Текст книги "Судьба нерезидента"

В чем смысл провокации? – лихорадочно соображал я. Нельзя ведь сбрасывать со счетов и другие варианты, сколь маловероятными они ни были. Например, что какой-то сдуревший источник довел Саддама до паники. А то и «Моссад» так развлекается, играет в игры. А Саддам испугался и – о, как трогательно! – рассчитывает на мою помощь! И, наконец, – всего пара шансов из ста – нельзя все-таки совсем исключать, что все правда, все так и будет и завтра начнется Армагеддон.

Подвожу итог: я в любом случае должен делать вид, что всему поверил. Надо вести себя естественно. Потому что надо исходить из того, что меня проверяют. Каждому известно, что должны делать в непредвиденных ситуациях все без исключения совзагранработники – бежать со всех ног информировать родное посольство. Вот и я так поступлю.

В общем, задал я Субхи еще пару бессмысленных вопросов для виду и поехал домой. Дома жена выскочила навстречу с круглыми глазами, я прижал палец к губам: молчи и ничего не спрашивай! Еще мне не хватало в такой момент раздумывать, что вслух говорить и с какой интонацией, какие слова выбирать. Ведь все, конечно, записывается и будет тщательно проанализировано. Позвонил в посольство, осведомился у коменданта, на месте ли дежурный дипломат. Ну конечно на месте, куда же ему деться. Спит, правда, а что, нужно будить? Да, говорю, я буду через двадцать минут.

Дежурили дипломаты по очереди. Все, вне зависимости от ведомственной принадлежности. Только советники и резиденты освобождены. На кого попадешь в данном случае – чистая лотерея. Вот, думаю, от чего жизнь иногда зависит. Гад какой-нибудь может из этого такой скандал раздуть…

Попался мне вариант средний – не лучший, но и не худший. По иронии судьбы дежурным дипломатом оказался заместитель резидента, назовем его Михал Иваныч. Я, собственно, не должен был никак знать, кто он такой и какова его должность. Но в посольстве все всё знали и шепотом обсуждали. Да они и сами не очень-то тщательно маскировались. С засекречиванием разведчиков был полный, конечно, провал. Один из верных признаков изношенности и негодности всей советской системы.

Михал Иваныч в ответ на мое сообщение радостно (как мне показалось) отвечает: «Все, расшифровал ты меня, парень, перед иракцами». То есть я, получается, чуть ли не измену совершил! Выдал его. «Да вы что, – говорю, – почему же расшифровал? Вы же в данном случае – дежурный дипломат и никто больше. Поступите, как любой «чистый» дипломат поступил бы». Михал Иваныч только головой покрутил, вздохнул, дескать, ну и чушь ты, приятель, порешь… «Факт совершен, и с ним надо считаться, – говорит, – расшифровал ты меня. Все, теперь мне до конца командировки острой оперативной работы вести нельзя!» Говорит это вроде бы и грустно, но внутренне, мне кажется, рад. Действительно, представьте себе, в Ираке фашистском, в стране, где восемь спецслужб за тобой гоняются, – и вдруг получить амнистию: жить без риска острой работы, бумажки в резидентуре перекладывать за валюту! Я на его месте тоже наверняка бы обрадовался.

Жутковато мне стало. В Москве, в ТАССе, собирали нас, зарубежных корреспондентов, на лекцию сотрудника контрразведки КГБ, сильно пугавшего нас происками враждебных спецслужб и предупредившего: расшифровка советских разведчиков является уголовным преступлением и карается лишением свободы сроком до шести лет в лагере строгого режима. Так что – получается, я преступление совершил, что ли? Но что же я делать должен был, черт возьми! Я же не обязан знать, кто по посольству дежурит и тем более, кем Михал Иваныч работает. Он для меня – дежурный дипломат, и точка. Сотрудник МИД СССР. Не может быть, что меня накажут и тем более посадят, не должны! Другое дело, что про Субхи меня предупреждали, чтобы держался подальше. Могут теперь припомнить. Какого черта, спросят, ты в два ночи к нему поперся? И ответить будет нечего.

