Текст книги "Судьба нерезидента"

Проникнуться от этого благоговением, которого я никогда и в мавзолее не испытывал, что ли? В общем, не ходите, дети (и взрослые), в Хофбройхаус гулять. Ничего там нет интересного. А вот знаменитая на весь мир центральная площадь Мариенплац – это как раз место роскошное, и история там без сомнения витает в воздухе. Застроена площадь чрезвычайно эклектично – из-за того, что во время войны город разбомбили и его пришлось в значительной степени отстраивать заново. Вот почему Новая ратуша выглядит гораздо древнее ратуши Старой, и тут же, бок о бок, совсем уже современные коммерческие здания. Но в этом разностилье как раз и возникает яркое ощущение естественности движения полноценной жизни.

Но вот штаб-квартира «Свободы» меня разочаровала – внешне она была совсем не презентабельна. Так, нечто неброское, светлое, двухэтажное, вызвавшее у меня ассоциации со старым школьным зданием, в котором я когда-то учился. Зато у меня почти челюсть отвисла, когда я увидел, как тщательно охраняется вход в «логово», – сверхчувствительная аппаратура, сквозь которую пропускали ваш портфель, рамки, сквозь которые вы должны были пройти, – с таким уровнем мер безопасности я до тех пор не сталкивался. Ведь акты терроризма в то время были еще совсем редким явлением. Особенно меня поразило, что, пока вас и ваш багаж не осмотрят самым доскональным образом, вы оставались в замкнутом пространстве, между запертыми на мощные замки сверхпрочными дверями – ни ворваться в здание, ни бежать прочь.

Настроенный на лирический лад прогулками по Мюнхену, теперь я попал совсем в другой мир: это была территория холодной войны и высоких рисков, здесь не шутили, а ожидали диверсионного нападения. Как я узнал позднее, эти меры были ужесточены после того, как румынская агентура заложила в здание бомбу, от взрыва которой пострадали шесть человек. Ведь здесь же располагалась и радиостанция «Свободная Европа», вещавшая на восточноевропейские социалистические страны и заслужившая личную ненависть румынского диктатора Николае Чаушеску.

Встретили меня довольно торжественно и повели по начальственным кабинетом. Был я, оказывается, важным гостем, потому как впервые станция заполучила во внештатные авторы человека, официально все еще числящегося не просто советским журналистом, а сотрудником второй по политическому значению газеты СССР, официального органа Верховного Совета! Да еще из привилегированного международного отдела. В какой-то момент меня даже кольнула мысль: «А что, может, я и правда – того-с, предатель? Но чего и кого? Мертвой лживой идеологии, чуть было не угробившей мир? Или, может, это я Константина Михайловича Харчева предал? Ха-ха! И вообще, холодная война подходит к концу, будем надеяться…»

За несколько часов, проведенных на станции, а также ужина, устроенного в мою честь в одном из ближайших ресторанов, чего я только не узнал! Оказывается (я просто ушам своим не верил), на «Свободе» существовали две находившиеся в яростном ежедневном противоборстве эмигрантские фракции. Во-первых, славянофильская – антисемитская, для которой героями были Солженицын и ненавидевший евреев гениальный математик, академик Игорь Шафаревич, изобретатель термина «русофобия», а с другой стороны – западническая (которую враги именовали «сионистской»), для которой главным моральным ориентиром был Андрей Сахаров. Американское начальство не очень понимало суть разногласий и пыталось как-то сохранять мир в подведомственном коллективе. Однако гражданская война иногда выливалась в серьезные конфликты. Дело доходило до диверсий – могли и пленку с записанной передачей перед эфиром выкрасть…

«А во-вторых, – прошептал мне в ухо подвыпивший радиожурналист, – всем известно, что «Свобода» битком набита, просто-таки даже кишмя кишит агентами КГБ». Еще несколько часов тому назад я бы подумал: «Ну и паранойя, однако!»

