Текст книги "ПОЧЕМУ мы – мещанство!?…"

Зри в корень!

Козьма Прутков

При выявлении этимологии слов в лингвистике приняты строгие правила, по которым следует соотносить разные части слов в разных языках. Выводы о происхождении слов делаются лингвистами на основании анализа корней слов, имеющих родственный смысл и употребляемых в близком контексте. Понятие «город» – крупный населенный пункт, который, как правило, является административным и культурным центром областного или районного масштаба, представляет собой древнерусское (с дописьменного периода) преобразование слов: «ограда», «забор», «укрепление», «крепость», имеет и более старшее значение – «огороженное место». Слово происходит от древнеиндийского корня grhah (<gradha), обозначающего «слуга», «дом», «хозяин дома», «обитающий дома», «семья, люди, живущие вместе». «Древнерусское слово «домъ» обозначает «жилище», «хозяйство», «семья», «род», «храм»… происходит от древнегреческого domos – «дом», «постройка», «здание», «комната», «семья», образуется на основе корня dom – «строить»» [Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1. С. 262]. В некоторых славянских языках (болгарском и словацком) «гора» означает «лес» [Там же. С. 206]. Мы знаем, что в лесных и лесостепных районах Земли дома, как правило, строились из дерева. Если рассматривать устройство средневекового русского города, то очевидно, что строения «были в нем не каменные, а деревянные, поэтому существовало выражение «срубить город»» [Сатин А. И., Саплина Е. В. Введение в историю. М., 1996. С. 47]. Стало быть, город – это постройки из дерева (леса) – прежде всего деревянные дома, где проживали род, семья. Отсюда и происходят русские понятия – «деревня» и более древнее праславянское, оставшееся нам от волжских булгар, – «город», т. е. постройки из дерева, леса.

Мы знаем, что современное понятие «гора» – это значительная возвышенность, поднимающаяся над окружающей местностью. Характерная черта древнерусского городского дома – построение «на высоком фундаменте – подклете, который использовали как склад. Чтобы войти в такой дом, надо было подняться по лестнице на крыльцо. Оттуда попадаешь в горницу – основную комнату русского деревянного дома. В этой комнате находилась печь и можно было жить зимой» [Там же. С. 48. Подчеркнуто авторами]. У С. И. Ожегова слово горница в первом значении – «первоначально комната в верхнем этаже (на возвышенности)» [Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1991. С. 143]. Этимологически прилагательное «верхний» происходит от «горный, – ая, – ое» (отсюда горняк, горница). Горница являлась основным местом нахождения семьи в доме, так как именно там, в печи на огне, приготавливалась необходимая для жизни людей пища. В другом значении «горница» происходит от другого родственного слова – «горн – печь для переплавки металлов или обжига керамических изделий» [Там же. С. 143]. В домашнем обиходе такая печь использовалась долгое время, да и сегодня еще в деревнях применяется для приготовления пищи. Внешне русская печь напоминает каменную гору с отверстием, где горит огонь. К тому же мы знаем, что огонь в печи горит, если в ней сжигают дрова (из леса). Возможно, «печь» изначально имела название «горн», от глагола «гореть» – подвергаться быстро протекающей химической реакции, сопровождающейся выделением тепла и света, – который, в свою очередь, образован от древнеиндийского слова «гарми» – «жар»; «гарь – выгоревшее или выжженное место в лесу» [Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1. С. 204–205]. Вероятно, значение «город» может иметь еще более древний генезис, связанный с началом использования огня в первобытном обществе, когда род располагался вокруг костра, у очага.

