Текст книги "Судьба нерезидента"

Ну и далее про Илэйн Шиолино, о том, какую ужасную вещь она сделала, написав под моим влиянием тот антииракский «пасквиль».

Во как. Даже исход ирано-иракской войны от меня зависит и из-за моего безответственного поведения может оказаться совсем скверным.

Это, конечно, было настоящее покушение на убийство. С тем же успехом она могла бы выстрелить в меня из пистолета. Немного «промазала». Но могла бы и попасть и, в общем-то, почти попала.

После этого эпистолярного нападения я чудом сумел остаться в живых. Но только не потому, что она плохо старалась.

Все это, конечно, было прямым последствием публикации очерка Шиолино, который действительно оказался для саддамовского Ирака чем-то «посильнее Фауста Гёте». До этого в американской прессе появлялись только разрозненные свидетельства свинцовой реальности баасистского режима. Здесь же все было обобщено с такой силой, что, возможно, Рита Фрирен была отчасти права, когда обвиняла Илэйн в том, что с этой публикации начался определенный перелом в американском общественном мнении.

Помимо прочего, очерк был мастерски, блестяще написан. При всех его пугающих последствиях я не мог не восхититься высочайшим профессионализмом Илэйн. Там не было привычных мне гневных фраз, саркастических инвектив и пафоса, обычных для советской журналистики. Если картина непреходящего кошмара и возникала в голове читателя, то это достигалось перечислением фактов, цитированием мнений. Статья была объективной: автор отдавала должное довоенным экономическим успехам, пусть благодаря одной только нефти достигнутым. И программе ликвидации неграмотности, и развитию дорожной сети и энергетики. Но при этом точно и безжалостно, с помощью констатации фактов, а не завываний и причитаний, показывала всю лживость и невероятную жестокость режима, ввязавшего страну в бессмысленное побоище, в котором не могло быть победителя. Язык материала был прост, сдержан, почти сух, но все же и выразителен, без всяких стилистических игр и красивостей. Почти пушкинская простота, когда кажется, что в тексте нет ни единого лишнего слова. Огромное впечатление произвела на меня и безупречная структурная композиция очерка, построенного на контрастах и диалектической гегелевской триаде: с одной стороны так, но с другой стороны – эдак. Тезис, антитезис, синтез, без всякого нажима и навязывания готового мнения, но тем сильнее и убедительнее подталкивающий читателя к неизбежным выводам. Я до сих пор считаю, что по очерку Илэйн надо было бы учить будущих очеркистов на факультетах журналистики. Вообще Ирак, конечно, страшная страница моей жизни, но Субхи и Илэйн, сами того не предполагая, стали моими наставниками в профессии, я очень многому им обязан. У Субхи надо было учиться максимальной точности, лаконизму, тщательности, я бы сказал, щепетильности в выборе каждого слова и беспристрастности в преподнесении факта – в лучших традициях Агентства Рейтер. Илэйн научила меня крупному журналистскому жанру – очерку-расследованию. Тому, как подходить к сложной, взрывоопасной теме, как можно смело идти против течения и сложившихся стереотипов, если уверен в своей правоте, и к каким прибегать выразительным средствам, чтобы честно дать читателю самому разобраться в происходящем.

