Текст книги "Освобождая Европу. Дневники лейтенанта. 1945 г"

Так и шли мы, погруженные каждый в свои мысли, – шли во мрак и окутанные мраком. Погода и сама ситуация навевали мрачные мысли. А на войне нет худшего состояния, чем неизвестность. Тут же мы были все погружены в неизвестность, как в какую-то тяжкую и мрачную атмосферу. Все понимали, что совершать марш колонной из двух полков в подобных условиях – безумие. Но приказ есть приказ! И солдат приказ не обсуждает – он его выполняет! Головные и боковые дозоры мало чем могли помочь. В этаком мраке им ничего не стоило заблудиться или пройти мимо врага под самым его носом.

Самое страшное произошло неожиданно. Резкий удар звука ошеломил всех – он ворвался в монотонный вой ветра, будто пригоршня гороха, брошенная о сильно резонирующую плоскость. Блеснуло пламя, и только тогда уже можно было различить рокот поспешно удаляющегося мотора. Пока я, стоя посреди шоссе, соображал, что, собственно, произошло, все уже было кончено. А сообразив наконец, я ринулся в сторону. Куда? Я и сам не знал куда. Просто я должен был что-то делать, куда-то двигаться. Неизвестность давила на сердце тяжелейшим грузом!

Рванув влево, я налетел на кучу гравия и столкнулся с человеком, который полз на коленках. Присмотревшись, я узнал командира полка.

– Вы ранены, Федор Елисеевич? – спрашиваю я.

– Кой, к черту, ранен. Фуражку потерял. – Шаблий поднялся, держа в руках свою фуражку. – Бронетранспортер немецкий врезал по нам из спаренной турели. Это было видно по направлению трассирующих пуль. Тут я и потерял фуражку. Помнишь, как Тарас Бульба в бою трубку свою потерял и вернулся за нею? А я, вон, фуражку. Какой же я командир полка да без фуражки?! – И Федор Елисеевич натяжно улыбнулся.

Из головного дозора подходит командир роты автоматчиков Каторшин.

– Потери есть? – спрашивает подполковник Федотов.

– Человек двадцать – двадцать пять будет, – отвечает тот.

– Какое решение принял? – вновь спрашивает Федотов.

– Заняли оборону, товарищ подполковник. Выслал отделение в разведку во главе с Мелкомуковым – выяснить обстановку.

– Добро, – произнес Федотов. И, обратившись к Шаблию, сказал: – Дальше пока лезть не имеет смысла. Что со своей стороны предложишь?

– Прежде всего, – ответил Шаблий, – нужно развернуть конную батарею к бою. Выдвинуть хотя бы одну батарею Самохвалова и подготовить минометную на НЗО. А там, с рассветом, может быть, что и прояснится.

Шлепая по лужам, конная батарея Клейнера пошла занимать позиции на прямую наводку. Сзади заурчали машины – это подручные батареи готовились разворачиваться в боевой порядок. Я стоял посреди шоссе, не зная, что делать. Мимо пронесли в тыл тела убитых, завернутые в плащ-палатки. У одного, в такт шага идущих, мерно болтались ноги в башмаках и обмотках. Какое-то время я шел за ними и все смотрел на эти болтающиеся ноги. Потом остановился у одного из наших «студебекеров».

– Сергушенко, – обратился я к одному из шоферов, – это ты?

– Я, – отозвался Сергушенко.

– У тебя в кабине есть кто?

– Не. Никого нету. Залазьте, товарищ старшлейтенант.

Скинув плащ-палатку и бросив ее в кузов, я залез в кабину и, привалившись в угол, стал дремать.

Почему в Устюге, в военном училище, нам ничего не говорили о возможности такой вот встречи ночью, на большой дороге?! Ведь сегодня ночью, ни за понюх табаку, угробили двадцать молодых парней?! Мороз прошел по коже. В ознобе передернулось все тело. Я не знал, от того ли это, что я основательно промок, или было это следствием недавних нервных переживаний.

– Хлебните-ка, вот, товарищ старшлейтенант, – и Сергушенко протягивает мне трофейную флягу, – тут малость шнапсу для сугреву.

