Текст книги "Ледяной поход генерала Корнилова"

Глава третья
В станице Хомутовской. Первый бой

Ночь прошла спокойно. Перед самым рассветом – подъём. Впереди тяжёлый переход. У многих на устах все последние дни главный вопрос:

– Куда идём?

Никто достоверно ничего не знает. На этой почве порою возникали фантастические слухи. Но молодость и задор берут верх над унынием.

– Мне достоверно известно от штабного приятеля, что мы направляемся в Мервский оазис, – пряча улыбку, авторитетно заявляет озорник-поручик, стремясь поддеть излишне серьёзного командира взвода.

– Это где? – поинтересовался доверчивый взводный, произведённый в офицеры из солдат и не слишком разбиравшийся в географии, чем вызвал бурный смех своих починённых.

Небо посветлело, когда на южной окраине станицы построились части Офицерского полка. Спокойно и твёрдо отдавал распоряжения полковник Тимановский.

Ранним солнечным утром 14 (27) февраля Добровольческая армия покидала станицу Ольгинскую, двигаясь по направлению к станице Хомутовской, до которой следовало пройти около 20 вёрст. Сначала тронулся в путь авангард – Офицерский полк, за ним следовала 1-я батарея подполковника Миончинского, затем техническая рота. За авангардом вытягивалась колонна главных сил с обозом – под общим командованием генерала Боровского. В арьергарде следовал Партизанский полк генерала Богаевского.

На тощем, коренастом коне, неестественно вытянувшись и вытянув вперёд длинные ноги, выехал в голову колонны генерал Марков. На нём белая высокая папаха, чёрная куртка с белыми генеральскими погонами и штаны русского покроя. Он повёл колонну, и добровольцы то и дело посматривали на него: «Резкие русские черты лица и такая же резко определённая речь, – рисовал в своих воспоминаниях портрет генерала С. М. Пауль, – на слова не скупился и чисто по-русски»[101].

Увязая по щиколотку в грязи, медленно брели добровольцы по широкой улице богатой и просторной казачьей станицы. Пёстро и бедно одетые, разных возрастов, с котомкой за плечами и с винтовкой на плече, бойцы не создавали вид подтянутой воинской части.

В штатском костюме и в старых сапогах с порванными подошвами пришлось идти в поход и генералу Деникину. «На беду, у меня вышло недоразумение ещё в Ростове с вещами, – писал он в своих воспоминаниях, – чемодан с военным платьем был отправлен вперёд в Батайск еще тогда, когда предполагалось везти армию по железной дороге, и там во время захвата станции попал в руки большевиков»[102]. Благодаря чему, после двух пеших переходов, Антон Иванович долго страдал тяжёлой формой бронхита. Из-за привязчивой болезни на днёвках он вынужден был лежать в постели.

«Больно было видеть уходящую куда-то в неведомую даль нищую Добровольческую армию и тут же рядом стоящих у своих домов почтенных, хорошо одетых казаков, окруженных часто 3–4 сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта, – сокрушённо писал А. П. Богаевский. – Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на нас…»[103]

– Ну что ж, станичники, не хотите нам помогать – готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам, – в сердцах крикнул одной из многочисленных казачьих семей генерал Богаевский. – Скоро будут к вам дорогие гости!

– На всех хватит, – при общем бурном смехе, не пряча улыбку в усы, громко ответил ему пожилой бородатый казак – глава семейства.

Авангард вышел за околицу и поднялся на возвышенность. Позади за Ольгинской виднелась станица Аксайская, а левее, в дымке, маячили Нахичевань и Ростов. Впереди открывалась взору ровная белая степь с большими чёрными пятнами проталин. День выдался весенний. На голубом небосводе ярко блистало большое солнце, разогревая степные просторы.

Обгоняя войска, в голову колонны крупной рысью проскакал генерал Корнилов «…на светло-буланом английском коне. Маленькая фигура генерала уверенно и красиво сидит в седле, кругом него толпой скачут текинцы в громадных чёрных, белых папахах…»[104].

Поравнявшись с корниловцами, генерал слегка откинулся в седле, сдерживая поводьями коня.

