Текст книги "Судьба нерезидента"

Глава шестая
Femme Fatale
Ирак – постскриптум

Ясно помню момент, когда нас познакомили, даже лицо и имя чиновника министерства информации, нас друг другу представившего, не забыл. Наззар его звали, звучит почти по-русски. Одна из версий, кстати, что русское имя Назар как раз от арабского и происходит. Другая – что, наоборот, от древнееврейского. По-арабски значит что-то типа зоркий, далеко глядящий. А по-еврейски – обетованный, долгожданный. Кому что нравится.

В первые дни после приезда в Багдад я был очень напряжен. Мой предшественник, передав дела, только что отбыл на родину. Все вокруг казалось странным, непонятным, тревожным. Воюющая страна, полицейское государство с жестокими нравами. Удивительный диалект арабского, какому нас в институте не учили, с дикими персидскими вкраплениями – объясняться с местными было трудно. Хватался я, как за соломинку, за Дмитрия Осипова из АПН, достаточно давно уже в Багдаде работавшего, но были мы с ним тогда еще недостаточно знакомы, я не знал, насколько можно ему доверять (оказалось: абсолютно, больше, чем самому себе). Да и своих дел у Дмитрия хватало, не мог он со мной все время нянчиться.

А гад Наззар, долгожданный и дальнозоркий, надо мной издевался. Смеялся – в лицо – над моим арабским. А ведь я уже в двух странах поработал, вполне успешно ежедневно язык применяя. Да, гораздо больше с письменным дело имел, с текстами, но и разговаривать приходилось регулярно – и ничего, особых проблем не испытывал. Мне арабы не раз делали комплименты, особенно по поводу моего произношения. Да и в институте я считался первым в группе по фонетике. Но здесь, в Ираке, все было иначе. Допускаю, что с непривычки, в нервной обстановке мог иногда исказить отдельные звуки. Позже я поднаторел и успокоился, и Наззар от меня отстал. Но в тот день он меня доставал. Спросил: «К какой ты принадлежишь религии?» Я и сейчас-то свою веру определяю с трудом, что-то между деистом и агностиком. А тогда точно не знал, как всерьез отвечать на этот вопрос. Но, подумал, в культурном отношении я ведь точно христианин. Так Наззару и сказал: «Масихи». По-моему, достаточно четко. А он принялся ржать, за живот хватаясь. И всем своим коллегам прямо при мне стал с наслаждением рассказывать: «Тут у меня советский журналист, который говорит, что он по вероисповеданию – музыкант („мусики“)».

Ну насчет звука «у», думаю, точно врет, не произносил я его. А вот предпоследнее «х» – это же очень трудный для русского человека звук в арабском. Неужели действительно, думаю, оплошал на нервной почве?

Получилась история из того же ряда, что произошла когда-то с одним из предшественников Осипова в багдадском бюро АПН, которую арабские журналюги передавали из уст в уста, несколько раз мне с восторгом потом рассказывали. Якобы тот произносил тост на приеме и хотел сказать: «Все мы здесь собравшиеся – журналисты». Всего один звук – этот самый «х» – неточно выговорил, и получилось: «Все мы здесь – идиоты». И это в торжественном тосте… То-то хохота было… Иракцы, может, именно потому, что жизнь у них такая страшная, такая беспросветно мрачная и жестокая, бывают невероятно смешливы. Вот когда что-то в этом духе происходит, ржут как кони или как дети и долго-долго не могут остановиться.

