Текст книги "Судьба нерезидента"

Колоссальный авторитет Субхи происходил не только из его формальной высокой позиции. Он выделялся прежде всего блистательной эрудицией, знанием истории Ирака, арабской литературы и так далее. Он был главный знаток всего и вся, и к нему бежали за помощью остальные.

И какой это был мастер! Он писал скупо, сухо, но все же удивительно выразительно и точно. На безупречном английском. За редкими исключениями он не пропускал важных событий, даже тех, про которые молчала местная официальная пресса. Его информация совсем не походила на иракскую пропаганду, в Лондоне им были чрезвычайно довольны – и все же он как-то, ходя по лезвию ножа, исхитрялся не особенно злить баасистскую власть. Со временем я понял, чего это ему стоило, как ему приходилось маневрировать, вертеться-крутиться, использовать одних бонз против других, и игра эта должна была рано или поздно кончиться плохо – и кончилась. Сколько веревочке ни виться… Но развязка наступила уже после моего отъезда (практически бегства) из Ирака.

Первые пару месяцев он держался со мной настороженно. Отводил глаза. Что-то было не так, я это понимал. Но скромно ждал своего часа. И дождался. В какой-то фронтовой поездке надолго остались вдвоем. Разговорились. Посмеялись чему-то вместе. Он стал вдруг жадно расспрашивать о Москве, о России – любые бытовые подробности его интересовали, выставки, концерты и так далее. Признался, что бывал несколько раз. Но давно, в другой жизни.

Еще несколько таких моментов, и я стал замечать, что Субхи стал стремиться под всякими предлогами оказаться со мной наедине. Позвал пообедать в ресторане на берегу Тигра, где готовили знатный мазгуф – чудесно зажаренную на углях речную рыбу, похожую на карпа, но вовсе не такую костлявую.

И наконец, после очередной тяжелой фронтовой поездки, побывав под иранским обстрелом, потные, усталые до изнеможения, оказались мы опять же вдвоем – сидели на каких-то шинах, жадно пили воду, ждали посадки в автобус, чтобы ехать назад в Багдад. Субхи опять что-то расспрашивал про СССР и вдруг сказал негромко: «Я же бывший коммунист. Кандидатом в члены ЦК был». Я был в шоке: никак не ожидал услышать ничего подобного. Испуганно завертел головой: мог ли кто-то слышать такое ужасное, такое опасное признание?

Образованная городская интеллигенция Ирака сплошь была коммунистической: учителя, врачи, инженеры числились или членами партии, или, по крайней мере, сочувствующими. Им казалось, что марксизм дает выход из свинцовой, безнадежной реальности, они наивно верили в то, что он и есть гуманизм. Главным соперником коммунистов была партия Баас – национал-социалистическая, попросту фашистская, если называть вещи своими именами. Гитлер и Муссолини вызывали у ее лидеров безусловное уважение, кумиром Саддама Хусейна был Сталин. Ему даже организовали, по его просьбе, секретное турне по сталинским местам СССР, этакое паломничество. Трогательная это была дружба – умирающего государства маразматиков с пассионарным, полным молодой злобы, голодным баасистским хищником. Своих соперников националисты, естественно, уничтожали, причем с типичной безоглядной жестокостью. Коммунистов расстреливали, вешали, избивали до смерти, давили бульдозерами и закапывали в землю живьем. Иногда в таких расправах любил поучаствовать и сам Саддам – в отличие от своего кумира Сталина, он был не просто беспредельно жесток, но и получал чисто физическое удовольствие от причинения боли живым существам, то есть был к тому же садистом в чисто медицинском смысле этого слова. Как и полагается, репрессии затронули не только коммунистов. Методом повального террора силой держали в подчинении шиитов и курдов, любое инакомыслие или недостаток почтения к власти наказывались длительной пыткой тюрьмы или смертью. Могли повесить просто за случайно поставленный на газету с портретом вождя ботинок. Регулярные чистки проводились и внутри партии Баас – Саддам, по примеру своего кумира, уничтожал своих «старых большевиков» и тех, кто прямо или косвенно, родственными связями или как-то иначе был связан с «неправильными» фракциями, с местными «троцкими», «каменевыми» или «зиновьевыми». Широкое хождение за пределами Ирака получила съемка большого партийного актива, на котором Саддам прямо с трибуны обличает сидящих тут же в зале деятелей, их на глазах у всех остальных хватают местные «чекисты» и тащат расстреливать. А оставшиеся бурно аплодируют с остекленевшими от ужаса глазами: а что, если дальше моя очередь?