Я хлебнул глоток, другой. Обжигающая глотку жидкость прошла в желудок и через короткое мгновение разлилась по телу приятными искорками тепла. Я отдал флягу Сергушенке, поблагодарил и стал дремать, уже ни о чем не думая. И вскоре крепкий сон сковал все мои члены.

Проснулся я от того, что Сергушенко тряс меня за грудки.

– Товарищ старшлейтенант, – слышу я его голос, – вас командир полка кличет.

Окончательно пробудившись, я раскрыл глаза и взглянул сквозь ветровое стекло – там увидел я прозрачное, каким оно только бывает после ушедшей грозы, голубое-голубое утреннее небо. Ни единого облачка – все чисто от горизонта до горизонта. Солнце поднялось достаточно высоко и веселыми блестками играло на мокрой зелени. Дорога местами уже просыхала. Справа высились горы и лес, освещенные утренним солнцем, а впереди и слева на много километров простор. И лишь где-то там, вдали, виднелись какие-то строения. Неясно, принадлежат ли эти строения окраинам города Мор или же это какие-либо отдельные хутора.

Выйдя из кабины, я почувствовал неприятную сырость в сапогах, они были мокры насквозь. Хорошо бы переобуться, но нет даже сухих портянок. Оправив складки гимнастерки под ремнем, я направился к автобусу командира полка. В воздухе ощущалась приятная свежесть, а вокруг царила необыкновенная тишина. Омытые ночной грозою деревья активно распускались своей первой и нежной листвой. Подполковник Шаблий стоял около дверей своего автобуса и растирал полотенцем раскрасневшиеся лицо и руки. Он был явно в приподнятом настроении.

– Где противник, Николаев? – обращается он ко мне.

– Там! – отвечаю я и киваю на запад.

– Там так там! – говорит командир полка, застегивая пуговицы ворота гимнастерки. – После завтрака сразу собирайся. Подбери ребят, как всегда, – разведчиков, связистов, радиста. За ночь сменили пехоту: мы теперь с 355-м полком Фирсова. Ясно?

– Ясно, товарищ подполковник.

– Через час будь готов, – сказал Шаблий и скрылся в автобусе.

Только тут я обратил внимание на то, что мы одни на шоссе, что нет ни конной батареи Клейнера, ни автоматчиков Каторшина, и вообще нет никаких признаков присутствия пехоты. Но и новой пехоты не видно.

Отыскав машины штабной батареи, я умылся, переобулся и, отдав распоряжение готовиться группе управления, сел завтракать.

Шуркин кормил меня кашей из полкового котла и молоком с яйцами из запасов ближайшего мадьярского хутора. Он и в дорогу заготовил хлеба, сала и яиц:

– Когда там кухни подойдут. Може, весь день будем не жрамши. Так с голодухи-то и ноги не потянешь.

В штабном фургоне сидел один капитан Видонов и наносил на карту оперативную обстановку.

– Какими новостями можешь поделиться? – обратился я к нему.

– Новости обычно приносит разведка, – пошутил Вася.

– У разведки новости снизу, – отпарировал я, – а у тебя сверху.

– Это точно, – засмеялся Видонов, – а самая важная новость – это что делать с городом Мор?!

– А что с ним нужно делать? – спросил я. – На войне города берут!

– Да?! А я и не знал! – засмеялся Вася. – Ты вот лучше взгляни на разделительную полосу между 2-м и 3-м Украинскими фронтами. Город Мор обозначен для нас пометкой «исключительно», а это означает – брать мы его не должны! Теперь смотри сюда: 46-я армия, которая и должна брать Мор, оказалась по ту сторону хребта с отметкой 479 метров, покрытого густым и малопроходимым лесом, и принимает общее направление на Тата-Комаром.

А наша армия заворачивает влево, в юго-западном направлении на Баконькут, Иноту, Чор. Город Мор остается как бы беспризорный. И что с ним делать?! Теперь вопрос: где бы нам полагалось быть? Очевидно, нам бы следовало идти в юго-западном направлении – туда, куда идет вся 9-я гвардейская армия. А мы поперлись в северо-западном направлении. Как раз на город Мор, который для нас «исключителен».

– Так чего мы туда поперлись-то? – спрашиваю я у Видонова.

– Тебе лучше знать, – съязвил Вася, – это ведь ты у нас в головном дозоре-то шел. Может, тебе эта дорога приглянулась. Может, еще что.

