Текст книги "Iстамбул"

12

– Доброе утро, Анастасия. (нем.)

– Не называйте меня так. (нем.)

– А как Вас называть? (нем.)

– Никак. (нем.)

– Хорошо. (нем.)

Она открыла глаза и улыбнулась не оттого, что нужно было изобразить вежливость, а потому что перед её взором возникло прекрасное видение в бело-голубых тонах. Милое простое лицо, русые волосы, белое платье с кружевами. Голубой фон и заливающие комнату золотые лучи солнца. Это действительно хорошо. Очень хорошо. Красиво.

– Я больше не покину Вас. (нем.)

– Да-да, не уходите. Почему на Вас белое платье? Как давно я не видела… (нем.)

– Потому что Вы любите белое… и голубое. Цвет чистоты, невинности… (нем.)

– И детства. Но откуда Вы знаете? Я что-то рассказывала? (нем.)

– Анастасия… (нем.)

– Я просила Вас не называть меня так! (нем.)

Она встряхнула головой – резкая боль пронзила виски, но видение не исчезло. Всё та же молоденькая девушка в белом платье сидела у её кровати на фоне покрашенной в голубой цвет стены. Прояснились более мелкие детали – у девушки оказалось лицо Марты.

– Ах, это Вы… (нем.)

– Знаете, княжна, а я, кажется, придумала. Можно я буду называть Вас Ната? (нем.)

– Почему? (нем.)

– Потому что без имени нельзя, – спокойно рассудила Марта. – А из Вашего имени я просто убрала две буквы «с». (нем.)

– Ната-СС? (нем.)

От этой вслух произнесенной аббревиатуры Марта вздрогнула и нервно проглотила набежавшую слюну. Лёгким смешком попыталась сгладить выданный испуг, потом сцепила в замок дрожащие пальцы и произнесла чуть хрипловато:

– Просто Ната. (нем.)

– Да. Мне это нравится. Ната. (нем.)

– Можно Натали. (нем.)

– Нет, Ната. Необычно и всё-таки хоть чуточку, но я. Правда? (нем.)

– Конечно, Ната.

Марта уступила место сиделке, которая помогла постепенно возвращающейся к жизни девушке умыться, почистить зубы, расчесать коротко остриженные волосы. Затем больная позволила дать себе микстуру, лекарства. Даже завтрак она съела сегодня почти полностью. Опустилась после всего этого на пышно взбитые подушки, привычно закрыла глаза и подозвала рукой к себе дожидающуюся невдалеке Марту. Девушка в белом кружевном платье присела рядом и приготовилась слушать.

– Я хочу рассказать Вам всё-всё. С самого детства. Вам интересно? (нем.)

– Да, мне очень интересно. (нем.)

– Это будет долгий рассказ. Потому что я буду вспоминать подробности, детали… Буду вспоминать даже то, что вроде бы меня не касается. Но это мои бело-голубые воспоминания, и они мне приятны. (нем.)

– Да, Ната. (нем.)

– И Вы готовы меня слушать? Настолько долго, что… (нем.)

– Насколько угодно долго, – проворковала Марта. – Мне правда очень интересно. Правда, Ната. (нем.)

Бывшая великая княжна услышала этот тихий голос, эту ласковую интонацию, эти звуки, гармонично слагающиеся в безупречную немецкую речь, и на долю секунды ей даже показалось, что она находится рядом с матерью. Она сглотнула подступивший к горлу ком, приоткрыла глаза и благодарно улыбнулась этой молоденькой немочке, не владеющей больше никакими языками. А подумав о том, что Марта не владеет больше никакими языками, стала благодарна ей ещё больше.

– Спасибо тебе, Марта. (нем.)

– Ну что Вы, княжна. Это Вам спасибо. (нем.)

День за днём, месяц за месяцем протекала то ли жизнь во сне, то ли сон наяву. Бывшая великая княжна Анастасия Николаевна привыкла к своему новому имени, к новому положению безропотно исполняющей все предписания врачей пациентки. К тому, что ежедневно она погружалась в свои воспоминания, не торопясь, рассказывала обо всём внимательно слушающей её Марте, отвечала по ходу дела на вопросы, уточняла имена и титулы людей, предъявляемых ей Мартой по многочисленным фотографиям, уточняла родственные связи, сплетающие в один узел почти всех известных монархов Европы.