СССР фактически был соучастником этих преступлений. Москва заставила коммунистов выйти из подполья, расконспирироваться и вступить в «прогрессивную коалицию» с баасистами, которые разыграли комедию с формированием некоего народного фронта, а когда компартия раскрылась, принялись ее методично уничтожать.

Ну и что же Советский Союз, эта гордость и надежда всех прогрессивных борцов за светлое будущее человечества? Думаете, что он защитил своих единоверцев? Что Саддаму было сказано: «Прекратите немедленно или не рассчитывайте больше на нашу военную и прочую помощь»? Что был заявлен хотя бы решительный протест? А в газетах появились гневные публикации? Да ничего подобного!

Посол Лихачев был уполномочен что-то такое не очень внятное тихонечко вякнуть, возразить против расправ, за что был объявлен персоной нон грата и покорно отправился на родину. Советское правительство решило не гордиться, не вставать в обиженную позу, а смириться и пожертвовать «братской партией», которую пестовало много лет, отдать ее на растерзание людоеду. Чего ради? А ради «общей борьбы против мирового империализма» – США и Запада. Московским старцам показалось, что людоед – важный союзник в этой экзистенциальной борьбе. И вообще режим этот был им мил: родной. Из одного корня растущий, социально и нравственно близкий. Когда я осознал это, случился, конечно, мой собственный кризис. Это был тяжелый, болезненный катарсис, из которого я вышел совсем другим человеком.

Мы сидели на этих дурацких грязных шинах в прифронтовой зоне недалеко от Басры, и Субхи полушепотом говорил мне невероятные вещи: предупреждал, что он вынужден регулярно докладывать шефу Мухабарат, кузену Саддама Барзану ат-Тикрити, в том числе и в письменной форме, о всех своих беседах, в том числе и со мной. И что мне надо быть крайне осторожным, но что, в принципе, если я ему доверяю, то он готов согласовывать со мной, что в тех отчетах будет обо мне говориться. Но с другой стороны, он вполне поймет, если я после такого признания не захочу больше с ним общаться. Но что он надеется, что я его не выдам и никому не расскажу его тайну. Потому что его жизнь теперь в моих руках.

Я даже дар речи потерял от такого. Мычал что-то невразумительное. Я вдруг понял, почему в посольстве меня предостерегали от контактов с Субхи: они там знали, что он «сгорел». (Потом выяснилось, что он сам им это дал понять, передал через других коммунистов, чтобы держались от него подальше. Не хотел «стучать» на советских товарищей.)

Подогнали транспорт, мы уселись рядом, но я все время смотрел в окно, не знал, как с ним теперь говорить. «Мне надо еще тебе кое-что объяснить», – сказал Субхи. Мы под каким-то предлогом задержались вдвоем перед входом с отель. И он странным, не своим голосом, не глядя мне в глаза, торопливо (времени у нас действительно не было) рассказал, как его завербовали.

С уровнем образования у баасистов была проблема – в основном это были малограмотные лавочники. Поэтому после разгрома и уничтожения компартии они остались без интеллигенции. Перестреляв и перевешав примерно половину членов партии и сочувствующих, они спохватились, что некому будет вести бухучет, учить детей и лечить больных, и бросились срочно перевербовывать тех, кто уцелел. В числе других нашли в застенках полуживого Субхи и предложили ему поработать на фашистскую родину. Он отказался. Надеялся на быструю смерть. Но не вышло.