Не думаю, что американская администрация и Госдеп были в числе горячих почитателей этой темы. Официальный Вашингтон в то время заигрывал с режимом Саддама, видя в нем важный фактор противодействия экспансии хомейнистского Ирана. Этакое зеркальное отражение позиции Кремля, закрывавшего глаза на реальное положение дел в Ираке во имя общей «борьбы против империализма». Конечно, была и кардинальная разница: американские журналисты не подвергались прямому давлению посольства. В нашем же случае даже мои робкие попытки сообщать хотя бы объективную фактуру – причем в закрытых (ДСП – «Для служебного пользования»), тассовских бюллетенях вызывали яростное противодействие. Помню, как всего-навсего близко к тексту пересказал статью в журнале «Алеф-Ба» к 40-летию победы в Великой Отечественной войне – 9 мая 1945 года. Статья называлась «Иракско-германское сотрудничество 1941–1945». В ней в совершенно позитивном ключе рассказывалось о «плодотворных контактах» между националистическим, антибританским и антисемитским правительством Рашида аль-Гейлани и гитлеровской Германией в годы Второй мировой войны. «Как вы смеете дезинформировать Москву!» – обрушился на меня посол. «Что значит – дезинформировать? – изумился я. – Разве вы можете указать на ошибки в моем переводе с арабского?» – «Нет, но вы вырвали это сообщение из контекста!» Из какого такого контекста? Помимо этой, к годовщине во всей иракской прессе были приурочены всего две еще публикации, два интервью. Оба в официозной «Аль-Джумхурии». Первое – с румынским почему-то военным атташе. Я его тоже упомянул в сообщении, с большим трудом его можно было интерпретировать как более или менее позитивный рассказ о действиях антигитлеровской коалиции. Впрочем, корреспондент быстро переходил к современности и восторгам по поводу особых отношений между двумя диктаторами – Саддамом и Николае Чаушеску. И еще одна публикация несколько дней спустя – беседа с английским отрицателем холокоста, который красноречиво доказывал, что массовый геноцид евреев во время Второй мировой войны – вредный миф, придуманный и распространяемый сионистами. И интервьюер ни на секунду не ставил истинность таких утверждений под сомнение. Учитывая, что иракская печать находилась под полным и неусыпным контролем баасистской власти, в этой информационной картине наверняка было отражено истинное отношение Багдада к нацизму и войне. Да, к такому выводу подталкивали (имеющего допуск) читателя мои корреспонденции. Но ведь это была правда!

Посол был взбешен. Оказалось, что «контекст», который остался неведом получателям служебных бюллетеней ТАС С, – в заверениях, якобы полученных им от высокопоставленных иракских официальных лиц. Мой опытный тесть называл этот широко практиковавшийся советскими послами прием – «вложить в уста». Получает посольство указание из Москвы срочно собрать и прислать отклики на очередное гениальное выступление Брежнева или, как в этом случае, к широко празднуемой в СССР годовщине. Посол направляет запрос на встречу на максимально высоком уровне. Зачитывает там текст о всемирно-историческом значении данного события. Собеседник скучает, но вежливо кивает головой, а иногда, может быть, и мычит нечто почти одобрительное, какие-то звуки издает, которые можно счесть выражением согласия. А потом посол возвращается в посольство и шлет в Москву срочную шифрограмму, в которой рапортует: так, мол и так, в Ираке высоко оценили то-то и то-то. Пересказывает в телеграмме свои собственные формулировки, приписывая их высокопоставленному собеседнику. А что? Тот же не возражал, что годовщина – славная, что всемирно-историческое значение ее велико. Или что Леонид Ильич блистательно что-нибудь сформулировал. И это никак не вранье, ведь собеседник соглашался, даже головой кивал и поддакивал. Значит, он считает именно так. Я знавал одного посла, который честно отвечал на все эти бесконечные запросы об откликах. Если в стране пребывания не обращали ни малейшего внимания на очередное обращение ЦК КПСС или речь Брежнева, то он так и писал: ничего нет, полное отсутствие всякого присутствия. Так он, бедолага, все время в отстающих ходил. Потому что эти идиотские «отклики» стали главным мерилом успеха в так называемой информационно-аналитической работе. И у посольства, и у журналистов. Меня ведь тоже все время подстегивали из Москвы: ищи отклики! Как-то пожаловался на это сгоряча кому-то из кэгэбешников, кто в посольском коридоре навстречу попался. А он на меня посмотрел грустно и говорит: «А ты думаешь, у нас иначе?» Я был поражен, хотел ему сказать: Да что же это творится? Вы же разведка, вы шпионить должны, секреты вынюхивать, истинное положение дел раскрывать. А если и вы, как простые смертные, тоже большую часть времени и сил тратите на фальсификацию льстивых откликов для старцев из Политбюро, то это уже просто безумие и верный симптом скорого конца всей системы… Но вслух не сказал этого, конечно, только головой покачал.

