Текст книги "Судьба нерезидента"

Андрей Остальский
Судьба нерезидента
Новейшая история в зеркале биографии

Верному другу С.

 
От жажды умираю над ручьем,
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом.
Чужбина мне – страна моя родная…
……………………………………………
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
 

Франсуа Вийон,

Баллада поэтического состязания в Блуа

Перевод И. Эренбурга

Пролог

В тот темный январский вечер три шикарных машины с дипломатическими номерами выстроились в ряд в зоне прибытия аэропорта Абу-Даби. Все они приехали встречать меня, и я должен был сделать выбор: в какую из них садиться. Выбрал я неправильно. И пропал.

Ну то есть не совсем, не буквально пропал. Но угодил в серьезный переплет, с далеко идущими для меня, моей семьи, а может быть, и для некоторых других людей последствиями. Подумать только: от чего порой зависят повороты, зигзаги и даже итоги нашей жизни. Если бы я только знал, как много будет определено тем моим выбором, то я бы, конечно, удосужился серьезно подумать, прежде чем решить, в какую из трех машин сесть. А я просто поддался импульсу.

Приключения, часто пугающие, сопровождали меня всю жизнь. Впервые попал за пределы родины только в 1978 году и сразу – с корабля на бал – оказался посреди ливанской гражданской войны. И долго потом отправляли меня исключительно на Ближний Восток – проклятие арабистского образования. И только во второй половине жизни сумел избавиться от него, превратиться в «арабиста-расстригу» и вдоволь наездиться по другим совсем регионам и континентам. Больше чем в 60 стран ступила моя нога, и в некоторых из них удалось даже пожить! Но разного рода приключения все равно преследовали меня, хоть я к ним нисколько не стремился – видно, планида у меня такая. Я в конце концов просто устал от них. Надеюсь, что удастся теперь на английском морском берегу, с которого в ясную погоду хорошо видна Франция, наконец отдохнуть, спокойно предаться воспоминаниям.

Но все же самое феноменальное и важное приключение, круто изменившее жизнь, началось именно тогда, в январе 1991 года.

Некоторые имена изменены.

Глава первая
Опасная комедия ошибок
ОАЭ

Закрываю глаза и вижу: трое солидных господ, вернее, в те времена еще товарищей, поджидают меня в зале прилета. Двое стоят вместе и разговаривают, третий, значительно старше остальных, седой, коренастый, восточной внешности, держится особняком. Он – единственный, кого я знаю в лицо, но вот ерунда какая: его-то здесь увидеть я никак не ожидал. Это для меня сюрприз, даже шок, может быть, у меня челюсть отвисла в буквальном смысле этого выражения. Наверно, он встречает не меня, а какого-то другого пассажира из Москвы, думаю я – и ошибаюсь. Он делает шаг мне навстречу и широко, во все лицо, улыбается. Он здесь именно по мою душу.

– Привет! – говорит он.

– Привет, – выдавливаю я из себя. – Никак не ожидал тебя здесь увидеть.

– Меня Витя попросил подменить его и встретить тебя. А то у него жена срочно в Москву собралась, он ее провожает в зале вылетов. Кстати, познакомься, это Саша, первый секретарь посольства, а вот этот юноша – Сергей, заведующий бюро АПН.

Седовласый легонько подталкивает меня в сторону двух незнакомых мне советских загранработников, я улыбаюсь, жму руки. Симпатичный апээновец Сергей расплывается в улыбке в ответ, дипломат Саша сохраняет выражение серьезной сосредоточенности, подходящей его официальному статусу.

– Видишь, сколько народу тебя встречает, тебе надо выбрать, с кем из нас ты поедешь, – говорит тем временем седовласый, и за его любезной интонацией мне чудится легкая скрытая насмешка.

Я растерян. Перевожу взгляд с одного на другого, потом на третьего. Сережа все еще приветливо улыбается, а двое остальных сохраняют невозмутимое выражение лиц – сфинксы да и только. Что же, черт возьми, делать?