Использование людьми огня для приготовления пищи и получения тепла явилось важным фактором для распространения первобытного общества. Люди смогли расселяться по Земле почти независимо от климатических условий. Приобретение народом навыков получения огня и выделывания шкур убитых животных позволило им расселиться на холодный север. Они жили там вокруг костра у очага в специфических домах из шкур животных – чумах. «Чум шкур, камч. сшитые кожи, подобранные для покрышки чума. || Вят. вотяцкая, вотская изба, жилье; летняя изба, холодная, но жилая, с огнищем посредине; бывает и у русских. || См. чуман. || Жилом жить, не чуму молиться, арх. не очагу, костру, не без печи жить. Чумные шкуры, жерди, к чуму, от чума. Чумовище ср. арх. место бывшего чума, перенесенного при кочевке. Чумовать говор. на Печоре, о самоедах, кочевать, кошевать, кошлаться, ходить табором» [Пикунова З. Н. Картинный словарь эвенкийского языка. СПб., 1999]. Причем шкуры животных долгое время у народов Севера назывались «местами». Например, по данным В. И. Даля, тогда спрашивали: «Много ль мест вывез из тундры? т. е. шкур» [Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. С. 369]. Из шкур животных древние люди шили одежду, делали спальные тюфяки, и сами жилища строились из шкур: юрты, чумы, вигвамы. Здесь важно отметить, что, как правило, шкуры животных (места) были строительным материалом для жилища у кочевых народов. Кстати, заметим, что все эти строения по своему внешнему облику очень схожи с горными вершинами, так как имеют такую же конусообразную форму. По-видимому, прежние жилища-пещеры в горах были для кочевых народов прототипом для строительства жилья с момента перехода первобытных людей из естественных горных укрытий (пещер) в родовые жилища, искусственно сооруженные из меха животных (чумы, вигвамы, юрты).

Можно предположить, что фонетическое образование слова «место» возникло в те древние времена, когда в первобытном обществе каждый звук обозначал определенное слово или словосочетание, которое имело практическое значение. У первобытных людей должна была возникнуть необходимость передачи последовательности довольно сложного по тем временам технологического процесса выделывания шкур животных. Возможно, тогда такой способ производства и назывался словом «место», где первый звук [м] обозначал мычащих животных, третий звук [с] – консервирование с использованием соли. Так как если лизнуть соль, то полученный ожог слизистой оболочки рта заставляет всасывать в себя для охлаждения воздух, в результате получается звук [с]. Четвертый звук [т], наверно, обозначал каменный топор, так как при его изготовлении раздавался стук (тук-тук). Последний звук [о], возможно, возник от изумления, удивления, так он иногда непроизвольно вырывается и принадлежит к разряду выражения чувств. Звук [о] непосредственно связан с междометием «ой» и имеет еще более древние, чем индоевропейские, корни. В наречиях тюркских кочевых народов в Киргизии «ои» означает кибитку, собственный дом на колесах.

Согласно БСЭ, «кибитка (от тюрк. кибит, кибет – крытая телега, лавка, магазинчик), крытая повозка. Рус. название переносного жилища кочевых народов Ср. и Центр. Азии (см. Юрта). В среднеазиатских республиках К. часто называют небольшие дома старого типа – глинобитные или из сырцового кирпича». Слово происходит от арабского «кубба(т)» – «купол» и имеет два значения: 1) переносное жилище у кочевников (калмыков, киргизов) – род шатра, покрытого войлоком; служит единицей обложения для взимания государственной и земско-кибиточной подати; 2) телега или сани с крытым верхом. Устаревшее слово, в современном русском языке используется редко. Нам оно известно прежде всего по строкам романа «Евгений Онегин», которые многие заучивали в школе:

 
«Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая…».
 

Вероятна связь между старинным названием кибитки – «ой» и обозначением места стоянки кочевых народов – стойбищем. Понятие «место» связано с остановкой и поселением индоевропейцевариев на пути их кочевого расселения по Евразийскому континенту. Это подтверждают родственные слова – стой, стойбище, простой, постой, все они означают стоянку, временное прекращение движения, остановку на месте, которая не носит постоянного основательного характера размещения. Поздний вариант кибитки юрта – жилье без колес в виде шатра.