Бело-голубые воспоминания уже не казались ей такими уж приятными. Из лёгких и прозрачных, приносящих на первых порах облегчение, они становились постепенно тяжёлыми и навязчивыми. Потому что синие крашеные стены – это совсем не те пастельного тона цвета, которые, гармонично чередуясь с гобеленами и гипсовой лепниной, окружали её во дворцах, где проходило детство. И белое платье Марты – вовсе не наряд принцессы. В таких платьях у них не ходили даже горничные.

Но самое главное – она никогда не видела настоящего, поистине непревзойдённого в своей простоте и величии естественного бело-голубого сочетания. Сочетания нерукотворного, а потому вечного, недосягаемого, манящего, притягивающего к себе. Ей не хватало вида обыкновенного неба над головой. А потому она чувствовала, что ей не хватает ещё и воздуха, света, не хватает тепла, влажности, дуновения ветра. Не хватает свободы.

– Я хочу выйти на улицу, – иногда, прямо посреди разговора с Мартой, вставляла она. (нем.)

– Да, Ната. Скоро мы выйдем на улицу. (нем.)

– Когда же? Может, сейчас? Пожалуйста. (нем.)

– Скоро. Как только разрешит доктор, – жестко обрывала её Марта. (нем.)

И если она не успокаивалась на этом, то следовал болезненный укол в руку. Уплывающим куда-то в сторону сознанием Ната замечала деловито вынимающую иглу из-под её кожи сестру-сиделку, и в следующее мгновение ватная тяжесть сна наваливалась на неё.

Но и во сне всё равно она была несвободна. Сквозь тягучесть окутывающей её ваты доносились чётко выстроенные по правилам немецкой грамматики вопросы. От неё требовались ответы? Да. Если ответов не следовало, то появлялась боль. Изматывающая, пронзающая мозг, кости, всё тело. Ната напрягала голосовые связки, пыталась добросовестно перечислять всё, что от неё требовалось, и боль отступала.

Лучше беспрекословно выполнять то, что предписывает доктор, уяснила для себя Ната. Глотать таблетки, пить микстуры, терпеть уколы, соблюдать строгий режим. Никогда не проситься на улицу и отвечать на все задаваемые вопросы. Это тоже неуклонное требование некоего невидимого и всесильного доктора, обещающего скорое выздоровление и свободу.

В последнее не верилось, но иначе жить не позволялось.

Через какое-то время Ната почувствовала явно упавший интерес к своей персоне. От услуг сиделки-медсестры её давно освободили, доктор приходил редко, молча осматривал её и молча удалялся, полушепотом давая потом какие-то указания охранникам за дверью.

Впрочем, здоровье Наты явно шло на поправку и, вероятно, этим объяснялось то, что её, хотя и не выпустили на свободу, как обещали, но, во всяком случае, хотя бы оставили в покое. Даже Марта теперь заходила к ней редко, не вела с ней длинных бесед и расспросов, чему Ната была тоже, в общем-то, рада.

Те ежедневные утомительные и часто принудительные (возбуждаемые искусственно каким-то лекарством, вводимым болезненным уколом) беседы очень были похожи на допросы. Теперь Ната с горечью чувствовала, что вывернула душу перед этой строгой, напыщенной собственной гордостью неумной немочкой, а та в ответ не сообщила ей даже своего настоящего имени. То, что девушку зовут не Мартой, она узнала случайно, услышав как-то в приоткрытую дверь разговор двух охранников по-итальянски. Этот язык она почти не знала, но всё же поняла, что мужчины говорят именно о Марте, только что вышедшей из её комнаты. Оказывается, для них она была Эммой. Но и Эмма – тоже не было её именем, потому что в разговоре мужчин Ната несколько раз услышала слово «агент» и ещё пару шёпотом произнесённых женских имён, в том числе и её собственное имя – Ната.

