Текст книги "Тысячелетие России: тайны Рюрикова Дома"

Вслед за Ярославом Всеволодовичем в Орду отправились и его потенциальные конкуренты.

Первым, в конце 1245 г., это сделал Даниил Романович Галицкий. Буквально перед отъездом в ставку Батыя он разбил венгров, ведомых его племянником (и новоиспеченным зятем венгерского короля) Ростиславом Михайловичем,[39]39
  Этот Ростислав Михайлович стал наместником венгерского короля в одной из Дунайских провинций (Маче и Боснии), выдал свою дочь за болгарского царя Михаила Ясеня, а после смерти последнего сумел поставить болгарским царем своего сына Михаила.


[Закрыть] чем положил конец сорокалетней усобице за галицкий стол. Потому неожиданное появление ордынского посла с требованием оставить Галич в прямом подчинении татарам было как гром с ясного неба: за что же тогда проливалась кровь все эти сорок лет?! С большой неохотой, с опаской за свою жизнь Даниил отправился к Батыю. К счастью для Даниила, хан Батый его принял дружелюбно и оставил Галич за ним.

«Поход к последнему морю» был завершен, нужно было обустраивать отношения с побежденными народами – только так можно объяснить ханское дружелюбие. Батый не мог не знать, что в свое время Даниил был участником Калкского побоища; что во время Батыева нашествия Даниил Романович искал помощи у венгров против татар. Но политика – дело тонкое…

Впрочем, Даниил продолжал держать камень за пазухой. С татарским владычеством он так и не смирился.

Ипатьевская летопись, описывая пребывание Даниила Романовича в ставке Батыя, сообщает об одном инциденте, произошедшим с Даниилом:

«…Отоуда же приде (Даниил) к Батыеви на Волгоу, хотящоу ся емоу поклонити. Пришедшоу же Ярославлю человекоу Сънъгоуроуви, рекшоу емоу: “Брат твои Ярославъ кланялъся кусту – и тобе кланятис”. И реч емоу (Даниил): “Дьяволъ глаголитъ из оустъ ваших. Богъ загради уста твоя, и не слышано будеть слово твое. Во тъ час позванъ Батыемъ. Избавленъ бысь Богомъ и злого их бешения, и кудешьства. И поклонися по обычаю ихъ и вниде во вежю его”».

То есть, когда Даниил собирался предстать перед Батыем, возле ханского шатра один из слуг Ярослава Всеволодовича по имени Сонгурови начал требовать (?!), чтобы Даниил поклонился кусту, потому как его хазяин, Ярослав Всеволодович, уже кусту кланялся. Началась словесная перепалка, которую прервал сам хан, позвав Даниила в шатер. Действия слуги Ярослава Всеволодовича иначе, как провокационными, не назовешь: в конце концов, татары сами решают, кому какие обряды нужно проходить. Даниил же пытается избежать лишнего низкопоклонства перед победителями: рабская покорность и услужливость перед татарами еще не стала среди русских князей повсеместной.

Последним из русских князей на поклон к Батыю приехал черниговский князь Михаил Всеволодович Черниговский. Он долго скитался по Польше, Венгрии и Германии, стараясь найти там союзников против татар; его ставленник на митрополичьей кафедре Петр Аскерович в 1245 г. был даже на Лионском соборе, где призывал христианские страны к крестовому походу на татар. Формально Петр Аскерович добился своего: поход был объявлен. Вот только никто в нем участия из западных стран не принял…

Михаил Черниговский прибыл к Батыю не сам, а с внуком Борисом Васильковичем, пятнадцатилетним ростовским князем, – тот стал, по понятиям того времени, совершеннолетним, и ему нужно было, по новым правилам, получить ханский ярлык. Да и Михаил Черниговский приехал к Батыю, «прося волости своее». Однако просители, а вернее, именно Михаил Всеволодович, были встречены весьма холодно, если не сказать больше.