В отличие от кочевого значения «стоянка» – временная остановка, однокоренное слово «место» означает людей, прочно остановившихся на новой территории, постоянно, на всю оставшуюся жизнь. В смысле занимаемого и освобождаемого места в пространстве «мещанин» относится к понятию «простолюдин». Простолюдин в сословном обществе – человек, принадлежавший к непривилегированному сословию (крестьянин, мещанин). Синонимы – низкородный, плебей. Антонимы – благородный, аристократ. Гипонимы – мужик, бурлак, холуй, смерд. Происходит от словосочетания просто + люд и – ин (суффикс). Практически обозначает – пространство, занятое людьми. Согласно Словарю В. И. Даля, русское слово «пространство» происходит от наречия «просто» – порожний, пустой, ничем не занятый, например: «Нет ли простой посудины? Руки не просты, полны либо заняты. Закромы просты, простаго места много» [Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3. С. 512]. Оно характеризует занятость или пустоту определенного места, заполнение его, т. е. пребывание в нем или убытие из него, оставление его пустым – незаполненным. Таким образом, местное пребывание или проживание людей можно также определить как пространство социальное, или мещанство.

Наряду с этими данными В. И. Даль дает понятию «мещанин» следующее разъяснение. В его характеристике мещанства присутствует еще один признак – бывать. Мещанин – это также «обыватель». Этот термин происходит от значения глагола «бывать», точнее, быть, т. е жить, существовать, проживать, обитать, существовать, именно здесь, в этом месте; жить оседло, постоянно [Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1. С. 529]. Обыватель – «житель на месте; всегдашний; водворенный, поселенный прочно, владелец места, дома». Обыватели в этом смысле – это «горожане, посадские, слобожане, жители местечка, пригорода и пр.» [Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. С. 637]. Заметим, что понятие «обыватель» возникло как наиболее удобная, сокращенная разговорная форма значений «бывающий», «пребывающий», показывающая обывателя человеком, занимающим место в территориально-социальном пространстве. В царской России местопребывание рассматривалось как обозначение основного местожительства граждан. Подтверждение такового смыслового единства наглядно представлено у В. И. Даля на примере следующих вопросов и ответов, которые были обычными в XIX в.: «Где обываете теперя? – В городе приписался, а тут наездом бываю» [Там же. С. 637]. Связано оно с тем, что полицейское государство того времени предполагало для каждого лица обязательное местожительство в месте его приписки к тому или иному сословию, классу или занятию: отлучка из местожительства дозволялась только с разрешения начальства, по паспорту, в котором прописывалось место отлучки. Под понятием местожительства мещан понималось то, что «каждый человек имеет где-либо главное сосредоточие своих интересов и своего существования и что именно в этом месте его можно с наибольшей вероятностью отыскать в случае встретившейся надобности. Такое определенное местопребывание людей, получив юридический статус, официально именуется их постоянным местожительством» [Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. Энциклопедический словарь. Т. 20. С. 335]. Итак, характерный признак существования и определения мещанства состоит в неразрывной связи занимаемого в территориально-социальном пространстве дома-места и жизни людей в нем (местожительстве).

По мнению академика Б. А. Рыбакова, в научном поиске древнейших судеб славянства первое место принадлежит лингвистике. «Лингвисты определили, во-первых, что отмежевание праславянских племен от родственных им соседних индоевропейских племен произошло примерно 4000–3500 лет назад, в начале или в середине II тыс. до н. э. Во-вторых, по данным языка лингвисты установили, что соседями славян из индоевропейских народов были германцы, балтийцы, иранцы, дако-фракийцы, иллирийцы, италики и кельты. Очень важно третье утверждение лингвистов: судя по общим всем славянским народам обозначениям элементов ландшафта, праславяне проживали в зоне лиственных лесов и лесостепи, где были поляны, озера, болота, но не было моря, где были холмы, овраги, водоразделы, но не было высоких гор. Однако природные зоны, отвечающие этим лингвистическим определениям, размещены в Европе шире, чем можно предполагать славянскую прародину, славяне занимали лишь часть такого пространства, которое отразилось в их древних наречиях» [Рыбаков Б. А. Мир истории. М., 1984. С. 22].