У арабов два варианта «х». Один из них надо произносить хрипя, точно у тебя в горле першит, а другой – наоборот, на легком, воздушном придыхании. В последнем случае слово «сухуфи» значит журналист. А в первом, если с хрипом, то «идиот, глупый человек». Но если за собой не следить, то вырвется наше русское «х», которое скорее похоже на первый, хриплый, случай. А то и на одно из двух арабских «к», как это, возможно, произошло со мной – отсюда и «мусики», «музыкант», который мог кому-то в ехидном настроении послышаться. Вот на этом и горим. Точно так же с русскими арабистами конфуз случается, когда они пытаются сказать «горячий», а выходит «говно» (харра). Это как раз с одним моим однокурсником произошло еще в Москве: приглашал арабов отобедать, пока еда еще не остыла, пока она теплая. Сказал: «Идите скорей, пока говно для вас на столе». Ну и хохота же, говорят, было, просто массовая истерика. И опять вся разница – в произношении звука «х». Но это еще что: главное, слова «зуб» при арабах не произнести или Зубовым или Зубковым не представиться. Потому что «зуб» – это по-арабски матерное название мужского полового органа. А за выражение «а никак» один наш советник на иракской стройке сильно по физиономии получил. Араб его спросил дружелюбно: «Как дела?» Тот ему ответил: «А никак», что в переводе с арабского значит: fuck you! (На русский переводить не буду, хватит английского.) Ну и случился мордобой.

Теперь и я вроде как угодил в посмешища. И это ко всем прочим радостям, которыми встречал меня Ирак. Поэтому настроение было скверное, тревожное, страна поворачивалась враждебной стороной. «Не заладилось как-то у меня здесь, не то что в Ливане было, да и в Йемене, – тоскливо думал я. – Эх, хоть беги отсюда куда-нибудь, так ведь не сбежишь».

Как-то раз после очередного не слишком радостного визита в министерство информации я уже домой собирался, как вдруг Наззар меня окликнул. Слышу, догоняет, постой, говорит, музыкант, я тебя кое с кем познакомлю. Я обернулся. Вижу: девушка, ну или молодая женщина.

В этот момент что-то очень странное произошло: яркий солнечный свет упал на ее нежное лицо, заиграл в золотых, вьющихся волосах. И вспыхнули глаза какого-то невероятного фиалкового цвета…

Наверно, по контрасту со всем неприятным, скверным, неприглядным вокруг она показалась мне пришельцем из какого-то другого, замечательного мира. На несколько секунд отвратительное выключилось, перестало существовать, и мы остались вдвоем – никаких Наззаров. Наверно, я так на нее смотрел, так откровенно, с таким восторгом, что на нее это подействовало самым сильным образом. Она пошла мне навстречу, остановилась совсем близко, еще немного – и коснулась бы меня грудью. Лицо покраснело – литератор XIX века написал бы: она зарделась. Фиалки в глазах сияли. Она что-то бормотала низким, сексапильным голосом, очень ласково, а я даже не очень понимал что. Если бы это была сцена из кинофильма, вся логика движения требовала бы дальше поцелуя. На какую-то безумную секунду мне показалось, что так и будет. Представьте себе, в мусульманской стране, в публичном месте, в министерстве информации, на глазах у Наззара и его коллег… Если бы это произошло, разгорелся бы такой скандал, такие легенды мы бы породили на долгие годы вперед, что все остальные истории про дикие нравы и плохое арабское произношение этих тупых и диких иностранцев померкли бы навсегда.

Но, как вы догадываетесь, этого, слава аллаху, не произошло: я отшатнулся, отступил назад. Секундное умопомрачение миновало. Я видел перед собой симпатичную женщину, можно сказать, красивую необычной, небанальной красотой. Но не такую уж молодую, явно старше меня лет на пять, а то и больше. Если разобраться, не такую уж и ослепительную, не настолько, чтобы дыхание останавливалось и чтобы общественное мнение министерства информации из-за нее скандализировать.

Скучно в этом признаваться, но, вернувшись домой, я практически тут же забыл обо всем этом. Напрочь забыл: заботы и хлопоты, налаживание жизни и работы, взаимоотношений с посольством, властями, редакциями – все это полностью вытеснило из моей головы и Катю, и странный эпизод нашего знакомства. То есть вообще никак она меня не занимала. Жена, остававшаяся пока в Москве, могла спать спокойно.