В общем, не от хорошей жизни и не из тщеславия стал я «сливать» правду об Ираке американским журналисткам, а потому, что больше мне раскрыть ее было некому, мне не давали ее рассказать – не то что народу, а даже и собственному правительству. А жить со знанием того, что на самом деле происходит, улыбаться и делать вид, что все отлично и замечательно, и пхай-пхай советско-иракская дружба… Это становилось физически невыносимо. Я больше не мог смотреть на Саддама и пляшущих вокруг него марионеток без содрогания.

У американцев такого маразма, конечно, и близко не было, но очерк Шиолино вызвал в Госдепе и прочих инстанциях некоторое неудовольствие. Возразить по сути было нечего: американские дипломаты и разведчики знали, что по большому счету нарисованная ею кошмарная картина соответствовала истинному положению вещей. Другое дело, что по соображениям геополитической целесообразности в Вашингтоне не хотели, чтобы американское общественное мнение резко повернулось против Саддама. Это могло сильно затруднить их хитрую дипломатию на Ближнем Востоке. Но как можно было такому помешать? Разве что избавиться от этого подозрительного источника – корреспондента ТА С С, к которому почему-то тянутся западные журналисты. И я вполне понимаю эту логику. Поставив себя на место какого-нибудь американского аналитика, я бы тоже не сомневался, что корреспондент тот не сам по себе в игры играет, а, конечно, под руководством советской разведки. И цель кажется логичной – поссорить США с Ираком. И невдомек аналитику тому было, что такие рискованные блефы и сложные обоюдоострые игры не по зубам уже геронтологической Москве.

Мейнард Кейнс в свое время нашел неожиданную метафору для описания советского социализма: «Большевики, – написал он, – предпочитают рыбе грязь». То есть идеологические абстракции, высокие пафосные фразы – экономической эффективности. А теперь окончательно деградировавшая псевдомарксистская система предпочитала фабрикацию льстивых «откликов» реальной дипломатической и разведывательной работе.

Так-то оно так, но представить себе, что юный советский корреспондент занимается в Багдаде дерзкой и опасной самодеятельностью – на это и у меня самого на месте американцев воображения не хватило бы. А потому я долго искренне считал, что провокация Риты Фрирен предпринята в интересах ЦРУ или еще какой-нибудь американской спецслужбы, что это американцы пытаются меня из Багдада убрать. Ну или уничтожить. Тем более что и другие странности стали происходить. Соседка-американка у меня появилась, стала активно напрашиваться на дружбу. Один раз сходили к ней на вечеринку с женой, ну так я вдруг так сильно опьянел от одного не особенно крепкого коктейля, что жена еле домой дотащила. Благо жили действительно совсем рядом. И хорошо, что во мне мой «стоп» опять сработал – и даже сигнализировал: надо делать ноги.

Но потом жена на лето уехала – она всегда уезжала на июль и август, сезон, когда, по местной поговорке, «гвоздь плавится». И вот в один прекрасный день у меня в тупичке раздается звонок в дверь. Батюшки, соседка! Без приглашения и телефонного предупреждения. Но главное – в каком виде! В тонком розовом халатике, на голое, судя по всему, тело надетом. Была она не то что дурнушка, но уж точно не красавица. Но халатик давал возможность показать фигуру – с этим действительно все было в порядке. Я стоял на пороге совершенно ошарашенный, и только повторял про себя странную присказку моего однокурсника Жени Парфенова: «Нога добротная». Противоположное утверждение формулировалось так: «Ноги никакой».