– Здравствуйте, молодцы, корниловцы! – резким голосом басил генерал.

– Здравия желаем, ваше высок-дит-ство!.. – нестройно, но восторженно и звучно прокатилось по рядам полка.

В какой-то момент в белёсой дали замелькал табун диких лошадей. Группа кавалеристов метнулась им наперерез, но тщетно – дикие лошади помчались в разные стороны, а кавалеристы на взмыленных конях вскоре вернулись к дороге ни с чем…

Целый день, с небольшими остановками на отдых, добровольцы месили грязь. К вечеру авангард подошёл к Хомутовской и стал медленно втягиваться в станицу. За ним потянулись главные силы армии и разношёрстный обоз. Измотанные переходом лошади медленно тянули повозки по глубокой грязи, поэтому возницам не хотелось ехать в глубь селения. Забегали по станице квартирьеры, переругиваясь друг с другом из-за помещений. Хат на всех не хватало.

Со дня ухода армии из Ростова не было соприкосновения с противником, что притупляло бдительность. Поэтому на ночлег части разместились широко и даже беспечно, словно поход совершался не в кольце вражеских войск, а в мирное время. Обоз обосновался на въезде в станицу, на северной её окраине. Неподалёку, в крайних домах встало и сторожевое охранение, не разместив посты даже на гребень возвышенности. Хомутовская лежала в котловине, и не занятые добровольцами господствующие высоты давали шанс врагу для внезапного нападения.

Ночь прошла тихо. Однако утро 15 (28) февраля преподнесло добровольцам жестокий урок за их неосторожность. Они проснулись под грохот артиллерийских орудий, треск пулемётных строчек и винтовочных выстрелов. Сторожевое охранение прозевало появление неприятеля.

Это налетел кавалерийский отряд Шарова, силой около 200 шашек, бывшей 1-й бригады 4-й кавдивизии с 2 или 3 орудиями и при 4 пулемётах. Он действовал вместе с пехотным отрядом Шимановского, численностью до 300 штыков, выделенного Р. Ф. Сиверсом для преследования Добровольческой армии.

Первым попал под обстрел обоз. Поднимая суматоху, возницы громко кричали от страха и в панике бессмысленно метались по станице в разных направлениях. Напуганные внезапной стрельбой, люди и лошади не знали куда бежать. У страха глаза велики! Возницы очертя голову гнали своих лошадей, сталкиваясь, корёжа повозки, сбрасывая с подвод поклажу и загромождая дорогу на Кагальницкую. В угаре дикой паники добровольцы лишились всех запасов сахара и сала, собранных отделом снабжения.

– Куда скачешь?! – кричали им вслед пехотинцы, прибавляя в сердцах: – Эта сволочь обозная всегда панику сеет!..

Вылетали из ворот обозные телеги и повозки с ранеными. Отовсюду доносились команды:

– В ружьё!

К северной окраине селения на коляске с парой вороных коней подъехали встревоженные генералы Эльснер и Деникин. Им навстречу вышел главнокомандующий, окружённый адъютантами.

– По обыкновению наши разъезды прозевали, – невозмутимо пояснил он твёрдым голосом, – ничего серьёзного, будьте спокойны, господа.

Штаб армии и строевые начальники быстро водворили порядок и организовали бойцов. Каждая часть по тревоге выслала заслон. Отряд из марковцев и юнкеров, а также 3-я офицерская рота корниловцев спокойно рассыпались в пехотную цепь и пошли в наступление. Раздались редкие винтовочные выстрелы. Встала на позицию 1-я батарея подполковника Миончинского. Хладнокровно командуя артиллеристами, он расчётливо выпустил по врагу несколько снарядов, заставив замолчать вражеские орудия. Кавалеристы полковника Глазенапа нависли над флангом красных, и те поспешили ретироваться, прекратив огонь. «Офицерский полк понёс первые за поход потери: одного зарубленным и другого тяжело раненным в щёку сабельным ударом»[105], – подвёл итоги боя В. Е. Павлов.

Утренний сумбур послужил прекрасным уроком для обозных команд – впредь не расслабляться и не паниковать при первом же выстреле. Боевое охранение тоже намотало на ус – не терять бдительность в любой обстановке. Добровольцы втягивались в походную жизнь постепенно.

