Текст книги "С моих слов записано верно"

Превращения воды

Снег. Похороны

 
в дни превращения воды
когда гуляет смерти смута
среди позора и беды
бывает радости минута
 
 
горят края у облаков
трава вытягивает шею
и Божий промысел таков
как приключенья Одиссея
 

Внезапный снег

 
Скандал зимы с весной – на всех
вдруг падает внезапный снег
и дует ветер.
И влагу жадно пьет росток,
и в ребра чувствует толчок —
тянуться к свету.
 
 
И воздух проглотил слова,
но воскресенье рождества
все ближе.
Когда проснется синева
и хором зашумит трава
про тех, что ниже.
 

«в свисте облачной пращи…»

 
в свисте облачной пращи
в серебре полутьмы
я почуял пьянящий
первый проблеск зимы
 
 
как мотив Амадея
словно все не всерьез
от тоски молодея
расцветает мороз
 
 
и друг к другу все туже
жмутся жизни клочки
братства полного ужас
мне расширил зрачки
 
 
так опасней и проще
вмерзнуть в осени прах
вместе с черною рощей
под звездою в ветвях
 

«Пьяный наполовину…»

 
Пьяный наполовину,
я стою, будто куст,
в недрах темной равнины
слыша скрежет и хруст.
 
 
Что-то стронулось с места,
будто баржа иль плот.
Из подобного теста
новый лепится год.
 
 
Галки, черные рощи,
огоньки по полям —
на звезду полунощи
все дрейфует, как «Фрам»[8]8
  «Фрам» – судно Ф. Нансена, на котором он предпринял экспедиции к Северному и Южному полюсам.


[Закрыть].
 

Явление зимы

 
… являться, когда ждать не ждут,
поставив крест на зимних видах,
явиться в несколько минут,
как вдох и – клубом пара – выдох,
 
 
и наготой белей скульптур
простор понурый взять с наскока,
открыть движенье без купюр
бессвязностей сплошным потоком,
 
 
потом застыть, остолбенеть,
прийти с ветвями в равновесье,
и впасть в отчаянье, на треть
за восемь дней прибавив в весе.
 
 
И безучастна, холодна,
в слезах – о боже! —
собой квинтет Бородина
внушать прохожим.
 

Начало 80-х

Окраина

 
Над гаражами – фонари,
ветра в тумане прячут лица,
всю ночь кирпичные лари
хотят с дождем договориться.
 
 
Рубашки белые малы —
туман трет шею переулку,
окаменевшие стволы
проткнут его, как пальцы булку.
 
 
Осадок выпарит мороз,
червяк, как доллар, на дороге,
на солнца спелый абрикос
взобрались снегопада блохи.
 
 
Карная лета острова,
метель двор ставит на фронтире.
У ней на этот мир права
все неотъемлемей и шире.
 

1985

Март

Т.П.

 
мы в березовом лесу
будем жарить колбасу
и каурый злой огонь
ноздрей фыркнет точно конь
а когда придет закат
быстро ветки догорят
в чистом небе как трава
станет вянуть синева
мы пойдем затопим печь
там где вместе можно лечь
под широкою звездой
в стылой ночи молодой
 

Песенка

 
– За три дня все само перестанет, —
говорил мне апостол Фома…
Мироносицей в белом тумане,
может, мне поможет зима.
 
 
На меня снег посыпал, как брашно,
а по телику пела girl или boy:
«Что меня ты не любишь – не страшно,
все равно я с тобой».
 

«мы продрогли мы ищем ночлег…»

 
мы продрогли мы ищем ночлег
в вавилонах столицы
на юру раздает себя снег
фонарей веренице
 
 
и разит наповал
влаги ветра и мрака триада
ты сестра я полжизни мечтал
целовать тебя в ночь снегопада
 
 
и твоею улыбкой храним
крутит мертвые петли над нами
пустырей и мостов серафим
расточающий белое пламя
 

1980

Дневник погоды

1. Листопад

 
Языки вымирают, толмач,
выступает скупая натура,
и холодного солнца кумач
за рекой озирается хмуро.
 
 
Взят врасплох изумленьем зимы,
далеко теперь видишь с обрыва —
на границе заката и тьмы
черный дуб, как танцующий Шива.
 

2. Середина зимы. Пенелопа

 
Ткёт измороси гобелены —
извилистые, мглистые сады.
Белёные известкой стены,
тягучие труды.
 
