчас говорю – об абсолютной преданности писательскому делу, о том полном подчинении себя искусству слова, без которого невозможно художественное совершенство. Солженицын однажды решил быть писателем вопреки всему – и своего добился. В каждой вещи, которую он – раньше или позже – полагал достроенной, а потому – в принципе предназначенной для встречи с читателем. (Другое дело, что встреча эта, как правило, откладывалась – по причинам, от автора уже не зависящим.)

Том «Литературных памятников» позволяет увидеть, как работал Солженицын. Разумеется, творческая история каждого солженицынского произведения достойна пристального внимания исследователей и здорового интереса «обычных» читателей, но все же случай романа «В круге первом» – особый. И потому, что это первая завершенная проза Солженицына, писателя, который по-настоящему обрел себя именно на этой стезе (а не в поэзии и драматургии). Именно здесь были явлены две основные тенденции Солженицына-повествователя, напряженное «противоборство» которых во многом определяет его поэтику: установка на сжатость (действие охватывает три дня), подразумевающая «символичность» описываемых событий, и установка на всеохватность (обилие персонажей, сложное переплетение многочисленных сюжетных линий, которые лишь поперву видятся «автономными», но в итоге оказываются сцепленными и «зарифмованными», а потому запечатлевающими ускользающую от обычного взгляда целостность бытия). И потому, что судьба романа была особенно сложной, о чем напоминают даты под авторским предисловием:

написан – 1955-1958

искажен – 1964

восстановлен – 1968.

Рассказу о том, что стоит за этими тремя короткими строками, посвящены сопровождающие текст статья «Судьба автора и судьба романа» и обширные комментарии, основное содержание которых составляют:

1) наиболее значительные варианты ранних редакций <…>; 2) выявление автобиографических мотивов в образе главного героя – Глеба Нержина; 3) связь этого героя с чередой автобиографических образов дороманной и послероманной поры; 4) общие с другими произведениями Солженицына мотивы; 5) фиксация попутных замечаний автора и обмен репликами между А. И. и Н. Д. Солженицыными в процессе работы над первым авторским изданием полной, «атомной» версии романа…

Для исследователя в равной мере важны текстология, биография и поэтика (о которой немало существенного говорится в статье), однако такое единство интересов (вроде бы необходимое любому филологу) встречается совсем не часто. И еще реже оно сочетается с глубоко личным отношением к «объекту исследования», которое ощутимо в каждом абзаце статьи и примечаний Миры Геннадьевны Петровой, чье творческое сотрудничество с Солженицыным началось сорок лет назад – осенью 1966 года.

Вот что написано о Мире Геннадьевне в «Невидимках» (пятом дополнении к «Теленку…»):

…она была так талантлива на восприятие литературы, что заменяла мне сразу 10–20 других читателей – бесценное качество для подпольного писателя: всякую новую главу, страницу довольно было проверить на ней одной. Вообще писателю, столь занятому сокрытием, утайкой, подчиненному внешним механическим требованиям конспирации и ее жестких сроков, грозит опасность не соблюсти неторопливого эстетического созерцания пропорций и деталей в сделанном. Именно об этом нередко напоминала мне Мира. Потому она и заняла такое особое положение – в стороне ото всей моей конспирации: она сохраняла мне отдельную заповедную территорию, где был я не конспиратор, а чистый писатель <…> Она была и проверяющий мой собеседник: до нее – ни с кем, а после нее только с женой моей Алей я разговаривал о работе в самом ходе ее, а иногда и прежде первого построения. Это – хрупкий разговор, он может разломать весь замысел, если собеседник не ты же, отщепленный, а чужероден. Этот разговор велся не в реальном пространстве, а в эн-мерном литературном, он не подгоняем был временем (как все в моей жизни подгонялось), ему не требовалось подчас бумаги и карандаша, записать, это была медленная переставка и проверка основ – методов и конструкций в разных лучах сопоставлений. В таких разговорах выясняются и могут быть избегнуты многие ложные пути.

Продолжением тех разговоров и стало прижизненное академическое издание романа «В круге первом». Думаю, что никому, кроме Миры Геннадьевны Петровой (текстолога и редактора в одном лице!), это дело (а лучше сказать – чудо) никогда бы не удалось.