Моя газета – «Известия» – отправила меня на Арабский Восток освещать грядущую войну в Заливе – все считали ее неизбежной. Весь вопрос был только в том, когда и как начнутся боевые действия. И никто не знал, как долго они продлятся, сколько времени понадобится коалиции 35 государств во главе с США, чтобы заставить иракскую армию уйти из оккупированного Кувейта. Редакция решила, что мне надо попытаться попасть в Саудовскую Аравию, которой отводилась важная роль в предстоящей операции «Буря в пустыне» и которая считала себя следующей целью в экспансионистских планах иракского диктатора Саддама Хусейна, а потому была кровно заинтересована в успехе коалиции. К тому же Саддам грозил в случае начала военных действий нанести удары по саудовской территории. Короче говоря, эта страна находилась практически на передовой. Там и было самое место журналисту. Но фокус состоял в том, что дипломатических отношений между СССР и королевством в то время не было, и для советского гражданина получить саудовскую визу считалось делом почти невозможным. Заместитель министра иностранных дел СССР Владимир Федорович Петровский, с которым у меня сложились дружеские отношения, считал, что легче всего добыть заветную визу было бы в Абу-Даби, учитывая теснейшие союзнические связи между Эр-Риядом и Эмиратами.

– К тому же там посол – Харчев, наш человек. Вы же знаете его историю, – сказал мне Петровский. – Я ему напишу, попрошу сделать все возможное, чтобы вам помочь.

«Наш человек»? Я с полуслова понял, что Петровский имеет в виду под этим термином. История Харчева была в Москве на слуху. Малопримечательный партаппаратчик, он волею слепого случая оказался в годы перестройки во главе Совета по делам религий, сменив на этом посту генерала КГБ, ярого сторонника уничтожения церкви Куроедова. (Его мечтой было «показать последнего попа по телевизору».) Александр Яковлев, секретарь ЦК по идеологии, подталкивал Харчева к тому, чтобы постепенно начать давать церкви побольше свободы, вывести Совет по делам религий из-под контроля КГБ. Харчев, видимо, принял эти слова как руководство к действию, но то ли не проявил достаточного дипломатического таланта и политической хитрости, то ли дело это в любом случае было безнадежное, но факт в том, что кагэбэшники вместе с реакционной частью аппарата ЦК сильно на него осерчали и провели многоходовую интригу: уличили Харчева в каких-то выдуманных, а может и реальных ошибках. Яковлев не смог его защитить, председатель КГБ Крючков нажаловался Горбачеву, в политбюро его поддержал главный противник Яковлева негласный лидер консерваторов Егор Лигачев, в общем, как говорили записные московские остряки, «чекисты Харчева схарчили». В результате в общественном сознании сложилось четкое представление о нем как о смелом реформаторе, павшем жертвой реакционного заговора.

По правилам аппаратных игр проигравшему полагался утешительный приз – какая-нибудь менее важная, но все же престижная должность. Харчева, моряка по основному образованию (который тем не менее еще при Брежневе успел побывать послом в Гайане), снова «двинули» на дипломатическую работу, и чисто случайно вакантным в тот момент оказался пост совпосла в Объединенных Арабских Эмиратах. Глупое назначение, если задуматься, поскольку в Абу-Даби в те сложные времена требовался опытный, профессиональный дипломат, желательно владеющий арабским языком и разбирающийся в специфике региона. Между тем особых талантов на международном поприще Харчев не продемонстрировал, да в Гайане, стране, лежащей на самой дальней периферии политических интересов великих держав, они и не требовались – то была полная синекура.