 
Но лезут в ухо лета отголоски.
Там, как обломок, всплыв со дна,
свирепая богиня перекрестка,
любовью жалит медная луна.
 

3

 
вдруг попадешь под снегопад
как в ворохе живом летишь
ориентиры наугад
держа среди углов и крыш
 
 
и говоришь что ничего
уже не будет кроме снега
но ослепленья торжество
ни капли счастью не помеха
 

4

 
В поисках тепла и крова,
зашумев опавшею листвой,
снегопада пегая корова
возле дома машет головой.
 

5

 
Облаков расплескивая чаши,
за собою взоры уводя,
на листа ладони пляшет
среброгрудая танцовщица дождя.
 

Филевский парк

 
подкатила зима вопреки
заклинаньям слезам уговорам
о извилистый берег реки!
я увидел с твоих косогоров
 
 
что все нежности лета не в счет
что напрасны все риски
и тревога растет
по краям покрасневшего диска
 
 
я увидел – погодки листвы
в снег упали
и тебе не сносить головы
на замерзшем причале
 
 
спотыкаясь я вышел на лед
только я да собаки
и вода под стопою поет
не пугаясь во мраке
 

Баркас

 
Стоят высотки вдалеке,
идет баркасик по реке.
 
 
И гладь прорезали борта
косыми складками у рта.
 
 
Пора осенняя пройдет,
на русло лягут снег и лед,
 
 
но будет водный след каймой,
чтобы работать и зимой.
 

Градижск

«как пророки бродят козы…»

 
как пророки бродят козы
и гогочет гусей легион
вянет облака белая роза
мальчик стадо выводит на склон
 
 
в степь доспехом гремит кукуруза
но когда созревает баштан
тает жизни обуза —
как поутру туман
 
 
в синий воздух гляди исподлобья
пей
обветшалого сада подобье
на подоле репей
 

Чумаки

 
зной и скрип
пить до самого донца
капли вытряхнуть в прах
ртутный шар заходящего солнца
закачать у вола на рогах
 
 
дым поднять в почернелое небо
заблудиться в извилистых снах
пока стройную звездную требу
будут петь у тебя в головах
 

Гора

 
Снова сокол скользнул надо мною.
Значит, юность проведать пора.
Пожелтев от тяжелого зноя,
там стоит среди степи гора.
 
 
В ней казацкие спрятаны скарбы
над извилистой узкой рекой.
Мягкой синью, наверное, Нарбут
написал эту осень такой.
 
 
А с горы разглядишь очертанья,
будто лук, напряженной реки.
И поедут холодною ранью
на Азов на возах чумаки.
 
 
Я развею печали по ветру.
Ежевикой заросший курган
жертву примет для черной Деметры
красной кровью разодранных ран.
 
 
Для чего? Чтоб в ковыльном просторе
до конца позабыли меня.
Чтоб мешалось тяжелое горе
с легким золотом звонкого дня.
 
 
Чтобы степь – без конца и начала,
горизонт – на рогах у волов.
Чтоб лазурь, будто песня, звучала
со словами, а после – без слов.
 

«это птица летит над вечерней водой…»

 
это птица летит над вечерней водой
это птица
видит месяца шрам молодой
и в осоку садится
 
 
это тайна – река рукава острова
желтых осыпей лица
на могилах трава
и заката зеница
 
 
и ужом заползает прибой
в камышей пограничье
чтоб взлетали над ним чередой
звезды крикнув по-птичьи
 

Кременчугское водохранилище

1. Подмыло старое кладбище

 
В это время зачем объявились здесь мы
среди жухлой травы, на ошметках зимы?
 
 
Рушит берег, нам места оставив в обрез,
эта серая ширь от земли до небес.
 
 
Достает до костей, размывая песок…
Эта топь у плотины мне выстудит бок.
 
 
Оживающим цветом глаз пои допьяна,
чтоб дальнейшее – тишина.
 
 
Празднуй миг отступленья зимы.
Как лохматый цветок, выходи на холмы.
 

2

 
Так под небом стареющим пусто,
вечер синей звездою запах.
Степь ветров волочит недоуздок
на истертых широких шляхах.
 
 
Хочет солнце в Днепре схорониться,
залегая, как рыба, на дно,
и летит красноногая птица,
чтоб вода превратилась в вино.
 

3

 
Ставни сомкнуты. Жар свирепеет
над горою. Сквозь щель,
зашипев, солнца желтые змеи
заползли к старику на постель.
 
