Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

Эшелон идет на запад

12 февраля. Полдень. Переезжаем Днестр и вступаем в пределы Бессарабии. Снега тут нет и в помине. Только бурые просторы степей, лишь кое-где перерезанные невысокими складчатыми горами. Погода солнечная, ясная. Пользуясь своим положением начальника противовоздушной обороны эшелона, большую часть дневного времени провожу я в кабине «студебекера» на платформе, наблюдая несущиеся мимо и постоянно меняющиеся пейзажи невиданного мною доселе края…

 
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
 

Я декламирую Пушкина, глядя вниз – туда, где на берегах небольших речек виднеются многочисленные таборы бессарабских цыган. Странное дело – война будто бы даже и не коснулась их. Идут эшелоны по бессарабским степям, а голые цыганята, пританцовывая, тянут ручонки и просят копеечку. Их родители – отцы и матери, – одетые в драное тряпье, заняты каким-то своим делом. Тощие, не линялые, в клоках слежавшейся шерсти, неподалеку пасутся их кони.

На значительном расстоянии от линии железной дороги видны упряжки волов и степенные молдаване в высоких барашковых шапках, идущие следом. Такая папаха стоит 100 рублей, и их выносят продавать на станцию. Мужики и бабы ходят в добротных домотканых свитках и смазных сапогах.

На станциях торгуют пшеничными пышками, белыми и мягкими, яблоками, орехами, печеной «кукурицей», меховыми жилетами и, конечно же, молодым виноградным вином.

13 февраля. Проезжаем узловую станцию Отица. Глаза разбегаются от обилия товаров на привокзальном базаре. Лейтенант Горячев, старший офицер четвертой батареи, плотный и добродушный интеллигент, ходит по базару и записывает в блокнот молдавские и румынские слова, наименование товаров и их стоимость.

14 февраля. Пограничная станция Унгина. Комендант КПП поднимается на платформу в штабной фургон. Идет проверка документов, и по эшелону передана команда: «Всем оставаться на местах, из вагонов не выходить!» Наряд пограничников с автоматами в руках идет вдоль эшелона и, не поднимаясь в вагоны, спрашивает:

– Посторонних нет?

– Нет, – отвечают наши. – Все свои.

– В 16.00 эшелон полка пересекает границу с Румынией.

На той, европейской стороне станции Унгина румынские пограничники и дежурный по станции в странно-огромных фуражках. Звучит нерусская речь. На перроне масса румынских солдат в каких-то рогатых шапках и офицеры в огромных картузах. Лиц невоенных на станции нет.

В шестом часу прибыли в Яссы. И, пока меняли паровоз, у нас было время немного побродить по городу. Яссы – небольшой, но вполне европейский и красивый город. Объяснить словами это трудно – это скорее ощущение эмоциональное, нежели рассудочное, и более того, крайне субъективное. В этом первом румынском городке я увидел совершенно иную, не похожую на русские города, картину. Привокзальная площадь с базаром и прилегающие улицы возбужденно кипели, клокотали взбудоражной агрессивностью базарных торговцев. Все тут кричат, перебивая друг друга, хватают за полы шинелей и вопят гортанными голосами: «Офицэр-товарышч! Гаспадын-товарышч! Прадам-купы!»

– Весело живут, – утирая нос рукавом шинели, изрекает Поповкин.

В окнах витрин небольших магазинчиков красочные литографические портреты короля Михая, его королевы-матери, портреты Сталина, Рузвельта, Черчилля. Идет бойкий обмен советских рублей на румынские леи. По узким улочкам снуют извозчики – сытые лошадки впряжены в старинные пролетки и тарантасы. По центральной улице, позванивая, катятся маленькие, совсем игрушечные, трамвайчики – мест на десять, не более.

Темнеет. Мы возвращаемся на станцию, и вскоре раздается команда дежурного по эшелону: «По вагонам».

15 февраля. Ночью проезжали то ли Пошканы, то ли Покшаны. В тусклом освещении привокзальных фонарей торопился куда-то начальник станции в огромном красном картузе.