Впрочем, это было вполне в духе советских традиций: не знаем, что делать с провинившимся деятелем, – пошлем его в первую попавшуюся страну. Такие послы становились довеском, бременем, ложившимся на коллективы посольств, профессиональные дипломаты должны были отдуваться за них, делать всю работу, а руководители считали своей обязанностью и правом лишь произносить официальные речи и важно надувать щеки. Но даже это не всегда у них удачно получалось. Никакими иностранными языками они, как правило, не владели, на встречи с местными випами и послами других государств ходили в сопровождении переводчика – как правило первого секретаря посольства, который не только исполнял обязанности толмача, но и удерживал посла от явных глупостей, подсказывал формулировки вопросов и ответов. А по завершении встречи дипломат должен был письменно изложить суть беседы, и запись эту посол затем редактировал, вносил какую-нибудь косметическую правку для подтверждения своей важности (но при этом коррективы не всегда меняли текст к лучшему). Конечно, среди послов встречались и высокие профессионалы, как, например, Анатолий Добрынин, 24 года представлявший СССР в США и внесший большой личный вклад в предотвращение мировой ядерной войны, или легендарный Сергей Виноградов, благодаря которому в значительной степени между Москвой и Парижем в 60-х установились особые отношения. Думаю, что без него такого мы бы не достигли. Нужно было не только обаять де Голля и его министров, но и своих руководителей постоянно направлять в верное русло, удерживать от ошибок и идиотских поступков. Чего стоил один эпизод с гениальным танцором Рудольфом Нуреевым, попросившим в 1961 году политического убежища во Франции! Если бы Виноградову, при поддержке советника посольства по культуре Вдовина, не удалось помешать КГБ провести показательную акцию наказания-устрашения «предателя» (резидентура предложила сломать ему ноги), то об особых отношениях и дружбе с французами можно было бы забыть. Причем для этого требовался не только здравый смысл, но и личная отвага: ведь выступая против воли могущественного комитета, послы немало рисковали…

Но даже при хороших послах на советников и первых секретарей ложится особая нагрузка. Герой моего любимого эпизода – первый секретарь посольства СССР в Мозамбике Александр Смирнов (в будущем – посол в Португалии), которому довелось переводить переговоры Брежнева с мозамбикским лидером Саморой Машелом. Пока африканский гость долго и страстно говорил о богатом потенциале своей страны, Брежнев заснул, но через несколько минут вдруг проснулся. С изумлением и ужасом уставился он на иссиня-черное лицо на другой стороне стола переговоров и, резко прервав речь Машела, спросил: «А ты сам-то откуда?» Александр Смирнов, ни на секунду не запнувшись, произнес по-португальски нечто совсем другое: придумал некий вежливый уточняющий вопрос, показывающий, как якобы внимательно глава СССР слушал собеседника. Потом, переводя на русский ответ Машела, вставил в него слова: «У нас в МОЗАМБИКЕ, товарищ Брежнев…» Переговоры были спасены, присутствовавший на них посол Вдовин (от которого я и слышал эту историю) был в восторге от находчивости своего первого секретаря и сделал все от него зависящее, чтобы помочь потом его карьере – в итоге Смирнов тоже дослужился до посла, и это более чем справедливо. Но все же в советские времена образованные и профессиональные послы встречались не так уж часто. Ничто вроде бы не давало оснований полагать, что Харчев может быть одним из них. Помимо всего прочего до меня доходили слухи о его типичной для партработника грубости, о публичных «порках»-унижениях, которые он учинял дипломатам на глазах коллектива.

Но вот эти магические слова – «наш человек» – вынудили меня допустить, что дурные слухи преувеличены. Так ведь тоже бывает: в МИДе и вокруг него злопыхательские сплетни – дело обычное. Ошельмуют человека за здорово живешь. Большинство московских либералов и западников верили, что Харчев искренне пытался наладить новые, перестроечные отношения между государством и церковью и на этом погорел, стал невинной жертвой реакционных чекистов и цекистов. Из этого я и исходил. «Ну и не может же такой опытный дипломат, как Петровский, сильно обмануться в человеке», – думал я.