Дальше больше. Соседка практически отодвинула меня в сторону и вошла в дом, направившись в гостиную. Уселась, стала жаловаться, что у нее кондиционер сломался, а жара действительно стояла оглушающая. Можно, дескать, дыхание перевести, побыть у тебя несколько минут, пока мастер ко мне добирается, чтобы кондишн починить.

Даже и не помню, что я бормотал. Ни с чем подобным в жизни раньше не сталкивался, как реагировать без откровенного хамства, не знал. Стакан воды ей по ее просьбе принес. Но уж что-что, а «соблазняться» точно не собирался. Искал формулу, как бы вежливо выставить ее за дверь, не особенно обижая. Мелькала мысль позвонить кому-нибудь, вызвать на помощь. Лучше всего кого-нибудь не советского, югослава Зорана, например, на него абсолютно можно было положиться в любой ситуации. Да и жил он поблизости. Но тут раздался еще один звонок в дверь: по замечательному совпадению нагрянул, опять же без предупреждения, советский военный атташе полковник Юрченко. В летней форме, при всех регалиях. У него, кажется, был вопрос ко мне по «собачьим» делам: у нас в корпункте «служил» свирепый пес Боб, помесь бульдога с догом. И у военного атташе была крупная собака. И вот о чем-то он хотел посоветоваться. Я не стал его, как в дурной комедии, удерживать на пороге, пригласил в дом, по дороге успев прошептать в ухо несколько слов. Что-то вроде «Вот, полюбуйся, сидит. Нагрянула, не знаю, что с ней делать…».

Юрченко вошел в гостиную и остолбенел. Я представил «гостей» друг другу. Соседка смерила нас взглядом, вскочила и стала откланиваться. По ее рассерженному виду я понял: она не верит в совпадение, решила, что я подстроил это как-то. Минут за пять исхитрился срочно вызвать военного атташе. Или что полковник у меня в подсобке сидит. При необходимости извлекается на поверхность и используется по назначению. Ну или, может, что-то другое ей вообразилось: например, что за ней или за мной ведется наблюдение, и если что – бац, и присылается человек в военной форме. Короче говоря, соседка из моей жизни после этого исчезла, я даже и имени ее теперь не вспомню. Но все же у меня стало складываться тревожное ощущение, что я стал объектом каких-то американских козней.

Копии очерка Шиолино между тем ходили по дипкорпусу. Видел я его и в руках у Субхи, где он его взял – не знаю. Скорее всего, Илэйн и прислала, не по почте, конечно, а с надежной оказией. Я даже догадывался с какой: теми днями в Багдаде появился человек из «Ньюсуика» и передал мне чудный подарок от Романа Поланского – его мемуары под названием «Roman» с замечательным автографом: «Андрею Остальскому от Романа Поланского за тысячу и одну милю от Багдада». И вот ведь досада какая: книгу ту я утратил, когда обчистили мою московскую квартиру, а проклятый донос Риты Фрирен сохранился в моем архиве по сей день, правда, выцвел уже весь.

Как-то раз, когда мы остались вдвоем, Субхи достал злополучный журнал из ящика стола в своем бюро. Ни с чем не спутаешь: физиономия Саддама прямо на обложке. Главная тема номера, как-никак… Взял он его брезгливо, кончиками пальцев, словно стараясь не оставлять на нем своих отпечатков. Показал, ни слова, естественно, не говоря. Жестом спросил: видел ты это? Я кивнул. Он лишь укоризненно покачал головой. Хотел ли он сказать, что я его подвел? Или он досадовал на Илэйн или самого себя? Я показал ему: надо уничтожить, порвать. Потом еще мысленными спичками «чиркнул» – сожги! Держать это в ящике стола опасно. Я легко верил слухам, что за обладание тем текстом в Ираке немедленно вешают. Ну, может быть, еще помучив слегка перед казнью.