 
Прямо в волны ныряет дорога,
и посыпались с кручи сады,
что же счастья сегодня так много
в распростертом сиянье воды?..
 
 
Слышишь – степь пересохла до хруста,
ночь лежит на боку в будяках,
солнца с кровью отхаркнутый сгусток
в оседающий выплюнув прах.
 
 
А над морем в лохмотьях заката,
в хриплом пепле ворон
кривобокая белая хата,
как горящий стоит Илион.
 

4

 
Вижу степь и бетонный коровник.
За горою скрывается Днепр.
И, охотника-сумрака кровник,
солнце роется в тучах, как вепрь.
 
 
Что ж так пусто в полях кукурузы!
Для чего ветродуйная жизнь
и лазурного неба обуза,
что обгрыз уже вечера слизень?
 
 
Волны берег кусают от злости,
подгрызая песчаный обрыв,
мне пророка червлёные кости
из могилы разъятой явив.
 
 
Что ж, пророчества красные тучи
разверни на просторе пустом,
прочерти знак багровый и жгучий
по щеке моей ветра хлыстом!
 

«по-над берегом после заката…»

 
по-над берегом после заката
мимо облака поля и хаты
 
 
теплым хлебом разломится гром
пыль запахнет дождем
 
 
чтоб в губах у осла и вола
голубая звезда зацвела
 

«полнолунья текло молоко…»

 
полнолунья текло молоко
и кувшин опрокинутый лета
иссякал но дышала легко
милость света
 
 
обещала она
после смерти погоду
вдруг очнешься от сна
средь степи на подводе
 
 
будешь ехать сквозь день
что склонился к закату
полнолуния сень
обретя как когда-то
 

Пастораль

 
вот бы кончить дела
нам до снега
выгорают на солнце поля
ослик тянет телегу
 
 
к Райке сын вдруг заехал на днях
рад-раденек
говорил что в больших городах
столько девок и денег
 
 
что на сердце испуг
только все это лажа
лучше станем с тобою мой друг
атрибутом пейзажа
 

Поезд

 
Деньги в дороге профукав,
сутки в окно просвистав,
что-то на станции Крюков
понял состав.
 
 
У половецкого брода
въехав на мост,
бросил на воду
тень его хвост.
 
 
Стали видны в отдаленье
пляж, ивняки и пролив,
раннего солнца раденье.
Господи, как Ты красив!
 
 
Господи, что это значит,
чем обернется для нас
лета степного удача,
длинной дороги рассказ?
 

Чумацкий Шлях[9]9
  Чумацкий Шлях (укр.) – Млечный Путь.


[Закрыть]

 
Днем так ярки небесные степи,
столько в них синевы, бирюзы.
Никогда не заметишь ты в небе,
как чумацкие едут возы.
 
 
Век живу, их нигде не встречая.
Я для них – перекатная голь.
Только ночью от края до края
за возами просыпана соль.
 

Пейзаж после битвы

 
Карл глядит на закат.
Днепр сверкнул, как секира.
Ты вернулся в прадедовский сад
на могилы Олега и Дира,
 
 
под тропу журавлей, и ковыль
шелестит ту же мантру,
а за морем запомнила пыль
легкий шаг Александра.
 
 
Звал на помощь и лапу, как лис,
грыз в капкане Мазепа,
но сильнее, чем доблесть, каприз
кочевого полтавского неба.
 
 
Карл спускается в лодку, бросая солдат,
зашептав: «Времена миновали»,
и по серой воде прочь уносит закат,
будто чашу Грааля.
 
 
А Мазепа тебе говорит:
степь схоронит,
выйдет месяц в поводыри,
ждут нас кони!
 

Радость

 
пришло войско сожгло деревню
где братья не знаю
я сижу в узкой прохладной яме
воду в ведра наливаю из крана
а струя журчит пузырится
и оранжевый и зеленый
мне подмигивают блики
я забыл 99 имен Бога
помню только одно Радость
 

«какому войску…»

 
какому войску
машешь акация
вслед
 

Сняли старую дверь

 
старая дверь краски чешуйки
ляг на нее
среди листвы облака
 

«летним вечером с крана в саду…»

 
летним вечером с крана в саду
никак ты не падаешь
капля
 

Язон

 
мы несли на плечах
по Ливийской пустыне
то что сделалось прах
то что было богиня
 
 
нынче осень чиста
ветра черные клочья
рощ обводят уста
очертанием ночи
 
 
когда луч на волне
кровью брызнет в экстазе
жизнь мерещится мне
силуэтом на вазе
 

Жара

 
Дощатые сомкнуты ставни,
и жмурится глиняный дом.
В июле становится главным
прохлада, а счастье – потом.
 