Но перед самым званым ужином случилось нечто, что заставило меня серьезнее отнестись к предупреждению случайного собеседника.

Произошел волнующий визит в специально открытую для меня кассу, в которой оперировал строгий и благообразный, с небольшой бородой, немец средних лет. Он хорошо говорил по-английски.

Был он несколько угрюм, видно, не очень обрадовался тому, что пришлось выйти на работу в выходной день. Но дело свое знал, быстро нашел мое имя в каких-то кондуитах, достал откуда-то квитанции… И вдруг покраснел и даже выругался. Слова «шайсе» я тогда не знал еще, но по интонации догадался, что это такое примерно.

– Что случилось? – спросил я.

– Да опять. Обычное дело…

– Что опять, что обычное дело? Денег не завезли, что ли, или подписи начальника под ведомостями нет?

– Всё есть, – отвечал бородатый. – Только вот копии, вторые экземпляры платежных квитанций, пропали, украдены.

– Как это пропали, как украдены, – не понял я.

– Как, как… КГБ, знаете такое название? Их агентура ворует копии квитанций.

«Зачем?» – чуть было не задал я глупейшего вопроса (чего только не выпалишь от неожиданности), но осекся. Замолчал. Ежу понятно зачем. Чтобы к делу подшить, хранящемуся в недрах соответствующего ведомства. Ну и что теперь делать? Бежать? Да нет, бессмысленно, все равно ведь уже враг народа, так хоть деньги взять. Много ли денег? Я не поверил своим ушам.

Мне причиталось больше двух тысяч марок – то есть опять же не так уж и много по нынешним временам, меньше тысячи долларов, – накопившихся за пару лет. Но для совка это было целое состояние.

А сколько это походов в «Садко» – с ходу было и не сосчитать.

Так что после этого шока я воспринял сообщение о кагэбэшниках в рядах антисоветчиков «Свободы» вполне серьезно. На слуху была еще дикая история Олега Туманова, простого матроса, сбежавшего с корабля в Египте. Оказавшись в Мюнхене, он попал на «Свободу» в самом скромном качестве – у него ведь и образования никакого не было. Но Туманов чем-то невероятно понравился американскому начальству, настолько, что сделал совершенно феноменальную карьеру, дослужившись до должности руководителя русского вещания «Свободы». А потом вдруг исчез с этого поста и всплыл в Москве, на устроенной в пресс-центре МИДа пресс-конференции, где он гневно разоблачал «клеветников», действиями которых еще не так давно руководил.

Именно его высокий пост пугал: ведь в таком случае можно было ожидать, что под его крылом трудились и многие другие агенты. Не может быть, чтобы был он в единственном числе! Но неужели так уж прямо «кишмя кишат»?

В общем, настроение от того визита сложилось не очень-то благостное. Но поужинал, поблагодарил и, переночевав еще раз в том же пансионе, вернулся на чудесном поезде в Бонн. И поездка помогла развеяться.

Деньги потратили довольно бездарно – пришлось спешить все истратить. Ведь при въезде на бдительную родину надо было декларировать все до копеечки.

А этого делать не хотелось, хоть, казалось бы, скрывать уже было нечего. Но вдруг найдут предлог отобрать? Ох, как это обидно было бы…

Еще одна сюрреалистическая деталь того времени, врезавшаяся в память. Когда приехали на Белорусский вокзал, оказалось, что официальное такси получить практически невозможно – стояла многочасовая очередь. Зато тут же обретались, крутя ключи в руке, многочисленные «леваки». Доставшийся нам оказался водителем огромного автобуса «Икарус». За 10 долларов он был готов везти нас куда угодно. Абсурд: шмоток и всякой еды (время было голодное) мы, конечно, набрали немало (8 коробок), но не настолько же, чтобы автобусы для их перевозки требовались… К подъезду нашего дома в Черемушках «Икарус» еле-еле протиснулся. А вскоре нашу квартиру обчистили, и никаких материальных следов от нашей поездки и свободинских гонораров не осталось. Не могу сказать, что я отнесся к этому совсем уж равнодушно, грабеж неприятен тем, что это попрание, нарушение твоего личного пространства, это изнасилование своего рода. Ну и если лишаешься необходимых атрибутов, обеспечивающих элементарные бытовые удобства, то это тоже очень неприятно. Но что касается остального, то я уже и тогда научился относиться к материальным потерям философски – мишура все это и суета сует. Горевать из-за такого точно не стоит, жизнь для этого слишком коротка.