Но вернемся в зал прилетов аэропорта Абу-Даби. Почему все-таки там у меня оказалось сразу трое встречающих? Дурацкая это была история.

Почему-то мне не пришло в голову, что после телеграммы из МИДа посольство пошлет машину – да еще и со старшим дипломатом! – встречать меня в аэропорту. А потому я связался со своим старым знакомцем и в прошлом коллегой по ТАССу Виктором Лебедевым, тот обещал обо всем позаботиться.

О Лебедеве я должен сказать несколько слов, потому что это удивительная личность, недюжинный человек. Очень искренний и доброжелательный, и при этом невероятно глубокий арабист, рядом с которым я такого звания не заслуживал. Получив в институте пятерку на госэкзамене по этому непростому языку, я достаточно свободно читал газеты, переводил политические и новостные тексты, мог объясниться на литературном языке «фусха». Но Лебедев разбирался в средневековой поэзии арабов, владел несколькими диалектами, свободно ориентировался в невероятных лингвистических глубинах сложнейшего языка, на котором написаны Коран и другие священные для мусульман тексты. Недаром он пользовался всеобщим уважением. Теперь Лебедев заведовал корпунктом ТАСС в Абу-Даби. Отнюдь не за ортодоксальность взглядов, а за порядочность и человечность (времена все же были перестроечные) Виктора выбрали секретарем парторганизации советской колонии в ОАЭ. Что и сыграло некоторую роль в истории, которую я собираюсь вам рассказать.

Тем временем мой заботливый друг Дмитрий Осипов настоял на том, чтобы все же подстраховать Виктора, и попросил своего близкого приятеля Сергея Канаева, возглавлявшего в Абу-Даби бюро АПН, тоже подключиться к заботам обо мне. Вот почему и он, и первый секретарь посольства оказались в тот день в зале прилетов аэропорта Абу-Даби.

Но что же насчет третьего встречающего, старого знакомца, чье появление там вместо Лебедева так меня поразило?

Лет так примерно за 11–12 до описываемых событий, когда я еще трудился в редакции Востока ТАСС, меня вызвали в некий кабинет, куда нормальные люди старались попадать пореже. Там обычно либо давали взбучку за какой-нибудь проступок типа легкой аморалки или злоупотребления алкоголем и даже за рассказ какого-нибудь не то чтобы совсем антисоветского, но все же политически не совсем выдержанного анекдота (за по-настоящему антисоветский выгнали бы сразу) и так далее. Из этого кабинета за нами, журналистами-международниками, внимательно присматривали. Ходили слухи, что там иногда могли и несколько более зловещие разговоры вести – заставить сделать кое-что сомнительное с точки зрения общечеловеческой нравственности. С другой стороны, и для совсем безобидных вещей – скажем, для того, чтобы отпроситься в короткий отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам, – туда же надо было сходить и получить там разрешение.

На этот раз у стола «присматривающего» сидел незнакомец – коренастый восточный человек с мягкой обаятельной улыбкой, немолодой уже, но пока еще не такой седой, каким он предстанет передо мной в 1991 году в Абу-Даби. «Андрей, хотим попросить тебя о помощи, причем совершенно конфиденциально, – сказал „присматривающий“. – Товарищ Ш. должен через недели две-три оказаться в качестве журналиста-тассовца в одной важной арабской стране. Времени на нормальную подготовку нет. И вот мы решили просить тебя его подготовить – памятуя, что ты и сам относительно недавно осваивал все нюансы профессии и, как нам кажется, немало в этом преуспел. А наш товарищ Ш. никогда с журналистикой связан не был. Короче говоря, научи его тому, чему учили тебя, только в очень быстром темпе. Родина тебя не забудет».