– А Федотов – он что? Не знал, куда его головной дозор идет?

– Ты чего шумишь? – засмеялся Вася Видонов. – Утром приказ пришел: 105-й дивизии Денисенко и 106-й дивизии Виндушева к исходу 17 марта овладеть городом Мор.

– А где федотовский полк?

– Отвели во второй эшелон.

Я вышел из фургона и сразу же ощутил тепло наступающего жаркого весеннего дня. Разведчики и связисты сидели по борту канавы и, дожидаясь меня, перекидывались шуточками. По шоссе в направлении города Мор двигалась пехота 355-го полка подполковника Фирсова.

Посмотрев на небо, я подумал про себя: «Да! К ночному бронетранспортеру не хватает только „юнкерсов“. Погода-то самая летная».

Фирсов и Шаблий сидели на бревне у бетонного бункера, врытого в крутой откос горы. Такие бункера венгерские крестьяне используют для хранения бочек с виноградным вином или «бором». Оба командира полков о чем-то оживленно беседовали. Но в их взаимоотношениях я сразу же ощутил натянутость и известную долю раздражения. Оба были слишком разными и неподходящими друг для друга.

Подполковник Фирсов являл собою полную противоположность уравновешенному, спокойному, молчаливому Федотову. Фирсов ходил прихрамывая, с неизменной суковатой палкой в правой руке. Многим солдатам будет памятна эта палка, гулявшая по их спинам.

– Бегает по ротам, лупит солдат, – говорит мне Шаблий. – Я ему: «У тебя что, старшин нету? Ты полком командуешь или взводом? Если полком, то находись, где положено командиру полка. А палку сержанту отдай». Он какой-то крикливый, неусидчивый. Фирсов – типичный десантник. Для него планомерная работа пехоты с артиллерией непонятна и чужда. Основной упор он делал не на действия полком, а – ротой!

После длительного разговора оба командира полка пришли к соглашению: наступать на город Мор побатальонно.

Два батальона пойдут по долине в ротных цепях, углом вперед. Артиллерия всей полковой группы будет двигаться по шоссе, готовая в любую минуту развернуться в боевой порядок. А звено управления во главе с командирами полков, под прикрытием автоматчиков, отправится по горам, откуда удобнее вести наблюдение и руководить оперативными действиями подразделений. Обеспечение необходимой связи – по радио.

Плановое продвижение по направлению города Мор началось. Все мы то и дело посматривали в небо – нет ли там угрозы воздушного нападения?! Но небо оставалось чистым, безоблачным и не несло нам никакой опасности. До города, если мерить по шоссе, не более пяти километров. Расстояние не бог весть какое, а преодолели мы его только лишь к вечеру.

Время полдень. Солнце слепит глаза, причудливо играет бликами на молодой листве, омытой за ночь обильным дождем. Подумать только – середина марта. В Подмосковье полно еще снега, катаются на лыжах. А тут зеленеет трава, и солдаты катают шинели в скатки. Правда, на головах у солдат зимние шапки, но ведь ходят же узбеки в жару в папахах.

Впереди головного дозора группы управления идут автоматчики фирсовского полка и наши разведчики. Мне видна кряжистая фигура Ефима Лищенко и ловкого, статного Сереги Жука. Борька Израилов шествует расхлябанной походкой морячка, засаленная ушанка лихо сбита на ухо, трофейный «шмайсер», добытый еще под Псковом, с шиком болтается под рукой. А лес наполнен щебетом птиц, жужжанием каких-то насекомых, и порой забываешь о том, где ты, и как сюда попал, и для чего ты, собственно, здесь.

Изредка мы останавливаемся и с откоса горы осматриваем дали. Там, внизу, в долине, отчетливо видны наши стрелковые цепи, идущие во весь рост. Они двигаются прямо по пашне или по луговине. На почтительном расстоянии от них, даже в бинокль кажущиеся точками, копошатся какие-то люди. Очевидно, противник. Наши цепи идут медленно и спокойно – изредка только, нет-нет да и пальнет кто-нибудь из автомата. Но это так. До мадьяр все равно не достанет. Со стороны города появилось до эскадрона кавалерии, но, не подходя даже на дистанцию выстрела, гусары повернули назад. Цепи было залегли, постреляли, потом поднялись и пошли дальше. Внизу по шоссе, медленно и не нарушая ритма общего продвижения, ползла подручная батарея нашего полка. За ней оба дивизиона и полковая артиллерия 355-го полка.