В баасистском «гестапо» были свои психологи. Понимали, что, когда имеешь дело с тонко организованными и нервными интеллигентами, грубая сила не всегда эффективна. Попробовали, конечно, как же без этого. Избить до потери сознания да ток через половые органы пустить – это как фирменный знак, что-то вроде приветствия или пролога. Ну так интеллигент быстро теряет сознание, но приходя в себя, к баасистской власти доброй волей не преисполняется почему-то. Но есть и более тонкие приемы. Один из них был запасен для таких, как Субхи, для тех, кто особенно сильно любит свою семью.

Прием был вот какой: привели его красавицу жену, приковали к батарее. И баасистский мучитель сообщил без особых эмоций, что из-за субхиного тупого упрямства «придется пострадать хорошей женщине». Что сейчас в комнату запустят взвод солдат, и они будут насиловать жену на глазах мужа. Причем разными способами – как кому захочется, возможно, с элементами садизма и содомии. Но можно остановить происходящее в любой момент – достаточно будет только взмахнуть рукой. Это будет значить, что Субхи готов отречься от членства в компартии, дать показания против партийного руководства (что все они – агенты КГБ) и заодно подписать обязательство сотрудничать с иракскими органами безопасности до конца дней своих. Субхи не стал ждать, когда двери распахнутся и в комнату ворвутся разгоряченные солдаты. Жена его закричала диким голосом, и Субхи тут же замахал рукой. Сдался. Все подписал.

«А ты, Андрей, ты не подписал бы?» – спросил меня он. «Конечно подписал бы», – быстро, не задумываясь, сказал я. Я торопился, чтобы он не подумал, что я могу его осудить хоть на секунду, ведь только высокомерный негодяй или законченный идиот мог бы встать тут в позу морального превосходства.

Прошла пара недель – и я опять стал появляться в бюро Рейтер, улыбался Субхи, не боялся оставаться с ним вдвоем. Но вот тут-то и крылась страшная ошибка: дерзко пренебрегая предупреждениями, я по собственной наивности подал Субхи неверный сигнал. Он решил, что я получил разрешение то ли посольства, то ли КГБ – в общем Москвы – на тесное общение с ним. Разрешение на ИГРУ. Я же о таком его образе мыслей до поры до времени не догадывался – был глуп и неопытен. Он же ни на секунду представить себе не мог, что я занимаюсь наглой и опасной для нас обоих самодеятельностью.

По правилам, я должен был докладывать о своем общении с иностранцами, записи бесед делать. Особенно следить за тем, чтобы не было ничего в этом общении подозрительного – вербовочными подходами, кажется, это называется. Но что считать беседой, а тем более подозрительными действиями? Критерии были как-то размыты. В сталинские времена, говорят, уже перекинувшись парой слов с любым иностранцем, советский загранкомандированный должен был бежать в посольство и подробно отписываться о происшествии. Каждый, кто не следовал этому правилу буквально, немедленно подозревался в шпионаже. Со всеми вытекающими последствиями. А потому мало находилось желающих тем положением пренебрегать. Но после смерти Сталина и XX съезда все понемногу расслабились. Правила вроде были прежние, но их перестали воспринимать буквально.