10 января

Все яблоки, все золотые шары

Обычай делать январские номера журналов «подарочными» сложился давным-давно. Еще Некрасов год за годом торопил Островского, дабы новая его пьеса поспела к первой журнальной книжке. (Поверить трудно, но в позапрошлом веке драматические сочинения не просто печатались в журналах, чего последние лет тридцать почти не случается, но и успешно выполняли миссию «паровоза».) Понять, почему именно в начале года надлежит устраивать хит-парад звездных авторов и вынимать из загашника лучшие материалы, я лично никогда не мог (подписчиков рациональнее завлекать как раз осенью), но традиция есть традиция. Другое дело, что соблюсти ее (то есть по-настоящему потрафить хотя бы преданным симпатизантам издания) довольно трудно. Во-первых, все мы нынче весьма переборчивы. Во-вторых же, довольно часто установка на харизматичность, мягко говоря, не слишком сочетается с установкой на читабельность и/или общественную значимость текста.

Не знаю пока, как сработали другие журналы (бегло просмотрел только «Октябрь»; там со звонкими именами полный порядок), но январское «Знамя» свою «новогоднюю елочку» (№ 1 тож) украсило пышно и изобретательно. Даже отсутствие романа (что вообще-то дурной сигнал!) не слишком бросается в глаза, оно компенсируется как превосходной малой прозой (о чем ниже), так и двумя весомыми опытами non fiction – «дневником с приложением» художника-фотографа-прозаика-публициста-и-прочих-искусств-мастера Семена Файбисовича «Один год» (там немало «случайных», но редкостно точных, реальных до символичности зарисовок московской обыденной натуры, всегда изящно, а часто и весьма здраво отрефлектированных) и «записками нелегала» Эргали Гера «Белорусское зеркало». Белорусские впечатления экстравагантного и некогда претендовавшего на «модность» прозаика (его «Сказки по телефону», 1999 наделали довольно много шума) пришлись ко времени – к резкому обострению спора славян между собою. Гер, демонстрируя отменную наблюдательность и искреннюю симпатию к народу, культуре, истории Белой Руси, пишет занятно. Местами – язвительно, местами – лирично. Всегда – стремясь доказать читателю, что прочие информаторы о белорусских делах – жулики либо простаки, а на самом деле «все сложнее». Настолько «сложно», что в тексте мирно уживаются тезис о счастливой стране, где власть позволила народу от себя отделиться и просто славно жить (лучше, чем в России и Литве), и не менее подробно развитый тезис о тотальной коррупции, царящей в сопредельном нам государстве. Ну а самых употребительных в сегодняшних разговорах на белорусские темы слов – «нефть» и «газ» – Гер просто не употребляет. Видимо, полагая, что «благоденствие» соседней страны (которая должна, по мысли Гера, соединить Россию с Европой) обеспечено исключительно неторопливой рассудительностью тамошнего народа да могучей батькиной волей. Есть, как говорится, на сей счет и другие мнения, но читать «Белорусское зеркало» все равно стоит. Равно как толковый очерк Валерия Шамратова «Большой секрет, или Как избавиться от одной из российских бед» (понятно от какой – от дураков уж точно никогда не избавимся) и меланхоличные заметки Сергея Боровикова «Руси веселие есть питии, не можем без того бытии» (тут тоже без комментариев понятно, о чем речь).

Вершина блока non fiction – подготовленная Е. Ц. Чуковской публикация фрагмента переписки Лидии Корнеевны Чуковской и академика Виктора Максимовича Жирмунского «Приключенческий роман с неожиданными поворотами сюжета». Речь идет о борьбе (увы, приходится употреблять это слово) за архив Ахматовой, оказавшийся в руках И. Н. Пуниной, дочери третьего мужа Ахматовой. Драматизм этой горькой (и гротескной) истории выразительно передает признание Жирмунского после очередного объяснения с Пуниной: «Мне было очень тяжело выступать в такой роли на квартире А. А. Иногда казалось, что покойница лежит в соседней комнате, а мы – гости, пришедшие выразить родственникам (как обычно – чужим покойнику!) свое соболезнование, или еще хуже – понятые на обыске в квартире недавно умершего любимого человека. Я в эти дни пережил больше, чем за все случаи своих “проработок” в прошлом». Другой фрагмент этой интереснейшей переписки был недавно опубликован в «ахматовском сборнике» «Я всем прощение дарую…» (о нем см. в заметках «При кедре» – «Время новостей» от 8 августа 2006; вошли в предыдущий выпуск «Дневника читателя») – там корреспонденты обсуждают подготовку посмертных изданий Ахматовой. Немного жаль, что эпистолярный диалог оказался разбитым на части (некоторые письма Жирмунского, к сожалению, сейчас недоступны) – это ведь не только важный материал по истории филологической науки или советского литературного быта, но и настоящий памятник человеческому благородству, высоте духа, верности поэзии и дружбе.