В полдень прибыли в Мерешешти. Паровоз отцепили, и эшелон сиротливо остался стоять на запасных путях. Я отправился в город. От вокзала, перпендикулярно железной дороге, вилась узкая кривая улочка, застроенная домами в один и два этажа. Множество мелких магазинчиков и лавочек, в которых торгуют всем необходимым: от хлеба до керосина.

В дверях этих магазинчиков и лавочек стоит непременно хозяин – толстый румын с большим мясистым носом, выпуклыми глазами и волосатыми руками – как на подбор – во всех лавочках одинаковый.

– Захадытэ, офицэр таварышч. Купытэ – дешева прадам! – кричат все они на один и тот же манер. Нам это так непривычно, чужеродно.

Я лично не знаю, как себя вести и, вероятно, кажусь смешным и агрессивным одновременно. Горячев же, наоборот, быстро находит общий с ними язык, останавливается, беседует и что-то записывает в свой блокнот.

Кое-что выяснил и я, записав на память: «Цены на продукты такие же, как у нас в коммерческих магазинах: колбаса 100 рублей или 3600 лей за килограмм, сапоги в том же магазине 2000 рублей или 72 000 лей – пара».

Бродя вдоль эшелона, я разговорился с одним из румынских железнодорожников, неплохо говорившим по-русски:

– Каков заработок рабочего у вас в месяц?

Меня поняли.

– Три десять, два десять тысяч лей, – ответили мне и показали на пальцах.

– Как же вы живете, если сапоги стоят по-вашему семь десять тысяч лей?

– Плохо, – сказал тот, что немного говорил по-русски. И, посмотрев на меня исподлобья, смачно сплюнул.

А разве наши – там, в России – живут лучше?! Получает ли из наших кто-нибудь тысячу в месяц? У меня, вон, девятьсот. А у рабочего – 600–800 – не более. И сапоги у нас не дешевле 2000 рублей.

16 февраля. Весь день шла перегрузка полка на европейскую колею. Машины и орудия перегоняют по платформе с одного состава на другой. Переселили и нас в новый вагон с непривычной крутой и полукруглой крышей. Пока идет перегрузка, «виллис» командира полка сняли на землю, и Федор Елисеевич с Ниной пригласили меня прогуляться с ними в Фокшаны – от Мерешешти километров двадцать на юг. Володька Колодов лихо вел машину по незнакомой и чужой нам земле.

– Смотрите-ка, вон там, – говорит Федор Елисеевич, – на пологом холме – памятник суворовским богатырям. Лежат они там в братской могиле – вечная им память! Надо бы, что б наши посетили это место!

Вот и Фокшаны. Узкие, кривые улицы застроены высокими европейскими домами. Непривычное обилие вывесок, реклам и горластых разносчиков. Сутолока и толчея такая, что «виллис» с трудом пробирается сквозь толпу. Тут все что-то продают, что-то покупают, что-то на что-то меняют, и все кричат, ругаются, смеются и обманывают друг друга.

– Как на Сухаревке во времена нэпа, – смеется Нина Шаблий – жена командира полка, а заодно и лейтенант административной службы, зав делопроизводством полка.

– Вот ты и сопоставь, – говорит Федор Елисеевич, – голодный, замерзающий Ленинград и спекулирующая Европа. Разоренные и сожженные земли Псковщины и Украины и чистенькие, ухоженные румынские деревни.

Оставив «виллис» под присмотром Колодова на улице, мы зашли в ресторан. Здесь тишина. Много свободных мест, вежливые официанты во фраках, накрахмаленные скатерти, вкусные блюда, качественные вина и отвратительная водка, напоминающая самогон.

– Теперь они лояльны, – говорит Шаблий, – они внимательны к нам. А нет ли среди этих уважаемых господ, кто воевал в 3-й румынской армии под Серафимовичами на Дону?

– Зачем, Федя, ворошить прошлое? – как-то очень грустно сказала Нина. – Время идет своим чередом.

– Нет, я не пойду задавать им этого вопроса, – холодно произнес Шаблий. – Бог с ними. Они согласились стать против Гитлера. Хорошо!

После ресторана побродили по городу. Заходили в магазины. Нина выбирала себе духи, а я купил пузырек одеколона за 100 рублей. На все покупки, ресторан и кафе Федор Елисеевич истратил 96 000 лей или около 2630 рублей.