Часто на ночь глядя я ходил гулять по округе с Бобом – это было заодно и хорошее физкультурное упражнение – так сильно рвалась с поводка эта могучая собака. А упустить его было нельзя, Боб был свиреп и беспощаден – к собакам, кошкам и незнакомым людям, если подозревал их в каких-то нехороших, с его точки зрения, намерениях. Был он убежденным расистом: изначально к категории подозрительных относил всех арабов. Никакие уговоры и призывы стать на более политкорректную точку зрения на него не действовали. Редкие прохожие или выходившие из домов соседи смотрели на нас с ним круглыми глазами: у иракцев с собаками отношения сложные и недружественные. И, возможно, до попадания в корпункт, в своем щенячьем детстве он натерпелся от них всякого – отсюда и расистские предрассудки. По сведениям моего предшественника, щенок Боб в тяжелом, болезненном состояния просто однажды забрел в корпункт, как будто политического убежища попросил.

Арабов он не выносил, но с русскими и другими европейцами или американцами был приветлив и общителен. Обожал ездить в автомобиле: как только перспектива какого-нибудь семейного выезда намечалась, норовил первым забраться на сиденье. Правда, когда мы ездили на чудесное озеро Хабания, с его дивной теплой, как парное молоко, чистой водой, Боб мешал нам купаться. Он боялся почему-то воды (уж не пытался ли кто-то его в щенячьем детстве топить?) и беспокоился за своих хозяев и их друзей. Стоило отплыть метров на десять от берега, как он начинал лаять, с ума сходить, требовать, чтобы мы вернулись, не подвергали себя такой ужасной опасности. Если мы упорствовали, то он доходил до того, что, преодолевая собственный страх, жертвенно сам забирался в воду, чтобы выгнать нас на берег. Ну и дурные же эти люди…

Прогулка с псом на поводке казалась моим соседям чем-то безумно эксцентричным. Но ни слова осуждения я не слышал.

Район был богатый, чистый, со множеством небольших особняков, удивительно красивых, с затейливыми декоративными крылечками, заборчиками, с изысканной и часто неожиданной формой окон. Я как-то поинтересовался, откуда эта архитектурная традиция. Оказывается, большинство ведущих иракских архитекторов учились в Италии или у итальянцев. Так или иначе, а улица выглядела исключительно нарядной и преуспевающей. Ах, благословенная Джадрия, что осталось от тебя сегодня, после всех бомбардировок, перестрелок, взрывов и социальных катаклизмов?

В сравнении с этими элегантными жилищами местной буржуазии дом, где помещался корпункт и где мы все во главе с Бобом обитали, выглядел крайне скромно – без всяких изысков, этакий простенький прямоугольный брус, и все тут. Но внутри комнаты были светлыми и удобными, а в чудесном саду росло 18 кустов роз разных цветов, оттенков и ароматов.

Внутри даже оказалась «лишняя комната», и головная боль, с ней связанная, тоже сильно на меня повлияла, показала мне суть советской системы с практической, экономической точки зрения.

Я долго искал новое помещение для корпункта, потому что прежнее, слишком большое и бестолковое, далеко от центра расположенное, пришло в упадок. Уже штукатурка с потолка и стен сыпалась, фантастических размеров летающие тараканы выпрыгивали из углов, и Боб вступал с ними в ежедневный смертный бой. И главное: местные допотопные АТС были не в состоянии обеспечить необходимые дополнительные линии связи. И вот в прекрасной Джадрии, в двух шагах от речного берега и в той самой знаменитой пальмовой роще нашел я наконец то, что надо. Новая, уютная, чистенькая вилла с потрясающим садом. И, что важно, в том районе только что вступила в строй новая АТС: линий было сколько угодно и качество связи гораздо выше.

Но были также очевидные и очень существенные экономические выгоды от переезда. На одних только ежедневных поездках в центр можно было экономить массу бензина, не говоря уже о корреспондентском времени. Мало того, арендная плата была гораздо меньше – на несколько десятков тысяч долларов в год.