Археолог доктор философских наук Андрей Михайлович Буровский представляет эти события следующим образом.

«Во II тысячелетии до P. X. племена индоевропейцев вторглись в Северную, а потом в Восточную Европу. Это двинулись в путь предки трех будущих языковых групп: славян, балтов и германцев.

Эти люди знали колесные повозки; колеса для них делались из сплошного распила дерева, а запрягали в них быков. Их воины ездили верхом на быках и с высоты боевого быка наносили удары каменными топорами на длинной деревянной рукояти. Топоры были большие, сантиметров по двадцать, и гладко отшлифованы. В плане их чаще всего делали ромбовидными, с гладким отверстием – для палкирукояти. Вес такого топора колеблется от полутора до трех килограммов. Удар таким топором получался страшен. Путь рослых европеоидов отмечали раздробленные черепа их врагов.

Еще кроме топоров для культур этого круга типичны кубки и амфоры с отпечатками шнура. Поэтому археологические культуры этих индоевропейцев называют культурами боевых топоров или сверленых боевых топоров. Или культурами шнуровой керамики. Оба названия верны.

Носители культур сверленых боевых топоров были очень близки к древнеевропейцам, очень близкие родственники. Некоторые ученые считают, что культура боевых топоров отделилась от культуры курганных погребений.

Другие историки и археологи полагают, что во II тысячелетии до P. X. из Причерноморья на север двинулись арийские племена, еще не нашедшие себе постоянных мест для обитания, – своего рода «сухой остаток» арийского расселения.

Этому противоречат данные языкознания. Лингвисты утверждают, что предок славянских и германских языков отделился от древнеевропейского языка ненамного раньше, чем галльские, иллирийские или италийские.

<…>

Был огромный регион, в котором обитали родственные народы. Один из них. а вернее, некая группа народов отделилась от близких родственников и ушла на север. Оставаясь близкими родственниками, много раз еще пересекаясь и поддерживая отношения.

<…>

Сначала индоевропейцы из этой волны покорили территорию современной Польши и Германии, вторгаясь в нее с юга и востока. Довольно скоро они двинулись на север, в Данию и в Швецию, пошли по южному берегу Балтики.

В начале II тысячелетия до P. X. Сверленые Топоры двинулись из Прибалтики на восток, в междуречье Днепра и Вислы, на Средний Днепр. В начале I тысячелетия до P. X. они появились уже на Волге.

Культура ладьевидных боевых топоров была распространена в Дании и Скандинавии. Две тысячи километров разделяют Данию и Балановский могильник на Средней Волге – самую восточную точку, до которой дошли племена фатьяновской культуры. Всего тысяча лет потребовалась индоевропейцам, чтобы переселиться на такое огромное расстояние

Эти люди знали земледелие и скотоводство, а местные племена были рыболовы и охотники; самое большее – они знали мотыжное земледелие, разводили огороды близ своих жилищ.

Боевым быкам и топорам, а позже – и бронзовым мечам низкорослые темнокожие финны в Скандинавии и в Восточной Европе могли противопоставить только стрелы с каменными наконечниками. Мы знаем это совершенно точно, потому что очень во многих костях людей из культуры боевых топоров сидят эти каменные наконечники. Но лук мало помогал против огромных быков, сверленых топоров и бронзового оружия. А главное – там, где могли прокормиться лишь десятки и сотни охотников-финнов, поселялись тысячи скотоводоварийцев. И финны отступали перед грохотом нашествия как звери перед ревом лесного пожара» [Буровский А. М. Арийская Русь. Ложь и правда о «высшей расе». М., 2010. С. 92–94].