Ната замкнулась и больше не откровенничала с изредка заходившей Мартой. Та тоже, казалось, потеряла интерес к выздоравливающей княжне и, посидев для приличия несколько минут и спросив, не желает ли та чего-нибудь, удалялась. Ната обычно ничего «не желала» и вскоре осталась одна в своём заточении.

На самом деле под понятием её желания имелось ввиду только то, что она хочет есть или пить. Остальные её желания в эту категорию не входили. Поэтому Ната так до сих пор и не знала, как она попала сюда, кто её окружает и даже где, хотя бы в какой стране, она находится.

И всё же за стенами её заточения явно что-то происходило. Ната стала чаще слышать приглушённые раздражённые голоса, иногда крики и ругань, долетавшие до её изолированной от всего дома комнаты.

Два раза они уже переезжали с места на место. Под покровом ночи, закутанную в длинный плащ, её выводили из дома и, быстро затолкав в автомобиль, перевозили в очередной дом с приготовленной для неё комнатой-тюрьмой с забитыми досками окнами или совсем без окон.

В последний раз её перевезли и в вовсе странный дом. Маленькая деревянная избушка, находящаяся внутри плотной решётчатой беседки, сплошь увитой какими-то растениями. Сначала Ната подумала, что местом её очередного заточения будет большой каменный особняк за высоким забором. Обычно именно в такие особняки и переезжали она, Марта и ещё с десяток окружавших её непроницаемым для мира кольцом человек.

Но на этот раз, торопливо пройдя через парадный вход в особняк, их с Мартой вывели неприметной дверцей где-то с противоположной от главного фасада стороны и узким тоннелем, чуть заглубленным в землю и огороженным тонкими, но непроницаемыми стенками, вывели к замаскированной избушке. Ната увидела эту странную избушку в беседке только потому, что своеобразный тоннель-проход на пару метров от избушки ещё не был доделан. Видно, те, кто перевозил её, торопились. Потому что уже на следующий день законспирированный под декоративную стенку проход из особняка к убежищу пленницы был закончен.

Со стороны, теоретически просматриваемой с улицы (через забор, с деревьев, с крыш близлежащих домов), за один день было высажено озеленение, поставлено несколько скамеек и проложена к «беседке» жёлтая песчаная дорожка, которой, впрочем, так никто никогда и не пользовался.

Потекли дни ещё более тусклые и беспросветные. Живущая в соседней комнате Марта стала заходить к Нате совсем редко. Она лишь приносила еду, доставленную в секретный домик по тоннелю-проходу, да с неохотой кое-как прибиралась в комнате. Её уборки становились всё более поспешными и, в конце концов, свелись к тому, что она просто уносила из комнаты Наты грязную посуду.

Бывшая великая княжна попыталась сама следить за порядком в своей комнате, но это у неё получалось плохо. Даже воды для умывания иногда невозможно было допроситься. В углу валялся ворох грязного нестиранного белья, пыль на столе и полках скатывалась невесомыми шариками, скапливалась в углах, под столом, под кроватью. Никто и не думал провести в обиталище знатной узницы хотя бы влажную уборку.

О том, чтобы её посетили врач или медсестра, не было больше и речи. Лишь несколько охранников было посвящено в тайну скрытого от посторонних глаз домика, да и те не знали даже, для кого трижды в сутки они носят еду из особняка. Охранники были новые и видели одну Марту. Все посторонние разговоры были запрещены, поэтому общение охранников с Мартой сводилось к одной-двум фразам, а то и вовсе проходило в тишине.

В один из осенних дней 1918-го года всё в конспиративном доме и в замаскированной под беседку избушке взлетело вверх тормашками. Причём в буквальном смысле. Особняк взорвали. И взрыв был такой разрушительной силы, что на месте бывшего дома осталась огромная воронка, а вокруг в радиусе двух сотен метров лежали лишь груды дымящихся каменных обломков, под которыми невозможно было не только идентифицировать трупы погибших, но даже и примерно сосчитать, сколько же всего человек погибло.