Но Радио «Свобода» напомнило о себе в середине августа, когда я собирался в отпуск на пару недель в свой любимый подмосковный санаторий «Дружба». Тогда – то и принял я странный звонок из Мюнхена, со списком страховочной сети «на пожарный случай». Звонок тот должен был бы меня напугать, но не напугал. А зря.

Несколько дней спустя, утром 19 августа, я отправился, как мне было назначено, в биохимическую лабораторию санатория, чтобы сдать кровь на анализ. Медсестра как раз запустила мне иглу в вену, когда включенная у нее над головой радиоточка заговорила жирным дикторским голосом, торжественно извещающим о введении чрезвычайного положения в СССР. Ясно было, что государственный переворот, о котором тщетно пытались предупредить Горбачева Шеварднадзе и Яковлев, свершился. Но тот не поверил не только своим, еще недавно ближайшим соратникам, но (как потом выяснилось) и президенту Бушу. Даже «Свобода» знала уже о грядущих событиях и пыталась меня предупредить и помочь, да я, идиот, тоже не внял предупреждению и даже заветный список страховочной сети с собой не взял.

Я был уверен, что Горбачев арестован или изолирован (А может быть, и убит, мелькнула мысль), что реальная власть перешла в руки хунты, в которой главным наверняка был самый зловещий деятель того времени председатель КГБ Владимир Крючков, – тот самый, который объявил таких людей, как я, предателями и шпионами.

Кровь, видимо, буквально застыла в моих жилах. Медсестра принялась мять и крутить мою руку, приговаривая: «Не понимаю, что случилось, не течет… Наверно, придется колоть заново». Но мне было совсем не до медицины. Пробормотав какие-то невнятные извинения, я избавился от иглы и побежал к жене в номер.

То, что я физически испытал в те часы, несравнимо ни с чем другим – ни с тем, что я ощущал под пулями и снарядами в Ливане и Ираке, ни при вооруженных нападениях, которым случалось подвергаться, ни в других, самых опасных, ситуациях. Это была странная смесь отчаяния, ужаса и ненависти. Я не сомневался, что соответствующие подразделения КГБ уже получили списки неблагонадежных, подлежащих аресту, и в той же мере был уверен, что мое имя в тех списках наверняка есть, хотя, может быть, и не в первых строчках. Скорее даже где-нибудь в конце. Но воспоминание о том, что я столько дополнительных улик против себя небрежно на виду оставил, не давало мне надежды, что у моей жизненной истории может быть сколь-либо благополучный конец. Я почему-то был уверен (всем нам, наверно, свойственно несколько преувеличивать свое всемирно-историческое значение), что в «Известиях» уже идут обыски, и что скоро обыскивающие неизбежно дойдут и до моего кабинета. Может быть, уже дошли! Я попробовал позвонить по нескольким известным мне телефонам в редакции, ни один из них не ответил. «Ну конечно, а ты как думал», – говорил я себе. Ах, как пригодился бы мне забытый на столе в кабинете список «Свободы», какими последними словами я себя крыл за рассеянность. Потом автомат в санатории и вовсе вырубился. (Никаких мобильных в то время еще и в помине не было.)