В какой-то момент, где-то вскоре после моего приезда в Ирак, сталинским правилам решили дать новую жизнь. В несколько облегченном виде. Теперь мы все были обязаны заполнять специальную карточку, фиксируя опять же абсолютно любой, пусть даже мимолетный, контакт с иностранцем. Я уже смутно помню, какие там были графы: ну дата, разумеется, место, краткое содержание разговора и – вот эта врезалась в память – по чьей инициативе произошел контакт. Глупейший вопрос. Вот идем мы с моим крестьянином-домовладельцем по переулку навстречу друг другу. «Шлёнок?» («Какого ты цвета?» – так в Ираке справляются о самочувствии) – кричим почти одновременно. По чьей же инициативе мы контактируем? Или в министерстве информации на брифинге обменяюсь приветствиями и ничего не значащими вопросами с десятком-других журналистов и министерских служащих. Кто тут инициатор? Карточки хранились у так называемого офицера безопасности посольства по кличке Степаныч, в специальном небольшом помещении. Это был совершенно незлобивый, веселый, не принимавший глупости слишком всерьез человек – полная противоположность его коллеге в Йемене, пытавшемуся – и небезуспешно – устроить в советской колонии свою собственную лайт-версию 37-го года. Степаныч же жил сам и другим жить давал. Я взмолился: «Если я действительно на каждый контакт буду карточку заполнять, у вас скоро здесь места не останется. А у меня не будет времени ни на что другое! У меня же их десятки на день!» Степаныч подмигнул, изложил свое видение: инструкция инструкцией, но надо ее понимать творчески, заполнять только на серьезные случаи содержательного общения. И, конечно, быть очень внимательным и бдительным, если будут подходы… Или даже что-то на таковые отдаленно похожее… Я горячо согласился. Конечно, если что, так я прибегу сразу!

И практически бросил про эти дурацкие карточки думать. Периодически Степаныч брал меня за лацкан в посольском коридоре и канючил: «Слушай, давно от тебя ничего не было. Ну что тебе стоит, зайди, заполни парочку, а то и у меня, и у тебя неприятности будут». Я шел и заполнял.

Но вот когда он узнал про мои контакты с Субхи, со мной провел беседу уже другой сотрудник резидентуры.

Предупредил: это опасно, держись подальше. Я кивнул, согласился, наверно, вполне искренне. Но потом, через несколько дней, мой югославский друг Зоран затащил меня в бюро Рейтер «на минуточку» – что-то ему срочно уточнить надо было. «Минуточка» обернулась часом. И потом как-то так, шаг за шагом, стал я забывать про данный мне правильный, в общем-то, совет. Но уж больно интересным, уникальным собеседником и учителем был Субхи. И как мастер агентского репортажа, и как источник информации и знаний об Ираке. Я четко понял: без него у меня нет ни малейшего шанса ни разобраться в том, что происходит в стране и на фронте, ни понять душу Ирака и культуру. Никто мне его не заменит. У них же здесь эпоха другая, здесь карточками дело не обходится. Здесь не просто контакты с иностранцами запрещены, здесь за них расправляются вполне по-сталински. Тот же Субхи очень огорченно мне говорил после очередной фронтовой поездки: «Видел? Наши американские дамы снова у солдата какого-то пытались интервью на ходу взять. И тот, дурачок, что-то им такое отвечал невнятное. А невдомек коллегам, что солдатика теперь затаскают мухабаратчики. Хорошо, если не расстреляют, а просто изобьют до полусмерти, а потом на передовую, в самое опасное место отправят. Хоть бы ты с ними поговорил…» Я, конечно, говорил. Но беда была в том, что западные корреспонденты приезжали ненадолго, на неделю-другую, а то и меньше, разобраться в ситуации не успевали, а на их место приезжали другие, совсем ничегошеньки не понимавшие. Это умышленная тактика такая была у министерства информации. Были исключения – например, знаменитая корреспондентка «Ньюсуика» Илэйн Шиолино (перешедшая потом в «Нью-Йорк Таймс» и ставшая там огромной звездой), которую в Багдаде особенно привечали. Ее вроде сам Саддам собирался принять, однако отказался в последний момент, но со всеми остальными он ей разрешил встретиться: и с вице-президентом, и с заместителем Саддама в Совете революционного командования (местное политбюро), и с главным идеологом, местным «Сусловым», Иззатом Ибрагимом, рыжим худым фанатиком, который в десятые годы нового века всех поразит, перейдя на службу к террористам «Исламского государства»[1]1
  Террористическая организация, запрещенная в России.