«Все равно, – думал я по дороге домой, – правильно сделал. С этими своими как-нибудь разберемся. Ну, отправят на родину в крайнем случае – не худший, вообще, вариант. Ну побуду невыездным года три, потом, глядишь, тесть отмажет. Да и на родине можно все-таки жить. Если не в лагере строгого режима, конечно».

С такими эгоистическими мыслями, почти довольный собой, ехал я по ночному Багдаду домой. И только на какой-то третьей, кажется, фильке (так арабы называли круговые перекрестки) дошло до меня с опозданием, как до жирафа. Понял я вдруг, что заместитель резидента имел в виду. Допустим, он не хочет будить посла – тот Михал Иваныча за что-то не любит, да и меня с некоторых пор терпеть не может. Если разбудить, может не на шутку рассердиться. А резидента-то нет! Он в командировке, в Кувейте. И Михал Иваныч рассчитал, что придется ему сейчас своим шифром всю эту хренотень описывать. Потому что ежели хоть один шанс есть из ста, что это – не хренотень, а правда и с утра пораньше большая война начнется, а он, об этом зная, в Центр ничего не сообщит, то не сносить ему головы… Даже в учебники разведшколы можно навсегда угодить в качестве иллюстрации, примера вопиющей шпионской ошибки. Чего доброго, нарицательным твое имя может стать, курсанты смеяться будут, друг друга Михал Иванычами обзывать.

Всякие гипотезы в моей голове возникали. Может, Мухабарат и в самом деле именно Михал Иваныч волнует? Но что им эта операция дала? Шифр он наверняка использует одноразовый… Ну выявят, допустим, его ведомственную принадлежность. Ну и дальше-то что? Здесь вам не западная мягкотелая демократия с ограниченными ресурсами для наружного наблюдения, здесь на это дело средств всегда хватит, каждый дипломат и журналист обложен со всех сторон круглые сутки, не пикнуть и не пукнуть. И все здесь априори все равно в шпионы записаны.

Потом наступило утро, и день прошел, и никакого израильского удара не последовало, Армагеддон не случился. Субхи странным образом той истории не вспоминал, как будто не было ее вовсе, как будто это мне приснилось. Жизнь шла как прежде. Все иностранные корреспонденты по-прежнему собирались практически каждый день в корпункте Рейтер, ставшем чем-то вроде неофициального журналистского клуба. В чем и была моя отмазка на случай, если будут приставать: «Что же ты это продолжаешь с Хаддадом общаться, несмотря на то, что тебе ясно было рекомендовано держаться от него как можно дальше».

Но что меня больше всего поразило, так это то, что и в родном посольстве как будто всё сразу забыли. Никаких разборок, никаких проработок и выговоров. Не говоря уж о высылке, к которой я уже морально приготовился. Как же так, думал я, что-то здесь концы с концами не сходятся. И тут пришла мне в голову совсем безумная мысль: а не была ли это, случаем, совместная маленькая операция КГБ и Мухабарат? А почему бы и нет, раз уж у них такая любовь-морковь? Вон, специальный советник в посольстве от Лубянки сидит – не шпионит, а наоборот, консультирует, обучает, взаимное сотрудничество продвигает. В этих целях даже сам Владимир Крючков на спецсамолете тайно в Багдад прилетал, о чем-то замечательном с Мухабарат договаривался. Так может, они совместно или даже по просьбе нашей резидентуры решили меня проверить, не работаю ли я и в самом деле на Дядю? Хотели посмотреть, кому я повезу информацию? Может, в отель рвану, в «Шератон», где как раз сейчас проживает одна американская журналистка, с которой у меня подозрительная дружба и, может быть, даже легкий флирт. А может, вернусь домой и полезу под кровать, передатчик запылившийся доставать – отстучать что-то своим британским, американским, израильским (нужное подчеркнуть) хозяевам? Ну, в таком случае я все сделал грамотно.