 
Замри же! Но муха дурная
настойчиво лезет в глаза
и, сладкие сны отгоняя,
жужжит золотая оса.
 

«Над колючею кручей трубя…»

 
Над колючею кручей трубя,
ветер вытряхнул рощу сегодня.
Над холодной водой сентября
хочешь, выйдем на сходни?
 
 
В голубой темноте скоро будет звезда,
берег тает.
Слышишь, сходни толкает вода,
будто рыбы настырная стая.
 

«Сойдешь с автобуса не там, где было надо…»

 
Сойдешь с автобуса не там, где было надо,
и под курганами бредешь, как сотню лет назад.
И в небе, где появятся Плеяды,
тускнеет красной полосой закат.
 
 
И дышит влагой тёмная земля.
Но я дойду, не заблужусь во мраке,
пока лесозащитной тополя
меня ведут – труда и братства знаки.
 

Снегопад

 
под святки вспомни обо всех
заговори со всеми
пусть спутается словно снег
над полем время
 
 
и лица как кино сквозят
в косых лучах под небесами
перекликаются блажат
трунят над нами
 

Чищу лопату

 
Теперь я всегда чищу лопату,
прежде, чем поставить ее в гараж.
Беру сухую ветку и соскребаю со штыка
чернозем или глину.
Так меня учила бабушка.
– Зачем? – говорил я.
– Под грязью лопата ржавеет.
– Проще будет купить новую.
Теперь мне все равно,
будет ли ржаветь грязная лопата
и сколько стоит новая.
В общем-то, мне наплевать и на чистоту.
Бабушки больше нет, и я делаю,
как она говорила.
 

Счастье

 
это счастье – ночью жечь на меже
костер из сухих стеблей кукурузы
рыжая шевелюра пламени
рыжие искры летят в черное небо
показываешь детям
это Кассиопея
это Орел
Лебедь
а там над верхушками больших акаций
в темном ветре Плеяды
это искры папа
наши искры
туда долетели
идемте спать
 

На Днепре

«Небо разгорается, как трут…»

 
Небо разгорается, как трут.
Чайка то ругается, то плачет.
Ставить сети лодки поплывут —
черные, смоленые, рыбачьи.
 
 
Как фарватер, над тобой денек
к западу протянется с восхода.
Или это голубой платок,
чьи концы легли в речную воду?
 
 
А когда смеркается всерьез,
в омуты плывут созвездий стаи,
лодки возвращаются в колхоз,
и встречать их прилетает аист.
 

Черкассы. Жара

 
Черкассы. Жара. И расплавленный день.
Как муха, влипаешь в прохладу квартиры.
Сквозняк обдувает. И двинуться лень.
Прохлада и лень – ничего больше в мире…
 
 
Под кручею Днепр. Но дойти нелегко
сквозь масло кипящего желтого зноя.
Ступеньки шатнутся, дыша глубоко,
зеленые доски вильнут под ногою.
 
 
И, с крошкой зеленой, плеснется вода,
когда пролетает на крыльях «Ракета»…
Однажды я, может быть, съезжу туда.
Да только ни пляжа, ни лестницы нету.
 

«вкус этот вспомнишь средь зимней судьбы…»

 
вкус этот вспомнишь средь зимней судьбы
Третьего Рима
смирно деревья стоят как столбы
сладкого дыма
 
 
булькают в небе лазури тазы
варятся в осени кущах
ведра последней жары бирюзы
солнечной гущи
 

«Во дворе наигравшись на зное…»

 
Во дворе наигравшись на зное,
как в пещеру, ныряешь в подъезд.
И прохлада тебя успокоит,
тьма – не съест.
 
 
Что то скажут тебе за дверями?
Поругают и, может, простят…
Все равно не расскажешь ты маме,
как трясли школьный сад.
 

На Днепре

 
Слышишь, вода на песке прошептала,
что хорошо здесь сому?
Старую лодку уводишь с причала
и уплываешь во тьму.
 
 
Звезды разбросаны по небосводу,
и одна – ярче всех.
С лодки ныряешь в черную воду
вниз или вверх.
 

Сентябрь на водной станции «Динамо»

 
Белокуры и сонливы
у воды красотки ивы.
 