Но – и вот тут опять начинаются задним числом пришедшие в голову предположения и гипотезы – не исключено, что Катя была из тех женщин, что любят тех, кто любит их. Пропорционально силе этой любви. Настоящей силе или кажущейся – не важно. Главное, чтобы искра какая-то вспыхнула яркая с другой, внешней стороны. А из искры той уже может разгореться и внутреннее пламя. И вот наша встреча и мое секундное умопомрачение, может быть, что-то в этом роде с ней сделали. Что-то зажгли.

А может быть, и вовсе нет. Я совсем не уверен в верности этой теории применительно к Кате. Но иные объяснения того, что стало затем происходить, настолько неприятны и оставляют такой горький осадок во рту, что в них не хочется верить.

Катюша стала регулярно появляться в моей жизни – почти на всех мероприятиях, которые я должен был посещать как корреспондент. Но я этому не удивлялся, ведь, в конце концов, она тоже была аккредитована при министерстве информации, тоже считалась журналистом, представляя какую-то региональную, миру неизвестную радиостанцию. Поэтому я ее постоянных появлений рядом с собой не фиксировал, не обращал на них до поры до времени особого внимания. Хотя ее улыбки были мне приятны. Один раз, здороваясь, взяла меня за руку и, как будто машинально, отвлекшись на что-то, довольно долго удерживала ее в своей, но я и этому не придал значения.

Я уже тогда заметил: рука у нее была удивительно горячая, очень. И для женщины – довольно крупная и сильная.

Потом прибыла из Москвы моя жена, и Катя пригласила нас к себе домой на обед. И вот тут-то и выяснилось, что у нее есть муж – инженер, работающий каким-то крупным советником-консультантом на иракском предприятии – и сама-то она приехала в Ирак с ним как сопровождающий член семьи, мужнина жена, а журналистом аккредитовалась заодно, внештатно, подрабатывая немножко. Супруг ее мне понравился, симпатичный, спокойный, улыбчивый. Но не то чтобы слишком общительный.

Потом были еще какие-то обеды, ужины, коктейли, интенсивность нашего общения постепенно возрастала. И все чаще как-то так получалось, что муж отсутствовал, был где – то чем-то очень занят, и Катя приезжала на наши междусобойчики одна. С какого-то момента не замечать, что она оказывает мне знаки внимания, стало невозможно. Норовила прикоснуться. Взять за руку. Посмотреть пристально в глаза. Но делала она это осторожно, деликатно, так, чтобы не обращать на это внимания окружающих: если что, тут же резко переключалась, отворачивалась, начинала любезничать с кем-нибудь другим, с тем же Дмитрием Осиповым, например. Анекдоты рассказывала, острила, смеялась, в общем картина получалась какая-то смазанная.

Как-то раз сделал ей комплимент, похвалил ее новый брючный костюм – она действительно всегда элегантно одевалась. И в ответ Катя сказала: «Но ты не представляешь, как хороша я без одежды». Я покраснел. Фигура у нее действительно была замечательная. Сохранился снимок: она сидит в нашем саду на фоне знаменитых розовых кустов, они ей очень идут. Одета в мини-юбку, видно, что ноги красивые.

«Она что, флиртует с тобой?» – спросила как-то жена. «Не пойму, может быть, – совершенно искренне отвечал я. – Не обращай внимания». Я был уверен, что это всё совершенно невинные игры, небольшое развлечение и отвлечение от окружавших нас ужасов.

В следующем, уже совершенно незабываемом эпизоде снова возникает уже известный вам военный атташе Юрченко – видно, планида у него была такая: появляться на авансцене в роковые моменты моей жизни, связанные с загадочными женщинами. Вовсе не так уж часто он ко мне заглядывал, но будто Провидение над нами всеми смеялось: как только, так сразу. Не помню, почему он явился в тот раз, может быть, опять по тем же собачьим делам заехал. Правда, в этом случае все было пристойно: Катюша была у меня в гостях, но не одна, были и другие люди. И жена моя, если я правильно помню, тоже была где-то поблизости, где-то с дочкой возилась, кажется. И одета Катя тоже была совершенно прилично, а не в какие-то там сомнительные халатики, как это было с моей странной американской соседкой. Юрченко же в этом эпизоде играл совершенно пассивную роль, можно сказать, иллюстративную. О которой он, конечно, и понятия не имел.