Раскуроченный и мгновенно сгоревший вместе с беседкой брусчатый домик даже не распознали среди каменных завалов.

13

Как хорошо! Тепло, мягко покачивает на мощных рессорах, даже шум мотора приятен – монотонный, вибрирующий то громче, то совсем тихо, не мешая ни течению мыслей, ни погружению в свои фантазии, видения, ощущения…

Александр ехал в комфортабельном междугороднем автобусе, «подобравшем» его у съезда с трассы на отдалённый посёлок, и перебирал в уме всё то, что произошло с ним в последние дни.

Решив покинуть деревню, он не стал дожидаться рейсового автобуса, заезжавшего сюда всего два раза в неделю. Тем более, ждать ещё оставалось два дня, а преодолев всего-то около семи километров, можно было попытаться заскочить на любой попутный транспорт, денно и нощно утюжащий оживлённую трассу, связывающую областной центр с Москвой.

Ещё до своего отъезда Саша хотел позвонить Валере, но с удивлением обнаружил, что сделать это невозможно. Свой мобильник Саша специально оставил дома, чтобы не соблазняться благами цивилизации хотя бы с недельку. А предоставленный в его пользование мобильник Валеры не имел в своей памяти ни одного номера. Вероятно, мобильник был для Валеры просто вспомогательным средством связи, которым он мог на несколько дней пренебречь. В первый день после своего отъезда Валера позвонил, спросил, как дела, здоровье, ещё раз попросил Сашу продолжить отдых в деревне, обещав к выходным подъехать.

Номер, с которого звонил Валера, не определился. Вначале Саша даже не обратил на это внимания, а потом, уже после принятия решения об отъезде, только и сообразил, что позвонить никому не может и связь имеет одностороннюю – только со стороны пожелавшего позвонить Валеры. Саша повертел почти никчемную вещь в руке, сунул её в карман, закрыл дом на ключ и отправился к трассе, по пути решив навестить Толяна.

Тот был в жару, но с Сашей пожелал пообщаться, не смотря на запрет бдительной Машки.

– Только на счёт этого – ни-ни! – шепнула она раздевающемуся Саше. – Антибиотики начали колоть.

– Ну что ты, Маша! – откликнулся Александр. Он и в самом деле не собирался вредить старинному дружку, которому всё же лучше было бы отправиться в больницу, а не проводить лечение дома. – Так и отказывается врачам показаться? – Перевёл он глаза в сторону спальни.

– Наотрез, – подтвердила Машка.

– Зря.

– Но фельдшерица-то к нам ходит. Правда, расписку с меня взяла. Вот уколы научила делать, лекарства дала.

– А… ну и то хорошо. Но всё же…

– Чего там шепчетесь? – донеслось из спальни. – Заходи, Саня, не слушай её. Зарастёт, как на собаке!

Машка обиженно поджала губы, а Саша зашёл в комнату.

Толян выглядел слабовато. Лицо красное – видно, температура. Перевязанная рука покоится на отдельной подушке. Сам осунулся, взгляд рассеянный.

Поговорив на отвлечённые темы, Саша собрался уходить.

– Значит, уезжаешь? – Поднял унылый взгляд Толян.

– Думаю, скоро вернусь. Возможно, вместе с Валериком, на выходные.

– А. Ну, бывай. Может, ещё через сколько-то лет и увидимся.

– Да нет же. Приеду, сказал, и очень скоро.

– Золота жалко.

– Что? – Не понял сначала Саша, а потом догадался и внутренне возмутился. Человек, можно сказать, на краю жизни стоял, да и стоит пока, а о каком-то куске золота жалеет.

– Капстец нашим надеждам.

– Тьфу – забудь о золоте! Как можно вообще надежды связывать с кучкой жалких денег? Толян… ведь есть нечто гораздо…

– Уж не отыскал ли ты сам чего… у Альбертика? – Ехидно сощурился Толян.

– А вот… – Сашу так и подмывало похвастаться необыкновенным, роскошным подарком судьбы, которым он теперь обладает. Но он боялся, что Толян не поймёт и насмешкой лишь оскорбит память старухи, решившейся доверить сокровенные мысли бумаге и отчего-то считавшейся ненормальной.