«Звездный» принцип последовательно соблюден в стихотворческом разделе. Сергей Гандлевский (целых четыре текста, в прошлом январе было только два), Лев Лосев, Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков – все равны как на подбор. Лучшей мне кажется лосевская подборка, лучшим в нем стихотворением – «Депрессия-Россия» с посвящением Е. Р.

 
Вся Россия, от среднего пояса
с бездорожьем туды и сюды
и до Арктики, аж до полюса,
где подтачивать начали льды,
 
 
финский дождик, без устали сеющий,
жаркий луч на Таврическом льве
уместились в седой и лысеющей
черноглазой твоей голове.
Эту хворь тебе наулюлюкали
Блок да Хлебников, с них и ответ.
В ней московский, с истерикой, с глюками,
в январе эйфорический бред
 
 
и унынье в июне, депрессия,
в стенку взгляд в петербургской норе,
и чудесный момент равновесия
на тригорском холме в сентябре.
 

Мэтров в прозаической рубрике представляет Евгений Попов, чей рассказ «Крестовоздвиженский. Выбранные места из переписки Гдова и Хабарова» не слишком отличается от других «выбранных мест из переписки» этих персонажей, каждый из которых (впрочем, как и сочинитель, фамилия которого стала названием сперва для рассказа Гдова, а потом – для рассказа Попова) приятно напоминает писателя, родившегося в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е. Словом – типичный Попов, со всеми его мелкими минусами и крупными плюсами.

Рассказ Ольги Славниковой «Басилевс» (кличка кота, но не в коте тут суть) вполне оправдывает свое царственное название. Великолепная и загадочная, очень славниковская, проза – набухающие на глазах, пугающе ощутимые миражи, тихо истлевающая реальность, изощренные психологические загадки без отгадок, пульсация узнаваемой сиюминутности, мерцание вчерашнего дня и обжигающе холодный ветерок вечности. При славниковском умении разворачивать материал вполне мог бы получиться роман, не меньший, чем ее блестящая дебютная работа или букероносный «2017», но автор решил на сей раз оставить стрекозу – стрекозой, не увеличивая ее до размеров собаки.

Истории «Про Берту», которую Маргарита Хемлин поведала читателям на 24 журнальных страницах, вполне хватило бы на несколько объемных томов. Не надо особо острого ума или специальных исторических знаний, чтобы представить себе, сколько сюжетов вместилось в жизнь немецкой еврейки, приехавшей в СССР в 1936 году и еще здравствовавшей в 1980-м. Том развеселом году, когда вместо ранее объявленного коммунизма состоялась Олимпиада, которую пробойкотировали страны свободного мира. Из-за этого Берте не удалось встретиться с отъехавшим в дальние края племянником, который был для нее и сыном и отцом. Как так? А вот так. Читайте – узнаете. Про смех и грех. Про доброту. Про безумие ХХ века. Про душевную чистоту, которую кто-то сберегал и в сталинском аду. Про иронию судьбы. Про подлость и пошлость, что могут подчинить себе того, о ком никто бы так никогда не подумал. Про тихое мужество и беспрерывный стрекот швейной машинки. Про Берту. А заодно про то, что рядом с нами существует редкостно живой, тонкий, не боящийся баек про «банальность», артистичный и щедрый художник – я в это поверил в октябре 2005 года, когда «Знамя» опубликовало цикл рассказов Хемлин «Прощание еврейки».

19 января

P. S. В ноябре «Знамя» напечатало еще одну повесть Хемлин – «Про Иосифа», убедительно свидетельствующую о том, что успех автора совсем не случаен. Подробнее см. в рецензии «Про людей» и разделе «Итоги».