Летописи произошедшее потом описывают почти одинаково, но с разными подробностями. Согласно Ипатьевской летописи, хан потребовал от Михаила «поклонися отць нашихъ законоу». Лаврентьевская летопись конкретизирует требования Батыя: «Веля ему поклонитися огневи и болваном ихъ». После отказа Михаила (Ипатьевская летопись подчеркивает, что Михаил выражал личную покорность хану, а отказывался только проходить языческие обряды: «…тобе кланяемся и чести приносим ти, а законоу отцовь твоихъ и твоемоу нечестивомоу повелению не кланяемься») разъяренный Батый приказал убить Михаила Черниговского, а вместе с ним боярина Федора; причем убийцей выступил некий Доман Путивлец.

Однако самое подробное описание ханской расправы оставил все тот же Иоанн де Плано Карпини. Вот что он пишет: «…Отсюда недавно случилось, что Михаила, который был одним из великих князей Русских, когда он отправился на поклон к Бату, они заставили раньше пройти между двух огней; после они сказали ему, чтобы он поклонился на полдень Чингисхану. Тот ответил, что охотно поклонится Бату и даже его рабам, но не поклонится изображению мертвого человека, так как христианам этого делать не подобает. И, после неоднократного указания ему поклониться и его нежелания, вышеупомянутый князь передал ему через сына Ярослава, что он будет убит, если не поклонится. Тот ответил, что лучше желает умереть, чем сделать то, чего не подобает. И Бату послал одного телохранителя, который бил его пяткой в живот против сердца так долго, пока тот не скончался. Тогда один из его воинов, который стоял тут же, ободрял его, говоря: “Будь тверд, так как эта мука недолго для тебя продолжится, и тотчас воспоследует вечное веселие”. После этого ему отрезали голову ножом, и у вышеупомянутого воина голова была также отнята ножом».

По мнению Иоанна де Плано Карпини, смерть Михаила Черниговского была едва замаскированной расправой. «…Для некоторых также они находят случай, чтобы их убить, как было сделано с Михаилом и с другими; иным же они позволяют вернуться, чтобы привлечь других». В другом месте своих записок, где говорится о религиозных верованиях татар, он говорит: «…так как они не соблюдают никакого закона о богопочитании, то никого еще, насколько мы знаем, не заставили отказаться от своей веры или закона, за исключением Михаила, о котором сказано выше».

Помимо своих впечатлений, де Плано Карпини детально записывал всех встретившихся на его пути людей, призывая их таким образом в свидетели правдивости его повествования. Так, он пишет, что «…у Бату мы нашли сына князя Ярослава, который имел при себе одного воина из Руссии, по имени Сангора (Сонгурови?! – А. П.); он родом Коман[40]40
  Половец.


[Закрыть], но теперь христианин, как и другой Русский, бывший нашим толмачом у Бату, из земли Суздальской. У императора Татар мы нашли князя Ярослава, там умершего, и его воина, по имени Темера[41]41
  Судя по имени и профессии, тоже половец.


[Закрыть], бывшего нашим толмачом у Куйюк-кана…»

Сравнивая два инцидента (перепалка Даниила Галицкого с Сонгурови и расправу Батыя над Михаилом Черниговским), и в том и другом случае мы видим один и тот же сценарий: русскому князю выдвигается (заведомо) неприемлемое требование религиозного характера и высказывается угроза наказания в случае его невыполнения. Правда, в первом случае хан Батый счел нужным прервать спектакль, но во втором трагедия со смертельным исходом была доиграна до конца. Примечательно, что и в том и в другом случае фигурируют люди из ближайшего окружения Ярослава Всеволодовича: его слуга и его сын. Такое совпадение не может быть случайным и свидетельствует только об одном: Ярослав Всеволодович интриговал в Орде против своих потенциальных конкурентов…

Впрочем, Ярославу Всеволодовичу и его половецким соратникам не суждено было воспользоваться смертью своего противника. Михаил Всеволодович Черниговский был убит 20 сентября 1246 г., а через десять дней на другом краю континента скончался последний великий князь всея Руси[42]42
  Так как Ярослав одновременно и официально был великим князем владимирским и великим князем киевским, такой титул к нему применим.


[Закрыть] Ярослав. Как свидетельствует Иоанн де Плано Карпини, Ярослав был отравлен.

«…В то же время умер Ярослав, бывший великим князем в некоей части Руссии, которая называется Суздаль. Он только что был приглашен к матери императора, которая, как бы в знак почета, дала ему есть и пить из собственной руки; и он вернулся в свое помещение, тотчас же занедужил и умер спустя семь дней, и все тело его удивительным образом посинело. Поэтому все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землею».