О взаимодействии индоевропейцев и финно-угров того периода лингвисты узнают в изменяющемся тохарском языке. В тохарском языке есть следы контактов с финно-уграми. И следы не просто влияния соседей – все гораздо глубже. В тохарском языке есть следы глубокого преобразования индоевропейской фонологии и грамматики под воздействием финно-угорской [Иванов В. В. Тохарские языки и их значение для сравнительно-исторического исследования индоевропейских языков // Тохарские языки. М., 1959. С. 5–32]. Что еще более поразительно – есть даже следы тохарского влияния на финноугорские языки Восточной Европы.

Отсюда следует, что у тохаров в прошлом было не просто соседство с финно-угорским населением, а глубокое смешение с ними. В самой тохарской культуре был не только арийский, но и финноугорский субстрат [Krause W. Zur Frage nach den nichtindogennanischen Substrat des Tocharischen // Zeitschrift fur vergleichende Sprachforschung auf dem Gebiete der indogermanischen Sprachen. Gottingen, 1951. Vol. 3–4, № 69. S. 185–203]. А ведь фатьяновская культура – как раз лесная, и в ней четко прослеживаются два компонента – две группы населения, довольно существенно различавшиеся. Ученые говорят о балановской и атликасынской группах памятников фатьяновской культуры. Если в составе племенного союза фатьяновцев были и арии, и финно-угры, это многое объясняет. Тохарские языки далеки от индоиранских и ближе всего к европейским. Они сильнее всего сближаются с балто-славянскими и германскими языками [Порциг В. Членение индоевропейской языковой области. М., 1964]. В. Георгиев даже объединяет их с балто-славяно-германской подгруппой в одну северную группу индоевропейских языков [Георгиев В. Балто-славянский и тохарский языки // Вопросы языкознания. 1958. № 6. С. 3–20]. Что же получается?! Сначала носители культуры сверленых боевых топоров вторгаются в Восточную Европу, затем возникает племенной союз под руководством ариев и с господством их языка, но при участии финно-угров. Видимо, формирование фатьяновской культуры отражает формирование народа, говорившего на тохарском языке, процесс выделения этого народа из общности славяно-германо-балтских языков, из культуры сверленых боевых топоров.

А потом носители этой культуры уходят с Волги, и не куданибудь – а в Северный Китай! Там они проводят какое-то время. Немного по меркам истории – от силы века два или три. После чего часть из них опять уходит в Южную Сибирь. Но и там не успокаиваются! Карасукская культура внезапно вспыхивает на Енисее в XIII в. до P. X. Карасукцы покоряют, вытесняют, подчиняют, ассимилируют носителей другой арийской культуры – андроновской. «Разумеется, в карасукской культуре проявилось и много традиций, оказавшихся ранее в Сибири (от афанасьевской до андроновской), а также много и нововведений. А многие фатьяновские особенности в ней утеряны в результате миграционных потрясений и смены среды» [Клейн Л. С. Миграция: археологические признаки // Stratum plus (Санкт – Петербург; Кишинев; Одесса). 1999. № 1. С. 52–71]. В VII в. до Р. Х. минусинские степи на Енисее захлестывает новая волна заселения с запада – тагарская культура, часть скифо-сибирского мира. Пришлая в этих местах, карасукская культура оказалась вытеснена вернувшимися аборигенами или их родичами. Куда? Предположительно, в Западную Монголию и Синьцзян – ведь там распространены находки карасукского типа и в конце бронзового века прослеживалось европеоидное население [Новгородова Э. А. Центральная Азия и карасукская проблема. М., 1970]. Но ведь именно в этих местах распространены были тохарские языки?! Т. е. именно здесь они были записаны… И отсюда тохары отправились на завоевание Согдианы и Бактрии! «Таким образом, появление в Синьцзяне тохаров и родственных им этносов, видимо, было связано с продвижением карасукской культуры с Енисея в южном направлении». В общем, картина даже для ариев фантастическая. За тысячу лет люди переселяются из Северной Европы на Волгу. А потом за считанные века продвигаются по маршруту Северный Китай (XV–XIV вв. до P. X.) – Южная Сибирь (XIII–VII вв. до Р. Х.) – Синьцзян (VII в. до P. X. – II в. до P. X.) – Средняя Азия (II в. до P. X. – VII в. по P. X.). Фантастическаято она фантастическая. Но ведь примерно так оно и было.