Вовсе не претендую на роль знатока мужской красоты, вполне вероятно, что я в ней совершенно не разбираюсь. Но мне всегда казалось, что наш военный атташе мог бы соревноваться за титул «Мистер багдадский дипломатический корпус», если бы такой конкурс провели. И вполне возможно, занял бы в нем первое место. Высокий, стройный, подтянутый, грудь колесом, жгучие черные глаза, густые черные волосы, правильные черты лица… Низкий, сильный, красивый голос. Бравый, настоящий полковник и к тому же для такого высокого звания очень молодой – на вид и сорока не дашь. То есть, по моему представлению, женщины должны были просто млеть, его лицезря.

Когда Юрченко нас покинул я, клянусь, без всякой задней мысли спросил Катю: «Ну, как тебе наш военный атташе? Понравился?» «А что? В каком смысле? Я с ним и парой слов не обмолвилась», – сказала она. «Да я не про интеллект! И не про талант общения. Но красавец же писаный, разве нет?»

Катя реагировала странно. Отвела глаза. Потом сказала тихо, но отчетливо: «Красивый, да… Но ты все равно красивее». И как-то по-детски покраснела. Может быть, испугалась, что кто-то ее все-таки услышал: в гостиную, где мы сидели, то и дело кто-то входил. А может, ей не понравилось, как я отреагировал. А отреагировал я так: рот раскрыл от неожиданности и совершенно растерялся. Не знал, что говорить, обратить ли это в шутку или сказать то, что ей, наверно, хотелось от меня услышать. А может, ей просто было нелегко сделать следующий шаг по пути, который мог нас далеко завести. Может быть, совестно было.

Ну и наконец последняя версия, самая неприятная – из тех, от которых горечь во рту.

Может быть, она врала.

Катя быстро собралась, попрощалась и уехала. А я отправился к зеркалу. Изучал свою физиономию и прикидывал: «Красивее Юрченко? Ну нет, это вы бросьте!»

«Красота – в глазах смотрящего» – это буквальный перевод, калька с известной английской поговорки. Beauty is in the eyes of the beholder. В русском полного эквивалента нет, но приблизительно ту же мысль выражает старинная народная пословица «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Ну и всякие другие типа «Кому и кобыла невеста», или совсем уже обидное «Любовь зла, полюбишь и козла». Считаться кобылой и тем более козлом я решительно отказываюсь. Уж тогда лучше «Кому поп, кому – попадья, а кому – попова дочка».

Смотрел я на себя без всякого, честно говоря, удовольствия. Не разбираясь в мужской красоте, я, конечно, и себя оценить объективно не мог. Но пытался. Ну, допустим, глаза достаточно большие, миндалевидные, карие с оливковым отливом, ресницы черные, длинные, лоб, брови – это все вроде как недурно, сойдет. Но нос какой-то бесформенный. Подбородок недостаточно четко очерчен. Губы вроде пухлые, чувственные, кому-то могут и понравиться – на вкус и цвет товарища нет, и на губы, наверно, тоже. Волосы на голове еще так-сяк, терпимо пока, но если присмотреться, процесс уже начинается, скоро проблемы станут явными… Ну и подводя итог, всё бы ничего, но вот эта худоба болезненная… Просто какой-то недавно освобожденный пленный из концлагеря, не до конца еще с тех пор откормленный… Нет, какой там Юрченко, господь с вами совсем!

Правда, одна из моих подчиненных, дежурная по аппаратной, жена торгпредского работника Лена как-то вдруг заявила, что находит во мне некоторое сходство с молодым Аленом Делоном – когда тот тоже еще был «худенький-прехуденький». Приятно было слышать, но я до конца не поверил. Подумал: подлизывается, наверно, к начальнику. Преувеличила как минимум.