В этом доме не было большой импозантной гостиной, не было деревянного бара, которым гордились мои предшественники. Представительские помещения здесь были приличными, но скромными. И хозяин попался тоже скромный: разбогатевший крестьянин, не научившийся еще заламывать с иностранцев втридорога. Все замечательно, кроме одного – на втором, жилом, этаже была эта чертова небольшая «лишняя» комната. Она нам была совершенно не нужна – но не мог же я ее залить бетоном. Между тем в посольстве мне показали утвержденную Совмином разнарядку, по которой корреспонденту ТАСС полагалась жилая площадь, как первому секретарю посольства, и ни квадратным сантиметром больше. Вот если бы моя должность приравнивалась к советнику, тогда другое дело…

При нарушении максимального размера жилой площади надо было отдавать чуть ли не половину и без того небольшой зарплаты. А за сокрытие факта превышения площади полагалось откомандирование в Москву, увольнение и даже, возможно, тюрьма! «Но есть же на свете логика и здравый смысл», – решил я и отправил в Москву письмо, в котором обрисовал ситуацию: если переехать, то мало того что работа станет эффективнее, так еще и уйму свободно конвертируемой валюты сэкономлю родному государству. Я просил ради интересов дела сделать исключение. Ответа не получил.

Приехал вскоре в отпуск, пришел к главному финансовому начальнику, говорю: «Как же так, я же вам огромную экономию предлагаю, на десятки тысяч зеленых вездеходов за год». А тот смотрит на меня, как на психически не совсем здорового человека, и говорит: «Да хоть миллион. Хоть десять миллионов. Эта инструкция не знает исключений – они принципиально не допускаются». «Ну ладно, – говорю, – жаль, придется оставаться в прежнем, со скверной связью, далеко от центра, но зато с летающими тараканами». Начальник помолчал, посмотрел в сторону, а потом пробормотал, как будто к стене обращаясь: «Нет, просто думать надо, соображать головой, мозгами шевелить. Ты же вроде умный, или как?»

Я решил, что должен оправдать репутацию умного. Думал-думал и придумал. Вернувшись в Багдад, пошел к владельцу заветной виллы и говорю: дом мне подходит. Но есть условие – вы должны одну комнату запереть на ключ и запретить мне ею пользоваться. И внести это в договор. Предложение произвело на моего крестьянина самое тягостное впечатление. Для начала он отказывался верить своим ушам, даже сына позвал, думал, не понимает моего слишком литературного арабского. Но сын ему подтвердил: действительно, вот такое странное условие выдвигается. Тогда хозяин заподозрил, что это я так замысловато торгуюсь и сердито заявил, что цену больше ни за что не снизит, совесть надо иметь, он и так сбросил ее до полного минимума. А когда я его заверил, что готов платить те же деньги за тот же дом, но без одной комнаты, он все равно чуть не отказался от контракта – опасно иметь дело с умалишенным. Но в итоге сжалился над сирым и убогим и контракт подписал.

Проанализировав этот эпизод и догадываясь, что моя ситуация вовсе не исключение, что нечто подобное этому идиотизму регулярно происходит во всех российских загранпредставительствах да и во всей, видимо, советской экономике, я пришел к выводу, что долго это продолжаться не может. Даже неграмотному иракскому крестьянину было понятно, что это безумие. Но лет шесть с лишним всё же СССР еще проскрипел, что даже удивительно.

Итого, сухой остаток: в политике – союз с людоедами, забвение и бездумное предательство собственных принципов и ценностей, в экономике – махровый догматизм, на грани идиотизма, ведущий к неизбежному разорению. Да еще война в Афганистане, которую невозможно было оправдать ни с точки зрения морали, ни с позиций элементарного здравого смысла. Война, которая СССР и миру еще аукнется – о чем я тоже уже начал догадываться. И вот этому – этому – я должен был по мере сил служить.