[Закрыть]. А уж с министром иностранных дел Тариком Азизом она, по-моему, даже несколько раз беседовала. Почему уж они так ей поверили, какую она лапшу на уши смогла им повесить – не представляю, но в результате Илэйн единственная получала иракскую визу в любой момент и без всяких проблем. И приезжала несколько раз. Мы с ней и на фронт мотались. Один раз вместе попали под нешуточный иранский обстрел, прятались под каким-то бруствером, чуть ли не в обнимку. Рядом, метрах в двух, мина упала, но не разорвалась. Иракский сопровождающий сказал: «Маку натиджа» («безрезультатный выстрел») и что-то в специальный блокнот записал. Такие происшествия и испытываемые при этом ощущения, должен вам сказать, сближают необыкновенно. Женщина, с которой вы вместе только что чуть не погибли, вдруг начинает казаться родной сестрой или кем-то вроде того. Вот так мы и подружились, она стала бывать у нас дома, восхищалась дочкой, видно было, что материнский инстинкт уже включен, а своих детей у нее тогда еще не было.

Но Илэйн баасистов жестоко обманула. Напечатала очерк, в котором сказала очень много правды про саддамовский режим и лично про вождя. Публикация произвела впечатление взорвавшейся бомбы, Шиолино объявили подлым врагом. Ну и стали вести расследование: кто снабжал идеологическую диверсантку информацией? И я где-то во главе списка наверняка оказался. Но против меня и так много всего накопилось. Случайно попавшие в Ирак западники не ориентировались на местности, а я, после множества поездок на северный участок фронта, да еще наученный Субхи, уже многое понимал. Иракцы торжественно объявляют: мы отбили у противника знаменитую гору Кардаманд, главенствующую над местностью. Это важная победа. Наивные западные корреспонденты спрашивают: а где она, гора эта? Местные показывают им на какой-то близлежащий холм. Субхи благоразумно молчит, а я не выдерживаю такой наглости и влезаю: «Извините, но это не так. Кардаманд – вон она, вдалеке, самая высокая вершина. И отсюда трудно определить, в чьих руках она находится…» Таких эпизодов было несколько. Особенно иракские сопровождающие, они же мухабаратчики, на меня разозлились, когда повезли группу журналистов в южный город Басру – показать, как Иран нарушает соглашение, запрещающее обстрел крупных населенных пунктов, в то время как Ирак якобы свято его соблюдает.

В первый день ничего не происходило, но на второй, только мы сели обедать в ресторане гостиницы, как начался грохот. Сопровождающий ворвался в ресторан, заорал: «Слышите? Иран начал обстрел города!» Все журналисты повскакивали с мест и бросились к телетайпам – как можно скорее передать важную новость. Только я остался за столом и спокойно продолжал есть. Не прошло и нескольких минут, как ко мне подскочили: «Что же это вы, господин Остальский, вы же опоздаете передать информацию, коллеги вас обгонят!» Я отвечаю: «Извините, но звукового ряда недостаточно. По мне, так похоже, что это ваша артиллерия куда-то палит. Но я, конечно, могу ошибаться, даже несмотря на некоторый обретенный тут у вас фронтовой опыт. Не исключаю, что это взрывы, а не пушечные выстрелы. Но и обратного никак утверждать не берусь. Так что позвольте дообедать спокойно». Взбешенный сопровождающий куда-то убежал. Вернулся – я как раз уже кофе допивал – и говорит, сдерживая ярость: «Вас срочно к телефону». Делать нечего, пошел, взял трубку в холле. На проводе губернатор Басры собственной персоной. Говорит напыщенно: «Официально вам заявляю: сегодня в 13.17 по местному времени Иран, в нарушение соглашения, достигнутого при посредничестве Генерального секретаря ООН, начал массированный артобстрел жилых кварталов города Басры». «Вот это, – говорю, – другое дело, спасибо!» Пошел к телетайпу, набрал телеграмму в ТАСС: «Губернатор Басры заявил вашему корреспонденту, что…» И далее точно по озвученному тексту. Это была цитата, а не сомнительные заключения, к которым тебя подталкивают, манипулируя твоей наивностью. На процитированное официальное лицо ложилась ответственность за верность изложенных фактов. Я же таким образом самоустранялся от выводов, в которых не мог быть уверен.