В Мерешешти вернулись достаточно поздно, вечерело, и ощущался легкий морозец. Полк все еще перегружался, и Богданов, со своей неизменной папироской в углу рта, материл шоферов и, растопырив руки и помахивая пальцами, указывал, куда и как надо крутить руль, чтоб машина стала на место.

17 февраля. Всю ночь шла погрузка, и окончили ее лишь к полудню. Без чего-то три эшелон тронулся в путь на запад уже по европейской колее. На станции Бузеу брали продукты, хлеб получили белый, но с примесью кукурузы.

18 февраля. Ночью проехали Плоешти. Город сильно разрушен нашей авиацией. Уродливыми силуэтами смотрятся на фоне неба развалины зданий.

Проснувшись утром, мы обнаружили себя в Карпатах. Куда ни обращается взор, виднеются горные отроги, покрытые лесом. На станции Кымнина перешел из вагона на платформу и, закутавшись в полушубок, устроился в кабине «студебекера». Эшелон идет по долине реки Прахова, то и дело пересекая ее по нависшим над стремнинами мостам. В кабине круговой обзор, и мне прекрасно все видно вокруг.

Порой эшелон входит в узкое ущелье, и тогда кажется, что тебя вот-вот сожмут с двух сторон отвесные скалы. Все вокруг покрыто девственно-белой пеленой. Массы елового леса смотрятся рядами черно-зеленых пирамидальных свечей. Бурные воды Праховы напоминают клокочущий холодный и жидкий чугун. Изредка на горной поляне появляется колоритная фигура румына в кожухе, высокой мерлушковой шапке с громадной лохматой овчаркой у ноги. Кто он, этот румын, – пастух, охотник или вражеский диверсант?

На коротком совещании в штабном фургоне командир полка сказал:

– Едем мы хорошо. Чрезвычайных происшествий нет. Отставших нет. Люди в пути отдыхают, настроение бодрое. Непонятно другое: у нас нет связи с бригадой – о нас точно забыли. Где нам предстоит выгрузка – неизвестно. Кроме того, идя по этим местам – в горах, – следует опасаться мелких диверсий и быть готовым к отражению бандформирований.

На платформах и тендере паровоза разместили группы солдат с автоматами и ручными пулеметами.

Проехали станции Синая и Азуча – небольшие разъезды с начальником станции, румыном в огромном красном картузе и нашим военным комендантом в шапке-ушанке и меховом жилете. Тут горы достигают предельной высоты, и карта показывает отметку 2511 метров над уровнем моря.

Слух улавливает шум водопада. Низвергающиеся с высоты гранитной скалы потоки вод с шумом и брызгами производят неизгладимое, чарующее впечатление. Воскресают старинные легенды и сказки о горных феях, колдунах, гномах, нибелунгах, о сказочных богатствах, о Мальчике-с-пальчик и ужасном жестоком людоеде.

Небо все в низких тучах. Но вот появляется синий-синий прорыв в тучах, и тотчас лучи солнца заливают местность яркими потоками света. Игрушечными кажутся домики с высокими шатровыми крышами. Непривычно причудливыми воспринимаются церкви – деревянные с главками, крытыми дранкой.

Пошел снег. Огромные хлопья его плавно ложатся на лобовое стекло и вскоре совсем его залепляют. Я смотрю вбок и вижу нечто оперное, нереальное. Снег прекращается так же внезапно, как начинался. Фиолетовая туча уползает в отроги гор. Солнечные лучи пронизывают пространство ослепительным светом и играют мириадами бриллиантовых искорок на тающих снежинках ветрового стекла.

На станции Брашов пили молодое сухое виноградное вино. Побродили по базару, по городу. Суетящиеся и горластые румыны не привлекают более нашего внимания, а раздражают своей назойливостью.

От Брашова линия железной дороги выходит на равнину и поворачивает резко на запад, петляя вдоль берегов рек Олтул и Мерешул. Несколько раз пересекал эшелон эти реки по громыхающим мостам, нависшим над мутно бурыми потоками вод.