Вскоре после того, как я переехал в Джадрию, у меня появился еще один сосед, которого лучше бы не было. Совсем рядом с въездом в наш тупичок поднялась высокая каменная стена. В стене – стальные ворота. Перед воротами – пост иракской вооружённой охраны. Не сразу, но все же удалось узнать: это резиденция изгнанного из Ливана Ясира Арафата и его соратников. Главная штаб-квартира была у них теперь в Тунисе, но немало времени проводили они и в Ираке. Не подумайте, что я произвольно отхожу от главной темы. Нет, история с палестинцами имеет прямое отношение к моей иракской саге и тем неприятностям, которые я там себе зачем-то нажил.

Саддам призвал Арафата считать Багдад своим «вторым домом». Делал это Саддам назло ненавистному Асаду, который почему-то с Арафатом рассорился, настолько, что прекратил с ним всякие контакты. И запретил ему появляться в Сирии или Ливане. Даже нешуточные вооруженные столкновения происходили между сирийскими войсками и палестинскими отрядами в лагерях.

Я был знаком с Арафатом, встречался с ним в Йемене, брал интервью для ТА С С а. Теперь мне захотелось встретиться с ним снова, любопытно было выяснить: да что же у них там с «сирийскими братьями» случилось? И почему родное посольство не велит с ним якшаться, намекает, что Арафат и в Москве в опале? Любопытство снова пересилило здравый смысл, и я влип в очередную авантюру, да еще и друга своего, апээновца Осипова в нее втравил. Но Дмитрий не хуже меня должен был понимать риски.

Встретив как-то арафатовского пресс-атташе Ахмеда, я на всякий случай попросился на встречу, но почти тут же об этом забыл – не думал, что лидер ООП согласится. Тем более что иракцы контакты с палестинцами не поощряли, их резиденция, упиравшаяся задней стеной практически в ограду моего дома, была и крепостью, и как будто тюрьмой.

Но однажды Ахмед заявился – вы уже догадались, без предупреждения – ко мне в корпункт и сказал: «Твоя просьба удовлетворена. Будьте с коллегой готовы к восьми вечера».

Эпопея заняла всю ночь. Сначала был долгий и занудный ужин в ресторане с пресс-атташе и его товарищем, с разговорами ни о чем. Но ближе к полуночи поехали. Покружили по городу, палестинцы, надо думать, проверяли, нет ли слежки. Потом в подходящем для этого месте вдруг сказали: пригнитесь хорошенько. И в тот момент я, конечно, пожалел о затеянном: не знал, что все будет так серьезно. Целая конспиративная операция, черт бы их всех побрал! Обман и маскировка предназначались для иракской охраны у ворот палестинской резиденции – у них был приказ не пропускать к Арафату посторонних. Палестинский лидер был поставлен в унизительное положение: не мог никого без иракского разрешения к себе пригласить. А разрешения добиться было невозможно. По крайней мере в отношении не одобренных министерством информации корреспондентов. Поэтому действовали палестинцы не мытьем, так катаньем – «вкатыванием» пары советских журналистов в осажденную крепость.

Было страшновато, но и интересно: если уж Арафат решился идти на такие ухищрения, значит, он отчаянно хочет что-то нам сообщить. Вернее, не нам лично, конечно, а Москве. Но что?

Охрана проверяла въезжающие машины крайне небрежно – нас не обнаружили. Но в тот момент, когда остановились перед воротами, признаюсь, душа ушла в пятки. Не сравнить, наверное, с ощущениями двойного агента, которого западная разведка вывозила из СССР в багажнике – там на кону была жизнь, – но все равно жутковато. Причем эта самая «дрожь» не была совсем неприятной, испытывал и нечто вроде эйфории, эндорфины какие-то вместе с адреналином в кровь вбрасывались, что ли… Давно уже утратил такое свойство организма, но тогда, да, был такой грех – приятное возбуждение от острых ощущений. Ну любят же некоторые на американских горках кататься, когда их крутит и вертит, и вниз головой подвешивает. Сейчас вспоминать странно – будто это и не я был вовсе, а совсем другой человек.