А о Субхи я как-то не особенно тревожился. А зря, наверно. Он-то обо мне заботился. Уверен, выгораживал меня перед Мухабарат как мог, и, если бы не он, наверно, со мной давно бы уже беда случилась. Вообще, поразительное дело, если задуматься. Мой ближайший иракский друг идет на чудовищный риск, оповещает меня о всех опасностях, в том числе о своей вынужденной работе на местные спецслужбы. Мой шофер – нищий, бесправный совершенно, но веселый и никогда не унывающий шиит (а шииты здесь – граждане второго сорта, все что угодно можно с ними делать, хоть на ленты резать), Джума мой незабвенный – и тот рискует непомерно своим жалким благополучием, а то и жизнью, чтобы меня предупредить. Вез он меня как-то в банк «Рафидейн», там, в центре, совершенно негде было парковаться, и единственный выход был – кружить водителю с машиной вокруг банка, пока сам сеньор (вообще-то сейид по-арабски) свои дела там не сделает. Ехали по мосту через реку Тигр, и вдруг Джума безумный вопрос мне задает: «Скажи мне, пожалуйста, Андрей, а как ты относишься к нашему президенту Саддаму Хусейну?» Вопрос настолько вопиюще искусственный и для Джумы невозможный, что и последнего идиота заставит насторожиться. Но он, чтобы уж наверняка я все понял, достает из левого кармана брюк миниатюрный работающий диктофон и перекладывает его в правый и поглядывает: заметил я или нет. Я киваю, дескать, не беспокойся, все в порядке, и начинаю лепить горбатого. Что все знают Саддама как выдающегося деятеля, даже враги его уважают, а мы же не враги Ираку, мы его друзья, разве ты, Джума, не знаешь про советско-иракскую дружбу, и так далее и тому подобное.

Но я тут же вспомнил про нашу четырехлетнюю дочку Васечку (Василина вообще-то) и расстроился. Я же вынужден был местное телевидение все время смотреть. И она невольно в ящик заглядывала. А там Саддам Хусейн то вещает что-нибудь, то награждает кого-то, а то, все чаще, возится с какими-то детьми, которые ему цветы дарят. Ну Васечка уже несколько раз высказывалась в том смысле, что замечательный, видимо, необыкновенно добрый дядя этот усатый. А мы как воды в рот набрали, только улыбаемся непонятно и норовим разговор на другую тему перевести. А смертельно, сил нет, хочется сказать: «Нет, доченька, это злодей лютый, окаянный, может быть, самый страшный убийца и мерзавец, какого ты когда-либо в жизни увидишь». Хочется, но нельзя. Во-первых, микрофоны. А во-вторых, нельзя допустить, чтобы повторила за нами девочка где-нибудь что-нибудь подобное. Это настоящая мука была.

Ну а Джуме под запись я что-то такое плел… Все равно язык не поворачивался прямо соврать: «Уважаю я вашего президента и считаю замечательным лидером». Хотя это была бы ложь во спасение. Но не поворачивался, и все. Приходилось кругами что-то неопределенно позитивное плести. Не знаю, насколько уж силен в русском языке аналитик из Мухабарат, который все это слушал потом. Может, и заподозрил, что не хочу я прямо о моей любви и уважении к Саддаму заявить, все верчусь вокруг да около. Если так, то еще мне пунктик отрицательный в досье добавили.

Так что и водитель-курьер – так Джумина официальная должность в корпункте называлась – меня предупреждал об опасности. И уж совсем сразил меня владелец моей новой виллы – крестьянин малограмотный. Прислал однажды на ночь глядя сына – рассказать, что приходили люди из Мухабарат и обо мне расспрашивали. И точный перечень заданных вопросов мне пересказал. Я его в сад, конечно, вывел, говорили полушепотом, я старался опасный разговор закруглить скорей, но тот настаивал: «Нет, отец велел обязательно все вопросы тебе пересказать. А они еще и о том спрашивали, и об этом. И о друзьях, и о деньгах. И еще много о чем».

