Текст книги "Судьба нерезидента"

Автономия могла бы стать шагом к созданию палестинского независимого государства, которое сосуществовало бы с государством еврейским. Мы с Осиповым даже не поверили своим ушам: действительно ли Арафат фактически утвердил новую позицию?

Несколько раз потом прослушивали запись в этом месте, пока не убедились: да, это так и есть. Аль-Хукм аз-Зати – автономия. Так что как минимум одна сенсация в том интервью содержалась.

В любой нормальной стране корреспондентов, добывших политическую сенсацию, носили на бы на руках. Но в 1985 году СССР было еще очень далеко до нормальной страны…

Вывозили нас гораздо более небрежно, на выезде машины не досматривали, но солдаты, возможно, поглядывали вслед, нас опять попросили пригнуться. Но это уже сугубо для проформы, наши сопровождающие тоже прекрасно понимали, что незамеченным наш визит никак не останется.

Было уже совсем светло, и мы с Осиповым решили сразу же отправиться в посольство – сдаваться. Договорились, что соврем. А врать, надо сказать, я умею очень плохо. Почти всегда выдаю себя, а потому стараюсь либо вообще этого не делать или, по крайней мере, делать как можно реже. Да и Осипов не очень-то талантливый лгун. Вообще-то деликатный и честный джентльмен. Но тут деваться было некуда – надо было настраиваться соответственно моменту. Тем более что вранье было не слишком большим: когда я к Арафату просился, я почти не верил в то, что это может произойти. И было это еще до того, как посол запрет озвучил. Не видел я никакого смысла потом утопическую ту просьбу отзывать. Когда Арафат вдруг взял и согласился, это стало полнейшей неожиданностью, шоком. И отказываться казалось невозможным.

Таким образом, настоящую историю надо было только чуть-чуть отредактировать. Почти правду сказать: позвали на встречу в последний момент, даже предупредить посольство времени не было, и мы не смогли отказаться, ведь это была бы такая обида!

Посол нам не поверил, конечно. Но изобличать не стал. Сказал: «За такое можно и партбилета лишиться». (В переводе для нового поколения: стать невыездным, обреченным всю жизнь сидеть на 150 рублях или меньше, за железной загородкой советской границы, в какой-нибудь заштатной конторе без всяких перспектив карьерного роста.) Попугал и заставил написать каждого из нас по объяснительной. Потом взял обе бумажки и спрятал в сейф. Дал понять: будут пущены в ход, если понадобятся.

Вот что мы затем сделали: отправили «телеги» (так на мидовском жаргоне называли шифрованные телеграммы посольства) своим начальникам в Москву так называемым «верхом», то есть через референтуру, через шифровальщика. Представили все ту же версию произошедшего и сообщили, что через несколько дней клером, то есть открытым образом, без шифровки, по телексу, передадим полный текст интервью и просим в той или иной, пусть даже сокращенной форме, но так или иначе использовать его для печати. Ведь если интервью нигде не выйдет, Арафат может смертельно разгневаться, затаить обиду, отказаться в будущем общаться и с ТАСС, и с АПН. А то еще и жаловаться везде начнет, и так далее.

Корреспондент мог в крайних случаях направлять своему московскому начальству шифровки. Делалось это через торгпреда, имевшего право подписи таких депеш. «Телега» затем поступала к торгпредскому шифровальщику, сидевшему в секретном, экранированном помещении посольства под названием «референтура», там зашифровывалась и радиопередатчиком отправлялась в Москву через сложную систему релейных усилителей.

Это еще Сталин придумал: дать такую возможность корреспондентам, чтобы те могли сообщать что-то, минуя посла. Донести на него, например. Ну или передать альтернативную информацию.

То был единственный раз, когда я этим правом воспользовался. Но в былые времена, дежуря по ТАС С ночью, сталкивался с ситуациями, когда коллеги присылали какие-то чрезвычайно важные сообщения, которые послы почему-то или не хотели, или не могли передать. И мне приходилось выцарапывать эти тексты из Министерства внешней торговли, куда они поступали «верхом». Один раз, когда снимали польского лидера Герека, корреспондент ТАСС как-то первым об этом узнал и захотел отличиться. Трудно поверить, но факт: попался мне в ту ночь в дупель пьяный дежурный по Минвнешторгу. Полночи пришлось мне с ним разбираться с помощью правительственного телефона – «вертушки». Но закладывать его не стал, оставил при себе причину странных проволочек с получением телеграммы.