Я понял, что надо попытаться бежать. Реку Буг переплыть. Или в Крыму на иностранный корабль забраться. Или в Турцию пробиваться через Кавказские горы. Не буду утомлять читателя всеми пунктами безумных, бессмысленных планов, которые я строил, – важно было занять свой мозг чем-то. Про самоубийство тоже думал, этот план был, по крайней мере, реален. Но перебороть инстинкт самосохранения непросто, да и сильной боли не хотелось. Кроме того, и ощущение, что это все же грех, хранилось во мне где-то глубоко, на генетическом уровне. Идеальным решением казалось попытаться пересечь границу, ну а если погибнуть придется при этом, так это же красивая смерть. Перед глазами стояла картинка: я прыгаю в реку, плыву, в меня стреляют с берега, как в Чапаева в фильме… Ну и что, совсем неплохой, достойный вариант.

Поплелся с небольшой группой санаторных либералов под стены соседнего цековского дома отдыха. Поскандировал там что-то про переворот, пооскорблял партию. Какие-то истерические голоса оскорбляли нас в ответ, грозили расправой. Мне даже послышался голос Харчева, но это была, конечно, галлюцинация. «Бред, кажется, начинается», – флегматично подумал, это даже уже и не испугало. «Капут вам, жидовские морды!» – кричал кто-то из-за стены истошно. «Почему именно „жидовские“?» – удивился я. Огляделся: вроде бы в нашей небольшой группе ни одного, явного по крайней мере, еврея не было. «Ах, ну да, – вспомнил я, – ведь „еврей“ для этих людей есть термин нарицательный, означает в переводе: либерал, западник, тот, кому свобода важна. Кто слишком много книжек читал и слишком буквально воспринял христианскую (она же иудейская) мораль».

И все же мне стало стыдно: то была глупая, совершенно бессмысленная акция. Скорее всего, мы переругивались через забор ни с какими не «харчевыми», а с жалкой цековской обслугой. Тоже мне манифестация! В общем, понурив головы, разошлись.

В номере я стал яростно крутить ручку радиоприемника – и вдруг невероятный сюрприз: почти сразу наткнулся то ли на Русскую службу Би-би-си, то ли все на ту же «Свободу»: в новостях довольно подробно излагали интервью с советником посольства СССР в Лондоне Александром Ивановым-Галицыным, который решительно осудил действия ГКЧП как противоправный государственный переворот.

Это был точно луч света в темноте, точно сигнал: держись! Не все еще потеряно!

Ведь Саша Иванов-Галицын по кличке Князь был моим близким другом и единомышленником. Человеком, с которым меня роднили и политические взгляды, и общее представление о главных ценностях жизни, и очень близкое чувство юмора, ощущение абсурдности этого мира. Мы с ним понимали друг друга с полуслова, с полужеста. И часто принимались не сговариваясь хохотать над вещами, которые оставались непонятными для непосвященных. Вызывая иногда даже некоторое недоумение окружающих.

То, что его имя, да еще в таком контексте, звучало в мировых новостях, показалось мне счастливым предзнаменованием. Я просто ожил, что называется, воспрял духом. Жизнь продолжалась, и жива была надежда.

На следующий день наш сын Дима уезжал на поезде в Голландию – по школьному обмену.

Жена была откомандирована в Москву проводить его на вокзал и усадить в поезд. Мы договорились, что она внушит Диме, что в Голландии нужно будет попросить политическое убежище. Рассуждали мы так: ему как сыну репрессированного на родине нормальной жизни не будет. В том же маловероятном случае, что нам самим все же удастся вырваться за рубеж, мы могли бы там потом воссоединиться.