За три с половиной года было еще несколько случаев, когда совсем уж незнакомые люди тоже подвергали себя опасности, чтобы предупредить меня. Кто приложенным к губам пальцем, кто просто покачав головой вовремя или еще каким-то жестом. И это делалось не только из всеобщей ненависти к саддамовским «гестаповцам», хотя она, конечно, была важным мотивом. Но, кажется мне, прежде всего из чувства собственного достоинства и человеческой порядочности, которое, оказывается, сильнее страха. Эти люди возвращали мне то, что называется верой в человечество. Поразительно, что такие качества выживают в самых тяжелейших условиях, под жесточайшим гнетом. И вообще, разве это не чудо из чудес: веками и тысячелетиями выдавливали, выжимали, выжигали это из людей, а оно опять и опять, вопреки всему, оживает, поднимается из пепла, как птица Феникс. Ведь, кажется, подлецом быть со всех сторон выгоднее, все эти цирлихи-манирлихи, щепетильности и химера совести только мешают и угрожают личному благополучию. По теории Дарвина, в ходе естественного отбора давным-давно должны были такие родовые качества отмереть. Но ведь нет же. В чем тут дело? Загадка.

И опять приходило в голову самоуничижительное: да достоин ли я такого отношения, такой заботы этих несчастных людей, по сравнению с существованием которых моя жизнь – само благополучие.

Вот и Субхи я, возможно, подвел.

Глава четвертая
Злые боги Багдада
Ирак – продолжение

До гробовой доски не забуду момент, когда я впервые взял в руки и начал читать открытое письмо Риты Фрирен, поняв уже через несколько секунд, что это не письмо и не просто донос, а, вполне возможно, смертный приговор. Непередаваемое ощущение. Наверно, это и называется «волосы встали дыбом». Или «кровь в жилах стынет». Или и то и другое сразу.

Это письмо привез из Багдада в Москву коллега-апээновец, по моей просьбе проверявший мой почтовый ящик, пока я отдыхал. Но как же оно испортило мне отпуск! Только что мы с женой наслаждались русской средней полосой – после раскаленного и иссушенного, воюющего Ирака все здесь казалось замечательным. Даже политический строй – ну просто верх человеколюбия и мягкости, если сравнивать. В телевизоре вместо усатого страшного человека с глазами убийцы и нагромождения трупов на фронте шамкающий бессильный старик и радостные новости о сборе урожая: красота, да и только! По Волге с женой на теплоходе поплавали – и не важно, что кормили отвратительно и что в магазинах по берегам великой реки хоть шаром покати. Все равно все прекрасно и живописно, и настроение было просто отличное. Особенно милыми показались деревянные дома старой Костромы, лег на душу город Куйбышев, которому, конечно, гораздо больше пошло бы старинное звучное имя Самара, но тогда мы еще не догадывались, что через несколько лет ему вернут то исконное название.

И вдруг это злосчастное послание – и сразу все вокруг померкло, потеряло всякий смысл. Нужно было срочно что-то предпринимать: спасаться, куда-то бежать – но куда?

Эту самую Риту Фрирен (пусть будет проклято это имя) я и видел-то всего один раз в жизни. Мы с ней общались два-три часа в компании некоего непальца, представителя Генерального секретаря ООН в Ираке. Тот очень странным образом привез ее ко мне как-то вечером без предупреждения, без звонка. В Багдаде некоторые так поступали – заваливались неожиданно. Но в основном этим занимались шпионы, не хотевшие слишком оперативно информировать местную контрразведку о своих передвижениях. Я так не делал никогда. За редчайшими исключениями: например, окажешься случайно в районе корпункта ТАНЮГ, вспомнишь, что хотел расспросить его обитателя старину Зорана о планах на выходные, может быть и заскочишь на секунду, извинившись. Или к ближайшему другу в бюро АПН (оно же место проживания Дмитрия Осипова и его супруги Марины) заедешь. Но это другое. Для такого необходим очень высокий уровень амикошонства. А тут вдруг высокое официальное лицо, ооновский посол, с которым вы и знакомы-то едва-едва, является к тебе вечером без приглашения. Да еще с какой-то незнакомой женщиной, которую со значением представляет как своего «чрезвычайно близкого друга» из Нью-Йорка. Уже это одно должно было меня насторожить. Но, увы, не насторожило…