– Гляньте-ка, – заорал вдруг не своим голосом Поповкин, – а чавой-то они там-то?!

Бинокли сориентированы в направлении, указанном Поповкиным. Там действительно происходило нечто необычное. По полю двигался танк, а за ним бежала пехота. Присмотревшись, можно было убедиться в том, что танк этот не сопровождал пехоту, но как бы удирал от нее, а те старались его догнать. Солнце слепило глаза, и всю картину мы наблюдали против света – контражуром. Наконец, несколько разрывов гранат убедили нас в том, что этот танк не был нашим танком.

– Ну-ка, – обратился подполковник Шаблий к Поповкину, – быстро ставь стереотрубу.

И командир полка припал к окулярам.

– Это «пантера», – сказал наконец Шаблий, – по пашне ей трудно.

– Почему не стреляет? – спрашивает Фирсов.

– Возможно, снаряды кончились, – предположил Шаблий.

– Так можно идти на таран, давить гусеницами, – не унимался Фирсов, входя в азарт, недовольный действиями немецких танкистов.

– Пока он будет разворачиваться по рыхлой земле да искать кого бы раздавить, его десять раз подорвут гранатами, – невозмутимо объясняет Шаблий. – Немец правильно делает, что уходит. Лишь бы бензину хватило. Тут он может развить скорость до двадцати километров.

– А пушки? Где наши пушки? Его же надо подбить, – суетится Фирсов.

– Пушки тут не достанут. Далеко, – спокойно говорит Шаблий. – Да и в своих солдат попасть можно. Тут более полутора километров. Черт с ним. Пускай уходит, подшибем в другой раз.

Фирсов пустил витиеватую фразу непечатного содержания, размахнулся своей суковатой палкой и огрел ею какого-то ненароком подвернувшегося солдата. Солдат увернулся и убежал – все засмеялись, захохотал и сам подполковник Фирсов.

Время – около трех. Усталые и голодные, мы решили остановиться и кое-чем перекусить. Место оказалось подходящим – поблизости бурлил прозрачный ручей. Вода в нем ледяная, течение быстрое со множеством перепадов. Достали хлеб, сало, вареные яйца. Запивали ключевой водой и тихо переговаривались. Шаблий и Фирсов расположились на плащ-палатке в тени раскидистого клена. Ординарец Фирсова достал флягу, и оба «хозяина» выпили по очереди из трофейного стаканчика.

– День-то какой. А?! – мечтательно произнес Серега Жук. – Поди, акация скоро цвести будет.

Внизу под горой дробно застучал пулемет, послышались автоматные очереди. Все повскакали со своих мест и ринулись к обрыву. В некотором отдалении небольшая группа мадьяр, очевидно арьергард, прикрывала отход своих подразделений. Кто-то из фирсовских намеревался пальнуть с горы, но Шаблий остановил его строгим окриком:

– Не стрелять! Не обнаруживать себя! Они там сами справятся. У нас иные задачи.

Семен Соколов раскинул рацию и связался с Шепелевым, у которого его «6ПК» в штабном фургоне, который настроен на постоянный прием. Коваленко сообщил, что передовая рота автоматчиков в короткий срок и без особого труда обезвредила мадьяр и принудила их сложить оружие.

– Сразу можно сказать, что звено взвод-рота у десантников подготовлены превосходно, – говорит в микрофон Шаблий, – действуют умело. Есть еше какие новости?

– Из второго дивизиона Солопиченко передали, что в ночь тяжело ранен командир батареи Баранчиков.

– Кого назначили вместо него?

– Лейтенанта Бовичева.

– Утверждаю, – коротко произнес Шаблий, – связь окончена.

Свернув рацию, мы продолжаем движение. Уже несколько раз мы пересекали глубокие овраги – то спускаясь, то подымаясь по их крутым, поросшим густым кустарником, склонам. Это и трудно, и утомительно.

Время близилось к пяти часам вечера, и нам предстояло перебираться через самый крупный и заросший овраг. Неожиданно справа, то есть там, где менее всего этого ожидали, возникла частая автоматная стрельба и слышны разрывы тяжелых противотанковых гранат.