– Говори-говори. – Толян даже приподнялся на локте. – Тоже лазал?

– Н-нет.

– Вижу, лазал. И отыскал что-то – тоже вижу.

– Да нет же! Вернее, да, был я там. И нашёл. Но не то, что ты думаешь!

Толян отвернулся к стенке и пробурчал:

– Ну и ладно… от друга скрываешь…

– Кто бы говорил! – вскричал Саша, тоже обидевшись и вспомнив, что из-за Толяна ему пришлось два часа вместе с ментами шариться посреди ночи в грязи по мокрому лугу.

Толян пыхтел и вроде даже начал что-то обиженно бормотать, но затих, показывая всем своим видом, что с посетителем он уже попрощался. Саша постоял молча и тоже не пожелал ни оправдываться, ни тем более извиняться в том, в чём он не считал себя перед Толькой виноватым.

– Ну, я поехал, – сказал он перед тем, как выйти из комнаты.

– Валяй, – раздалось с кровати.

Саше жалко было Толяна, так пострадавшего от своей жадности и так испугавшегося бандитов, что ему страшно было даже обращаться в больницу. А, может быть, это ему запретили делать и сами измыватели.

– Толян, а ты мне звони, если что. – Вдруг вспомнил он, что теперь у каждого есть мобильный телефон. – Давай, запишу тебе мой номер?

– Запиши, – откликнулся тот. – Да не ищи ты ручку! Вон, мобильник мой на столе, туда и запишешь.

– Ага.

Саша подошёл к столу и понял, что забыл свой номер. Счёт ему всегда пополняла сестра, да и вообще, недавно он сменил себе симку и нового номера даже не попытался запомнить. Но зато у него есть телефон Валеры! Он достал из кармана аппарат и сказал:

– Диктуй. Я тебе сейчас позвоню, всё и запишется.

Анатолий, так же недовольно и так же отвернувшись к стене, продиктовал цепочку чисел, Саша одновременно нажимал на соответствующие кнопочки. Через несколько секунд телефон на столе задребезжал, Саша с удовлетворение отметил, что номер на Толяновском телефона определился. После этого звонок можно было сбрасывать и отправляться дальше по намеченному плану.

14

В первые же дни, когда весь состав группы, обеспечивающей конспиративность и неприкосновенность спасшейся от расстрела русской принцессы, переехал в новый особняк, удобно соединяющийся с запрятанной под увитой зеленью беседкой, Ната получила таинственное послание. Вечером, улёгшись спать, она привычно повертелась с боку на бок, потом легла на живот, засунула руки под подушку, а вот голову на подушку положить не успела. Потому что руки наткнулись на что-то жёсткое и хрусткое.

Ната вскочила, рывком выхватила из-под подушки сложенную вчетверо бумагу, тихо развернула её и пригляделась. Несколько строчек текста выделялись в полутьме.

«Что за нелепость? Подсовывать мне какие-то записки? Неужели это Марта дошла до того, что совсем не желает со мной разговаривать? Но тогда бы могла положить на стол. А может охранники?»

Ната зажгла недавно потушенную свечу и зашла за ширму, отгораживающую в комнате угол, где она обычно переодевалась. Вся комната – она это знала – просматривалась через дверной глазок, и только в этом углу Ната была уверена, что её никто не увидит. Дождавшись, когда пламя свечи успокоится, она поднесла развёрнутую бумагу ближе к свету.

«Русской принцессе. Сударыня, умоляю, не воспринимайте это письмо, как ловушку. Эта связь слишком дорого нами оплачена и является единственной надеждой на Ваше спасение. Ждите. Один из последних Ваших друзей. Письмо уничтожьте». (франц.)

У Наты сердце сначала подпрыгнуло от радости: один из друзей. Наконец-то! Как она устала оттого, что нет никого рядом, кого она могла бы считать за друга. Ни Марта, ни охранники, ни приходившие раньше врач и медсёстры не могли считаться ни друзьями, ни даже сочувствующими. Какой-то холодный расчёт, какие-то непонятные ожидания сначала от её выздоровления, потом от её выпытываемых воспоминаний с самого детства. И отчуждённость. Ната чувствовала, как далеки все окружающие её люди от неё. Она – просто пешка в их игре. Пусть очень важная, но пешка. И относятся они к ней соответственно. Как к вещи.