К тому моменту я уже имел возможность наблюдать с достаточно близкого расстояния коллег «товарища Ш.», использовавших «крышу» ТАСС для разведывательной работы. Но обычно они приходили в редакцию на достаточно долгий срок: несколько месяцев, а то и год. Те из них, кто не ленился и был достаточно грамотен, без особого труда осваивали азы тассовского ремесла. В конце концов, далеко не всем из нас приходилось (да и не всем хотелось) писать что-то более сложное, чем сухое изложение официальных документов или пересказ газетных статей.

Одно из далеко не главных, но очень типичных проявлений маразма советской системы заключалось в том, что мы, «чистые» журналисты ТАСС вроде как не должны были знать, что это за люди, которые вдруг появляются среди нас и, просидев в редакции гораздо меньше, чем мы (некоторым из нас приходилось ждать командировки годами), сразу же отправляются за границу. Причем почему-то всегда заведомо известно, куда именно они поедут работать, в то время как нас, простых смертных, отправят туда, где возникнет вакансия, причем решится это чаще всего в последний момент. Все три мои командировки – в Ливан, Йемен и Ирак – возникали совершенно неожиданно и спонтанно.

Не догадаться об особом статусе и функции этих, других, было совершенно невозможно. К тому же они держались отдельно, особняком, частенько о чем-то перешептывались, замолкая при нашем приближении. Мы в свою очередь обсуждали их за спиной, откуда-то все знали, кто из них «ближний» (КГБ), а кто «дальний» (военная разведка – ГРУ). Некоторые из разведчиков даже не скрывали своей истинной профессии, видно, им нестерпимо хотелось похвастаться. Но все должны были притворяться. С нас, в результате, даже подписок о сохранении секретов не брали, потому что предполагалось, что мы, идиоты, ничего такого не замечаем и ни о чем не догадываемся.

Были эти «подсадные утки», конечно, очень разные: обаятельные и не очень, умные и не очень, злые и не очень. Но почти всем им было свойственно некое высокомерие, с написанным на лице тайным знанием своего превосходства над обыкновенными людьми, принадлежности к особому ордену.

У «товарища Ш.» ничего подобного я не заметил. Он был приятным и забавным собеседником, по внешнему впечатлению мягким и интеллигентным, без малейших признаков фанфаронства и высокомерия, с отличным чувством юмора. И даже странной для своей профессии самоиронии он не был лишен. Мы почти подружились – насколько это было возможно в такой своеобразной ситуации. Был он и прилежным учеником, хотя сразу стало ясно, что журналистских звезд с неба хватать не будет никогда. Но для элементарного обеспечения правдоподобной «крыши» этого и не требовалось, у нас и некоторые «чистые» коллеги не особенно блистали стилистическим мастерством. Никаких тайн своей настоящей профессии он мне не раскрыл, да я и остерегался спрашивать. Потом он исчез, и я думал, что скорее всего, не увижу его больше никогда.

И вот вдруг встреча: много лет спустя, в другой стране, в совсем другой политической ситуации в мире и на нашей родине. У меня круто шла карьера в перестроечных «Известиях», я примкнул к самой либеральной фракции в газете, негласным лидером которой был Игорь Голембиовский. Это были яркие, талантливые люди, большие мастера, мне льстило, что они приняли меня как своего. Привечали меня и в яковлевской части отдела пропаганды ЦК, привлекали, неофициально и бесплатно, к подготовке речей и документов. Из озорства стал я давать интервью радио «Свобода» и Би-би-си. Для КГБ я стал врагом. И я эту организацию по-прежнему побаивался, но уже не так, как прежде.

И вот черт меня дернул: я решил сесть в машину к «товарищу Ш.». Какие-то странные, сентиментальные чувства меня обуяли, ведь мы действительно расстались очень по-дружески, а остальных встречавших я видел впервые. И любопытство тоже имело место быть: что же стало с моим «воспитанником», как он здесь, в Эмиратах, оказался? Ясно, что уже давно не корреспондент, бери выше. Но я, разумеется, понятия не имел, какую именно должность он занимает. Знал бы, держался бы от него подальше. А так вышло как вышло.