– Что там такое? – насторожился Шаблий. – Николаев, выясни!

Я побежал на звуки стрельбы, вскинув наготове свой автомат. А навстречу мне бежал раскрасневшийся Шуркин, глупо и довольно улыбаясь.

– Товарищ старшлейтенант, – кричит Шуркин, – там немецкий танк в овраге застрял! Наши его атакуют.

Подойдя к краю оврага, на дне его я действительно обнаружил немецкий танк – да не какой-нибудь, а тяжелый «тигр». Он беспомощно скрежетал гусеницами, ворочал стволом, заклинившимся между деревьями. Но сдвинуться с места или всадить по нам из орудия не мог. Он был похож на какое-то неуклюжее, пятнистое животное, попавшее в капкан. Было ясно – танк завяз прочно и ему отсюда не выбраться. Автоматные очереди сверху не причиняли ему никакого вреда, гранаты тоже были для него подобны укусам комара. Танк ворочался, фыркал сизой гарью, но никак не мог ни продвинуться вперед, ни дать заднего ходу, ни развернуться. Его напрочь заклинило в этом овраге. По обрыву бегал Фирсов и что-то кричал своим солдатам. Я вернулся и нашел подполковника Шаблия спокойно сидящим на ящике со стереотрубой в тени развесистого клена. Я рассказал командиру полка о том, что сам видел.

– Как он туда попал? – с недоумением спросил Шаблий. – У немцев что, одни придурки среди танкистов остались? Фирсов где?

– Там, – ответил я, – вдоль оврага с палкой бегает, солдат гоняет.

Федор Елисеевич засмеялся. Я предложил ему взглянуть на травлю бронированного чудовища.

– На кой черт, слушай, мне все это нужно?! Пусть там Фирсов бегает. Я этих танков повидал, когда они не в овраге, а на тебя прут, – более чем достаточно.

Через некоторое время раздался взрыв, и клубы черного дыма поднялись над тем местом, где на дне оврага скрежетал попавший в засаду вражеский «тигр».

– В бензобак попали, – доложил Борька Израилов, – теперь они там сгорели, как в мышеловке.

Перебравшись на противоположную сторону оврага, мы увидели город Мор, железнодорожную станцию, пакгаузы, товарные вагоны, грузовики. Отчетливо просматривается часть улицы – видны мадьярские гонведы, поспешно садящиеся в машины и повозки. Они спешат и суетятся – наблюдать это и смешно и грустно. Вот из боковой улицы выскочили конные гусары, пронеслись галопом и исчезли. Улица опустела. Слышны лишь отдаленные винтовочные выстрелы и редкие автоматные очереди. Сверху, с горы, отчетливо видно: город даже не предполагается защищать. Нет тут ни траншей, ни огневых точек долговременной обороны, ни колючей проволоки, ни баррикад. Мадьяры бросили его – оставили на милость победителей. Гонведы и гусары просто-напросто бежали, прикрываясь небольшими отрядами арьергарда.

– Да! Им хватило одного лишь Будапешта! – сказал кто-то.

Перед нами неглубокий овраг с пологими склонами. Вскинув автоматы, мы спускаемся по нему с горы и бежим к городу. Впереди всех фирсовские автоматчики, а из наших – Серега Жук, Борька Израилов, Лищенко, Логинов, Квасков, Бублейник. Они возбуждены, бьют от живота короткими очередями, хотя перед ними никого нет – так уж, от избытка чувств. Сзади, изнывая под тяжестью рации и приборов, спокойно плетутся Семен Соколов, Смилык и Поповкин.

Весенний день клонится к вечеру, и солнце уже садится за горы. Пространство, на котором располагается город Мор, погружается в тень. Улицы словно вымерли: вокруг полная тишина, нигде ни малейшего подозрительного звука. Настороженно пробираемся вдоль домов, ожидая, что вот-вот пальнут откуда-нибудь – с чердака или из подвала. Но все кругом спокойно. В городе не осталось ни одного вражеского солдата!