Кроме эмоций, связанных с трудностями походной жизни и налаживанием боевой спайки, у добровольцев проявлялись переживания иной природы, к которым многим из них бывало трудно привыкнуть. Известие, что Хомутовскую атаковали эскадроны 1-й бригады 4-й кавдивизии, в душе генерала Богаевского подняло тревожную волну смешанных чувств. Дело в том, что в конце 1914 года под Ломжей он командовал 4-м гусарским Мариупольским полком этой дивизии и хорошо знал многих её офицеров и нижних чинов. От сердца отлегло, когда выяснилось, что бывшие его подчинённые в деле под Хомутовской не участвовали.

Стрельба ещё не стихла, когда обоз начал вытягиваться из Хомутовской вслед за авангардом. Короткий боевой эпизод несколько задержал выступление частей на станицу Кагальницкую, до которой следовало пройти около 20 вёрст. Уже издали красные напоследок выпустили по добровольческой колонне несколько снарядов. По крайней мере один из них достиг цели. По свидетельству замыкавшего со своим полком колонну армии генерала Богаевского, он заметил в одном месте дороги воронку от снаряда и лужу крови.

Обращает на себя внимание опубликованный в воспоминаниях В. А. Антонова-Овсеенко фантастический доклад Шарова о его бое с частями Добровольческой армии под станицей Хомутовской. Чтобы оценить его запредельную мифологию, приведём полный текст описания боя. «Вёл бой под Хомутовской с четырёхтысячным отрядом “Белого Дьявола”, который был под командой Корнилова, – докладывал, по свидетельству В. А. Антонова-Овсеенко, Шаров. – Потерь у меня нет, а за время девятичасового боя убита у меня лошадь, четыре пулемёта расплавились в бою. Участвовали пехота, в составе 40 человек, кавалерия и 3 орудия моего отряда. Противник переходил несколько раз в контратаку, его артиллерия с такими колоссальными пехотными и конными силами побита мною здорово. Потерь у него около 600 человек; преследовать его я не мог, мои лошади двое суток были в упряжи, таская артиллерию 36 вёрст, измучились, как и пехота и артиллеристы. Я вернулся в Ольгинскую и мобилизовал казаков за 4 года переписи, которые могут быть нашим оплотом здесь на месте. Я получил предписание с Шимановским двинуться по направлению в Кучевский походным порядком. Я не могу, так как был два дня в боях без всяких подкреплений… Прошу также сказать, в какой колонне я нахожусь, и от кого я должен получать распоряжения, ибо я вступаю в бой самостоятельно, а подкрепления просить не от кого. Хорошо, что я и так захватил 4 трёхдюймовых орудия»[106].

Нетрудно догадаться – зачем потребовалось Шарову так по-мюнхгаузеновски искажать результаты боя. Получив от наркома В. А. Антонова-Овсеенко категорический приказ не пускать генерала Корнилова на Кубань и будучи осведомлённым о численности и боеспособности добровольцев, он понимал невыполнимость поставленной задачи силами лишь своего отряда. Занявшие Ростов войска Р. Ф. Сиверса не спешили покидать тёплые квартиры богатого города, а следовательно, серьёзных подкреплений не ожидалось.

Вспомним, что в распоряжении Шарова и Шимановского было около 200 кавалеристов и 300 пехотинцев при одной 2-3-орудийной батарее, призванных действовать против 4000 добровольцев, в большинстве своём военных профессионалов, закалённых в боях и преданных своему вождю. Атаковать Добровольческую армию такими ничтожными силами для красных было равноценно самоубийству, к тому же неподалёку находился сильный отряд генерала Попова в 1500 сабель.