20 февраля. Прибыли на станцию Арад – последняя станция на территории Румынии. От Брашова до Арада километров четыреста. Здесь уже настоящая весна, снега нет, буро-коричневая грязь, водомоины заполняют окрестный пейзаж. Погода крайне неуравновешенная – то солнце, то тучи и дождь. Арад – крупный город, сильно пострадавший от налетов авиации. До границы с Венгрией остается тридцать километров.

Тронулись в одиннадцатом часу и к полуночи пересекли границу с Венгрией – границу державы, находящейся с нами в состоянии войны.

21 февраля. На платформе пограничной венгерской станции Лакошхаза эшелон встречает начальник станции в красном австрийском кивере, с военной выправкой, вежливый и сдержанный в обращении. Все служащие станции одеты в строгие черные мундиры и кивера. Поражает чистота и опрятность элегантной формы венгерских железнодорожников. В работе никакой суетливости, разболтанности, показного пренебрежения, что достаточно развито у нас. Мы вступаем на территорию воюющей с нами страны, но это никак не отражается на работе железнодорожного транспорта. Никаких отрицательных эмоций, никакого саботажа или враждебных действий.

Пройдя за ночь сто пятнадцать километров, наш эшелон подошел под разгрузку на станции Сойол. Утро дождливое и по-весеннему мозглое. Как это ни парадоксально, а погода благоприятствует нам – возможность налета вражеской авиации, очевидно, минимальная.

– Поезд дальше не пойдет. Здесь вам разгружаться, – объявил командиру полка представитель службы военных сообщений.

Эшелон загнали в тупик, где наспех соорудили из шпал и досок небольшую, низко посаженную разгрузочную платформу.

– И не в подобных условиях разгружались, – прохрипел Богданов.

– Коваленко! – крикнул Шаблий и, отойдя несколько в сторону, подозвал Видонова и меня. – Что будем делать? Мы тут одни на территории иностранного государства. Нас никто не встречает. А кругом сплошная равнина. Что будем делать, начальник ПВО? – Шаблий обратился ко мне.

Я молчу.

– Иди и пригласи командиров дивизионов, начальников штабов и командиров батарей.

Я ушел оповещать, и через некоторое время офицеры собрались у платформы.

– Прежде всего, – обращается Шаблий к собравшимся, – нужно как можно скорее увести полк от места разгрузки и рассредоточить его побатарейно, как следует замаскировав. Вон там есть какие-то кустарники и небольшие рощицы. Их следует использовать. Действуйте.

Машины и орудия, сгружаемые с платформ, тут же отгонялись по разным направлениям и маскировались по кустарникам, зарослям и рощицам.

– Николаев! – крикнул Шаблий. – Поехали! Коваленко, остаешься за меня!

«Виллис» стоял уже на дороге. Володька Колодов сидел за рулем в лихо сбитой на одно ухо ушанке. Дальше все следовало само собой – Володька врубает скорость, дает газ и «виллис» срывается с места.

– Удивительно, – Шаблий обернулся ко мне, – мы входим в состав 57-й бригады 106-й дивизии 38-го корпуса 9-й гвардейской армии – и ни одного представителя. А помнишь, как нас встречали под Ленинградом?! Два представителя штаба фронта! Ну ничего. Тут войска с 3-го Украинского. Тут у меня должно быть много друзей. Разберемся.

Мы подъезжаем к Сольноку – город сильно разбит авиацией. Однако каменный мост цел.

– Красивый, должно, городок, – деловито замечает Володька Колодов.

– Нам тут, прежде всего, нужен комендант, – говорит Шаблий, – или какие-либо иные представители советской власти.

Но сколько мы ни кружили по городу, мы не нашли ни коменданта, ни каких-либо представителей воинских частей. В недоумении остановились на обочине дороги.

– Гляньте-ка, товарищ подполковник, – говорит Володька Колодов, – вроде как следы треков. Может, наши танки прошли, а мож, и артиллерия.

– Давай гони по этим следам – кого-нибудь да встретим.

В шести километрах на юг от Сольнока, в деревушке Надь, разместилось командование какой-то нашей танковой части. Всюду тут танки, зенитные батареи. Шаблий, наконец, поговорил с каким-то полковником-танкистом и приказал Колодову ехать на запад через Тиссу.