Влюблялись ли в меня в молодости девушки? Не сдавались в результате настойчивого ухаживания – это-то уж точно иногда случалось – а вот так, по собственной инициативе? Да, кажется, пару раз что-то такое бывало, но не то чтобы очень всерьез. Женя встретилась на зимних студенческих каникулах, была она просто замечательная: умная, добрая, милая… И чего я перед ней в байронизм играл? Что может быть глупее… Никогда себе не прощу, что ее обидел… Пару раз, кажется, красавцем объявляли, правда, какие-то довольно пожилые женщины (все, кому было за тридцать, мне казались в институтские годы старухами). И еще почему-то какие-то восточные девушки, из мусульманских республик Средней Азии, неотразимым меня находили. Я даже начал подозревать, что подхожу по типу внешности именно к тамошним представлениям о мужской красоте. Так что, в Ташкент уезжать по этому поводу жить, что ли? Или в Душанбе? Ну уж дудки! Японка некая обнаружила сходство с каким-то ее обожаемым принцем, но это я уже совсем пас – не понимаю, комплимент ли это, и если да, то в каком смысле. У японцев же все по-другому. В Бейруте одна красотка невозможная, соседка юная совсем, с черными глазами-сливами в пол-лица, приставала. Звонила, иногда по нескольку раз в день, работать не давала. Журчала в трубке: «Мин ам бйихки?» («С кем я говорю?») и прочие подростковые глупости. Имя мое так и не научилась выговаривать. Интриговала ее, видно, моя экзотическая национальность. Пару раз, когда мы сталкивалась с ней, она стреляла глазищами, прыскала в сторону. А потом принималась названивать, когда родители, наверно, на работу уходили. А если я пытался как-то развить разговор, она хихикала и бросала трубку. Ну значит, можно теоретически, с большой натяжкой, еще и ливанку добавить в список. Тоже мусульманка, между прочим, суннитка. Но из совершенно нерелигиозной семьи, понятное дело. Не только лица своего не закрывала, но даже и чудных, черных как смоль волос.

Никогда в жизни – ни до, ни после – я так долго перед зеркалом не торчал. Жена недоумевала, что это я в ванной застрял? А я все стоял и без особого энтузиазма вспоминал все эти случаи в качестве входящих данных для анализа возникшей ситуации. «Но ведь Катюша-то не из Средней Азии и не из Ливана, – говорил я себе. – Неужели я в ее глазах затмеваю Юрченко? Но даже если и так, то что из этого следует? Нет, приятно, конечно, льстит самолюбию, первая красавица журналистского корпуса Багдада только что в любви практически призналась. Спасибо. Но дальше-то что? Ничего. А если „чего“? Что если „чего“?! Нет, в эту сторону лучше не давать мыслям устремляться». «Иди скажи Васечке спокойной ночи», – звала из детской жена.

«А карточек, – вдруг пришло в голову, – карточек-то для Степаныча не заполнял я на Катю… Ни одной не заполнил. И не стану», – решил. Что бы я там написал в графе «содержание разговора»? «Любовное объяснение»? Отмазка: она же из соцстраны. Мало того, член КПСС. Ну, то есть у них это иначе называлось, но смысл был тот же. Партейная, как сказала бы деревенская домработница из моего детства.