Одинаковый текст арафатовского интервью мы с Осиповым послали одновременно по телексу, каждый в свое ведомство. А еще через пару дней получили «верхом» нагоняи от своих начальников. Правда, в относительно мягкой форме, с категорическим указанием никогда не позволять себе больше ничего подобного. Что само по себе было показательно. Ведь, скажем, интервью, которое я брал у того же Арафата несколько лет тому назад в Йемене, я тоже ни с кем не согласовывал, однако ТАС С был рад ему и даже выразил благодарность. Что-то кардинально изменилось с тех пор. Но особенно убийственным доказательством того, что лидер ООП угодил в серьезную опалу, стал тот невероятный факт, что ни одной строчки из того интервью так и не попало в печать. Несмотря на то, что в нем содержалось новое, важное положение про автономию. Кажется, даже в служебные бюллетени на этот раз не решились тот текст дать, боялись вызвать гнев инстанций. Дело просто беспрецедентное. Весь мой опыт говорил: если корреспондент побеседовал с важным официальным лицом, то что-то из этой беседы, хоть какой-то фрагментик, но будет опубликован обязательно. Журналисту могут и врезать, если это была лишняя инициатива, но это отдельный вопрос. Рисковать же обидой ВИПа, если уж интервью взято, не станут. Это было универсальное правило. Разве что собеседник объявит СССР империей зла или разоблачит тайны КГБ. Или лично над товарищем Брежневым посмеется. Но в данном случае текст был, разумеется, совершенно безобидный. Кроме места про автономию, может быть. Но и оно было, как всегда у Арафата, сформулировано умышленно расплывчато. А все остальное там – просто жвачка никому не нужная. Но это-то как раз было обычным, нормальным делом. Другого от такого рода официозных интервью и не ждали. ТАС С и АПН тоннами такое гуано ежедневно выпускали.

Полная идентичность полученных мной и Осиповым шифрованных нахлобучек также показывала, что все это координировалось кем-то в ЦК, наверняка с консультацией и с МИД, и с КГБ, причем на высоком уровне. Подписаны «телеги» были лично самыми нашими главными начальниками. И решение ничего не печатать тоже, конечно, было согласовано не с рядовым инструктором. Явно было принято государственное решение в душу Арафату наплевать.

А он, вернее его пресс-атташе, даже не удивился, узнав, что с публикацией возникли «технические проблемы» – опять мне врать пришлось, но совесть облегчал тот факт, что всем было понятно, что это вранье сугубо во имя вежливости и что проблемы отнюдь не технические.

Ну а я в то самое время получил еще один «черный шар» в негласном посольском досье. (Были и другие, всех не перечислишь.) Но гораздо серьезнее были последствия той авантюры на другом, иракском направлении, где по отношению ко мне накапливалось нешуточное недовольство. Свое «фе» иракцы продемонстрировали в тот же день. Вернулся я из посольства – батюшки светы! В моем тупичке, где мы только вдвоем с хозяином и обитали, ровно напротив моей калитки установлен военный пост. Стоит солдат с автоматом! Простоял он так всего несколько дней, потом иракцы пост убрали – исчез так же неожиданно, как и появился. Но сигнал был понятен: моей самодеятельностью всерьез раздражены. И грозят пальцем: смотри, парень, не балуй больше, время военное.

Но все же: что такое недавний любимец Москвы Ясир Арафат мог натворить?

Ответ я узнал лишь много лет спустя.

Глава пятая
Катастрофа и спасение
Ирак – окончание

Получив письмо Риты Фрирен, я должен был быстро решить вопрос: возвращаться ли в Ирак из отпуска? Здравый смысл подсказывал: нет, ни в коем случае, даже если это скажется на карьере, даже если из-за этого придется уйти из ТАСС. Ведь это вопрос жизни и смерти. Но то были времена, когда беззаботность и юношеская самоуверенность на равных боролись со здравым смыслом и часто, к сожалению, побеждали.