Поэтому, во исполнение приказа наркома, Шаров ограничился коротким кавалерийским набегом, обстрелял боевое охранение и обоз добровольцев, и, как только обозначился ответный артиллерийский огонь противника и началась контратака, он быстро увёл свой отряд из-под огня. Затем, чтобы оправдаться перед высоким начальством, он сочинил пышную реляцию с такими перлами, как «за время девятичасового боя убита у меня лошадь» и «четыре пулемёта расплавились в бою», далее, не стесняясь, нарисовал грандиозные потери противника «около 600 человек» (?!) и пленение половины всей его артиллерии – «захватил 4 трёхдюймовых орудия», отметив при этом, что «потерь у меня нет». Такой итог боя означал бы почти полный разгром Добровольческой армии. Однако В. А. Антонов-Овсеенко не пишет, что доклад Шарова смутил его подробным описанием своих подвигов…

Красный нарком развернул кипучую деятельность, пытаясь организовать крупные силы для преследования Добровольческой армии. И хотя в те дни она являлась небольшим отрядом, кочующим по казачьим степям в отрыве от материальных баз, но В. А. Антонова-Овсеенко прекрасно понимал её значение в стане контрреволюции и масштаб личности её вождя, прославленного полководца Великой войны, известного всей России. Маятник народных настроений в любой момент мог качнуться в опасную для красных сторону, и тогда под трёхцветное национальное русское знамя генерала Корнилова могли встать многие тысячи новых бойцов.

Р. Ф. Сиверсу В. А. Антонова-Овсеенко предписал основательно занять войсками Батайск и станцию Кущевскую и далее двигаться на Тихорецкую, чтобы отрезать Добровольческую армию от Екатеринодара. 14 (27) февраля нарком направил Р. Ф. Сиверсу следующее распоряжение: «Прибыли: Макеевский отряд 250 штыков, батарея 5 орудий и 25 пулемётов; Таганрогский сводный – 200 штыков 4 пулемёта, они посылаются на ту же железную дорогу. Примите на себя командование всеми силами, сосредоточиваемыми в районе железной дороги до Тихорецкой. Вам, помимо частей, которые уже получили предписание туда идти (то есть это два отряда и 3-й Латышский), будут подчинены 2 батальона бакинцев и батарея 39-й дивизии»[107].

Подтянув такие серьёзные подкрепления к многотысячной Ростовской группе войск, В. А. Антонов-Овсеенко вполне резонно рассчитывал, что Р. Ф. Сиверс не даст Добровольческой армии прорваться на Кубань на соединение с белым Екатеринодаром. Одновременно красный нарком стремился тревожить добровольцев набегами красноармейских отрядов, шедших по пятам Добровольческой армии, изматывая её силы. В этом смысле, пригодились действия отрядов Шарова и Шимановского.

Считая, что направление движения Добровольческой армии определилось, В. А. Антонов-Овсеенко писал о своих планах: «Я решил, ограничиваясь преграждением Корнилову пути на Кубань, сосредоточить усилия против Екатеринодара, закрепить Советскую власть на Кубани, а затем уже прикончить и Корнилова, отброшенного в Юго-Донские степи»[108].

Глава четвёртая
Путь от Кагальницкой до Егорлыкской

Весь день 15 (28) февраля Добровольческая армия пробиралась по бескрайней бело-серой степи. Солнце разогревало землю, и она слегка дымилась в местах чёрных проталин, где уже проглядывала ржавая зелень. Грязь засасывала обувь, и некоторые бойцы буквально её потеряли, продолжая путь босиком. В сравнении с морозами во время ростовских боёв это им казалось невеликим испытанием. «В колонне опять веселое настроение; смех и шутки, даже среди раненых, которых уже без боев набралось более шестидесяти, – восстанавливал в памяти картину походного дня А. И. Деникин. – Удивительны эти переливы в настроении – быстро меняющиеся и тот огромный импульс жизни у наших добровольцев, благодаря которому малейший проблеск среди тяжелой, иногда удручающей обстановки, дает душевное спокойствие и вызывает подъем»[109].

Иногда бойцы бодрыми голосами запевали песню, которая широко разливалась над привольной донской степью.