Возможно, один из факторов, повлиявший на появление термина «место», – это приручение коров, ведь первый звук [м] в слове «место», напоминает звучание мычания этих животных. При более глубоком исследовании этимологии слова «место» мы узнаем, что древнерусское (с XI в.) и более позднее старославянское произношение «мЪсто» основано на индоевропейской базе *moi-t-, включающей в себя древнеиндийский корень *mei с добавлением расширения посредством – t-. В именных образованиях древнеиндийское methi-h: medhi-h – столб [Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. 1. С. 526]. Строение из столбов могло служить для загона или привязи домашнего скота, тогда значение слова «место» может быть связано с приручением и разведением крупнорогатого скота. «Образование стад вело к пастушеской жизни в пригодных для этого местах: у семитов – на травянистых равнинах вдоль Евфрата и Тигра, у арийцев на подобных равнинах Индии, а также вдоль Оксуса и Яксарта, Дона и Днепра. Впервые приручение животных было достигнуто, по-видимому, на границах таких пастбищных областей» [Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч. М., 1987. Т. 6. С. 112]. Вероятно, именно одомашнивание травоядного скота стало одной из основных причин перехода кочевников к оседлому месту жительства и началу земледелия, так как приручение животных, как правило, связано с их прикармливанием, а раз коровы животные травоядные, то возникает и необходимость заготовки травяной пищи (злаковых) для них. «Более чем вероятно, что возделывание злаков было вызвано здесь прежде всего потребностью в корме для скота и только впоследствии стало важным источником питания людей» [Там же. С. 112]. Наверное, так «в Древней Индии были впервые одомашнены местные породы скота (например, горбатый бык зебу, попавший отсюда в Двуречье и Египет)» [Крушкол И. С. История древнего мира: в 2 ч. М., 1979. Ч. 1. С. 249]. Тогда мы видим, как слово «место» фонетически связано и с появлением местного животноводства.

Возможно, с издаваемым быками и коровами звуком [м] связано и появление названия рек Мста и Мстёра. На средней Волге расселились так называемые финно-угорские племена: мурома, мордва, мари, меря и мещёра. Все названия этих племён начинаются на [м]. Вероятно, с этим звучанием [м] связано и появление названий рек Мста и Мстёра, которые находятся на территории, принадлежащей этим племенам. Так гидронимы указывают на очень большой ареал распространения индоевропейского языка.

Языком древней индийской литературы был санскрит, он дошёл до наших дней практически в неизменности. Благодаря необычайной близости русского языка и санскрита, мы имеем возможность при помощи санскрита объяснять непонятные ныне русские названия. Особенно для нас интересно появление названия народности мещёра, описанной в книге Г. Крамича «История и тайны земли шатурской» (2007), откуда следует, что в основе русского слова «мещёра» находится значение «место». Как пишет доктор философских наук А. М. Буровский, «лингвистические данные показывают – народы если изначально и возникли в каком-то небольшом ареале, они непременно расширяли этот ареал, переходили с места на место» [Буровский А. М. Арийская Русь. С. 83]. Как видим, в основе русского слова «мещёра» лежит русский корень «мест-». Во время движения на юг одно из русских (варяжских) племен остается на месте, в бассейне реки Оки, и называет себя в общении с соседними племенами: «Мы – мещёра». Понимай так: «Мы – местные». Так их стали называть и пришедшие потом сюда славяне-вятичи: «Мещёра – местное сообщество, местные, свои…». Данное словообразование нашло распространение в древнерусском лексиконе в отличие от других стран – этих, чужих, нам не принадлежащих. С тех пор и поныне оно вошло в наш обиход как принадлежащее непосредственно и только нам собственное место – самое родное и дорогое – Родина.