Слева, из улиц и переулков, появляются солдаты и офицеры пехотных подразделений, вошедших в город с фронта – из юго-восточного направления. Среди пехотинцев я замечаю и наших управленцев первого дивизиона. Все возбуждены, у всех дурацки-радостные лица. В одном из переулков наталкиваемся на колонну машин штаба нашего полка. За рулем фургона старик Черепанов, рядом с ним майор Коваленко – он машет нам фуражкой из окна кабины.

– Где будем размещаться? – слышу я его вопрос.

– Присмотри сам, – говорит Шаблий, – и сразу же занимай боевой порядок дивизионами. Сегодня, очевидно, дальше не пойдем. Прикинь насчет системы огня в случае контратаки. Только, я думаю, мадьяры контратаковать не станут. Все равно скажи Микулину: пусть нитки дает по всем направлениям.

Подходит капитан Видонов. Он, как и все, улыбается, поглаживая свой подбородок.

– С победой, товарищ подполковник, – говорит он, – все-таки первый город, взятый нами на территории этого врага. Как это в фильме «Петр Первый» Жаров кричал: «Ребята! В крепости вино и бабы! Там сутки гуляем?»

Присутствующие засмеялись. Но никто даже и предполагать не мог, какой окажется для всех нас, победителей, эта ночь!

Штаб разместился в одном из богатых особняков. Я прошелся по комнатам – поражало их убранство: обилие предметов роскоши, посуды и разного рода безделушек. Кровати опрятно застланы, в комодах глаженое, накрахмаленное белье. Нет и следа того поспешного бегства гражданского населения, которое мы наблюдали в Койвисто, Кайслахти, Выборге. Кажется, что вот-вот выйдет улыбающийся хозяин и скажет: «Сервус чоколом фюхаднадь Андраш, ташик-по-жалиста». Но хозяин не выходит, и я наблюдаю, как наша солдатня начинает шуровать в этих богатых и пустых комнатах. Из гардероба выкинуты костюмы и платья. На полу валяется белье, и молодой паренек со стриженной под машинку головой, оторвав от крахмальной простыни добрую четверть, вертит ее на ноги вместо грязных портянок, которые он для пущей важности бросил на белоснежное кружевное покрывало двуспальной постели.

Но. Где же все жители?

– А воны уси у бункере, – говорит Лищенко, – там их, як огиркив у кадушке.

Я спускаюсь в бункер, то есть в обычный подвал, где жители венгерских городов хранят виноградные вина. Ефим Лищенко идет впереди, спускается по лестнице и открывает дверь.

При тусклом освещении керосиновой лампы я различаю множество лиц – женских, детских, стариковских – с одинаковым выражением интереса, страха и удивления.

– Идеген мадьяр катона ван? – спрашиваю я.

– Нинч. Нинч катона, – слышу я поспешный ответ нескольких голосов сразу.

На меня смотрят десятки перепуганных глаз. Я делаю движение вперед, и передо мной образуется проход. Я иду вглубь бункера. Подвал длинный и глубокий. Народу набилось уйма. От керосиновых ламп и фонарей душно, не хватает воздуха. Вперед выходит мужчина средних лет, с умным и усталым лицом, полудлинные волосы он откидывает назад нервным движением костлявых пальцев. Над высохшими губами коротко стриженные усы. Голос тихий и вкрадчивый. Говорит медленно, простыми фразами, очевидно, чтобы я лучше понял:

– Модьяруль катона нинч. Чок цивиль, кишдярек, кишлань, нодьпапа, нодьмама.

Взгляд мой падает на что-то огромное в глубине подвала. Приглядевшись, соображаю – бочки. Огромные деревянные бочки, вместимостью не менее ста ведер.

– Вас ист дас? – спрашиваю я венгра по-немецки. Просто потому, что не знаю, как спросить по-венгерски.

– О! Эс ист вейн. Гут вейн. Мадьяр бор. Вино, – говорит он, подыскав, наконец, подходящее русское слово.