Посоветовался со своим сверхопытным и через огонь, воду и медные трубы прошедшим тестем. Но и он опешил. Единственное, что пришло ему в голову, – пойти к генеральному директору ТАСС Лосеву, мужику вроде как не злобному и не слишком трусливому, и исповедаться ему как на духу. Я и сам такой вариант обдумывал, но в итоге его отверг. Уж лучше тогда просто отказаться возвращаться под каким-нибудь благовидным предлогом: болезнь себе какую-нибудь придумать или признаться в слабости духа, пусть даже трусом считают, не важно, сказать: «Не могу больше находиться в воюющей стране, нервный срыв у меня от тамошних страстей». Или еще что-нибудь. Последствия могут быть неприятными, но терпимыми. А вот услыхав о моих несанкционированных контактах с американскими журналистками и их далеко идущих политических последствиях, Лосев отозвал бы меня немедленно и уволил с волчьим билетом. Позвонил бы в ЦК, там с помощью КГБ провели бы расследование эпизода – и ясно, чем дело закончится, не быть мне больше никогда выездным, да и работе в международной журналистике конец, придется идти в переводчики в какое-нибудь издательство, и это еще в лучшем случае. Без малейшей перспективы исправить свое положение хоть когда-нибудь. Изложил эти соображения тестю, и тот вынужден был признать, что это вполне реалистическая перспектива. И что даже он, со всеми своими связями, не обязательно сможет меня из такой ямы вытащить.

Тут я должен сказать пару слов о своем тесте Валентине Вдовине, я его всегда глубоко уважал. Меня поражало, что можно достичь изрядных высот в советской иерархии и остаться порядочным и отзывчивым к чужой боли человеком – редкий случай, исключение, подтверждающее правило. Он не прошел всю мидовскую карьерную лестницу, где с младых ногтей прививается профессиональный цинизм, но не успел заразиться и пустопорожним начетничеством комсомольских вельмож, из числа которых он, казалось бы, вышел. Но это все же были комсомольцы 50-х, поколение XX съезда. Среди них встречалось немало ярких личностей, в том числе Горбачев и Шеварднадзе, с которыми тесть был смолоду неплохо знаком. Но были в этой среде и совсем другие люди: злобные и малограмотные националисты и антисемиты. Тесть всегда брезгливо их сторонился, рассказывал, даже в лицах изображал их выходки, пародировал их тупые речи. Мне запомнилась новелла про Сергея Павлова, первого секретаря ЦК ВЛКСМ 60-х, сосланного затем послом в Монголию: напивавшись пьяным, он, за отсутствием других евреев в посольстве, выплескивал свою ненависть на портрет Маркса. «У-у, ты, жидовская морда!» – рычал чрезвычайный и полномочный.

Но все же и в советское время изредка попадались другие послы. Первый раз возглавив посольство в 37 лет, Валентин Вдовин затем занимал эту должность в нескольких странах. Регулярно вступал в конфликт с советской бюрократией, боролся с ее идиотизмом, ссорился с министрами – и даже иногда выходил победителем в этих схватках. В сердцах мог позволить себе резко высказаться о неэффективности всей системы как таковой, на грани антисоветчины. Теща же вела на кухне откровенно диссидентские разговоры, вовсе не скрывая своего глубокого презрения к коммунистической идеологии и советской власти. Был, конечно, в этом элемент лицемерия, свойственного всем тем, кто, понимая гнилость системы, все же служил ей, утешая себя тем, что больше пользы можно принести, смягчая ее жестокость и глупость изнутри. Но нельзя же требовать героического самопожертвования от каждого, и кухонные разговоры все же тоже были нужны, хотя бы для того, чтобы самому себе доказать, что еще жив, еще мыслишь, не дал себя превратить в бездумный винтик. А если винтик «думный», то рано или поздно его резьба сорвется. Настанет момент – и число разочарованных властью КПСС внутри ее самой достигнет критической массы, и тогда все кончится. Так оно и произошло. СССР прикончила вовсе не горстка героических диссидентов, не пользовавшихся ни малейшей поддержкой населения, которому было на все наплевать и которое не видело причинно-следственной связи между отсутствием колбасы в магазинах и тупостью системы. Но все же и диссиденты были крайне важны: кому-то надо было, рискуя всем, принося себя в жертву, не давать нам, остальным, благополучным, окончательно утратить чувство стыда. Вот так мне кажется.

Тесть антисоветские разговоры не поддерживал, но и не пресекал, беспокоился только о том, чтобы никто из нас не повторил тещиных крамольных слов за пределами квартиры или по телефону.