После этого Катя куда-то уезжала. И я постепенно историю ту стал забывать за всеми этими мрачными иракскими злоключениями. Ну не совсем, конечно, где-то она засела глубоко в подсознании, не часто все же такое приходится испытывать. Потом, осенью, все вернулись из отпусков – и наш гэдээровский коллега из агентства ADN по кличке Хуба решил вдруг устроить вечеринку для корреспондентов социалистического лагеря. Наверняка ему сумму какую-то скромную на это дело выделили, укрепления идейной солидарности ради. Коллега наш восточногерманский был человек тихий, безобидный, предельно вежливый, ни во что свой нос не сующий. Арабского он не знал, английский был на терпимом уровне, только произношение подкачало. Было ему лет пятьдесят, мне он, соответственно, казался глубоким стариком. Явно высиживал свой иракский срок, как будто его к нему суд приговорил, карьерных амбиций точно не имел. И по выражению его лица на пресс-конференциях и прочих обязательных для посещения мероприятиях понятно было, что сдался ему и Ирак этот, и баасисты, и коммунисты, и война, и вообще в гробу он это все видал, вместе с Саддамом их незабвенным. Лишь бы досидеть как-то срок до конца благополучно. И вернуться на родину целым и невредимым. Не самая глупая политика, кажется мне теперь. А тогда… Тогда мы над ним слегка, беззлобно посмеивались – за спиной, конечно, зачем обижать пожилого человека? Однажды вдруг появился в группе, отправляющейся на фронт. Очень всех удивил. Меня любопытство одолело. Выбрал момент, спрашиваю: «Хуберт, что случилось? Ты же говорил, что не хочешь ездить. Что это бессмысленный риск». Хуба отвечает: «Я и сейчас так считаю». И смотрит на меня как-то угрюмо, без приязни. Я говорю: «Так что, заставил тебя кто-то?» Он поюлил немного, а потом признался. Велели ему берлинские начальники категорически: всегда надо ориентироваться на корреспондента ТАСС. Если он едет, то и ты должен. Я возмутился. «Что за бред, – говорю. – Объясни своим начальникам, что это совсем не обязательно! Если нужно, я готов всей собранной информацией потом с тобой делиться. Мои фронтовые репортажи в закрытые правительственные бюллетени идут, а в открытую печать – почти ничего. Только сводки и официальные заявления. Но сводки и коммюнике ты с тем же успехом можешь и в Багдаде получать». Хуба только грустно головой мотал: бесполезно им объяснять. А мне стало не по себе. Вот не дай бог по закону подлости что-нибудь на фронте с Хубой случится. Я же всю жизнь потом терзаться буду, что поехал он, может быть, без особенной нужды, а из-за меня… Слава богу, ничего с ним не успело произойти. Пару раз он среди нас, «фронтовиков», пофигурировал, а потом ездить перестал. Убедил как-то свое начальство в бессмысленности предприятия.

Неофициальных контактов с иракцами, а тем более западниками, Хуба не искал. Держался нас, но видел, что мы его все же за своего не считаем. Вот и решил, видно, сблизиться.

А может, и повод какой-то был формальный: день рождения, юбилей какой-нибудь – не помню уже за давностью лет. Но факт был в том, что все мы, «социалисты», включая и Катю, собрались у него однажды вечером. И придумали они с женой устроить для развлечения игру-конкурс: смешивать разные спиртные напитки и потом давать пробовать. Кто точнее угадает ингредиенты, будет победителем и получит приз (бутылку какую-то, кажется). Совершенно невероятным образом моя обычно совершенно непьющая жена всех победила, и с большим преимуществом! С разгромным счетом, можно сказать. До сих пор с гордостью вспоминает то свое, всех шокировавшее, достижение. И по этому поводу, возможно, несколько перевозбудилась, увлеклась, утратила бдительность.

Но в результате все изрядно напробовались. Потом приглушили свет и в интимном полумраке объявили танцы. Сказали: супружеские пары разбиваются. Танцуем с чужими мужьями и женами. На первый танец я, если помню правильно, пригласил хозяйку дома, и мы с ней светски, малость заплетавшимися языками, поболтали. Она была славная во всех отношениях женщина, но английское произношение у нее было еще хуже, чем у мужа. Поэтому даже и трезвому для общения с ней требовалось некоторое напряжение. Мы все долго считали, что у нее своеобразное чувство юмора: когда ее спрашивали, как ее зовут, она отвечала, что это секрет. Тайна. Мы думали, это она так шутит с серьезным лицом. «Ну что за юмор, – думал я, – такой однообразный, гэдээровский, всем и всегда одну и ту же шутку выдает». Но позднее мы разобрались, что к чему. Что это имя у нее такое – Зигрид, просто она его произносит точно как английское слово secret. Потанцевал я с ней, потом, кажется, с женой Димы Осипова Мариной, но затем пришел момент истины. Деваться было некуда. Настала очередь Кати.