Ни на секунду не сомневался я в неизбежности победы путчистов. Ведь на их стороне были все силы: и армия, и КГБ, и милиция, и ослабленная, но все еще обладающая немалой властью партия. Население было пассивно и ненавидело Горбачева – прежде всего за неудачную попытку введения «сухого закона» – ну и в продолжающемся своем обнищании они винили, конечно, не дряхлую загнивающую систему, а краснобая президента. Слой интеллигенции, готовый бороться за свободу, был чрезвычайно тонок. Храбрецов, готовых ради этого рисковать жизнью, – еще меньше. «Настоящих буйных мало» – эта цитата из Высоцкого точно описывала ситуацию. Но был, конечно, один действительно «буйный» и чрезвычайно сильный человек – Борис Ельцин, образ которого (как простого и честного русского мужика) нравился массам. Тот факт, что он ненавидел Горбачева (и это было взаимно), тоже помогал ельцинской популярности. Так что на него была некоторая надежда. Но я не мог себе представить, что крючковская рать почему-то не решится сразу Ельцина нейтрализовать. Ему почему-то позволили добраться до Белого дома, который превратился в фокусную точку и символ сопротивления перевороту. Несколько месяцев спустя станет известна истинная причина невероятного, невозможного и нелогичного поражения путчистов. Причина эта – их патологическая трусость. Продукт партийной селекции, жалкие деятели эпохи застоя. Среди них тем более не было не то что «буйных», а и просто способных к сколь либо решительным и последовательным действиям людей.

Командующий спецназом КГБ Карпухин отказывался что-либо предпринять без письменного приказа. Но его ни один из членов ГКЧП не осмелился подписать. Готов был действовать против защитников Белого дома и генерал Александр Лебедь, которого те, по нелепому недоразумению, сочли своим сторонником. Но и ему, военному человеку, нужен был приказ по всей форме. Стоило путчистам решиться поставить свою закорючку на соответствующей бумаге, и через пару часов от сопротивления остались бы только мокрое место и кровавые следы. И на этом все тут же бы и закончилось. Но Карпухина уговаривали действовать без формальностей. На что тот, весьма логично, не соглашался. С какой стати должен был он брать на себя ответственность за кровопролитие и чудовищный, незаконный поворот в истории страны?

Прибыв в Гаагу, Димочка дал, только сойдя с поезда, интервью корреспонденту главной голландской газеты «Фолкскрант». И на следующий день его физиономия красовалась прямо на ее первой странице с заголовком: «Родители сказали мне: останься в Голландии навсегда».

Но делать этого ему не пришлось. Три дня спустя переворот странным образом выдохся, путчисты сдались, их арестовали и заключили в тюрьму. А вот где победил переворот, так это в газете «Известия». Коллектив устранил поддержавшего ГКЧП главреда Ефимова и выбрал на его место Игоря Голембиовского, неформального лидера нашей антикоммунистической фракции. Круто перевернулась и моя судьба. Я паче чаяния вдруг стал большим начальником, членом редколлегии и руководителем всего международного отдела. А ведь еще несколько дней назад готовился покинуть любимую газету. После выхода из КПСС и еще кое-каких событий, о которых речь впереди, я начал осознавать, что над головой сгущаются чернейшие тучи и что из «Известий» придется уйти. Я уже договорился о переходе на работу в московское бюро американского агентства Ассошиэйтед Пресс, это должно было произойти осенью. Выживали из «Известий» тогда и самого Голембиовского. Он нажил немало врагов в верхах, и я ему тоже в этом невольно помог.

Глава третья
Накануне армагеддона
Ирак

Это был незабываемый день – из тех, что остаются в памяти до конца жизни. Уже несколько раз я под разными предлогами заходил в кабинет к Игорю Голембиовскому, исполнявшему в тот момент обязанности главного редактора «Известий». Ждал реакции на свой острый материал в вечернем номере. И наконец дождался. На начальственном столе зазвонил светло-желтый телефон с государственным гербом СССР – аппарат правительственной связи, АТС Кремля, так называемая «вертушка». Я увидел, как напрягся, взяв трубку, Игорь, как заиграли на его лице желваки. По правилам, в такие моменты посторонним надо было выходить из кабинета, чтобы не присутствовать при конфиденциальных переговорах. Но Игорь показал мне рукой на кресло – останься. «Добрый день, Евгений Максимович», – сказал он в трубку сдержанно. Я замер. Догадался, что звонок касается прямо меня и что на другом конце линии секретной связи член президентского совета Примаков – один из самых могущественных людей в стране.