Может показаться странным, что татары расправились с Ярославом Всеволодовичем: ведь он не раз демонстрировал лояльность и даже услужливость перед завоевателями. Однако не стоит забывать, что монгольская верхушка была разделена на кланы и новоизбранный император Гуюк (Куйюк) враждебно относился к Батыю, патрону Ярослава. Вполне возможно, что этим отравлением Гуюк хотел не только досадить Батыю, но и ослабить его позиции.

Но не исключена и другая версия – впрочем, не противоречащая первой. В 1248 г. римский папа Иннокентий IV написал письмо новгородскому князю Александру Ярославичу, в котором утверждал, что «…отец твой, страстно вожделев обратиться в нового человека, смиренно и благочестиво отдал себя послушанию Римской церкви, матери своей, через этого брата (Иоанна де Плано Карпини. – А. П.), в присутствии Емера (Темера. – А. П.), военного советника». Надо думать, «военный советник» Емер (Темер) был хорошо знаком Александру Ярославичу, если сам римский папа ссылается на него как свидетеля.

Что это? Старый лис решил поменять хозяина? Похоже на то. И даже если это была только дипломатическая игра со стороны великого князя владимирского, следует признать, что Ярослав Всеволодович был слишком честолюбив, чтобы всю жизнь ходить в татарских подручниках.

Что же оставил после себя Ярослав Всеволодович своим преемникам? Как оценить его прижизненные деяния? Его поступки часто были коварны, а то и просто жестоки, но он оправдывал свои средства желанием добиться конечной цели. Из удельного переяславль-залесского князя он превратился в могущественного правителя, который управлял Владимиром-на-Клязьме, Суздалем, Новгородом, Киевом, Псковом, Смоленском; которого боялись окрестные народы: немцы, литовцы, чудь, сумь, емь. Да и татары тоже его опасались. Но, достигнув вершины, он не успел на ней закрепиться, не смог передать своим детям свои завоевания: тем пришлось начинать все чуть ли не с нуля.

И именно Ярослав Всеволодович заложил основы тех «взаимотношений… ставших традиционными для Северо-Восточной Руси в последующее время»: подчинение Орде ради гегемонии на Руси…

* * *

Чтобы закончить повествование о Ярославе Всеволодовиче, попытаемся проникнуть в последнюю тайну его правления: кто же был тот безымянный «сын Ярослава», который участвовал в ордынском правеже?

Как уже было сказано, у Ярослава Всеволодовича было (минимум) 8 сыновей. Однако летописи не баловали третьего сына Всеволода Ярославича вниманием и донесли до нас слишком мало информации о его отпрысках. Достаточно сказать, что только годы жизни старшего из них, Федора, и младшего, Василия, известны нам из летописей. Да и то, что донесли, часто было превратно понято или не понято вовсе.

Автор этих строк на основании имеющихся у него под рукой летописей и других исторических первоисточников провел собственное исследование данного вопроса. Иоанн де Плано Карпини сообщает, что этот «сын Ярослава» был заложником у татар. «…они требуют их (покоренных правителей. – А. П.) сыновей или братьев (в заложники. – А. П.), которых больше никогда не отпускают, как было сделано с сыном Ярослава, некиим вождем Аланов, и весьма многими другими». Строки эти относятся к 1246 г. При этом княжич уже достаточно взрослый, чтобы присутствовать на правеже в качестве переводчика; и достаточно долго прожил среди татар в качестве заложника, чтобы хорошо знать язык. Путем исключения приходим к одному выводу: заложником в Орде мог быть только Ярослав Ярославич. Он позже всех упомянут в летописях по имени (уже после смерти отца), позже даже самого младшего, Василия Ярославича (Мизинного), но при этом упомянуты его жена и дети; он становится великим князем владимирским после Александра (Невского) – хотя жив еще Андрей Ярославич;[43]43
  Не говорит ли это о том, что он был не третьим, а вторым по старшинству (не считая Федора Ярославича) сыном Ярослава Ярославича? (А. П.)