Начали мы прилично. Не то чтобы пионерское расстояние, но ничего вызывающего. Но очень быстро расстояние стало сокращаться – и не по моей инициативе. Я успел оглянуться. Никто за нами не наблюдал, все были заняты танцем и болтовней со своими партнерами. «А потом, – подумал я, – жена моя сама в последнее время с одним видным югославом флиртует довольно активно». Мне не то чтобы было безразлично женино поведение, но я терпел, улыбался как ни в чем не бывало, делал вид, что ничего не замечаю. Вот пусть и она, если что, потерпит и «понезамечает»… В конце концов мы же доверяем друг другу, не сомневаемся, что дальше легкого флирта дело не зайдет…

Ну, по крайней мере, до последнего дня знали и не сомневались.

Катя вдруг сделала странную вещь. Она подняла руки и соединила их у меня на затылке. Я вроде бы видел нечто подобное в кино – какие-то влюбленные пары так танцевали – но никогда этого не испытывал. Как-то даже в голову не приходило.

Это оказалась потрясающе интимная поза. Руки у нее, как я уже говорил, были сильные, тяжелые и очень, очень горячие. Какое-то совершенно небывалое, дурманящее ощущение тепла возникло в затылке и пошло разливаться по всему телу. Очень сильное, пряное, хватающее за горло чувство. Я помню его до сих пор. Почти наркотик. Я даже на несколько минут забыл, где нахожусь. Что жена и коллеги рядом, что это, наверно, выглядит страшно неприлично. И фиалковые глаза смотрели прямо в мои, с расстояния нескольких сантиметров. В привычных ситуациях, даже когда достаточно тесно прижимаешь партнёршу к себе во время танца, такого соединения взглядов, взаимного проникновения, такого слияния не получается. А тут прямо в упор…

Почти уже внутри тех глаз оказываешься. А они, глаза те, уже не сияли и не сверкали. О нет. С ними что-то такое происходило. Они меняли цвет: из фиалковых превращались в темно-темно-синие. Их затуманивала поволока, эти глаза уплывали куда-то, и я уплывал с ними. В них.

И тут вдруг музыка кончилась. Кончилось и наваждение. Хотя еще пару секунд Катя не отпускала меня. Мне пришлось даже – бережно, незаметно – сделать физическое усилие, оторвать ее от себя. Я вернулся в этот мир. И с удивлением его разглядывал: надо же, я на луну слетал, туда и обратно – так сильно изменился за время полета – а тут всё осталось по-прежнему. Никто как будто и не заметил моего долгого отсутствия. Как странно…

Вообще, я бы не разрешал так танцевать на публике. Потому что это не танец уже. Это любовный акт. Не знаю, впрочем, может, это был индивидуальный случай, для такого эффекта надо было, чтобы многое сошлось: соотношение роста партнеров, например, всяких других физических пропорций. Не говоря уже о настроении, о предшествующей истории. И, конечно, о необыкновенных руках женщины. Надо, чтобы они излучали тепло, сильную энергию. А ведь у большинства нормальные, прохладные руки. Вот разве что у так называемых экстрасенсов, говорят, бывают такие горячие. У Джуны легендарной. «Катюша, – думал я, – это наша Джуна во плоти».

Я бы не стал так подробно рассказывать об этом интимном эпизоде, если бы не то, что за ним последовало.

Мы собирались в очередную поездку на южный участок фронта. Там схватка шла в основном за Западную Курну, крайне важный район, чрезвычайно богатый нефтью, причем не абы какой, а самой классной, легкой и не слишком глубоко залегающей. Неудивительно, что за него шли самые ожесточенные, кровавые бои.