Заметка моя явно произвела эффект выше ожидаемого: великий человек требовал ни много ни мало моего немедленного увольнения.

То ли в животе, то ли в груди возник неприятный холодок. «Ну что, доигрался?» – спрашивал я себя. И отвечал: «А хоть бы и так». Неприятно, страшновато и жутковато. Но все это ерунда в сравнении… В сравнении с тем, что я ощущал в другой день, несколько месяцев тому назад, когда совсем другая весть, вроде бы не влекущая за собой немедленной угрозы моему личному благополучию, пригвоздила меня к рабочему креслу, проняла до печенок-селезенок, сдавила грудь так, что я и говорить некоторое время был не в состоянии. Та новость перевернула мою жизнь, направила на тот путь, который и привел меня теперь к опасному конфликту с самим Примаковым. Между двумя этими днями, двумя этими телефонными звонками пролегла невидимая прямая линия.

День был светлый, и, помню, почему-то настроение было отличным: все получалось, интересный материал только что сдал в печать – начальству понравилось, и я предвкушал комплименты со всех сторон (не то чтобы был таким уж тщеславным, но работа все же творческая, и похвалы не бывают лишними).

…И вдруг зазвонил телефон на столе в моем известинском кабинете. Я взял трубку, все еще улыбаясь.

И тут солнце зашло.

Представитель Аэрофлота звонил сообщить, что в Багдаде погиб в автокатастрофе Александр Болматов – человек, сменивший меня в 1986 году на посту корреспондента ТА С С в Ираке. Зловещая цепочка тут же выстроилась в моей голове: я вынужден был срочно покинуть Багдад после того, как получил серьезную травму в автокатастрофе, которую я имел основания считать подстроенной. Чтобы дать мне возможность в экстренном порядке вернуться в Москву долечиваться, меня временно подменил очень симпатичный, веселый и добрый парень Алеша Власов, вскоре тоже угодивший в аварию с еще более тяжелыми последствиями – он фактически стал инвалидом. И наконец в длительную командировку приехал в Багдад Саша Болматов – и вот теперь он был мертв.

Спокойный, уравновешенный, доброжелательный – из тех замечательных, на мой взгляд личностей, про которых говорят: «мухи не обидит». Означает эта присказка, конечно, что такой человек не обидит прежде всего людей: соседей, коллег, знакомых и даже незнакомых. Не будет говорить гадости – ни в лицо, ни за спиной. Не будет плести интриг и делать подлостей. И даже на чужую едкую шутку не рассердится. Добродушно усмехнется, головой покачает – только и всего. В редакции его очень любили, тем более что в работе он всегда был исключительно добросовестен и безотказен.

Командировка в Ирак считалась одной из самых выгодных на Ближнем Востоке – часть небольшой зарплаты можно было получать в долларах на счет во Внешторгбанке, да еще полагалось 20 процентов надбавки за работу в воюющей стране. Климат, конечно, тяжелейший, с чудовищной летней жарой, с хамсинами, надувающими песок из пустыни, который забивает глаза, лезет в рот. Да еще война, да еще диктатура. Саше очень бы пригодились деньги перед не столь уж далеким выходом на пенсию, но он сомневался, принимать ли предложение начальства отправиться туда года на три. А тут еще до него дошли слухи о всяких моих неприятностях.

Я особенно тяжело переживал известие о его гибели, потому что ощущал свою перед ним вину. Размышляя, ехать ему в Ирак или нет, Саша со мной советовался, и я, получается, дал ему неверный, роковой, ужасный совет. Но тогда мне казалось очевидным, что при соблюдении некоторых элементарных мер предосторожности он может спокойно проработать там положенное без всяких проблем и поднакопить чуть-чуть деньжат для семьи. Я сказал ему: «Можешь соглашаться, но помни мои рекомендации: не делай глупостей, которые делал я, и будешь в полном порядке. Старайся как можно реже участвовать в довольно опасных со всех точек зрения поездках на фронт. Лучше всего не езди туда вообще. Избегай контактов с любой антисаддамовской оппозицией и спецслужбами – как родными советскими, так и местными иракскими и тем более западными. Категорически не общайся с палестинцами, от них одни неприятности, и уж тем более держись на пушечный выстрел от американских журналистов и особенно журналисток, потому что именно на этом я и погорел». (Заключительную часть этой фразы я произнес, конечно, про себя, Саше о моих личных неприятностях знать было необязательно.)