– Знаешь ли ты, Андрей, кто я? – спросил «товарищ Ш.», как только мы отъехали от аэропорта.

– Понятия не имею.

– Имей в виду: я здешний резидент.

Широкая публика часто считает слово «резидент» просто синонимом слова «разведчик» или «шпион». На самом деле «резидент» – это начальник резидентуры, главный представитель разведслужбы в данной стране, ему полностью подчинены все остальные ее сотрудники, работающие под крышами различных организаций. Как правило, числится резидент советником посольства, но считает себя почти ровней послу. В советское время власть их была велика, в их силах было сломать карьеру, сделать перешедшего им дорогу навсегда «невыездным». Их побаивались даже послы, хотя в послесталинские времена последние стали считаться номенклатурой политбюро и были отнесены к категории неприкасаемых. В Йемене КГБ накопал компромат на посла (большой был ловелас), но когда так называемый офицер безопасности послал эти материалы в центр, его без разговоров отозвали в Москву и выгнали из органов, говорят, даже без пенсии. Я знал несколько случаев, когда посол воевал с резидентом, но это могло кончиться плачевно для обоих. Мой крайне опытный во всяких таких делах тесть учил меня: если резидент или его люди будут приставать с просьбами, принуждать к сотрудничеству, то ни в коем случае прямо не отказывайся. Притворись дурачком, скажи: «Ну конечно! Я же советский патриот! Но вот только я пойду к послу, получу у него разрешение, мне же в ЦК говорили, что во всех деликатных случаях с послом надо советоваться, он здесь, в стране пребывания, мой начальник и представитель политбюро. От него не может быть тайн». В подавляющем большинстве случаев просьба тут же отпадет, говорил тесть, чекисты не захотят, чтобы посол был в курсе их дел… Я следовал совету тестя, и он срабатывал. В те годы – во времена перестройки – кагэбэшники вынуждены были действовать осторожно, с оглядкой. Власть их пошатнулась. А после падения СССР, по крайней мере в первые постсоветские годы, дело дошло до того, что некоторые посольства и вовсе стали избавляться от «дипломатов в погонах», так, например, поступил посол в Великобритании Борис Панкин. В мои последние известинские годы перед отъездом в Лондон начальники разведки КГБ передо мной чуть ли не заискивали, и один раз дело дошло до того, что самый что ни на есть главный начальник советской разведки задал мне полушепотом невероятный вопрос: на кого я бы посоветовал сделать ставку: на Горбачева или на Ельцина (дело было в короткий период двоевластия в конце 1991 года). Но обо всем этом подробнее – в десятой главе.

Долгие, долгие уже годы не имею я, к счастью, никаких отношений с российской государственной системой, но доходят до меня слухи о том, что вроде как старые времена возвращаются, причем политбюро теперь нет, спецслужбы всесильны, и послы все чаще вынуждены лебезить перед резидентами.

Впрочем, не берусь ничего утверждать категорически – слухи есть слухи.

В тот жаркий эмиратский вечер я еще барахтался в странном межеумочном пространстве, застрял на ничейной полосе, погряз в чистилище, потому что оставался отчасти еще советским журналистом, у которого мурашки бежали по спине. И дело было не в мощном кондиционере, установленном в шикарной машине, которая плавно несла меня к советскому посольству. Боже мой, меня везет по городу сам резидент КГБ собственной персоной. «Хорошо ли это?» – спрашивал я сам себя. И сам себе отвечал: «Нет». Во-первых, кем меня сочтут следящие за резидентом местные спецслужбы, обменивающиеся к тому же информацией со спецслужбами западными? А во-вторых…

«Товарищ Ш.» был само радушие, расспрашивал о московских новостях и политических сплетнях, ясно давал понять, что мне бояться нечего и что он вообще считает себя в некотором роде моим должником и будет рад помочь. И в общем-то я ему интуитивно поверил.