[Закрыть] он занимает крупный Тверской удел в Переяславль-Залесском княжестве. Последнее особенно примечательно – ведь именно в Твери, по версии Новгородского летописца, монголы «убиша» некоего «сына Ярослава». Но «убиша» ли? Ярослав Всеволодович ведь от борьбы с татарами уклонился. За что же убивать его сына? Лучше взять в заложники. Подобная история случилась с Олегом Рязанским, которого Лаврентьевский летописец записал в убитые, а 14 лет спустя, после смерти брата, татары его отпустили на княжение…

Глава 7
Александр не-Невский

Нет в истории Киевской Руси другого такого князя, о котором широкая общественность знала бы так много выдумок и о котором профессиональные историки знали бы так мало правды, как о великом князе владимирском и новгородском Александре Ярославиче (Невском). Вся его жизнь и деятельность окутана вымыслами, домыслами и легендами, причем так плотно, что иногда складывается впечатление, что и сам Александр Ярославич – один большой миф.

Мифы преследуют Александра Ярославича с момента его появления на свет. Как ни странно, но историкам твердо неизвестен даже год его рождения, ибо русские летописи оставили это событие без внимания. Трудно винить летописцев: ну кто мог тогда подумать, что второй сын безнадежно-удельного переяславль-залесского князя оставит свой значимый след в истории государства? Но герою надо же когда-то родиться – и посему общепринято считать, что Александр Ярославич родился 13 мая 1220 г. Общепринято это с легкой руки российского историка В. Н. Татищева; и хотя сам Татищев долгое время не был в почете у коллег-историков, с его версией (за неимением других) согласились. Что касается Православной церкви, то она поминает благоверного великого князя Александра (в схиме Алексея) 5 июня, 12 сентября (перенесение мощей) и 6 декабря (главный праздник).

Не менее запутанны сведения и о матери Александра Ярославича. По последним исследованиям, его матерью (и третьей женой Ярослава Всеволодовича) была Феодосия Игоревна, дочь брянского (или рязанского) князя Игоря Глебовича.

Однако в подавляющем большинстве исторических монографий, исследований и статей, посвященных благоверному князю Александру и написанных многими авторитетными историками, безоговорочно указывается, что матерью князя Александра Ярославича была дочь Мстислава Мстиславича Удалого (Удатного) Ростислава. При этом упорно игнорируется свидетельство Новгородской Первой летописи старшего извода, что Мстислав Мстиславич после Липицкой битвы забрал свою дочь у зятя, – и нет никаких сведений, что Ростислава вернулась обратно к мужу. Более того, в повести «О побоищи новгородцем с Ярославом» прямо говорится, что «…Ярослав же многажды высылашеся с молбою къ Мстиславу, прося княгини своей к собе, глаголя: “Чи не бывает поточи княземь? А мене по правде крестъ убил”. Мстислав же не пусти дщери своей к нему». Множество косвенных данных говорят, что Ростислава Мстиславовна не могла быть матерью Александра Ярославича (и прочих Ярославовых отпрысков).[44]44
  Прежде всего речь идет о браке третьего сына Ярослава Всеволодовича, Андрея, с Доброславой, дочерью Даниила Романовича Галицкого (и внучкой Мстислава Удалого) в 1250 г. Такой брак был бы невозможен вследствие его близкородственности (Андрей и Доброслава были бы двоюродными братом и сестрой), а значит, матерью Андрея (и Александра тоже) была все-таки не дочь Мстислава Удалого.


[Закрыть] Но тем не менее представление об Александре как внуке Мстислава Удалого продолжает доминировать. Связано это именно с позднейшей мифологизацией образа Александра Невского, представлением о нем как о выдающемся полководце; рыцаре без страха и упрека; народном любимце, наконец. Но, хотя отец Александра много (и в общем-то небезуспешно) воевал, поражение в Липицкой битве, а более того жестокость оного к пленным новгородцам и рукотворный голод, им вызванный, создало у историков стойкую неприязнь к Ярославу Всеволодовичу. У такого гнусного типа, рассуждали историки, в бегстве с поля боя загоняющего по пять лошадей и люто ненавидимого новгородцами, как Ярослав Всеволодович, просто не могло быть такого выдающегося сына! Ну а коль и есть, то наверняка он удался не в изверга-отца, а в удалого деда-героя, который во время боя трижды проезжал сквозь вражеские ряды!..