 
Пусть вокруг одно глумленье,
Клевета и гнёт, —
Нас – корниловцев, презренье
Черни не убьёт…
 

Преодолев около 20 вёрст по весеннему бездорожью и благополучно перейдя железную дорогу, к вечеру 15 (28) февраля добровольцы подошли к станице Кагальницкой. На окраине селения, в окружении штаба при конвое генерал Корнилов впервые пропускал войска. Проходя мимо своего вождя, старшее поколение подтягивалось, а у молодёжи загорались глаза. «В Корнилове не было ни тени, ни намёка на бурбонство, так часто встречаемое в армии, – передавал своё впечатление от встреч с Лавром Георгиевичем Р. Б. Гуль. – В Корнилове не чувствовалось “его превосходительства”, “генерала от инфантерии”. Простота, искренность, доверчивость сливалась в нём с железной волей, и это производило чарующее впечатление. В Корнилове было “героическое”. Это чувствовали все и потому шли за ним слепо, с восторгом, в огонь и воду»[110].

16 февраля (1 марта) армия провела в Кагальницкой, а на следующий день, преодолев 27 вёрст, перешла в Мечетинскую, где провела днёвку 17–18 февраля (2–3 марта). За время движения от станицы Ольгинской штаб армии получил дополнительные сведения о районе северных зимовников, располагавшихся западнее Великокняжеской. Они подтвердили опасения командования – зимовники оказались бедны на продовольствие, топливо и жилые помещения, к тому же разбросаны на большие расстояния, что осложняло связь.

На основании полученных уточняющих сведений главнокомандующий принял окончательное решение идти прямо на Екатеринодар и отправил генералу Попову предложение присоединиться к Добровольческой армии. Через 2–3 дня донской отряд ответил отказом, мотивируя его стремлением донцов не покидать пределы Донской области и дожидаться пробуждения казачества на зимовниках.

Отказ этот произвёл на многих добровольцев удручающее впечатление. Дробление и без того немногочисленных сил значительно ослабило лагерь контрреволюции. К тому же без 1500 шашек донцов почти не имевшая кавалерии Добровольческая армия в значительной степени лишалась возможности маневрировать, превращаясь в прикрытие своего многочисленного обоза. К тому же 5 орудий и 40 пулемётов «степного отряда» существенно увеличивали шансы генерала Корнилова пробиться к Екатеринодару до ухода из него Кубанской армии. В этом случае добровольцам не пришлось бы штурмовать столицу Кубани, избегнув многих жертв.

Некоторые добровольцы считали, что не последнюю роль в отказе донцов сыграло честолюбие генерала Попова. Конечно, во имя общего дела и азбучной военной истины – единоначалия рано или поздно генерал Корнилов потребовал бы подчинить себе «степной отряд». В итоге отказа донцов в дальнейшем оба отряда потеряли связь друг с другом и действовали полностью самостоятельно.

Решение генерала Корнилова идти на Кубань в добровольческой среде считалось наиболее целесообразным, и уход в сторону отряда генерала Попова впоследствии часто вспоминался добровольцами недобрым словом. Приведём мнение на этот счёт первопоходника-корниловца М. Н. Левитова: «…что мог сделать генерал Попов со своих зимовников и без базы? Действительность показала, что морально он, быть может, на какую-то часть Дона повлиял, но активности не проявил, потому что просто не мог её проявить. И выступил только тогда, когда “товарищи” допекли казаков»[111]. А в случае согласованных действий донцов и добровольцев под единым командованием генерала Корнилова «…Дон безболезненней сбросил бы с себя иго красных, а нам при обратном наступлении оказал бы неоценимую услугу полного разгрома армии красных, представляя собой враждебно-активный их тыл»[112].

В Мечетинской генерал Корнилов собрал всех командиров отдельных частей, чтобы сообщить о своём решении. Особенно его волновало настроение донских казаков Партизанского полка. Многие партизаны хотя и расстроились, что вынуждены покинуть пределы Донской области, но остались верны своему выбору – идти с Добровольческой армией.

В южных донских станицах казаки встречали добровольцев доброжелательно. Они ещё не знали бесчеловечных уроков гражданской войны, уроков мести, когда за радушный приём хлебосольные сельчане могли поплатиться не только имуществом, но и жизнью. Очень скоро кочующая армия столкнулась с этим диким явлением междоусобицы, «…за время похода много было пролито крови тех, кто так или иначе помогал “кадетам”, – с горечью свидетельствовал А. И. Деникин. – В станице Успенской, например, в апреле большевики повесили после нашего ухода хозяина одного дома только за то, что я – тогда уже командующий Добровольческой армией – останавливался у него»[113]. Вести о чинимых красными расправах быстро разлеталась по станицам, и, опасаясь навлечь на себя их гнев, казаки стали встречать добровольцев более сдержанно.