Скорее всего, понятие «мы» возникло в первобытном обществе, когда люди, проживавшие в нашей местности, умели только охотиться на диких животных и им было необходимо сообщать друг другу информацию о них. Мы знаем из наскальных рисунков, найденных в пещерах, что люди до приручения животных долгое время определенными группами охотились на диких туров (быков, коров). Мы слышали, как быки и коровы издают звук [му]. В соответствии с этим, наши предки, возможно, использовали подражание этому звуку для обозначения издающего его животного.

Допустим, что первобытный охотник обнаружил где-то скрытое за высоким лесом на поляне стадо диких туров (быков, коров). Один он не в состоянии справиться с довольно большими животными, для успешной охоты на них ему необходима помощь соплеменников. Как им сообщить об этом, если животные скрыты от их взгляда за деревьями? Можно показывать жестами в направлении этих животных, но этого недостаточно. Необходимо их как-то обозначить. Можно было изобразить их в наскальных рисунках, что первобытные люди и делали. Еще можно было их обозначить путем подражания звукам, которые они издают. Отсюда следует предположить, что первобытный человек при описании этих животных своим соплеменникам использовал их звуковой признак и, подражая ему, называл животное вместо еще не данного ему имени – «му» [му]. Правда, раз он спешил сообщить о местонахождении мычащих животных, то, скорее всего, бежал к своим соплеменникам и с отдышкой сообщал им не [му], а [мы]. Тем не менее первобытные люди наверняка понимали, что он хотел им сказать, они поднимались со своих насиженных мест и бежали в указанном направлении добывать себе мясную пищу, в живом виде издающую звук [му].

Первичная разница между местоимением и именем заключается в различии корней. Корни местоимений не обозначают ни понятия, ни качества, они только указывают на них. Подобные отношения наблюдались уже в индоевропейских праязыках, что свидетельствует о глубочайшей древности местоимений. Значит, местоимение «мы», оставаясь именем сообщества, не столько обозначает, сколько указывает на место его нахождения. Отсюда, наверное, происходит название – местоимение, так как его можно определить именем-указанием, в отличие от имен-понятий (существительных и прилагательных). Соответственно, местоимение «мы» (нам, нас, наш) в смысле «свои» часто употребляется нами для обозначения своих территорий граничащих с соседями. Например, стоявшие в 1812 г. на Бородинском поле под Москвой русские солдаты, защитники своей Родины – России, по Лермонтову, думали:

 
«Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!»
 

[Лермонтов М. Ю. Бородино // Соч.: в 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 155].

Мы должны обязательно заметить различие между понятиями «наша» и «эта» страна, к сожалению, в последнее время подменяющими друг друга. Особенно важно заметить сегодня, когда многие «Иваны, не помнящие своего родства», начинают путать понятие «наши» с «этими», превращая их чуть ли не в родственные синонимы, а не противопоставление «мы» – «им», этим чужестранцам, чужеземцам, приехавшим в нашу страну, захватывающим ее территорию и имущество. Мы – граждане России в противоположность им (этим, им) – народам других стран. Например, «этот маленький кусочек земли (Израиль), где много пустынь, мало воды, где недружественные соседи, новопоселенцы и те, кто жил тут всегда, обиходили и благоустроили. И сумели ужиться. А мы свою такую богатую страну, за которой не надо было ехать на край земли, довели до полного разора» [Толковый словарь русского языка конца ХХ века. СПб., 1998, С. 97]. Мы – это местоимение, не только и не просто указывающее на нас, жителей на собственном месте, оно еще и ограничивает нас от других – этих, чужих, противопоставляя нас им. Оно обозначает сообщество, которое проживает вместе. Но ведь то же означает и мещанство! Мы – это вместе живущее сообщество, или общество, находящееся в собственном ему месте – мещанство. Получается, что МЫ – МЕЩАНСТВО!!!