Но продолжим.

Александр Ярославич был вторым сыном Ярослава Всеволодовича и до поры оставался в тени старшего брата – Федора. Однако 10 июня 1233 г. Федор неожиданно умирает – в неполных 15 лет. С того дня жизнь Александра круто переменилась, ибо теперь именно с ним, как со старшим сыном, Ярослав Всеволодович начал связывать свои надежды.

В 1236 г. Ярослав Всеволодович отбывает в Киев, оставив Александра на княжении в Новгороде. Впрочем, сказать, что с того времени Александр начинает самостоятельно править, было бы преувеличением. Во-первых, Ярослав Всеволодович вскоре вернулся из киевской «командировки». А во-вторых, у Ярослава Всеволодовича хватало доверенных бояр и толковых тысяцких, которые и ранее де-факто управляли Новгородом – за спиной у малолетних тогда княжичей Федора и Александра.

Действительно о самостоятельном (но в русле отцовской политики!) княжении Александра Ярославича можно говорить только с 1239 г., когда его отец прочно сел во Владимире-на-Клязьме, а сам Александр Ярославич женился на Александре Брячиславовне,[45]45
  По версии Н. В. Татищева, Прасковье Брячиславовне.


[Закрыть] дочери князя полоцкого Брячислава Васильковича. Как и все династические браки, он скреплял союз двух русских земель, однако говорить о Полоцком княжестве того времени как о сильном союзнике не приходится.

Но уже в следующем году спокойной жизни князя Александра пришел конец. Где-то в июне – июле 1240 г. на Неве (близ устья реки Ижоры) появились шведы. Александр Ярославич смело вышел на свой первый бой и… проиграл.

* * *

О т. н. Невской битве, о «язвлении» ярла Биргера копьем в лицо лично Александром и о героизме княжеской дружины (Гаврилы Алексича, Збыслава Якуновича, Якова, Миши, Саввы, Ратмира) читатели знают еще со школьной скамьи (а с недавних пор это событие обессмертил и синематограф). Но вот что удивительно – вся эта история есть не что иное, как пересказ… «Жития…» благоверного князя Александра.

Это похоже на чудо, ибо вся советская историческая наука, которая постоянно клеймила данные всяких там агиографических произведений как малодостоверные, на сей раз слепо пошла – как крысы за волшебной дудочкой – по стопам именно велеречивого «Жития…». И это при том, что о действительной Невской битве имелись хотя и скупые, но вполне определенные известия в Новгородской Первой летописи старшего извода, написанные если не очевидцем, то современником тех событий. «Житие…» же создавалось много позже и, как мы увидим, мало связано с имевшими место историческими событиями.

Но перед тем как обратиться к первоисточнику, необходимо сделать ремарку.

Великий Новгород и Швеция были государствами-соседями, и их многовековое житье бок о бок в Средние века не обходилось без военных конфликтов. Но что это были за конфликты?

За период с 1015[46]46
  Начало Новгородской Первой летописи старшего извода.


[Закрыть] по 1239 г. (224 года!) Новгородская Первая летопись старшего извода отмечает целых три нападения шведских феодалов и подвластных им племен (финские племена емь и сумь) на новгородские земли и новгородских данников: в 1149 г. емь ходила на водь новгородскую, но была побита; в 1164 г. шведы атаковали большими силами Ладогу, но были разбиты; в 1228 г. емь напала на Ладогу, но их нападение было отбито ладожанами совместно с карелой и ижорой.

За тот же период новгородцы, согласно той же летописи, совершили пять походов на шведские земли: в 1042 г. на емь; в 1123 г. на емь; в 1143 г. подвластные Новгороду карелы опять ходили на емь; в 1191 г. новгородцы с карелами ходили на емь; в 1227 г. новгородцы с карелами ходили на емь под руководством отца Александра Ярослава Всеволодовича (детальней об этом – в статье, посвященной Ярославу Всеволодовичу).