Подробно рассказывал ему о новом помещении для корпункта, которое после долгих и мучительных поисков мне удалось найти. Новенький, чистенький домик, что хоть и был в два раза меньше прежнего по площади, но гораздо уютнее и удобнее и, главное, расположен в лучшем районе Багдада, в благословенной Джадрии, почти на берегу Тигра, в тихом тупичке, где не будет посторонних машин, да еще и в чудесной финиковой роще. Настоящий оазис. Мне удалось уже незадолго до отъезда установить в корпункте надежную телексную и телефонную связь, два телетайпа стучали круглые сутки, распечатывая новости от местного агентства ИНА – и на арабском, и на английском языке. Благодаря близости к президентскому дворцу в Джадрии почти не было перебоев с электричеством и водой. Да и от посольства и министерства информации – рукой подать. «А больше никуда и не надо ездить», – заклинал я Сашу. И надо бы как можно чаще пользоваться услугами нашего верного водителя Джумы, хохмача шиита, не очень грамотного, но сумевшего со слуха практически овладеть разговорным русским языком, поражая новых знакомцев такими словами, как «долговязый» и «зашибать». Такие вот были у него экстраординарные лингвистические способности.

Собственно, ТАССу в основном требовались только военные сводки иракского командования, которые по мере их появления на ленте ИНА надо было очень проворно перевести на русский язык и отправить по телексу в Москву, ну и прочий официоз. Все остальное факультативно, а значит, не обязательно. Прекрасно переживут в Москве без всего остального, не надо играть в настоящего журналиста (чем занимался я), это чрезвычайно опасно, и никто во всем мире все равно этого не оценит.

И еще я посоветовал Саше быть осторожнее с корреспондентом Британского агентства Рейтер по имени Субхи Хаддад. Хотя сам не верил, что произношу эти слова вслух, ведь Субхи был моим чрезвычайно близким другом, перед которым я тоже был виноват. Человеком, сыгравшим колоссальную роль в моей жизни. Перевернувшим ее. Я три года переживал его немыслимую трагедию, был ее невольным постоянным свидетелем и зрителем и, к сожалению, в некоторой мере и участником тоже.

Кульминация всех наших с ним драм – ночь весной 1985 года. Звонок от Субхи – он звонил по ночам только в совершенно исключительных случаях, например, когда в первый раз иранская баллистическая ракета по Багдаду ударила (родного советского производства, звали ее «РФ-17», по кличке «Скад», перепродали ее в Тегеран без разрешения Москвы ливийцы, которых, конечно, пожурили за такое вопиющее нарушение условий договора о покупке советского оружия, но такие уж у СССР были клиенты). Я даже не стал переспрашивать, когда он сказал: «Пожалуйста, приезжай, немедленно». Понятно, что нечто чрезвычайное происходит, не пустяки какие-нибудь. Просто сел за руль одного из двух корпунктских «Понтиаков» (да, да, вот такими шикарными машинами обзавелся мой предшественник) и поехал.

Еду по ночному Багдаду: город мертвый, людей нет, машин тоже почти нет, только тени какие-то серые из-за углов выглядывают. Приехал: Субхи мрачный, сосредоточенный, в костюме и при галстуке, ни слова не говоря, повел меня в сад, чему я нисколько не удивился, туда мы обычно и выходили, подальше от микрофонов подслушки, когда надо было что-то обсудить серьезное и деликатное. Но только на этот раз все было как-то необычно, странно, так что я сразу насторожился.