Вообще, я в какой-то момент вдруг осознал, как мне повезло работать именно на ТАСС, а не на АПН и не на газету или радио. Почему? А потому что мне не надо было, за редкими достаточно исключениями, заниматься враньем. Я должен был вести себя как нормальный журналист, передавать в Москву правду – то, что видел, в том числе во время фронтовых поездок, то, что слышал, читал в местных газетах. Поэтому я мог воображать, что я как бы тоже настоящий журналист, такой же как корреспондент Рейтер, например. Это был самообман, но очень полезный для психики, а также и журналистского развития. Действительно ведь похоже: добываешь информацию и бежишь, иногда сломя голову, к телетайпу, чтобы передать ее в Москву как можно скорее. Только аудитория была у меня специфическая, узкая. 9 0 процентов передаваемого мной материала публиковалось исключительно в закрытых, недоступных для простых людей бюллетенях или брошюрах.

Далеко не все знают, зачем в советской системе существовал ТАС С, думают, что он только и делал что распространял официальные грозные заявления. «ТА С С уполномочен заявить» – идиотская, непонятно зачем придуманная Сталиным формула, нет чтобы просто, как во всем мире, излагать официальную точку зрения от имени правительства или МИДа, нет надо то же самое делать от имени информационного агентства, бред. Но все привыкли, это стало традицией. Всякий официоз и полуофициоз, часто обязательный для публикации газетами, ТА С С тоже рассылал по телетайпу. Но это то, что лежало на поверхности. Гораздо более важная функция агентства состояла в производстве разной степени секретности информационных бюллетеней для правительственных чиновников. Были ежедневные бюллетени с грифом «Для служебного пользования», в которых публиковались новости того или иного региона, – например, редакция стран Востока издавала бюллетень «СВ». Американская редакция – «АМ» и так далее. Срочные, важные международные новости выходили под красной литерой «А». Срочные, но содержащие более секретную информацию, например, про недружественные заявления иностранных деятелей или враждебные (то есть просто критические по отношению к СССР) публикации зарубежной прессы шли под шапкой тоже красного цвета «АД». (Придумавшим эту классификацию, означавшую всего лишь «А»-«Дополнительный», даже не пришло в голову, какую дают почву острякам – только ленивый не прошелся насчет «Адского» содержания этого бюллетеня.)

Были еще перепечатки из иностранных журналов, сброшюрованные в тонкую книжечку, называвшуюся «БПИ», и куда более секретные «ИПК» («Информационные письма корреспондентов»). Этим занимался «ОЗП» (смешно, многие коллеги полагали, что последняя аббревиатура означает «Ознакомление политбюро», на самом деле это был «Отдел закрытой печати», но его продукция действительно предназначалась весьма ограниченному кругу высших чиновников партии и государства). То есть вся эта разветвленная система существовала для того, чтобы компенсировать отсутствие свободы слова и печати в стране, где в «Правде» не было никакой правды, а в «Известиях» – до поры до времени – настоящих новостей. Ведь пресса занималась почти исключительно пропагандой, морочила населению голову – верить ничему там напечатанному было невозможно. Но ведь управлять страной как-то надо было. И вот для слоя управленцев и были созданы эти бюллетени, чтобы они могли хоть как-то ориентироваться в том, что происходит в мире.