Наоборот, авторитет ооновца заставил меня утратить бдительность. Он поразил меня к тому же тем, что пригласил в самый дорогой, для нормальных людей совершенно недоступный багдадский ресторан. О нем в городе легенды ходили, но я никак не рассчитывал там побывать, так что еще и любопытство включилось. Сюда хаживали только очень крупные баасистские бонзы или нажившиеся на войне спекулянты (а значит, родственники или близкие друзья все тех же крупных бонз). Ну еще, может быть, гостящие в Ираке руководители иностранных корпораций или гости правительства высокого уровня. Ну и тому подобная избранная публика. Никто из моих знакомых никогда там не бывал. Да и я попал единственный раз – и лучше бы, конечно, не попадал.

Непалец между тем бормотал странное: что, дескать, отчетный период кончается, а у него представительские не до конца потрачены – будто подозрения мои развеивал, объяснял, с чего это вдруг так сильно решил раскошелиться. Такие странности могли по идее помочь мне вспомнить непреложную истину: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Но не помогли.

Ну и наконец должность, которую якобы официально занимала госпожа Фрирен, тоже должна была меня заставить поперхнуться и сомкнуть уста. Корреспондент одного известного французского журнала, но не самого журнала, а его испаноязычного издания! Что за чушь, – подумал я. Я слыхал, что у знаменитого журнала есть версии на разных языках, но на 90 с лишним процентов они состояли из переводных материалов, взятых из основного журнала и переведенных на другие языки. Иногда такие издания позволяли себе добавлять что-нибудь специфически региональное. Вряд ли для этого требовалась должность штатного корреспондента. Но если это лишь эпизодическая подработка, то на что же живет госпожа Фрирен? И главное, что́ специалист по Латинской Америке делает в Ираке? – думал я, но отодвинул эти здравые вопросы в сторону.

В тот вечер Рита Фрирен быстро напилась до маловменяемого состояния (так мне тогда показалось, но теперь-то я думаю, что скорее всего это было притворство). В меня непальский дипломат тоже пытался влить непомерное количество какого-то сумасшедше дорогого виски, но я с какого-то момента начал сопротивляться, потому что ненавижу «перебирать» – тут же от этого испытываю крайне неприятные ощущения. (Счастливое свойство, говорят, организм сам включает сигнал «стоп».) Но все же, наверно, влили в меня достаточно для того, чтобы критичность мышления оказалась снижена. Помню, что Фрирен упорно допытывалась: в каких отношениях нахожусь я с Илэйн Шиолино. Мы просто друзья или «очень близкие друзья»? И много ли времени мы проводили вместе, где бывали и так далее. Боюсь, что я позволил себе наговорить лишнего. Рассказал, как возил Илэйн в своей машине на всякие интересные встречи, как мы с ней смеялись, пытаясь представить себе, что думает о таком странном союзе Мухабарат (идиот, ругал я себя потом, вот именно: иракские шпики об этом думали-думали – и кое-что надумали). Ну и да, главная, роковая ошибка: признался, что в нашумевшем очерке «Большой брат: Ирак под властью Саддама Хусейна», который Шиолино опубликовала в «Нью-Йорк Таймс Санди Мэгэзин», есть мои тщательно замаскированные следы. Вполне вероятно (родила же мама идиотом), что я даже несколько преувеличил свою роль в создании той роковой статьи или, по крайней мере, позволил Фрирен ее преувеличить. Не стал опровергать ее домыслы, когда я в ее представлении чуть ли не соавтором статьи стал.