Ещё через мгновение у Наты опустились плечи – нет, этого не может быть. Да кто бы и мог подсунуть ей письмо под подушку, как не Марта или охранники? Конечно. Это провокация, несомненно. Сейчас она начнёт сжигать письмо, ворвутся охранники, выхватят недогоревшие остатки… Того и гляди её наручниками к кровати прикуют, уж такую осторожность соблюдают. Эти ночные переезды, эти новые тюрьмы… Сейчас хоть дважды в день ей разрешается выходить из своей комнаты и, миную проходную клетушку, коридор и тамбур, встать у приоткрытой двери, спрятанной от постороннего взгляда резной решёткой и зеленью. Всё-таки свежий воздух, всё-таки живая зелень и клочки синего неба. А ведь могут лишить и этого.

«Нет, не могу. Не смею поверить в чудо. Лучше положу это письмо туда, где оно было. Пусть лежит себе. Я ничего не видела и ничего не знаю».

Она потушила свечу, свернула вновь бумагу вчетверо и на цыпочках вернулась к своей постели. Письмо сунула под подушку, а сама, так и не сомкнув глаз, пролежала в неподвижности почти до утра.

Проснулась Ната от приглушённого хлопка обитой войлоком двери.

– Вы что, так до сих пор и не позавтракали? – Резкий голос Марты, стоящей с подносом в руках, напугал её. (нем.)

Она села на кровати и протёрла глаза:

– Сколько времени? (нем.)

– Я уже обед принесла. (нем.)

Марта быстро выставила на клеёнчатую скатерть столовые приборы, две прикрытые крышками кастрюльки, горячий чайник, кусок пирога на блюдце, кувшин со свежей водой. Составила на освободившийся поднос нетронутый Натой завтрак и развернулась, чтобы уйти.

– Марта, ты что, не желаешь со мной разговаривать? Я спросила, сколько времени, – спокойно повторила свой вопрос Ната. (нем.)

– Я Вам не служанка! – вспылила Марта и грохнула подносом по столу. – И вообще, разговоры теперь не поощряются! Вот Вам обед, а ужин принесу, когда будет положено. И не спрашивайте Вы меня больше ни о чём! (нем.)

Даже слёзы показались у неё на глазах. Видно было, что нервное напряжение в ней слишком велико. Что же происходит? Вот и Марта не в себе, может это она всё-таки подложила записку?

– Если говорить нельзя, то, может, можно написать записку? – перешла на французский Ната. (франц.)

– Если чем-то недовольны, – зашипела Марта, глаза её сузились, а губы истончились, – то это не даёт Вам повода выражаться обо мне на непонятном языке. Я не обязана Вам отвечать! И вообще отказываюсь с Вами разговаривать! (нем.)

Она вновь ухватилась за поднос с посудой, чуть не опрокинула кофейник, но всё же справилась с собой и гордо вышла из комнаты, задрав подбородок кверху.

«Обиделась. Ну и пусть. Но зато я лишний раз убедилась, что она ничего, кроме немецкого, не знает. Записку подсунула явно не она. И уж тем более не она её писала».

Ната привела себя в порядок, умылась, позавтракала. Вернее, съела то, что принесла ей Марта на обед. И отправилась на «прогулку».

Миновала проходную клетушку, отделяющую её комнату от коридора и имеющую ещё одну дверь – в комнату Марты. Затем, в коридоре, встретилась с двумя охранниками. Они чуть отступили, пропуская её в тамбур с уже приоткрытой на улицу дверью.

Ната около получаса простояла, вдыхая прохладный осенний воздух и непрерывно глядя на тёмные, передвигающиеся по небу тучи. За спиной она чувствовала взгляд наблюдающего за ней через застеклённое окошечко в двери охранника, но сегодня этот взгляд не раздражал её. По лёгкому шелесту сзади она догадывалась, что один охранник сменял другого. К тому, что за ней постоянно кто-то наблюдает, а тем более наблюдает в момент её «прогулки», она привыкла.