Признав, что поход к Лосеву не такая уж блестящая идея, тесть предположил, что, возможно, стоит вернуться в Багдад и посоветоваться с послом Мининым. Я был уверен, что и в данном случае он ошибается. Рита Фрирен и те, кто за ней стоял, допустили удивительную ошибку: они не добавили советское посольство в список адресатов. Им было невдомек, что это был бы самый простой, быстрый и верный способ от меня избавиться. Зачем же я стану сам доводить их дело до логического конца? Конечно, узнав о моих прегрешениях, посол меня вышлет на родину в 24 часа. И будет рад это сделать, потому что сильно невзлюбил меня после описанных в предыдущей главе конфликтов. А вслед полетит такая «телега», что последствия могут быть еще ужаснее, чем я себе представлял.

С тестем у меня был договор, что он не вмешивается в мою карьеру. При его поддержке я мог бы легко перейти на службу в МИД и даже, возможно, работать в западных странах с мягким климатом и твердой валютой, а не в огнедышащем Ираке. У тестя были не только мощные позиции в МИДе, но и связи в ЦК. Однако был я тщеславен, и мне казалось, что я перестану себя уважать, да и уважения тестя и тещи лишусь, если превращусь в обычного блатняка. Нет, мне представлялось важным добиваться всего самостоятельно. Но теперь, когда речь пошла о выживании, я готов был принять помощь. И тесть мне ее оказал вот чем: вооружил меня фотографией, где он чуть ли не в обнимку стоит на летном поле лиссабонского аэропорта с Горбачевым. У власти в тот момент еще был Черненко, но его дни были сочтены. Горби официально был номером два, и уже ходили слухи, что он вот-вот станет первым.

Мне было уже не до морального максимализма. Я совершенно бессовестно при первом же удобном случае, как будто невзначай, продемонстрировал фотографию сначала послу, а потом и резиденту КГБ. Этакое послание: не трогайте меня, а то зубы можете обломать. Что было, разумеется, чистой воды блефом, ни при каких обстоятельствах вовлекать Горбачева в мои проблемы тесть бы не стал. Когда Горби наконец стал генсеком, к нему на прием немедленно устремились всякие старые друзья, полудрузья и полузнакомцы – засвидетельствовать почтение в надежде на содействие в продвижении карьеры. Тестю даже намекали, что уж ему-то точно следовало бы поздравить давнего товарища. Да и Раиса Максимовна просила кое-что привезти из Португалии. Но тесть счел это унизительным и на поклон не пошел. Он был бы рад, конечно, если бы Горбачев о нем вспомнил, но напрашиваться считал ниже своего достоинства. Обещанную сумочку супруге генерального передал через помощника. И на этом все закончилось. По-моему, тесть с Горбачевым больше ни разу с той поры так и не повидался. В отличие от меня: в будущем мне было суждено и речи для Раисы Максимовны пописать, и с самим генсеком тоже пообщаться. Задал изрядно разозливший его вопрос на одной пресс-конференции (об этом в следующих главах). В другой раз большое интервью брал. Про тестя он, разумеется, меня не спрашивал, не догадываясь о моих родственных связях.