Стоит посреди сада этакий красавец в белом костюме. Черные со стальной проседью волосы очень эффектны, усы ухожены, пострижены элегантно. Просто в кинозвезды просится, похож на Кларка Гейбла времен «Унесенных ветром». Особенно если не замечать мешков под глазами. Но недаром он напомнил мне актера – застыл посреди сада в драматической, неестественной позе… Я догадался: в этой напряженной неестественности, видимо, предупреждение. И принялся он мне рассказывать – будто по бумажке читать – вещи совершенно невероятные и невозможные. Наверно, у меня просто глаза на лоб полезли. Сообщил мне Субхи, что один из его кузенов, служивший во дворце Саддама, только что принес ему чрезвычайную весть: иракская разведка получила «абсолютно достоверные сведения», что на рассвете израильтяне якобы нанесут новый удар по иракскому атомному реактору «Таммуз», он же «Озирак». «Но его же они уже разбомбили в 1981 году?» – удивился я. Субхи запнулся на секунду, но тут же нашел объяснение: «Мы там, после предыдущего налета, кое-что восстановили. И вот теперь они решили ударить снова, причем, возможно, будет применено тактическое атомное оружие».

Субхи сделал значительную паузу, глядя куда-то в кусты, где, наверно, камера была установлена – и этот странный, непривычный взгляд тоже меня о чем-то предупреждал. И потом он добавил самое главное: «Саддам принял решение ответить ударом на удар. У него тоже кое-какой сюрприз приготовлен – так называемая атомная бомба бедняков». Еще одна пауза, за которой последовал общий вывод: «Завтра на Ближнем Востоке начнется новая и самая ужасная война». Сказал и молчит драматически.

А я стою напротив него и думаю напряженно. И точно понимаю лишь одно: за нами наблюдают, изучают каждый жест и на пленку тоже снимают, и потом будут анализировать. А потому ждать от Субхи помощи, намека, подсказки нельзя. Он смотрел на меня странно, ни сочувствия, ни сожаления, ни любопытства – ничего показать не мог. Только на свою голову я и мог в той ситуации рассчитывать.

К тому времени я уже давно знал, что Субхи завербован иракской контрразведкой Мухабарат. Суперагент, с которым сам местный «Берия», великий и ужасный Барзан ат-Тикрити регулярно чаи распивает. Откуда я знал это? А сам Субхи мне и рассказал во всех подробностях. Сказал, что каждый раз, когда сосет чай из кружки, думает, а нет ли там таллия, которым мухабаратчики неугодных травят?

После приезда в Ирак в мае 1983 года меня сразу ему представили – в министерстве информации, где волей-неволей регулярно собирались все аккредитованные в Багдаде иностранные журналисты. Собственно, почти все они были иракцами, числились в основном стрингерами, то есть внештатниками. Иностранцами были только три советских журналиста, представлявшие АПН, ТАСС и Гостелерадио, корреспонденты гэдээровского агентства ADN и югославского ТАНЮГ. Аккредитовалась в Ираке еще одна радиожурналистка из бывшей Югославии, но она заслуживает отдельного, подробного и веселого (а может, и грустного) рассказа. Но негласным дуайеном корреспондентского корпуса в Багдаде был, конечно, именно он, Субхи Хаддад, тоже иракец, но не какой-нибудь вшивенький стрингер, а полноправный глава бюро знаменитейшего агентства Рейтер.

До поры до времени только это агентство было представлено в Ираке на столь высоком уровне, и именно его сообщения составляли подавляющую часть всего мирового информационного потока из этой страны. А страна была достаточно важная и сама по себе, и особенно из-за войны на истощение с Ираном. Другие крупные мировые СМИ периодически присылали в Ирак спецкоров – и практически все они первым делом отправлялись в бюро Рейтер. Его глава был практически всемирной знаменитостью, что, видимо, и помогало ему оставаться на плаву и даже вроде как преуспевать в этом страшном, совершенно бесчеловечном государстве, молохе, перемалывавшем жизни и судьбы людские сотнями и тысячами.