Несмотря на сочувствие большинства казаков добровольцам, в ряды Добровольческой армии они вступать не спешили. В каждой станице штаб армии на площади собирал станичный сход для разъяснения политической обстановки в России и на казачьих землях, призывал с оружием в руках выступать против революционных частей.

Обычно на сходе выступали генералы Алексеев и Корнилов, затем речь держал профессиональный оратор матрос 2-й статьи Баткин, феерическая личность – порождение революции. «По происхождению – еврей; по партийной принадлежности – эс-эр; по ремеслу – агитатор, – охарактеризовал его А. И. Деникин. – В первые дни революции поступил добровольцем в Черноморский флот, через два, три дня был выбран в комитет, а ещё через несколько дней ехал в Петроград в составе так называемой Черноморской делегации. С тех пор в столицах – на всевозможных съездах и собраниях, на фронте – на солдатских митингах раздавались речи Баткина. Направляемый и субсидируемый Ставкой, он сохранял известную свободу в трактовании политических тем и служил добросовестно, проводя идею “оборончества”. В январе Баткин появился в Ростове и приступил снова к агитационной деятельности за счет штаба Добровольческой армии»[114].

В добровольческой среде матроса Баткина многие офицеры недолюбливали – слишком явно он напоминал им пресловутых революционных агитаторов. Однако генерал Корнилов сам не отличался красноречием и ухватился за идею привлечь на свою сторону оратора-профессионала. На этой почве у группы добровольцев возникло некоторое недовольство и генералом Корниловым. Накануне выхода Добровольческой армии из Ростова этот глухой протест вылился в заговор с целью убить Ф. И. Баткина. Исполнить «приговор» офицерам помешал генерал Деникин, случайно узнав о нём. История с заговором заставила генерала Корнилова отдать матроса Баткина под защиту своего конвоя, но от услуг матёрого агитатора главнокомандующий не отказался.

Особенно запомнился добровольцам общий сход в Егорлыкской. В тот день генерал Алексеев оказался в ударе, блеснув ораторским искусством. Он проникновенно говорил о роли казачества в российской истории, о Великой войне, об опасностях революционного времени и о задачах Добровольческой армии. Слушая его речь, казаки расчувствовались. На глазах многих из них блеснули слёзы. Увлажнился взгляд и самого генерала. Затем недолго и невыразительно говорил генерал Корнилов, обрушив свой гнев на большевиков. В заключении экзальтированно выступил матрос Баткин. Но, по мнению А. И. Деникина, речи его не производили глубокого впечатления. Пышные общие слова во вступлении, возможно, уместные для митингов рабоче-солдатской среды, и отсутствие знания казачьей жизни и быта – не находили отклика в душах казаков.

«По пути от Ольгинской раз нам пришлось остановиться на привал в хуторе, приютившемся в степной балке. В бедной хате, где я остановился, суетился вдовец старик-крестьянин, принося нам молоко и хлеб. Один из моих офицеров спросил его: “А что, дед, ты за кого – за нас, кадет, или за большевиков?” Старик хитро улыбнулся и сказал: “Чего ж вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем”. Дед, по-видимому, верно определил отношение к нам русского народа»[115].

Лошадей хронически недоставало, и на походе почти все шли пешком. Старшие начальники тоже нечасто садились в седло, ведь рядом в общем строю шли с винтовкой на плече заслуженные и израненные генералы и полковники. Пример подавал и сам главнокомандующий – с сумрачным и спокойным лицом, в полушубке с белым воротником и высокой папахе, он чаще всего шёл со своим штабом с палкой в руке.

Ночь на 19 февраля (1 марта) и следующие два дня армия провела в станице Егорлыкской, находившейся у станции Атаман на линии железной дороги Батайск – Торговая. На станции в сторожевом охранении стояла техническая рота, в которую после переформирования вошёл отряд сотника Грекова.