– Но послушай, – сказал я. – Меня вот что беспокоит… Ты ведь теперь поведешь меня к послу, будешь меня с ним знакомить?

– Ну да, он сидит, ждет у себя в кабинете. Показывает, как самоотверженно трудится до поздней ночи.

– Не выйдет ли недоразумения? Что он подумает обо мне, если ты меня ему будешь представлять? Пожалуйста, очень тебя прошу: объясни ему сразу четко, что мы вовсе не коллеги, так случайно получилось, жизнь свела в какой-то момент, подружились – в личном исключительно плане.

– Да не волнуйся ты, все объясню ему.

И я успокоился (а напрасно!). Стал глядеть в окно, на это чудо из чудес – выросший в пустыне благодатный мираж.

…Посол Харчев действительно ждал меня в своем кабинете, под уютной настольной лампой с абажуром перед ним лежала какая-то, судя по всему, невероятно важная бумага, от которой он с видимым трудом оторвался, когда мы вошли. Но переворачивать ее «вниз лицом», как полагалось, почему-то не стал. «Товарищ Ш.», он же резидент КГБ в ОАЭ, бодро и ясно доложил, как мы и договаривались: так-то и так-то, мы с Андреем знакомы по ТА С С у, в настоящий момент коллегами ни в каком отношении не являемся, никакой общей работой не объединены. Андрей – известный журналист, видное место занимает в «Известиях», приехал по их линии в командировку, но я его встретил в аэропорту и привез в посольство – по старой памяти и по просьбе Виктора Лебедева, корреспондента ТАСС. В общем все правильно и четко было изложено. Только посол слушал как-то странно, вроде бы и не слыша, кивал головой рассеянно, а мыслями, казалось, парил где-то далеко-далеко.

– Я могу оставить вас вдвоем с Андреем? А то у меня есть срочные дела, – спросил посла мой старый знакомец.

– Идите, – милостиво разрешил Харчев. И за сим «товарищ Ш.» откланялся.

А я воспрял духом. «Ну теперь все, ситуация разрядилась, – думал я с облегчением. – Теперь окончательно ясно, что я к «Конторе» никакого отношения не имею. Иначе с чего бы это начальник резидентуры ушел по другим делам во время нашего разговора с послом? Ведь когда кто-нибудь важный приезжает из, скажем, Минвнешторга, торгпред в стране пребывания обязательно присутствует на беседе. Корреспондент газеты или информационного агентства непременно будет участвовать в разговорах посла с гостем из штаб-квартиры этого СМИ в Москве и так далее и тому подобное. То же самое происходит при появлении любых других значительных фигур из того или иного ведомства. Отсутствие местного представителя на такого рода встречах – это нечто странное, нелогичное и даже чрезвычайное. Я о таких случаях даже не слыхал. Вывод: раз резидент ушел, я не из его конторы!

После обмена несколькими дежурными любезностями посол Харчев взял быка за рога.

– Москва поставила передо мной задачу оказывать вам всевозможное содействие, – сказал он. – Чем конкретно я могу помочь?

– Если бы вы могли посодействовать мне в получении саудовской визы, я был бы вам крайне признателен, – отвечал я.

– Разумеется. Завтра же напрошусь на встречу с саудовским послом. У меня с ним отличные отношения, думаю, что удастся визу вам добыть. Но, наверно, ему придется обратиться в Эр-Рияд. Пока там будут решать, пройдет несколько дней, а то и пара недель… Что бы вы хотели сделать тем временем?

– О, найду чем заняться, интересно посмотреть страну, я ведь до сих пор бывал только в Дубае, да и то проездом. Может быть, и материал для статьи удастся собрать, – сказал я.

И вот тут… до сих пор глаза на лоб лезут, когда вспоминаю.