– Деловой мужик этот полковник-танкист, – смеется Шаблий, – все объяснил, предложил даже помощь горючим и продовольствием. Я ему говорю: всё у нас есть – и горючее и продовольствие. Начальства нет.

Володька лихо ведет машину, и через час мы уже въезжаем в богатое мадьярское село Яс-Кароеню, никем не занятое.

– Здесь и обоснуемся, – говорит командир полка, – а теперь назад.

Обратно ехали более коротким путем – нужно было до темноты успеть привести полк на место и не дать возможности никому перехватить этот район, никакой другой воинской части.

Длинной змеей вытянулся полк по мощенному булыжником и обсаженному пирамидальными тополями шоссе. К вечеру тучи разошлись, и пейзаж, такой чужой и незнакомый, такой пустынный, после финского ландшафта, окрасился вдруг красно-оранжевым отсветом заходящего солнца. В голове колонны – «виллис» командира полка, в нем Шаблий, я и двое разведчиков с автоматами: Бублейник и Середин. Колодов ведет машину даже не спрашивая дороги – маршрут Володька запоминает сразу, за что и ценит его командир полка. Небо чисто и никаких признаков вражеской авиации. Новая мощная американская техника идет ходко и без промедления. В Яс-Караеню прибыли засветло. Встречает нас уполномоченный Рендорсега – местной венгерской полиции – высокий, скуластый мужик в домотканой венгерке серого цвета с черными шнурами бранден-буров. На рукаве красно-зелено-белая повязка с гербом и надписью «Рендорсег». В руке у представителя власти суковатая палка, а у ноги косматая овчарка пули. Мужик смотрит из-под высокой барашковой папахи мрачно и властно, но совершенно спокойно. В его лексиконе: «здрасти-пожа-лыста», «офицер-таварыш», «караша-спасыба». Несколько в отдалении стоит целая группа мужиков, таких же скуластых и мрачных и тоже с палками. Очевидно, они ждали нас. Наш первый приезд на «виллисе» был воспринят как сигнал к приему воинской части на постой.

Мужик с повязкой на рукаве дает знак, и к нам подходит невысокого роста старик, тоже с палкой, но с добродушным выражением лица.

– Я толмач при полицейском голове, – поясняет седоусый старик, – зовут меня Миклош, дядя. Я служил в императорской армии и долгое время находился в русском плену.

Полицейский голова осведомляется у господина полковника, сколько потребуется домов для расквартирования офицеров и солдат?

– Надо же, – удивляется Шаблий, – вот это оперативность. Учись, Коваленко. Это тебе не штаб полковника Игнатьева. А теперь, давай соображай, как нам размещать дивизион, батареи, тылы и прочее.

Коваленко через дядю Миклоша спрашивает у полицейского головы: сколько есть в наличии дворов в селе и по окрестным хуторам. Тот отвечает, и Коваленко, подсчитав что-то на бумаге, предъявляет наши требования. Голова не высказывает никаких возражений, молча слушает и, наконец, отдает распоряжения мужикам с палками. Дядя Миклош переводит каждому из них – куда и сколько людей препроводить на постой. И все мы были поражены невозмутимой четкости в организации этого непростого мероприятия. Мне, Микулину, Маслову и Колычеву предложили поселиться на хуторе Черепеш в километре от села Яс-Караеню.

– Я провожу вас, – сказал дядя Миклош, – здесь недалеко.

Быстро темнело, и мы еле различали дорогу. Наконец впереди четким силуэтом обозначилась на фоне неба группа деревьев, среди которых над землей мерцал тускло-оранжевый огонек окошка в отдельно стоящем доме. Вот и сам дом – входная дверь в углублении под навесом крыши, а само углубление прикрыто двустворчатой калиткой. По-хозяйски отворив калитку, а затем и входную дверь, старик Миклош оказался в центре просторной, освещенной керосиновой лампой кухни. Мы прошли следом за ним.

Сдернув с головы меховую шапку и поклонившись хозяевам дома, наш толмач произнес певуче:

– Сервус чаколом.

Ему ответили тем же.