Высшей, самой важной категорией из всех являлся совершенно секретный «белый ТАСС», который на жаргоне назывался «сводкой». Ее несколько раз в день направляли руководителям ведомств, а также в секретариат Брежнева и других членов политбюро. Доставляли ее кремлевские курьеры. Мало того, по усмотрению соответствующего отдела мог быть выпущен внеочередной, экстренный бюллетень, который тут же должен был рассылаться адресатам. Это теоретически даже ночью могло произойти, и в таком случае получателей должны были будить, потому как к такому выпуску прибегали только в самых крайних случаях вроде государственного переворота в важной стране или массированного теракта, нападения на советское посольство и так далее.

То есть фактически ТАСС служил еще одним каналом информирования правительства наряду с КГБ, ГРУ, МИД. Мало того, в некоторых отношениях он бывал и самым важным из всех – например, при неожиданном, резком развитии событий агентство, получая информацию из открытых источников и не имея необходимости шифровать и расшифровывать свои сообщения, неизбежно опережало всех остальных. Я в этом неоднократно убеждался, дежуря по ТАССу по ночам.

Выпуском «сводки» занималось особое подразделение, называвшееся ГРОСИ – Главной редакцией оперативной служебной информации. В мое время ее возглавляла совершенно легендарная личность – Сергей Иванов, я расскажу о нем подробнее в десятой главе.

По своей важности сообщение о нарушении соглашения, запрещающего обстрел городов в ирано-иракской войне, вполне могло претендовать на несколько строчек в «белом» бюллетене – сводке важнейших новостей.

На следующий день нас повезли по городу и показали следы разрушений. Сопровождавшие как бы тыкали меня носом: видишь, а ты сомневался, не верил… Но это доказывало лишь то, что иранцы в какой-то момент стреляли по городу, но кто начал первым? Тегеран утверждал, что вынужден был ответить на провокацию Ирака, Багдад твердил обратное. Не было ни малейшей возможности получить независимую информацию.

А когда по возвращении в гостиницу я обнаружил, что пока мы отсутствовали, окно в моем номере пробил осколок, застрявший затем в стене над моей кроватью, я и вовсе заподозрил фабрикацию. Уж больно интересное совпадение… В любом случае смотреть на рваную дыру в стене было крайне неприятно. Субхи побледнел и покачал головой укоризненно, когда я ему об этом рассказал. Наверно, хотел мне сказать: видишь, с кем ты связался, как бы в следующий раз снаряд не застал тебя в номере, если будешь возникать… И он был тысячу раз прав, конечно, – бесполезно было этих бандитов тыкать носом в их грубую пропаганду.

Он чрезвычайно многому меня научил, в том числе и как себя вести на фронте, на что обращать внимание, чтобы не попасть случайно под снайперскую пулю или минометный обстрел. Но главное другое – именно от него я узнал и про структуру Баас, и про подпольную шиитскую организацию «Дауа», регулярно устраивавшую взрывы и другие диверсионные акты, но о существовании которой нельзя было найти ни слова в официальных СМИ (других и не было). Про которую даже говорить вслух было нельзя. Один японец принялся при нас людей из министерства информации о «Дауа» спрашивать. Субхи только головой качал, а потом прошептал мне на ухо: «Все, не получит наш гость из Страны восходящего солнца больше визы. Никогда».

Только в самом конце нашего общения я смог понять, что Субхи думал обо мне. Не на 100 процентов уверен в точности вывода, но думаю, я близок к истине.