Кто-то услужливо протянул ему кружку. Мужчина нацедил из бочки вина, подумал, отпил сам, болезненно улыбнулся, выплеснул вино на пол, нацедил вновь и подал мне. Я машинально взял кружку и попробовал. Да, это было венгерское молодое, кислое вино – бор. Но сколько же его тут?! Если его столько же в каждом доме и до него доберется наша солдатня, наша «голубая пехота», то что тогда будет. «В крепости вино и бабы!» – вспомнились мне слова Меншикова из кинофильма, повторенные Васей Видоновым час тому назад. Что будет, если наши десантники загуляют?! Я стоял и смотрел на притихших жителей города Мор, собравшихся тут в подвале, около бочек с напитком, который каждого из них может сделать несчастным уже после того, как окончился бой?! О боже! Не на погибель ли свою заготовили и сохранили столько вина?! Город взят без боя – богатый, не разрушенный город. Он достался нам, как Москва Наполеону. Это он, «великий гений войны», говорил, что «побежденный город подобен поверженной красавице, которой следует насладиться». Интересно, думает по этому поводу что-либо наше высшее командование: Виндушев, Михеев, Игнатьев, Яковлев и прочие?!

Ведь должны же они были изучать опыт минувших войн и знать: перепившееся войско – это уже не армия, а стадо, разгульная, неуправляемая толпа.

Так оно и вышло! Через час, и не более, уже не существовало воинских подразделений – все перемешалось в пьяной вакханалии.

На город опускались весенние сумерки. Небо прозрачное и светящееся, а в улицах сгущается прохладная темнота. На память почему-то пришли стихи, памятные мне с детства:

 
Слети к нам тихий вечер
На мирные поля,
Тебе поем мы песню,
Вечерняя заря.
 

Эту песню любила петь моя мать, особенно под аккомпанемент гитары моего отца. Почему я вспомнил слова именно этой песни? Да потому, что вечер был действительно прекрасным и тихим, а заря удивительно светлой и прозрачной. Поля только не были мирными, хотя в округе не слышно было ни единого выстрела.

Жители города постепенно выбирались из подвалов и собирались кучками у ворот. Прибирали следы разгрома в домах, учиненного солдатней.

Куда девались люди батареи управления? Нет никого из разведки. И где командир батареи управления Федоров?

Надев телогрейку и перекинув автомат через плечо, я пошел посмотреть, что творится кругом.

Во дворе одного из домов, около бункера, который выходил на поверхность земли бетонным колпаком с прочной железной дверью на засове, суетились мадьяры. Я подошел ближе и увидел лежащего на пороге Сашку Логинова. Каким образом его длинная фигура втиснулась в проем небольшой двери, я представить не мог. Но знал – извлечь его оттуда будет не так-то просто. Логинов совершенно пьян: осовелые глаза бессмысленно вытаращены, нижняя губа отвисла, и слюни текут вожжей. Тут же лежит и автомат – мадьяры оттащили его несколько в сторону. Логинов на какой-то момент приходит в себя и, разводя руками, нечленораздельно произносит:

– Мадьяр, бор!

И услужливые мадьяры льют в Сашкину глотку вино из огромного кувшина.

Икнув, Сашка выкрикивает:

– Мадьяр, колбас!

И ему, как соску младенцу, пихают в рот батон полукопченой венгерской колбасы. Делают они все это сосредоточенно, серьезно, без тени насмешки или издевательства.

– Ми чинато?! – крикнул я и оглядел всех присутствующих строгим взглядом.

Мадьяры смотрят на меня растерянно. И вдруг все сразу начали громко что-то говорить, перебивая друг друга.

– Нем тудом! – еще громче крикнул я, и толпа замолчала.

А что теперь делать с Логиновым? Обернувшись, я увидел, что жители ведут какого-то старика с длинными седыми усами.

– Господин поручик, – взглянув на мои погоны, обратился ко мне старик, – там в бункере у этих женщин дети. А ваш солдат выпускает их оттуда лишь при условии, чтобы они поили его вином и кормили колбасой. Сделайте одолжение, господин поручик, выпустите детей.

– А вы, уважаемый, – отвечал я ему как можно строже, – переведите этим жителям мой приказ: коль скоро они хотят свободы своим детям, коль ради этого они довели нашего солдата до бесчувственного опьянения, то пусть теперь при мне они отнесут его в казарму, куда я им укажу.

Старик перевел мой приказ, и толпа жителей стала извлекать Логинова из проема дверей. Он пьяно упирался, что-то орал, а потом запел: «Во субботу день ненастный…» Его подняли и понесли туда, где стояли наши фургоны. Я шел сзади с его автоматом.