Мы стоим полукругом у входной двери, ждем, что будет, и рассматриваем семью, сидящую у стола за ужином. Хозяин – рослый и крепкий мужик, усатый и скуластый, как и все венгерские крестьяне. Хозяйка – немолодая, но вполне привлекательная и крепкая женщина. Сын – красивый, скуластый, черноволосый и черноглазый парень с небольшими аккуратно подстриженными усами. Молодуха – жена сына – красивая, плотная двадцатилетняя баба. И дочка, лет шестнадцати, тоже красивая, здоровая и упитанная девка. Все они прервали ужин и, обернувшись, выжидательно рассматривают нас. Толмач Миклош объяснил им, что господа офицеры определены к ним на постой. Хозяин встал, пригласил Миклоша к столу и, подойдя к нам, улыбаясь сказал: «Ташик». Затем, открыв дверь в правую половину дома, сделал жест рукой, означающий «входите». Хозяйка внесла лампу.

По стенам просторной комнаты стояли четыре кровати с обилием перин и подушек, которые подымались горой до самого потолка. Все это обилие спальных принадлежностей было запаковано в чехлы и накидки самой искусной кружевной работы. В горнице два окна по фасаду и одно сбоку. Стены выбелены и украшены литографиями под стеклом на религиозные темы. Посредине комнаты стол, накрытый скатертью, и несколько стульев домашней работы. Поражает удивительная чистота и порядок. Очевидно, внутренность мадьярской хаты можно сравнить с хатой малороссийской. Но если от украинской хаты остается впечатление убогости и нищеты, то тут все признаки достатка и благополучия. И не только внешнего, но и внутреннего. Хозяйка, с молодухой и дочерью, быстро и проворно разобрали постели, унесли на левую половину дома излишек перин и подушек, оставив на каждой кровати только по две перины в обычных ночных наволочках. Хозяин и его сын сидели в кухне и о чем-то тихо беседовали с Миклошем, казалось, не обращая на нас никакого внимания. Постелив постели, хозяйка выпрямилась, улыбнулась, сказала «ташик» и, выходя задом, прикрыла за собою дверь. Мы стояли молча и смотрели друг на друга.

– Так, – после некоторого молчания протянул Николай Микулин. – Моя кровать вон та. Я тут среди вас старший и годами и чином. Мне и право выбора. А перед сном неплохо и на звезды посмотреть.

– Ладно, иди, – говорю я, – смотри на звезды. Только не заблудись. А то попадешь по чужому азимуту, да не в свою постель.

– Стар я, Андрюха, по чужим постелям-то лазать. – И Николай, подмигнув Колычеву, вышел из комнаты на улицу.

– Нэ, шо нэ говоритэ, а топопривязка наша туточки нэ з удачных, – Колычев был из одесских биндюжников и выражался на соответственном диалекте, – шо с тех мадьяр возмешь? – Колычев изобразил на своем лице гримасу, будто съел что-то очень кислое. – Положеньице наше, як у той кинокартыне: хозяйка стара, колы молодухи бугай, а дочка – тож вода сельтерская – у нос шибает, а за хер не хватает.

Мы стояли с Масловым и молча смотрели на Колычева. А он, расхаживая по комнате, жестикулировал руками – тонкими, жилистыми, завершавшимися гигантской пятерней. На длинной и массивной фигуре Колычева, на тонкой и жилистой шее, сидела маленькая голова с колоссальной челюстью и едва видимой ниточкой жесткого рта. На голове этой помещался еще крючковатый, хищный нос и крошечные сальные глазки, обрамленные короткими и густыми ресницами. Подлинной страстью Колычева, страстью, от которой он не знал покоя ни днем, ни ночью, были бабы. Он охотился за ними, точно гончая за лисой или зайцем.

Завалившись в мягкие перины, мы тотчас же заснули. Однако, проснувшись через некоторое время, мы обнаружили, что Колычева нет в его постели.

– Ухрял в самоволку, – сонно пробурчал Микулин, – никуда не денется. Давайте-ка, ребята, спать.

22 февраля. Явился Колычев после полудня и сообщил нам, что «усю ночь блукал» пока, где-то верст за десять, а где уже не помнит и где «нэ бул о вжэ ни яких солдат, но не нашел собе подходящей бабы».

Утро было теплым, солнечным и каким-то очень радостным. Одевшись и умывшись, мы ходили около дома, осматривая хутор и ожидая появления Шуркина с нашим завтраком. Середина Шаблий забрал к себе.