Но это правда, что Илэйн я кое-что интересное рассказывал, хотя, собственно, не так много из этого в ее очерк и вошло. Того, что сам видел, и того, что слышал – в основном от Субхи. А много ли я мог видеть сам? Да видал уж кое-что. И явные следы применения химического оружия против иранских войск на фронте. И психоделические сцены с иранскими детьми-военнопленными. Их часами держали на коленях, выявляли тех, кому на вид могло быть 16 лет или около того и тут же расстреливали – одного такого парнишку нам, журналистам, кажется, удалось спасти – на глазах у мухабаратчиков интервью у него взяли со всеми подробностями.

И как генерал Рашид, популярнейший иракский командир, местный «Тухачевский», которого Саддам потом, разумеется, убил, весело на меня и Субхи поглядывая, хвастался, как пытали его люди пойманного во фронтовой полосе иракского коммуниста, как глаза ему выкалывали и кишки выпускали. Или какие иногда странные вещи происходили среди советских специалистов, как мухабаратчики к ним подкатывали, стараясь выяснить, нет ли среди них евреев. Или как однажды в коридоре министерства информации меня остановил малознакомый человек и быстро, практически на ухо, рассказал, что Саддам сорвал переговоры с курдскими лидерами только потому, что не смог удержаться от расистского издевательского каламбура: во множественном числе слова «курды» и «обезьяны» по-арабски звучат очень похоже. Саддам мог за небольшие уступки по расширению автономии добиться благожелательного нейтралитета курдского вооруженного ополчения – «пешмерги» – в войне с Ираном. Но он предпочел унизить и оскорбить курдских переговорщиков. А когда один из них возмутился и резко ответил на эти оскорбления, его попросту убили. Но почему же мой случайный информатор, сам курд наполовину, занимавший небольшой пост в министерстве информации, пошел на этот риск – рассказывать такие вещи чужому? Попадись он на этом, и за его жизнь нельзя было бы дать и ломаного филса (гроша). Но, видно, допекло человека, и он захотел, чтобы советское правительство кое-что узнало о том, что из себя представляет их союзник по антиимпериалистической борьбе. Но советское правительство знать ничего подобного не желало – когда я пошел с этой информацией к послу, он меня послал куда подальше, хоть и вежливо. Тогда, правда, еще никто не мог предвидеть, что следующим логичным шагом Саддама будет массированное применение против мирного курдского населения отравляющих веществ, в одной только Халабче умерло страшной смертью около пяти тысяч человек. Но про массовые пытки политических заключенных в тюрьме «Абу-Грейб», про насаждаемый в партии Баас антисемитизм, про почти даже нескрываемое восхищение Гитлером, про то, что «Майн кампф», переведенный на арабский, подробно изучается в кружках партийной учебы – про это я, конечно, знал со слов Субхи. Но если что-то из этого и пересказал Шиолино, то на него, разумеется, не ссылался, хотя она могла и догадаться, откуда дровишки. Она, впрочем, и сама с ним обедала или ужинала без меня, по-моему, дважды. Не знаю, насколько он был с ней откровенен. По-моему, одно его высказывание она точно процитировала, приписав его, правда, некоему «таксисту». «Вот это – автомобиль, но если Саддам скажет, что это – велосипед, тогда это велосипед. И он может меня убить за то, что я вам это сказал». Не знаю точно, где она слышала слова осатаневшего от постоянного унижения и страха иракца: «Нас низвели до уровня животных. Мы спим, едим, работаем, но мы не можем думать. Работаем мы неэффективно, потому что живем в постоянном страхе, боясь того, кто стоит выше нас, и того, кто стоит ниже». Я нечто очень похожее слышал от Субхи многократно, так же как и процитированный Илэйн анекдот: «Вопрос: сколько в Ираке жителей? Ответ: 28 миллионов – 14 миллионов человек и 14 миллионов портретов Саддама Хусейна». Действительно, культ личности диктатора носил просто запредельный характер, наверно, даже в СССР времен его кумира Сталина такого не было. Саддам смотрел на тебя отовсюду: не только в каждом официальном кабинете, но и в каждом школьном классе, с обложек ученических тетрадок, со стен в любом общественном заведении, в гостиницах, ресторанах, магазинах, детских садах, и наконец просто на фасадах домов, – не было ни одной улицы, ни одного места в городе, откуда не было бы видно усатого лица. Или двух. Или трех. Ну и конечно, с утра до ночи по радио и телевидению – скандирование лозунга: «Биррух, биддам, либейяк йа Саддам!» – предложение отдать душу и кровь любимому лидеру.