От Ольгинской до Егорлыкской армия шла медленно – за 6 дней добровольцы преодолели 88 вёрст, подолгу останавливаясь в каждой станице. За это время бойцы привыкали к новому составу частей и их взаимодействию, заводили обоз и налаживали походный быт. При условии следования в донские зимовники такая скорость движения являлась допустимой, но поход на Екатеринодар требовал других скоростей, чтобы как можно быстрее соединиться с Кубанской армией и обрести новую материальную базу в кубанской столице. Медлительность движения объяснялась главным образом тем, что генерал Корнилов тщательно взвешивал преимущества и недостатки обоих вариантов движения, а также надеялся договориться с генералом Поповым о слиянии отрядов и о совместных действиях. Но в силу различных причин, изложенных выше, этого не произошло…

Неторопливому движению армии способствовала и относительно спокойная обстановка. Противники вели интенсивную разведку и копили силы для будущих сражений. Однако временная передышка не давала право добровольцам расслабляться, ведь враг шёл по пятам, буквально дышал им в спину, хотя и не решался на крупный бой. После короткой стычки при выходе из Хомутовской противник ещё раз попытался осуществить налёт на добровольческий обоз, но попал в засаду, устроенную кавалеристами из дивизиона полковника Гершельмана, силами которого с 10 (23) февраля поддерживалась связь со «степным отрядом».

Дороги заметно подсыхали, что радовало добровольцев, а огорчала неопределённость, что ожидала их впереди. За Егорлыкской заканчивалась Донская область с богатыми хлебосольными станицами и открывалась Ставропольская губерния. Она бурлила революционными настроениями. «По слухам, здесь будет нам тяжело: местные жители-крестьяне уже охвачены большевизмом, – отмечал А. П. Богаевский, – и хотя он еще не принял определенного характера, но уже есть его преддверие – местные советы, тупая, бессмысленная ненависть к нам, “кадетам”, которую раздувают части 39-й пехотной дивизии, недавно ушедшие с Кавказского фронта и расположившиеся в Ставропольской губернии, терроризируя население»[116].

Путь Добровольческой армии лежал через большое село Лежанка, имевшее и другое название – Средний Егорлык. Оно располагалось на месте впадения речки Молоканки в реку Средний Егорлык. Разведка донесла, что Лежанка занята красными, и в частности там стояли части 154-го Дербентского полка 39-й пехотной дивизии с артиллерией. «Мужицкие сёла и хутора, и иногородние жители казачьих станиц относятся к нам враждебно, – писал И. А. Эйхенбаум, – так как большевики им наговорили, что мы за “старый прижим” и за их мужицкие грехи разделываемся с ними петлёй и пулей»[117].

Встревоженные приближением «кадет» жители села прислали на переговоры в Егорлыкскую своих делегатов. Генерал Корнилов заверил их, что если сельчане пропустят армию, то добровольцы им ничего плохого не сделают, а в случае вооружённого сопротивления – крепко накажут. Делегаты заверили штаб армии в своей лояльности. Известие о благоприятных результатах переговоров быстро облетело все части армии. За одиннадцать дней без боёв, если не считать короткий эпизод у Хомутовской, добровольцы стали привыкать к тишине, такой желанной и такой обманчивой. Однако присутствие в Лежанке красных частей говорило о том, что трудно будет избежать боя.

Добровольцы готовились к следующему походному дню, отдыхали. Многие любили петь бравые военные и мелодичные старые русские песни. Особенной любовью у добровольцев пользовался цыганский романс «Мы живём среди полей…[21]21
  На стихи известного в первой половине XIX века русского писателя и драматурга М. Н. Загоскина (1789–1852), за исторические произведения при жизни снискавшего славу «русского Вальтер Скотта». – Примеч. авт.


[Закрыть]»

 
Мы живем среди полей
И лесов дремучих,
Но счастливей, веселей
Всех вельмож могучих…
 

Видимо, песня о кочевой цыганской жизни оказалась особенно созвучной их душевному состоянию. В природе царило умиротворение. Солнечным вечером 20 февраля (5 марта) в Егорлыкской было совсем тихо, тихо, как перед грозой…