Хутор Черепеш окружен полями и огородами. Леса тут нет. Деревья растут только лишь на территории усадьбы и вокруг дома. Все тут ухожено и улажено. Вчера толмач Миклош говорил, что хозяин хутора не богатого достатка – в хлеву всего три коровы с телятами да две лошади. В загоне – несколько свиней. По двору ходят куры, утки, гуси, индюки.

Хозяин с сыном, одетые во все старое и латаное, в старых фетровых шляпах, что-то делают возле дома и хлева. Молодуха и дочка, под началом хозяйки, копошатся на кухне около огромной печи, стоящей вдали от дома.

– Похоже, у мадьяр в обычае отапливать улицу, – съязвил Микулин.

Я подошел к хозяину и вопросительно указал на печь – мол, что это?

– Камен-ца, – произнес хозяин раздельно.

– Это ясно, – сказал Миша Маслов, – у нас тоже печи в банях называют каменками.

Хозяин напряженно прислушивается. А я говорю, показывая на печь:

– Мадьяр – каменца. Оросс – каменка.

– О. Тудом, тудом, – обрадовался хозяин. – Модья-руль – каменца. Оросс – каменка.

Затем хозяин, показывая на печь, стал крутить руками в воздухе, как бы что-то делая и повторяя «долгозок», «чинальни». Тут я вспомнил, что слова эти слышал на станции при разгрузке эшелона.

– Долгозок, чинальни, – сказал я, обращаясь к хозяину, – арбайтен по-немецки. Ферштейн зи михь? А по-русски – работать.

– Иген, иген, – обрадовался хозяин, – модьяруль – долгозок, чинальни. Германь – арбейтен. Оросс – роботни.

Затем хозяин показал руками нечто большое, круглое и, указав на рот, спросил:

– Ос, тудом?

– Нет, – засмеялся Маслов, – не тудом.

– Ос, нем тудом, нем тудом, – сокрушается хозяин. Но сын его принес изрядный ломоть белого пшеничного хлеба, и отец, взяв хлеб, сказал: – Ке-ни-ер. Ос, тудом?

– Теперь тудом, – кивает Миша Маслов, – мадьяр – кениер, русс – хлеб.

– Ос, тудом, – радуется хозяин, – модьяруль – кениер. Оросс – клеба. Каменца долгозок, роботни, клеба. Ос, тудом?!

– Тудом, тудом – заговорили мы хором.

Так выяснили мы, что печь независимо стоящая от дома на улице, предназначена специально для выпечки караваев пшеничного хлеба, гигантских по своим размерам и необыкновенно вкусных.

Затем хозяин, хлопнув себя по груди, гордо произнес:

– Иштван, – указал на сына: – Лаци; – на хозяйку:

– Маришка; – на дочь: – киш Маришка; на невестку:

– Катаринка.

Затем взгляд его привлек огромный коричневый петух с зеленым отливом перьев.

– Кокош, – сказал хозяин Иштван.

Тогда я, показав на себя, сказал:

– Андрей.

– О, Андраш, Андраш, – обрадовался Иштван и, сосчитав звездочки на моих погонах, уточнил: – Фюхаднадь Андраш.

Так они и стали звать нас: фюхаднадь Андраш, хаднадь Михай, оаазадош Миклош и катона Жюрка.

Именно в это время наш Шуркин – катона Жюрка, – щурясь на солнце, принес наш завтрак: котелок пшенной каши на четверых, котелок холодного, мутного чая и две буханки черного хлеба.

Хозяин Иштван и хозяйка Маришка-старшая что-то говорили друг другу, показывая на котелки – я отчетливо разобрал только одно: «нем ёо».

Затем Иштван, улыбаясь и поглаживая усы, сделал жест, приглашающий нас в дом, и произнес неизменное:

– Ташик!

В комнате нашей был накрыт стол – огромный кусок свиного сала, обсыпанный красным толченым перцем – паприкой, лежал на блюде. Тут же стояла тарелка с горой вареных яиц, творог, сметана, соленые овощи и каравай только что вынутого из печи белого пшеничного хлеба.