Несколько лет он ждал, что русские опомнятся, поймут, какую страшную совершили ошибку, отдав коммунистов Саддаму на съедение. Ну, или хорошо, пусть даже не опомнятся, так по крайней мере поймут, что он, Субхи, вхож в близкий к президенту круг, водится с его старшим сыном. Что обладает важной информацией и может быть полезен. Принося пользу Москве, он надеялся снова обрести некоторое самоуважение. Да, он на Мухабарат и «дядю Барзана» вроде бы работает. Но «работа» эта – заведомое притворство и игра, потому что Субхи, разумеется, ненавидел и лично Саддама, и всю его камарилью, и партию Баас в полном составе жгучей и яростной ненавистью. Я много лет потом его историю вспоминал, на себя примерял. Конечно, наши ситуации отличались. У меня такого накала эмоций по отношению к советской системе не было, нелепо даже сравнивать. Но все же было и что-то общее. Я тоже не любил власть, но продолжал ей служить. И до поры до времени отгонял всякие укоры совести. Только его случай в тысячу раз трагичнее. И главное – у меня могли быть надежды на перемену участи. У него же – никаких.

Разве что нечто совершенно иллюзорное. Мне кажется, он придумал, что, может быть, настанет момент, и появится наконец молодой и ловкий разведчик, великолепный Штирлиц-арабист, установит контакт и, может быть, даже пообещает большой приз за успешную и важную работу. И приз этот, конечно же, будет убежищем в России. И для самого Субхи, и для жены, и детей. Когда-нибудь, пусть не скоро. Пусть это просто пообещают, пусть хотя бы подразнят такой возможностью, подвесят перед носом такую морковку. Чтобы хотя бы теоретически появилась перспектива закончить жизнь не таллием в чае и не в аду пыточной тюрьмы «Абу-Грейб», а в Мекке всех прогрессивных людей планеты, всех людей доброй воли, в самом великолепном городе мира – в Москве. Пусть просто будет мечта. Какой никакой, а свет в конце тоннеля.

Но Штирлиц все не являлся – мало того, попадавшиеся на пути советские шарахались от него как от привидения. Ну да, он же сам их предупредил! Но втайне надеялся, что друзья все равно его не оставят. Рискнут.

Я был молодой, но не очень ловкий. Вообще не был на Штирлица ничем похож. И вел себя странно – никаких соглашений о сотрудничестве подписывать не предлагал, ни на что не намекал, заданий не давал. Даже в рестораны не водил (денег на оные у меня не было). Приглашал, правда, иногда домой на скромный обед или ужин – всегда в компании, не одного. Тем не менее ни Субхи, ни его кураторы из Мухабарат даже представить себе не могли, что я якшаюсь с ним без специального на то задания. Или хотя бы разрешения. Что, наоборот, мне даже приходится хитрить и скрывать, насколько тесно мы общаемся. Что я получаю предупреждения: держись подальше. Будь вежлив, улыбнись, обменяйся приветственными фразами. Спроси: «Шлёнок?», «Какого ты цвета?». И все.

Узнав его историю, я решил все же продолжать общение. Ну если станет совсем горячо, отойду в сторону, думал. Успею. И вот доигрался, стал объектом таинственной, непонятной, но безусловно опасной провокации, без сомнения, санкционированной как минимум Барзаном ат-Тикрити, если не самим Саддамом Хусейном. Вот сообщено мне посреди ночи, что на следующий день начнется новая страшная война – вряд ли всерьез, но что, если все же… И что же я должен был со всем этим делать?

Попробовал я успокоиться и разложить проблему на составляющие. Почти наверняка вся эта история от начала до конца – полный бред, грубая дезинформационная операция. Но зачем она нужна? – думал я. Обман доживет только до утра, ну политбюро могут разбудить ради такого дела. Но вряд ли Саддамов садизм до того дошел, чтобы наших геронтократов сна попусту лишать… Значит, цель не в Москве. Цель здесь, на месте. Может быть, это я. А может, Субхи. А может, и вовсе кто-то третий.

Уф-ф, у меня голова кружилась от необходимости решать, что означает сей ребус и что делать мне с этой свалившейся на меня ответственностью. На Субхи злиться было бесполезно, но и советоваться с ним не посоветуешься: понятно, что сделать все это его заставили и что он имеет все основания надеяться, что я это понимаю.