Но сегодня она почему-то по-иному воспринимала этот внимательный взгляд в спину. Может один из этих охранников и есть подбросивший записку «друг»? А может оба? Ну, на худой конец, пусть они не «друзья», но помощники «друга»? Пусть даже и не бескорыстные?

Ната чувствовала какие-то возникающие и переплетающиеся связи, создаваемые этим таинственным другом, написавшим записку, и ей становилось теплее.

Дверь за спиной скрипнула. Она оглянулась – один из охранников вытянутой рукой приглашал её вернуться в домик, другой прижался спиной к стенке в коридоре и уставился взглядом в противоположную стенку. Обычные их позы, когда после окончания её «прогулки» они провожают её в комнату-тюрьму.

– Письмо… – шепнула Ната, проходя мимо охранника и подняла на него взгляд. (франц.)

Верзила-итальянец заморгал глазищами и тут же отвёл испуганный взгляд.

– Письмо… – тихо сказала она ещё раз, чтобы слышали оба охранника, но потом пожалела об этом. (итал.)

Солдафоны так перепугались, что не поняли, кажется, не только французского слова, но и итальянского. Впервые от этой девицы, которую им приказано было охранять, они услышали обращение к себе. Строгий запрет на любые разговоры нарушила именно она. Столько времени вела себя тихо и спокойно, и вдруг на тебе – такое нарушение! Да, не зря их предупреждали, что арестантка коварна, хитра, лжива, изворотлива и к тому же так и желает сбежать из-под стражи.

За столько недель работы исполнительные итальянцы не слышали от неё ни звука, а тут – разговор, обращённый именно к ним! Да ещё на непонятном языке. И взгляд – пусть быстрый, но требующий от них ответа. Охранники покраснели от напряжения, но арестантка, вновь ставшая сама собой, быстро прошла мимо них, опустив взгляд, в свою комнату.

Буквально через пару минут к ней ворвалась Марта:

– Что Вы сказали охранникам? (нем.)

– Ничего. (нем.)

– Неправда!!! Вам что-то надо было от них. Что? (нем.)

– Им показалось. Я сегодня вспомнила дом и, кажется, действительно что-то шептала. Так, ерунда, воспоминания детства… (нем.)

Марта несколько успокоилась и прошлась по комнате туда, сюда.

– Запомните: все разговоры с охранниками запрещены. Понятно? (нем.)

– Понятно. (нем.)

Её покорность Марту бесила, но придраться вроде было больше не к чему. Марта несколько секунд в упор смотрела княжне в глаза, потом отвела взгляд:

– Положение серьёзное. И даже можно сказать – опасное. Прошу Вас, не создавайте лишних трудностей. (нем.)

Ната ничего не ответила, и Марта взялась за ручку двери.

– Кстати, – она резко обернулась, – на каком языке Вы… шептали? (нем.)

Ната выдержала паузу и язвительно улыбнулась:

– На русском, естественно. (нем.)

После ухода Марты Ната по-настоящему испугалась. Ни охранники, ни Марта не имели к загадочному письму никакого отношения. А она своим поведением чуть не выдала появление «друга», желающего её спасти. Даже если никакого «друга» и не существует, пусть будет это письмо, её тайна, её надежда на избавление от неволи.

Нет, снова стать принцессой, снова погрузиться в роскошь и в показное почитание ей не хотелось. Наоборот, Нате очень хотелось остаться этой самой безликой Натой без прошлого, без фамилии, без родственников, которых и в самом-то деле уже, наверное, никого в живых не осталось. Пусть она будет испытывать нужду, пойдёт куда-то работать, пусть даже заболеет и умрёт – но умрёт на свободе. И этот таинственный друг, который желает ей помочь, – в нём она нуждается только в той степени, чтобы обрести свободу. Хотя, возможно, и не только.