Но в то время я понятия не имел, что меня ждет. Предчувствия мучили самые мрачные, хотя я и получил неожиданную энергичную поддержку со стороны заместителя заведующего международным отделом ЦК Карена Брутенца, посетившего Багдад и присутствовавшего на одной из моих разборок с послом. Ведь именно он курировал иракскую компартию и никак не мог простить Саддаму ее разгром и физическое уничтожение своих подопечных. Судя по всему, Брутенцу претили попытки посольства лакировать иракскую действительность, хотя это совпадало с возобладавшей в Москве аморальной политической линией. Ему нравились мои попытки внести ложку дегтя в бочку елея. Вообще международный отдел считал себя проигравшим и униженным в политической борьбе по иракскому направлению. Верховодили МИД и КГБ, полагавшие, что отдать коммунистов на уничтожение – вполне приемлемая цена за так называемое «укрепление антиимпериалистического фронта». Злобная антиамериканская риторика Саддама и иракской официозной прессы застила им глаза. Они за нее все ему готовы были простить. Одним из проводников, если не авторов, этой циничной политики был Евгений Примаков, познакомившийся с Саддамом еще в 60-е годы в Каире и считавшийся чуть ли не его личным другом. Однажды мы сидели в кабинете посла на очередном заседании, как вдруг в дверь просунулась его голова. Нас тут же выставили вон, чтобы посол мог с ним о чем-то пошептаться. Приятели потом рассказали о чем: Примаков курсировал между Дамаском и Багдадом, пытаясь помирить две ветви фашистской партии Баас, которые, несмотря на единую национал-социалистическую идеологию, жестко, до смертной вражды, соперничали друг с другом. Попытки эти были обречены на провал: с тем же успехом можно было пытаться мирить СССР и маоистский Китай, тоже кстати, яростно враждовавшие, несмотря на общую, казалось бы, приверженность марксизму. До какой степени дошла взаимная ненависть между Хафезом Асадом и Саддамом, покажет будущее: в 91-м году Сирия с энтузиазмом вступит в возглавляемую США коалицию, взявшуюся силой выдворить иракские войска из оккупированного Кувейта. Асад будет наслаждаться унижением Саддама, помогать крушить его военную инфраструктуру. Но в середине 80-х Примаков самоуверенно полагал, что ему удастся убедить баасистов обеих стран слиться в антиамериканском экстазе. «Если они помирятся и будут сотрудничать, это в корне изменит в нашу пользу баланс сил на Ближнем Востоке», – цитировал слова Примакова мой знакомый из посольства. Международному отделу ЦК это не могло нравиться: в Сирии компартию баасисты тоже прижимали все сильнее, но это переставало волновать советскую власть. Шефа отдела Пономарева и его подчиненных отодвигали в сторону, к их мнению все меньше прислушивались, и это касалось отнюдь не одного только Ближнего Востока. Но на периферии советской системы еще действовала инерция, посол Минин явно опасался Брутенца и после его вмешательства надолго от меня отстал, хотя иногда на совещаниях я ловил на себе его тяжелый взгляд, который не сулил мне ничего хорошего.

Понятно было, что никакой тесть, несмотря на все его связи, и никакой Брутенц не спасут меня, если содержание письма Фрирен станет предметом официального разбирательства. Этого нельзя было допустить.

Но почему же американская провокаторша не догадалась информировать советскую власть о моей «антииракской деятельности»? Этому может быть только одно правдоподобное объяснение: она (они?) не сомневалась, что за моими «проказами» на самом деле стоит советская разведка, пытавшаяся использовать американских журналистов, чтобы поссорить Вашингтон с Багдадом. Логично. Но если бы хомо сапиенс всегда руководствовался только логикой, жизнь на земле была бы разумнее и безопаснее, хотя, возможно, и скучнее. Всегда были и будут «белые вороны», неклеймёные (или неправильно клеймённые) телята, иногда преподносящие сюрпризы, поступающие вопреки общепринятой логике в самых неожиданных местах и случаях. Люди, слава богу, никогда не будут до конца предсказуемы. Вот могло быть и такое: ведущий себя не по правилам молокосос, ищущий приключения на свои филейные места, привыкший быть любимчиком, привыкший к тому, что его поддержат в семье, в школе, в институте и на работе, хотя время от времени объявлялись и ненавистники, но они в итоге всегда проигрывали. Юный нахал, принимавший все это как должное (за что ему теперь стыдно).

Время от времени меня посещали сомнения в закономерности такого заботливого, иногда даже необъяснимо нежного отношения ко мне и родных, и учителей в школе, и даже некоторых больших начальников в ТАСС. Точно ли я заслуживаю любви и поддержки? Или я просто бессознательно умею произвести правильное впечатление? По крайней мере, могу поклясться: сознательно я в такую игру не играл никогда.

Когда я прочитал волшебную сагу Джоан Роулинг, мне вдруг пришло в голову сравнить себя с… Гарри Поттером – да, да, не смейтесь! Без всякого поттеровского героизма, разумеется. И сиротой я отнюдь не был, наоборот. Но любовь семьи, прежде всего деда моего, дедуси Порфирия Феофановича, научившего меня читать, писать, мыслить, любить литературу, – казалось, мистически хранила меня всю жизнь, как спасала Поттера любовь его матери даже после ее гибели.