Итого 8 набегов (в среднем один набег в 28 лет); при этом два набега из трех шведо-финны провели в отместку за нападения на них. Говорить о русско-шведском антагонизме при таком вялотекущем конфликте не приходится. Более того, новгородцы вели себя явно агрессивней, чем шведы. Лишь шведский морской поход (ледунг) 1164 г. как акт неспровоцированной агрессии заслуживает отдельного рассмотрения.

* * *

В 1164 г. шведская флотилия в составе 55 шнек[47]47
  Шнека – шведский парусно-гребной корабль (до 40 весел) с экипажем до 100 человек; скут – шведский парусно-гребной корабль с экипажем до 50 человек.


[Закрыть] подошла к Ладоге. Ладожане были предупреждены о шведском походе (наверное, от карел или ижорцев), а потому сожгли деревянный посад, а сами укрылись за крепостными стенами. Ладога со времен Рюрика I уже не являлась столицей, но благодаря усилиям Мстислава Владимировича (сына Владимира Мономаха) была отстроена в камне и представляла собой сильную крепость, прикрывающую Новгород с севера. Не сумев взять Ладогу с ходу, шведы начали осаду. Но на пятый день осады к Ладоге прибыло новгородское вой ско во главе с князем Святославом Ростиславичем (кстати, родным дядей (стрыем) Мстислава Мстиславича Удалого) и посадником Захарием. Думается, горячие шведские парни не ожидали столь быстрого появления новгородцев (до Новгорода было около 230 км) под стенами Ладоги, ибо были разгромлены в один момент. «…И победиша я божиею помощью, овы исекоша, а иныя изимаша: пришли бо бяху въ полушестадьсятъ (55) шнекъ, изьмаша 43 шнекъ; а мало ихъ убежаша и ти язвьни», – пишет Новгородская Первая летопись старшего извода. Что и говорить – полная победа! Враги бежали, потеряв около 80 % кораблей и воинов (где-то 4300 человек); победители захватили пленных и трофеи (43 шнеки).

* * *

Вот теперь самое время перейти, собственно, к «Невской битве» по версии Новгородской Первой летописи старшего извода. Вот этот отрывок:

«В лето 6748 [1240]. Придоша Свеи в силе велице, и Мурмане, и Сумь, и Емь в кораблихъ множьство много зело; Свеи съ княземь и съ пискупы своими; и сташа в Неве устье Ижеры, хотяче всприяти Ладогу, просто же реку и Новъгородъ и всю область Новгородьскую. Но еще преблагыи, премилостивыи человеколюбець богъ ублюде ны и защити от иноплеменьникъ, яко всуе трудишася без божия повеления: приде бо весть в Новъгородъ, яко Свеи идуть къ Ладозе. Князь же Олександръ не умедли ни мало с новгородци и с ладожаны приде на ня, и победи я силою святыя Софья и молитвами владычица нашея богородица и приснодевица Мария, месяца июля въ 15, на память святого Кюрика и Улиты, в неделю на Сборъ святыхъ отець 630, иже в Халкидоне; и ту бысть велика сеча Свеемъ. И ту убиенъ бысть воевода ихъ, именемь Спиридонъ; а инии творяху, яко и пискупъ убьенъ бысть ту же; и множество много ихъ паде; и накладше корабля два вятшихъ мужь, преже себе пустиша и к морю; а прокъ ихъ, ископавше яму, вметаша в ню бещисла; а инии мнози язвьни быша; и в ту нощь, не дождавше света понедельника, посрамлени отъидоша.

Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ сынъ кожевника, а всехъ 20 мужь с ладожаны, или мне, богь вестъ. Князь же Олександръ съ новгородци и с ладожаны придоша вси здрави въ своя си, схранени богомь и святою Софьею и молитвами всехъ святыхъ».