Это была очень долгая, бесконечная ночь. С Арафатом пришлось целоваться – удовольствие ниже среднего, но деваться было некуда. Это обязательная часть ритуала. Много лет спустя мой коллега по «Известиям», а затем первый советский посол в Израиле Александр Бовин будет хвастаться, что он единственный, кто сумел избежать арафатовских лобызаний. Прямо в лицо ему заявил, дескать, принципиально целуюсь только с женщинами. И тот якобы даже посмеялся и отстал. Некоторые Бовину не верили, но я думаю, что он вполне был способен на такое. Лихой был человек и блестящий для своего времени журналист.

Но до «Известий» было мне еще далеко, а в ту ночь мы расселись по-бедуински на ковре, и началась бесконечная трапеза. Вокруг сидело еще человек 15 – чуть ли не весь президиум исполкома ООП или ФАТХа – я их, разумеется, далеко не всех знал в лицо, да и кто куда входит, тоже не очень помнил. Абу Айяда, лысого, признал. И волосатого, с густой копной Абу Мазена, который сменит Арафата после его смерти, вроде тоже. Показалось мне, что чуть в сторонке от остальных сидел там и зловещий, состоявший в международном розыске террорист Абу Нидаль, хотя на этот счет я мог и ошибаться, я же видел только его фотографии, да и то неважного качества. Могло ли быть такое? Вроде бы нет. Они с Арафатом давно и очень сильно враждовали. Но с другой стороны, известно было, что он – личный ставленник Саддама, что живет тоже в Багдаде. Вполне могли иракцы навязать его общество, попытаться заставить их с Арафатом помириться. А заодно использовать Абу Нидаля в качестве соглядатая. В таком случае о нашей всенощной будет подробно доложено. Впрочем, думал я, даже если это вовсе не он, а какой-то похожий на него человек, то и другие осведомители, конечно, найдутся, да и микрофоны прослушки, надо думать, надежно работают. Надеяться, что удастся скрыть встречу от иракцев, было наивно.

Что ел, что пил – не помню напрочь. Разговор тоже был невнятный. В основном светская болтовня и заверения во взаимной вечной дружбе. Но в конце концов что– то такое смутное стало вырисовываться. А именно осторожно сформулированное, больше намеками, возмущение, вернее, огорчение поведением «сирийских братьев», с которыми, конечно же, поссорил сионизм и империализм и с которыми непременно все скоро наладится и прояснится, и будет опять полная солидарность в борьбе с общим врагом. Тем более, если поможет братский Советский Союз. Который, конечно, не станет слушать всякие вражеские наветы. (Буквально было сказано: никто не сможет нас поссорить.) И вообще борьба продолжается, и все прекрасно и замечательно, и героический палестинский народ шлет горячие приветы и благодарности за неизменную помощь и поддержку народу советскому. Эти слова насчет поддержки и ее неизменности были, мне показалось, как-то особенно выделены, видимо, это был прямой намек на то, что именно с ними возникли проблемы, которые палестинцев никак не устраивали.

К утру голова гудела как колокол. Я уже ни в чем не был уверен. Показалось мне или нет, что в какой-то момент Арафат как бы невзначай, скороговоркой, но в позитивном ключе говорил о возможности согласия палестинцев на автономный статус на Западном берегу реки Иордан? Это могло бы быть большим прорывом, предыдущая позиция ООП сводилась к формуле: все или ничего. Практически они ставили безумную, невозможную цель: ликвидацию Израиля с помощью демографической революции. Если бы все беженцы, покинувшие в 48-м году земли, на которых был создан Израиль, а также их потомки получили возможность вернуться, то арабы оказались бы в стране в большинстве и могли бы избрать или добиться другим каким-то путем прихода к власти чисто арабского правительства. Каддафи потом придумал даже название для такого государственного образования: Израильтина. От евреев можно было начать избавляться – да они и сами бы бежали в таком случае.