Харчев вдруг возьми и скажи:

– А еще у меня в ближайшие дни встреча с начальником местного генштаба. Могу договориться, чтобы он дал вам интервью. Хотите?

Я, честно говоря, опешил.

– Спасибо, Константин Михайлович, это очень любезно с вашей стороны, но я… Я не знаю… это так неожиданно… Мне надо подумать и посоветоваться с редакцией, – бормотал я.

А сам я сидел и думал: вроде бы журналист должен хвататься за любую возможность взять интервью у официального лица, да еще такого, которое обычно никаких интервью не дает. Но с другой стороны, как странно это… И почему «Известия» должны стремиться к публикации материала такого рода? Да если местный генерал вдруг и согласится на интервью, то наверняка по сути ничего интересного не скажет, повторит официальные заявления своего правительства и МИДа – и это в лучшем случае. А нам придется все это потом печатать, ведь иначе будет конфуз… Нет, весь накопленный опыт говорил мне: не надо с этим связываться.

А Харчев, как-то странно посмеиваясь, продолжал:

– Вот-вот, посоветуйтесь с редакцией, ха-ха… Но мой совет: воспользуйтесь случаем, начальник генштаба тут человек интересный…

И после паузы добавил, как гвоздь заколотил:

– Заодно и завербуете.

– Что, простите? – мне показалось, что я ослышался. Харчев смотрел мне в глаза и странно улыбался стеклянной полуулыбкой, полуусмешкой. А я глядел на него и думал: «Нет, не может быть! Это шутка, наверно, была такая, дурацкая. Даже если он все же думает, что я какой-то невероятно важный чин из КГБ, он все равно не полный же идиот. Не может же он не понимать, что попытка ни с того ни с сего, с налету завербовать начальника генштаба относительно дружественной, но все же вовсе не союзной страны может закончиться только одним – чудовищным скандалом, немедленной высылкой совершившего такой кретинский шаг. И колоссальными неприятностями для посольства и лично для него, посла. Тем более, если именно он такого горе-вербовщика генералу представит!»

Даже куда менее дерзкие шаги кончались катастрофой. Например, когда в одной стране, где мне довелось работать, сотрудник КГБ всего лишь начал разрабатывать подходы к брату президента – то его сразу же выслали, а послу дали нахлобучку. А тут такое…

Нет, думал я, это он не всерьез, это розыгрыш, издевается, веселится. Ну юморной такой посол попался. Бывает, наверно, хотя я таких пока и не встречал.

Я ей-богу, не знал, как на такой юмор реагировать.

А Харчев тем временем переменил тему. Но как!

– Андрей Всеволодович, – проникновенным голосом сказал он. – У меня к вам встречная просьба. Хочу воспользоваться вашим присутствием и посоветоваться.

– Ну конечно, Константин Михайлович! Если чем-то могу быть вам полезен… Хотя не могу себе представить, чем… Но, пожалуйста, буду рад…

– Я вот, видите, засиделся допоздна, мучаюсь с телеграммой, которую должен отправить срочно в Москву – это о делах военных… Возникла неожиданная возможность продать Эмиратам большую партию кое-какой техники. И много валюты для нашего государства заработать, а заодно наши позиции здесь укрепить. Будьте добры, взгляните на то, что я тут написал. А то ведь я в этих делах несведущ, никогда с продажами оружия не сталкивался, не знаю толком, как все это поточнее сформулировать, на какую реакцию и каких ведомств рассчитывать.

Я не мог поверить своим глазам и ушам: посол пытался подсунуть мне ту самую, исписанную ровными строчками бумагу, что лежала перед ним на столе…

Я в ужасе отпрянул. Ведь это проект сверхсекретного донесения, которое посол скоро передаст шифровальщику. В моей голове мелькнула мысль: наверно, речь может пойти о разглашении государственной тайны весьма высокой категории. Да и я, кажется, тоже могу быть обвинен в нарушении закона, если хоть слово прочту!