И вот когда иракцы, навалившись, создав там большое численное преимущество, его наконец отбили, они нас туда вывезли аж на вертолете, чтобы скорее похвастаться перед всем миром. Незабываемое зрелище: от самого селения Курна остались одни развалины. И деталь, которую не придумаешь: маленький, худенький теленок, с безумными глазами, прижимающийся к единственной сохранившейся стене. Каким чудом он мог уцелеть в этом аду, понять было невозможно… Никаких других признаков жизни мы во всем селении не обнаружили.

Потом нас еще не раз и не два туда иракцы таскали. И однажды, накануне очередной такой поездки, вдруг позвонила в корпункт Катя и веселым, радостным голосом сообщила, что договорилась в министерстве информации и поедет вместе с нами! Мне это показалось плохой идеей. Во-первых, риск. Иранцы же следят с другой стороны за происходящим, в бинокли глядят и, заметив интенсивное движение – приезд целой кавалькады машин, – норовят на всякий случай этот участок обстрелять. Чем больше группа – тем больше вероятность угодить под обстрел. А на этот раз, похоже, нас должно было набраться много. И наверняка с немалым числом фотографов, а это повышает уровень риска дополнительно: они задерживают остальных, выбирая свои ракурсы, блестят на солнце длинными объективами, выставляют их поверх защитных мешков на передовой, в общем, привлекают огонь на себя. Заодно и на тебя, если ты в сторонке стоишь и нервно куришь, ожидая, пока проклятые фотографы свою работу наконец сделают. А во-вторых, ощущения иногда в этих поездках совершенно кошмарные бывают. Один раз в тех же местах притащили нас иракцы на какой-то остров в болоте. Хотели похвастаться, сколько иранцев перебили, атаку отбивая. Поблизости поставили машину с громкоговорителем, из которого то музыка бравурная звучала, то дикторский голос яростно выкрикивал: «Йа хом, итбаа, лоу джарейна!» Я бы в жизни сам не разобрался, что это значит – это же что-то средневековое. Субхи перевел и объяснил: буквально эта фраза переводится так: «Эй вы, стервятники, следите за нами, смотрите, где мы прошли». Смысл в том, что там, где бедуинское племя проходило, стервятники могли найти несметное количество еды. Этакая гадость…

Перемычка, по которой надо было идти к острову, была сплошь усыпана трупами, так что очень трудно было пройти, ни на один не наступив. И некоторые из нас наступали. Не буду описывать позы, в которых умерли эти молоденькие иранские солдатики, их чудовищные рваные раны, оторванные конечности… А запах, в буквально смысле тошнотворный, – он долго меня потом преследовал, везде чудился… И это хвастовство омерзительное, про стервятников, фраза, которую я на всю жизнь возненавидел. Все это было не то что не для слабонервных, а даже самую крепкую нервную систему могло раскачать. Зачем смотреть на такое женщине? Я попытался Катю отговорить, но куда там…

Кажется, это была не самая опасная из поездок, но были и какие-то острые моменты. Вечером нас привезли в гостиницу «Шератон» в Басре. Надо было быстро что-то отстучать по телексу в Москву, потом принять душ и – ура, наконец-то! – расслабиться, поужинать в ресторане. Кормили бесплатно, маленькая иракская взятка, но за безумно дорогое спиртное надо было платить. Некоторые коллеги договаривались с официантами, и те им приносили виски, а в счете писали всякие овощи, которые, получалось, потреблялись журналюгами тоннами…

Весь день Катя мелькала где-то на периферии зрения, и кто-то глубоко во мне сидящий за ней, кажется, незаметно подглядывал – но это был не я. Нет, не я: мне было не до нее.

После напряжения наступила, как всегда это со мной бывает, реакция – апатия: я двигался и говорил замедленно, как во сне. Не заметил даже, как мы остались в ресторане втроем: я, Осипов и Катя. Вместе пошли к лифту. Оказалось, нам всем на один и тот же этаж – седьмой.

Иракцы разместили нас так: джентльмены – по двое в номере (к счастью, нам с Дмитрием достался «твин» – номер с двумя отдельными кроватями), а единственную на всю группу леди поселили отдельно. Но – сюрприз, сюрприз! – рядом с нами.