– Убитый или раненый? – спрашивает Вася Видонов, поглаживая свой подбородок.

– Упившийся, – отвечаю я.

– Тогда, пусть вон туда кладут, – говорит Вася, указывая вглубь двора, – их там уже не один лежит.

Опустив на землю Сашку Логинова и сказав «висонт латаша», мадьяры ушли.

– Нигде там не стреляют? – спрашивает Вася.

– А кому стрелять-то? – удивился я.

– Да говорят вон, что переодетые солдаты мадьярские по бункерам прячутся и огонь по нашим ведут. – Видонов кивнул в сторону соседнего дома: – Там вон, какого-то графа с женой наши разведчики приволокли. И у обоих оружие. Шаблий разбираться пошел.

По соседству с тем двором, где расположился штаб полка, действительно находилась городская усадьба, возможно, что и графская. Дом подковообразный с колоннами и парадным въездом. На песчаной дорожке, среди цветников с наклюнувшейся зеленью, стояла толпа возбужденных солдат, подполковник Шаблий и его жена Нина и двое мадьяр – мужчина и женщина, – строго и со вкусом одетых, средних лет, невозмутимых в своем аристократическом спокойствии. Серега Жук и Борька Израилов были хоть и «на взводе», но на ногах держались крепко и говорили свободно.

Командир полка держал в руках вороненый «вальтер» в желтой кожаной кобуре, а Нина рассматривала совсем игрушечный, но тоже вороненый «браунинг».

– Поскольку задержанный венгерский господин не воспользовался имеющимся у него оружием, – говорил подполковник Шаблий, обращаясь преимущественно к солдатам, – то применять к нему какие-либо санкции мы не имеем права. Оружие его мы, безусловно, конфискуем. Вы свободны, господа, – обратился Шаблий к мадьярам, – можете идти. Тудом?

– Я вас понял, господин полковник, – сказал венгерский граф правильным русским языком, – благодарю вас от себя лично и от имени моей жены.

Вернувшись в штаб, я нашел Видонова, занятого разбором каких-то бумаг.

– Что делать дальше-то? – спросил я его.

– А я, думаешь, знаю?! – хмыкнул Вася. – Иди погуляй, может, еще кого найдешь? Сам только не напейся.

– Ты меня когда пьяным видел? – не выдержал я.

– Ладно, ладно, – засмеялся Вася, – не лезь в бутылку – там и так многовато.

Я вышел на улицу и остановился. Вечерний сумрак все более и более сгущался. В прозрачном и безоблачном небе зажглись первые звезды. Я стоял на краю тротуара в нерешительности, соображая, куда и в какую сторону лучше податься, как из-за угла вылетел «виллис» командира дивизии. Полковник Виндушев сидел рядом с шофером, гневно насупив брови и вытаращив свои серо-голубые глаза. На заднем сиденье шестнадцатилетний сын Борька с автоматом и старший лейтенант Ирина Владимировна – красивая молодая женщина, как говорили, состоявшая в родстве с Мерецковым.

– Кто такой?! – заорал на меня Виндушев, играя скулами.

– Начальник разведки 534-го минометного Выборгского полка, – ответил я и посмотрел на свой костюм: грязная телогрейка, вытертые черные хлопчатобумажные галифе, сапоги, заляпанные глиной, за плечами автомат, на голове мятая фуражка.

– Пьян?! – взревел Виндушев.

– Никак нет, товарищ полковник.

– А ну, дыхни!

Я дыхнул в лицо комдиву.

– И впрямь трезвый. Где ж твои солдаты?

– Не знаю, товарищ полковник.

– Дела, – усмехнулся Виндушев. – Я вот тоже ничего не знаю. – И уехал на своем «виллисе».

Из ближайшего переулка вдруг появляется коренастая фигура майора Куштейко – он пьян, толстая физиономия его стала красной с фиолетовым отливом, глаза вытаращены, белки налиты кровью. В руках майора два повода. На одном гарцующий гусарский конь гнедой масти под седлом, а на другом бык с метровыми рогами, впряженный в телегу. Быка погоняет ординарец Демченко хворостиной. Телега нагружена барахлом и всякой рухлядью. А наверху воза сидит косолапая его Валентина в котиковом манто внакидку с огромным «телефункеном» в руках. Мне стало смешно.