Сразу же заметны разночтения с «Житием…» и, собственно, с «общепринятой» версией. Прежде всего летописец называет командующего шведским войском «князем» и «воеводой», а не «королем» или «королевичем» (как в различных вариантах «Жития…»). И это не Биргер, а какой-то «Спиридон» (по странному совпадению – тезка тогдашнего новгородского архиепископа (?!) – имя, не свойственное шведам. Этого Спиридона, по версии новгородского летописца, убили в бою – но ничего не сказано, что это дело рук новгородского князя. И вообще, имя сокрушителя шведского «Спиридона» летописец почему-то не упомянул. Ничего не сообщает летописец и о геройских подвигах славных дружинников Александра Ярославича: Гаврилы Алексича, Збыслава Якуновича, Якова, Миши, Саввы. В списке убитых новгородцев (по версии летописца) отсутствует имя Ратмира, который, согласно «Житию…», героически погиб в бою со шведами. Зато летописец упоминает павших новгородцев, очевидно, ему хорошо знакомых: «Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Наместъ, Дрочило Нездыловъ». Но о них нет ни слова в «Житии…» – будто бы речь идет о двух совершенно разных битвах.

Скуп летописец и в описании битвы – мы практически ничего от него не узнаем. Как протекал бой, в каких боевых порядках бились противники, был ли бой только на суше, или же шведы были атакованы и на реке? Летописец не дает на эти вопросы решительного ответа. Трижды летописец оговаривается, что точно ему те или иные обстоятельства неизвестны. Он затрудняется сказать, с какой целью шведы пришли на Новгородскую землю; кто еще погиб из знатных шведов, кроме шведского воеводы; неизвестны ему и общие потери русского войска – он знает только убитых новгородцев.

После повторного прочтения указанного отрывка из Новгородской Первой летописи старшего извода понимаешь, что и в итогах боя («…и победи я») летописец ошибся, а вернее, выдал желаемое за действительное.

Прежде всего бросается в глаза, что поле боя осталось за шведами. По средневековым понятиям (да и по современным тоже) победителем считается тот, кто остался стоять «на костях», обратив противника в бегство. Тут же летописец признается, что шведы, «ископавше яму», похоронили простых своих ратников, а уж потом «…в ту нощь, не дождавше света понедельника, посрамлени отъидоша». О том, что делало новгородское воинство, пока шведы хоронили своих убитых, летописец скромно умалчивает.

Так, может быть, Александр Ярославич, придя в «малой дружине», сумел нанести супостатам такой урон в живой силе, что те вынужденно отказались от своих захватнических планов? Летописец на это прозрачно намекает, сначала говоря о «силе великой» у шведов, а потом упомянув погибших ратников шведских, похороненных «бещисла».

Однако «малая дружина» – это версия «Жития…». Сам же новгородский летописец пишет, что Александр Ярославич пришел «с новгородци и с ладожаны». Само собой, что Александра в походе сопровождала и дружина княжеская – какая б она ни была по численности. В 1164 г. новгородцы в условиях цейтнота сумели собрать войско, разбившее пятитысячный шведский отряд, – вряд ли за 80 лет новгородская сила резко поубавилась. Ладожане же в 1228 г. собственными силами отразили набег еми, а потом еще преследовали финнов, так что и их дружину нет оснований считать слабой. Я уже не говорю об ижорцах, данниках и союзниках новгородцев, на чью землю, собственно, и пришли супостаты, – не верится, что они остались в стороне. Скорее всего, они, вооружив все мужское население, бросились на подмогу новгородцам, горя праведным гневом за свои обиды.

Что касается шведов, то летописец не оставил никаких внятных сведений об их количестве; оборот же о «бесчисленности» павших врагов следует считать только литературным приемом[48]48
  Как и утверждение, что «новгородци и с ладожаны придоша вси здрави» – после перечисления павших на поле боя.


[Закрыть] – все-таки речь идет не о китайцах. Ключ к (приблизительной) численности шведских потерь в Невской битве заключен в словах летописца, что тела погибших знатных воинов шведы на двух кораблях «преже себе пустиша и к морю». Некоторые историки считают, что это отголосок дохристианских верований шведов, когда убитых в бою не закапывали в землю, а погребали прямо в море – мол, с этими убитыми поступили так же. Может быть, хотя и не уверен. Однако важно другое: шведы использовали как морские катафалки те корабли, на которых, надо думать, после боя уже не было (или не хватало) экипажей. Летописец ничего не говорит о том, что это были за корабли – шнеки или скуты. Потому можно условно считать, что общие потери шведов и их союзников были не более чем 200 человек.