– Ну, братцы, – смеется Николай Микулин, – ежели с пшенной каши наш Колычев пропадает невесть где, то после яиц да сала в Европе никаких баб не хватит.

Едва я успел съесть пару яиц и проглотить кусок хлеба, как в дверях появился Середин с автоматом на ремне.

– Тебе, Павлик, чего? – спрашиваю я Середина.

– Вас, товарищ старший лейтенант, командир полка до себя вызывает, – говорит Середин, – они кудай-то ехать собрались. Колодов уже и «виллис» подогнал.

Выпив залпом стакан сметаны и прихватив бутерброд с салом, я отправился в село Яс-Караеню.

– Давай, Николаев, давай. Время – девятый час, – кричит подполковник Шаблий, издали увидев меня, – садись, поехали. Сегодня нам нужно начальство найти. Это тебе не мадьяры, которые нас сами дожидались.

Управляемый лихой рукой Володьки Колодова, «виллис» летел по булыжному шоссе. Но куда ехать конкретно, Шаблий не знал. На дороге мы заметили человека в демисезонном клетчатом пальто, в черной меховой шапке, с массивной палкой и трехцветной повязкой на рукаве.

– Эй! Рендорсег, – крикнул я, – бясильген оросс?!

Представитель местной гражданской полиции подошел к машине и заговорил на ломаном русском языке:

– Здрасти-пажалиста. Офицер-товариш.

– Вы не видели поблизости, – обратился к нему Шаблий, – где-нибудь в селе, больших русских начальников?

– Это есть эртергернадь, – заговорил мадьярский полисмен. – Это есть больше полковник. Нодь ван, нодь ван полковник. Да, там. Тёртель есть. Тёртель. Там много есть больше полковник.

– Ясно, – сказал Шаблий, – едем в Тёртель, там видно будет. Спасибо. Кёсенем сейп.

– Ташик, ташик! – кричал нам вслед мадьяр, махая шапкой.

В Тёртеле, действительно, расквартирован штаб 106-й дивизии. И командир полка, оставив меня с Колодовым, пошел, как он выразился, на разведку, в первый попавшийся дом.

Вскоре он вернулся:

– Нужно найти капитана Бажанова. Он где-то здесь.

Капитан Бажанов, заместитель начальника штаба 57-й арт-бригады, сообщил нам, что из артиллеристов он пока что только один здесь и состоит при полковнике Виндушеве, командире дивизии, которого знает давно – еще по боям в Карелии.

Артиллерия понемногу прибывает, и скоро должен появиться сам полковник Игнатьев.

Шаблий сообщил Бажанову координаты нашего полка, попросил его проинформировать обо всем дивизионное и бригадное начальство и приказал Колодову возвращаться назад в Яс-Караеню.

Вернувшись на хутор Черепеш, я застал Колычева только что явившегося, как он сам любил выражаться, «после ночной вылазки по бабам».

23 февраля. Утром на поле вблизи села Тёртель торжественное построение всей дивизии, посвященное празднику Дня Красной Армии. В строю три стрелковых и три артиллерийских полка. Митинг и парад – торжественное прохождение полков в пешем строю перед командованием дивизии и бригады. В приказе мне лично объявлена благодарность – приятно!

Февраль месяц. В России метут метели, а тут мы стоим в строю в гимнастерках. Правда, шапки меховые, и в них нестерпимо жарко.

Вечером командир полка собрал старший офицерский состав и в узком кругу сообщил, что 106-я дивизия сформирована из воздушно-десантных бригад, что в полках много молодых отчаянных ребят-десантников, задиристых, набранных преимущественно по окрестностям Москвы и впитавших немало внешней лихости десантников: «Нас-де, летчики и те боятся!»

– Поэтому, – говорит Шаблий, – следует быть осторожным. Не исключены скандальные инциденты. Наших солдат не следует допускать до соприкосновения с пехотой, до возможностей дебоша, скандала или потасовки. Мы находимся за границей. И этого не следует забывать ни офицерам, ни сержантам, ни солдатам.

24 февраля. Скандальный инцидент не заставил себя долго ждать.

В середине дня я увидел нашего хозяина Иштвана, бегущего ко мне через поле, где он работал, а я занимался с разведчиками.