«Он знает, что я – русская принцесса. Это единственный пока недостаток, который я в нём вижу, – рассуждала далее Ната. – Может быть, если это настоящий друг, он поймёт меня. Может быть, даже согласится забыть, кто я была на самом деле. Может быть…»

Ната мечтательно устремила взгляд в никуда, опершись подбородком о поставленные на стол руки, и долго ещё сидела, витая в розовых облаках, куда занесла её неопытную душу разыгравшаяся девичья фантазия. Ни о том, что хуже одной неволи может быть неволя другая, ни о том, что «друг» может оказаться худшим из врагов, ни о том, что вообще что-то может быть хуже, чем её сегодняшнее положение (между прочим, не такое уж и плохое по сравнению с тем, что ей ещё предстоит), она не думала. Оно и понятно – испытавшая шок от собственного расстрела, чудом спасшаяся, выздоравливающая великая княжна Анастасия была ещё так молода! Всего-то семнадцати с половиной лет от роду.

В течение дня она несколько раз ненароком подходила к кровати, поправляла её, иногда присаживалась у изголовья или даже ложилась. И каждый раз незаметным движением руки убеждалась, что сложенное вчетверо послание лежит на своём месте – там же, где и появилось вчера, под подушкой.

Едва дождавшись, когда начнёт темнеть, она сняла ночную сорочку со спинки кровати, откинула одеяло, будто бы поправила простынь (а на самом деле зажала между пальцами руки, на которой была накинута сорочка, письмо) и пошла за ширму переодеваться.

Десять раз перечитала то, что запомнила ещё со вчерашнего вечера, затем так же вчетверо сложила послание и сунула подальше под ковёр, угол которого как раз находился за ширмой. Настроение у неё было напряжённо-восторженное, она хотела перемен и ждала их.

Через три долгих дня под подушкой появилось вторая записка. Короткая и содержащая конкретное указание: быть готовой каждую ночь. Как и когда появилась под подушкой записка, осталось пока для Наты необъяснимо.

Это было, как чудо. Но чудес она испытала уже немало и поэтому восприняла очередное чудо, как должное. Никто посторонний не мог войти в закрытую от всего мира её комнату. Сама она лишь дважды в день более или менее надолго покидала комнату – на время «прогулок». Значит, появление записки от «друга» – чудо.

И Ната с той же ночи, как обнаружила перед сном вторую записку, была готова к побегу. Улёгшись спать под одеяло в ночной сорочке, она через час-полтора потихоньку вставала и в полной темноте бесшумно переодевалась в приготовленную заранее одежду, чем-то похожую на спортивную. Удобные бриджи, рубашку, кофту приходилось каждый раз надевать и застёгивать на все пуговицы. Лёгкая куртка была всегда под рукой на стоящем рядом стуле, а туфли без каблука, которые надевались на ноги одним движением, стояли у кровати.

Тревожный сон готов был оборваться при малейшем шуме, но шума-то как раз ночью и не бывало. И домик под прикрытием огромной беседки, и особняк погружались в полную тишину. Даже смены караула в нескольких точках законспирированной тюрьмы для особо важной персоны из комнаты Наты не было слышно.

Проснувшись, когда сквозь щели забитого досками окна начинал просачиваться свет, Ната снова бесшумно переодевалась в одежду, подходящую для сна, и погружалась теперь уже в сон настоящий, крепкий и непрерывный. Хорошенько высыпалась чуть ли не до обеда, чтобы ночью снова нести свою тревожную вахту.

А через две ночи ожидания наступила та самая осенняя ночь, когда тихую окраину Харбина потряс ужасный взрыв, истинных последствий которого так никогда полностью никто и не осознал. Та самая ноябрьская ночь 1918-го года, когда в подкинутом вверх тормашками, размолоченном на мелкие куски, разбросанном на десятки, даже на сотни метров от гигантской воронки месиве смешалось всё: строительный мусор, земля, фрагменты тел, остатки быстрого и яростного горения всего, что только могло гореть. Та ночь, после которой открытым текстом, даже не считая теперь нужным шифроваться, разведчики многих стран мира отправили радиограмму: объекта Ната-СС больше нет.