Или вот еще типичное, одно из множества других поэтических славословий, приведенное Илэйн в ее очерке: «Саддам – это дух Ирака, его фиников, разливов двух рек, его берегов и вод, он его меч и его щит, он орел, чье величие ослепляет небеса. С тех пор как родился Ирак, этот край ждал его – избранного и обетованного».

Ресторан, в который нас привез непалец, меня разочаровал: обыкновенный дешевый мазгуф в семейном заведении на набережной, ей-богу, гораздо вкуснее всех этих изысков. Единственное, что поражало воображение, так это стеклянный пол в зале: он служил крышей большущего аквариума, в котором плавали здоровенные рыбины. Ты мог, если хотел, показать официанту, какую из них ты приговариваешь к смерти в честь своего ужина. Подозреваю также, что это был рекламный обман: не проверишь же потом, ту самую рыбу тебе зажарили или какую-то другую. Конечно, за прошедшие годы мне не раз приходилось видеть нечто подобное – выбор живой рыбы через прозрачную стенку – в самых разных странах. Но здесь фишка была именно в том, что аквариум находился прямо под ногами, а стеклянным был пол. Таких изысков я встретить в Багдаде не ожидал.

Вообще шизофреническая это была картина. С одной стороны, бесконечная, разорительная, почти уже задушившая экономику война. С тысячами (а за год и десятками тысяч) гробов, потихоньку, без шума, развозимых по всей стране, – органы госбезопасности Мухабарат следили за тем, чтобы семьи не афишировали свое горе, хоронили погибших солдат тайком, не портили настроение правительству и общественности. Ведь Саддам обещал быструю и легкую победу, а война тянулась уже почти пять лет, и конца и края ей не было видно. Иракская молодежь ушла на фронт, на фабриках и стройках некому было работать, пришлось мобилизованных заменять дешевой рабочей силой из Египта. С этими гастарбайтерами обращались как со скотом. Я сам не раз бывал свидетелем отвратительных сцен: у представителей власти считалось хорошим тоном всячески демонстрировать свое презрение к этим несчастным, забитым, в грязноватых синих галабеях до пят, работягам, за гроши державшим иракскую экономику на плаву. Наглядная демонстрация лицемерия официальных лозунгов арабского братства. И вот картина: все тяготы войны с одной стороны, и показная роскошь баров, ресторанов и ночных клубов – с другой. Последнее доступно не всем, а только избранным: важным иностранным гостям, баасистской элите и нуворишам. А гостиницы Meridien и Sheraton и для нас, журналистов, стали прибежищем. Там было чисто, светло и прохладно. Днем там можно было легко и не слишком дорого пообедать и тем более выпить чашку отличного кофе. На верхнем этаже другого отеля – «Вавилон» – я впервые в жизни попробовал напиток под загадочным названием «капучино».