Любовь деда была очень сильной, даже оголтелой, окружающие, знавшие его как в высшей степени сдержанного, закрытого, язвительно-саркастического человека, изумлялись. И даже меня она немного смущала. Думаю, это была отдушина, в которую хлынула вся его нерастраченная эмоциональная энергия. Большую часть своей долгой жизни он вынужден был притворяться простым бухгалтером, скрывать своё неправильное социальное происхождение, образование (филологическое, Варшавский университет – специалист по латыни), круг интересов и тем более политические взгляды (поддерживал партию кадетов до революции). Скрывать свое близкое родство с епископом Аркадием Остальским, объявленным страшным врагом советской власти и расстрелянным. (После падения коммунизма он был канонизирован – признан священномучеником.) И так далее. Все ради того, чтобы спасти семью от беспощадного молоха. Вплоть до середины 50-х дед всегда держал наготове чемоданчик с сухарями и бельем – на случай ареста.

У моего отца была уж совсем экзотическая теория: Остальских хранит некая высшая сила, поскольку у них есть, дескать, важная миссия. Приводил в качестве доказательства многочисленные случаи сверхъестественного везения, когда он чудом выживал во время войны, особенно в моменты, когда его забрасывали с парашютом за линию фронта. Например, как его однажды пожалел, не стал убивать рыжий немецкий танкист, заметивший, что тот прячется в каких-то кустах. Долго-долго смотрел на него, колебался, а потом залез в танк, развернул машину и уехал. Как ни разу отец не был тяжело ранен, пока находился глубоко в немецком тылу, – а ведь неспособных самостоятельно передвигаться раненых полагалось в тех ситуациях пристреливать. А когда серьезное ранение все же случилось – в безопасном уже месте, в зоне доступности полевого госпиталя – то вошедший в тело осколок остановился в двух миллиметрах от сердца. По выходе из госпиталя отец неожиданно приглянулся начальнику крупного училища ВВС, и тот взял его к себе адъютантом, а потом и преподавателем сделал. А остальные его товарищи почти все потом погибли, лишь четверо из всего десантного батальона, кажется, выжили.

На вопрос, в чем состоит высшая миссия, отец отвечал загадочно. Но если я его правильно понял, то что-то мы такое могли другим людям передавать. Некий огонек-уголек. Много поколений священников в роду было. Дед преподавал, пока советская власть не лишила такой возможности, но в конце жизни, годков так в 85, снова пошел учить молодежь – медсестёр – латыни, специалистов остро не хватало. Отец всю жизнь воспитывал будущих актеров. Ну и мы с братом вроде как должны были пером и голосом доброе и вечное нести. И это правда, что я всегда любил лекторствовать и, кажется, действительно имел к этому некоторые способности. Еще в школе учителя завели, к моему удивлению, обыкновение просить рассказать что-нибудь из прочитанного, если до конца урока оставалось несколько лишних минут. Ну и аудитория, класс мой, вроде бы к этому занятию пристрастилась.

Я никогда не принимал эту теорию слишком всерьез, да и сам отец не очень на ней настаивал – просто гипотеза такая, забавная, красного словца ради. Но факт есть факт, и с ним надо считаться (одна из любимых присказок дедуси): почти чудом семья уцелела, пережила две мировые войны, гражданку, голод, холод, массовые репрессии, и никто не угодил в ГУЛАГ, хотя все указывало на высокую вероятность трагических исходов.

Дед ненавидел советскую власть, но не позволял себе показывать этого ни при каких обстоятельствах. До минимума свел круг общения. Сжав свою душу в кулак, позволил обществу воспитывать обоих сыновей как правоверных пионеров и комсомольцев, понимая, что иначе их ждет погибель. Еще больнее, думаю, было для него наблюдать, как то же самое происходит с его любимым внуком. Но тут он предпринял некоторые меры. Тем более, что времена наступили вегетарианские, хрущевские, можно было немного расслабиться. Кое-что стал нашептывать мне на ухо в промежутках между чтением вслух Вальтера Скотта или Майн Рида и импровизированными лекциями по сравнительному языкознанию. Я, правда, не очень его понимал, принимал крамольные речи то ли за шутку, то ли за ворчливость пожилого, политически наивного, старорежимного человека. Который отказывался, например, признать, вслед за своим младшим сыном, моим отцом, очевидную вещь, что все дурное в советскую действительность привнес исключительно извративший коммунистическую идею Сталин. А вот Ленин – вот это был светоч, и мы должны очистить его великое наследие от сталинской скверны. А дед бормотал так, чтобы слышал один я: «Ленин – тот же Сталин, нет между ними существенной разницы». В любом случае, мистика не мистика, но своим выживанием семейство, конечно же, было обязано тихому, незаметному героизму дедуси. Без его мудрости, самообладания и подвижничества никого бы из нас не было.