Что касается потерь войска Александра Невского, то и тут нет твердых данных. Летописец говорит о 20 новгородцах и ладожанах (или менее), перечисляя поименно четверых новгородцев. В летописях было принято упоминать наиболее знатных погибших. (Заметим, что во время Липицкой битвы, по версии Новгородской летописи, погибло 5 новгородцев – конечно, знатных!) О погибших ижорцах (наверняка такие имелись) летописец не счел нужным и упомянуть. В целом же, как мне кажется, потери новгородцев были сопоставимы с шведскими потерями.

В общем, версия о нанесенных непоправимых потерях шведам в живой силе не нашла летописного (или иного) подтверждения. Да и само предположение о том, что Александр Ярославич во время боя занимался оценкой шведских потерь – уже нанесли «непоправимые потери» или еще нет, а после оного, из гуманистических соображений, дал приказ к отступлению, вместо того чтобы с криком «Ура! Мы ломим! Гнутся шведы!» добить супостата, как было принято в Средние века, выглядит нелепым.

Перечитывая летопись, отчасти понимаешь причину неосведомленности летописца – во время Невской битвы новгородцами не было взято в плен ни одного (?!) шведа. Хотя если пленных брали – об этом никогда не забывали указать (вспомним 1164 г. или то же Ледовое побоище).

Не радует летопись и информацией об обилии захваченных новгородцами трофеев. Их просто нет. Если в 1164 г. новгородцы захватили 43 шнеки, то в 1240 г. все шведские шнеки отбыли на родину. А сколько их было-то, шнек? Летописец об этом также умалчивает, что может говорить уже не сколько об отсутствии пленных, сколько о дурно поставленной разведработе.

Итак, рассмотрев все известные нам из Новгородской Первой летописи старшего извода обстоятельства т. н. «Невской битвы», нельзя не прийти к одному-единственному выводу – первый блин для Александра Ярославича вышел комом.

Новгородский летописец попытался скрыть факт неудачи (все-таки была задета не только честь князя, но и слава новгородская), и сделал это довольно изобретательно. Если «Житие…» просто живописует бой, имеющий мало общего с действительной Невской битвой, то Новгородская Первая летопись пытается прикрыть конфуз (как-никак первое поражение новгородцев от шведов за двести лет!) стратегическими, так сказать, соображениями. «…Хотяче всприяти Ладогу, просто же реку и Новъгородъ и всю область Новгородьскую», – многозначительно сообщает летописец о захватнических планах свеев. Ну, если всю Новгородскую землю – тогда да, враг посрамлен, ибо результаты его похода, сравнительно с амбициями, ничтожны.

Но откуда сие известно, если пленных новгородцы не взяли? Летописец ничтоже сумяшеся объявляет свой источник информации: «…просто же реку» (?!), что можно перевести на современный язык, как «разглагольствуют, говорят». Но кто говорит? Новгородцы на базаре?

Ход событий заставляет усомниться в утверждениях летописца. Во-первых, шведы высадились довольно далеко от Ладоги. Собственно, даже на другой реке – Неве. И оставались там вплоть до Невской битвы, без попыток прорваться через Ладожское озеро и Волхов к Ладоге и уж тем более – Новгороду. Хотя чего уж проще – местные ижорцы за «пять марок кун или окорок», как писали в то время заграничные послы, водили суда по Неве и Ладожскому озеру вниз и вверх (кстати, на плате ижорцам шведы, как оптовый покупатель, могли и сэкономить). Во-вторых, шведы стояли на Неве, в устье Ижоры, никак не меньше 10–15 дней с момента высадки – если экстраполироваться от похода 1164 г., – пока не нагрянул сам Александр Ярославич с новгородцами и ладожанами. Если поверить летописцу в далекоидущие планы шведов, то эта задержка агрессоров никак не объяснима.

Впрочем, у новгородского летописца нашлись сторонники среди историков XIX – ХХ вв., которые идею Новгородской Первой летописи старшего извода «углубили и усугубили». Они объяснили медлительность шведов ожиданием подхода союзников по «крестовому походу на Русь» – ливонцев. Мол, римская курия решила организовать совместный шведско-немецкий крестовый поход на обескровленную татарским нашествием Русь с целью обратить русских в католическую веру; однако на пути коварным планам «латинян» встал молодой, но талантливый полководец Александр Ярославич и…