А на ночь глядя отели соревновались в размахе западного типа шоу, с иностранными, не слишком обремененными одеждой танцовщицами и певицами, включая популярную в Лас-Вегасе Алоху. Но это было уже мне не по ранжиру и не по карману. Изредка удавалось, вместе с зарубежными гостями, попасть в какой-нибудь закрытый ночной клуб. Вот это был контраст: после возвращения с фронта, проехав через половину страны, насмотревшись, как тяжело, бедно, надрывно живет обессиленное войной население, в каком запущенном состоянии инфраструктура, жилье и общественные здания, попасть вдруг на «ночь гавайской кухни». Туда была приглашена делегация советского Союза журналистов, заодно и мне перепало. Записал названия невероятных блюд, но записи пропали. Помню только лотосы с какими-то экзотическими морскими гадами. Все остальное еще сложнее по составу. Не сказать, что очень вкусно, но необычно – это точно. Нас посадили совсем рядом со сценой-подиумом, на котором разворачивалось кабаре-шоу. Одна из самых сексапильных, полураздетых чернокожих девиц, с невероятно длинными ногами, вдруг ухватила пожилого главу советской делегации за галстук и стала тянуть на подиум. Надела ему на голову свою игривую шляпку.

Как же он, бедолага, сопел, как вскрикивал, как отбивался в ужасе, наверно, от мысли, что его кто-нибудь заложит, что в Москве узнают…

В сравнении с такими увеселениями то, что происходило со мной в рыбном ресторане, было идеалом скромности и достойной умеренности. Здесь только пили и ели, хотя непалец не преминул как бы невзначай пробормотать, глядя на цены в меню, что мы могли бы с тем же успехом отужинать черной икрой в среднем заведении где-нибудь на Манхэттене.

Якобы пьяная Фрирен задавала свои коварные вопросы очень дружелюбно и не стала спорить, когда я, перейдя на шепот, назвал режим Саддама «фашистским». Она вообще ни против чего не возражала, она только собирала, выпытывала информацию, и потому ее открытое письмо ко мне было верхом лицемерия. Если бы она сразу заявила, что со мной не согласна, это было бы честно. Сказала бы: «Я считаю Саддама Хусейна выдающимся лидером, борцом за интересы иракского народа, и неправда, что его власть держится на кровавом терроре, пытках и лжи». Объявила бы, что его искренне обожает все иракское население поголовно: что сунниты, что шииты, что курды. И без малого 100 процентов, которые он и его замечательная партия регулярно получают на всех выборах, отражают истинное положение вещей. Если бы она такое мне выложила, то я вряд ли стал бы с ней спорить. Я бы просто заткнулся, поняв, что передо мной или идиотка, или провокаторша.

Но тогда она не получила бы от меня искомого. Выпытав то, что ей нужно было для моего уничтожения, она потом попыталась представить свой донос как честную полемику.

«Открытое письмо», в котором она выражала свое беспокойство по поводу моих «антииракских взглядов» и пагубного, вредоносного влияния на американских журналистов – и прежде всего на Илэйн Шиолино, – она адресовала мне. Но главное крылось в списке адресов, по которым были направлены копии. В нем фигурировали государственный секретарь США Джордж Шульц, советник президента США по национальной безопасности Роберт Макфарлейн, советник американского посольства в Багдаде Тед Каттуф и международный редактор «Нью-Йорк таймс» Уоррен Ходж. Неприятно, но это можно было и пережить. Если бы не первая строчка в списке адресатов – копия направлялась прежде всего в посольство Ирака в Вашингтоне, лично его превосходительству послу Наззару Хамдуну. Для него, конечно же, письмо и было в первую очередь предназначено. Это был главный, в буквальном смысле слова убийственный момент: баасистским властям и лично Саддаму Хусейну доносили, что у них есть опасный враг в Багдаде, и зовут его Андрей Остальский.

Ровно 32 года прошло с момента, когда это было написано, но и сегодня перечитываю – и оторопь берет.

«Дорогой Андрей, тщательно поразмыслив после моего возвращения из Багдада, я решила публично заявить о тех разговорах, которые мы имели… Лично я крайне встревожена тем, что вы говорили про Ирак, потому что я нахожу вашу точку зрения фактически неверной, искажающей действительность, считаю ее очернительством высшей степени… Вы имеете чрезвычайное влияние на мировое общественное мнение в том, что касается Ирака, ирано-иракской войны и ее исхода… Ваше мнение и заявления могут влиять на американскую печать и мнения других иностранцев, посещающих Ирак…»