А то, что он нашептывал в детстве мне на ухо, оказывается, не пропало, отложилось куда-то в подсознание, ждало своего часа.

Студентом я был не чужд некоторого легкомысленного вольнодумства и «диссидентства», мелкого, впрочем, масштаба. Местечкового. Гордиться, прямо скажем, нечем. Бунтовал против идеологизированной тупости, против тирании и безграмотности декана Льва Стржижовского, за что был объявлен «фрондером» и едва не поплатился исключением из МГИМО. Спасло чудо: у декана случились неприятности по другому поводу. Помогло и то, что некоторые педагоги меня любили и не побоялись защитить. Когда декан собрался меня исключать, его заместитель немедленно меня об этом предупредил через своего приятеля, славного человека, доцента Рудольфа Додельцева, преподававшего нам философию. Декан пошел к преподавателю арабского, блистательному Владимиру Сегалю, которого имел глупость попросить поставить мне двойку на экзамене, чтобы упростить процесс якобы неизбежного моего исключения. Сегаль рассвирепел и не только отказал декану, но и назло ему поставил мне пятерку вместо честно заслуженной четверки. Как главный переводчик с арабского международного отдела ЦК он мог себе позволить ссору с главой факультета. Несколько видных педагогов ходили к ректору, просили его не допустить расправы. Если бы не это заступничество, жизнь пошла бы совсем по другой колее, и уж эту книгу вы бы точно не читали.

Но по большому счету я мирился с ортодоксией, хотя и презирал брежневские идиотизмы и рассказывал в узком кругу антисоветские анекдоты. Мой любимый в ту пору – про критику качества мясопродуктов в СССР Брежневым, объявившим с высокой трибуны, что «сосиски – сраные». Потом выяснилось, что он имел в виду «социалистические страны», просто дикция была такая у «гениального секретаря». Но понималось при этом, что советские сосиски именно такие и есть, как всем послышалось. Впрочем, и социалистические страны такие же. Я с восторгом читал тайком Оруэлла, но верил при этом в возможность некоего «социализма с человеческим лицом», и в злокозненность Вашингтона тоже верил. Отгоняя сомнения, считал себя советским патриотом. И хотя сомнений накапливалось все больше, настоящее пробуждение началось только в Ираке. Не смог простить родному государству дружбы с людоедом. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Эта древняя мудрость приложима не только к индивидуумам, но и к международной жизни.

США, впрочем, тоже водились с одиозными диктаторскими режимами, иногда материально их поддерживали и даже вооружали – из геополитических соображений и ради сдерживания советской экспансии. Но в Америке существовало общественное мнение, которое против этих тактических союзов восставало (как это и произошло в иракском случае после появления статьи Илэйн Шиолино), и власть вынуждена была с этим считаться. Да и в самих властных структурах многим было не по себе: уж больно острый получается контраст между реальностью диктатур, с их бесправием, пропагандистской ложью и жестокостью, и либерально-демократической природой американского общества и его свободами. Такие союзы выглядят противоестественными, даже абсурдными и наносят ощутимый вред репутации власти. Администрации вынуждены снижать уровень отношений с сомнительными партнерами, подвергать таких попутчиков публичной критике, при случае открещиваться от них и так далее.

Но в советском случае все обстояло принципиально иначе. Тут было ощущение близости, неподдельного родового сходства. Настал момент – и меня осенило: искренние наивные коммунисты Ирака действительно оказались лишними в этом счастливом браке; от марксизма и социалистического интернационализма в Москве ничего не осталось, кроме пустопорожних фраз. Однопартийная диктатура с засильем служб безопасности – вот они, приметы родства, вот она, основа взаимопонимания и прочного союза. А какая там идеологическая трескотня используется для оправдания гнета, не столь уж и важно. Суть-то одна.

Когда это до меня наконец дошло, что-то случилось: какое-то количество перешло в качество, произошла внутренняя перемена. Стоял перед зеркалом, брился – и вдруг увидел какого-то другого, нового, не до конца знакомого человека. Что это значило практически, я понял не сразу, на это ушли месяцы и даже годы. Невероятно повезло, что именно в то же время в СССР начиналась эпоха перестройки и гласности и что меня, паче чаяния, взяли в «Известия», которые быстро двигались в ту же самую сторону, куда эволюционировал и я.