 
Будка лодочника сонно
ждет курортного сезона.
 
 
Поваляться лодки рады
на песочке у ограды.
 
 
И на станции «Динамо»
благодать пустого храма.
 

Города

Форум

 
дождик серый
походи погляди помолчи…
к арке Тита от арки Севера
есть пустырь и на нем кирпичи
 
 
на сосцах только капли печали
городов ненасытная мать
треснул мрамор колонны упали
что их мучить зачем подымать
 
 
пронеси не губи дай отсрочку…
но промокла земля до нутра
и набухла вишневая почка
будто купол святого Петра
 
 
и на сердце победы химера —
колесницы венки трубачи…
к арке Тита от арки Севера
не ходи не гляди не молчи
 

«к замку Ангела от Ватикана…»

 
к замку Ангела от Ватикана
вдоль стены вдоль стены вдоль стены
а Юрку слишком мало стакана
но ничьей верно нету вины
 
 
что весна набухает на свете
и как только исполнится срок
прочь летят тополиные дети
отыскать себе почвы клочок
 
 
колокольцем средь Рима златого
забренчим в голубом сквознячке
зазвеним будто слово
колыбельной о сером волчке
 

Римские прогулки

 
Придыхания блажь на губах,
ты и тут отыскала…
Только мусор любовный в кустах
возле терм Каракаллы.
 
 
От дождя к тебе дрожь,
и пустырь, будто рана.
И по горбику сладко бредешь
вдоль стены Адриана[10]10
  В Риме есть стена Аврелиана.


[Закрыть].
 

Флоренция

1

 
Утро начинается над Арно.
Розовым пощекоти лучом,
сквознячком продуй меня коварно
над большим коричневым ручьем.
 
 
Круче неба сшитый купол красный,
что ж губу долины закусил
каменный, зубчатый, сладострастный,
юный, лживый из последних сил?
 
 
Словно неразумного дитятю,
голубым укрой меня плащом,
укачай меня, я буду спати
на траве зеленой под мостом.
 

2

 
Ave, Веккьо, Фиоре, Арно!
Были вы для меня легендарны,
 
 
и читал я у Мандельштама,
что тосканское небо прямо
 
 
упирается в эмпиреи,
оттого-то и не стареет,
 
 
не горюет…
Но ты на мосточке
не дари, не дари мне цепочки,
 
 
а с драконом оранжевым блюдце —
рассмеяться, погладить, проснуться…
 

«заворожённый юный…»

 
заворожённый юный
раннего лета плеск
медленный взгляд на лагуну
клекот и блеск
 
 
высыпь как соль на ранку
коль не разбудит дрожь
черную итальянку
встретишь и пропадешь
 
 
в воду глядись с опаской
в свой возвращайся край
венецианскую маску
не надевай
 

«во Флоренции Венеции и Риме…»

 
во Флоренции Венеции и Риме
я бродил на пару с мыслями своими
 
 
на меня глядели бронзовые кони
только все равно я ни черта не понял
 
 
я домой вернуся к лесу и суглинку
под вечер поставлю черную пластинку
 
 
струнные и флейта бас и два гобоя
теплым в ухо капнут скажут что с тобою
 

Прага

 
эта осень похожа на вкус винограда
эта жизнь уходила ты рада не рада?
 
 
так зачем же туманы запахли листвою
этот город увидев любил ли его я?
 
 
виноградную воздуха чувствуя мякоть
я хотел улыбнуться а вышло заплакать
 
 
где зеленое с желтым смешались нестрого
по колена в земле ждет Его синагога
 
 
приходи ведь из славы и срама
вы построили город Ему вместо храма
 

«В Толедо под вечер приедь…»

 
В Толедо под вечер приедь
и подымайся в гору,
смотреть – лучей последних медь
погаснет скоро —
 
 
на белокаменный собор
арабской старой веры,
где на колоннах до сих пор
кривляются химеры.
 
 
Мигнув, потухнет солнца глаз,
и тучи дрогнет веко.
В квартал еврейский опустясь,
ищи эль Греко.
 

«и начала Каталония сниться…»

 
и начала Каталония сниться
думал пойду посмотрю в Барселоне границу
 
 
города с морем вагончик канатный
в синее небо билетик бесплатный
 
 
я свою жизнь раздарил да вернули подарки
серый листочек слепой ни следа от слезы ни помарки
 
 
только и вижу что мокрый листочек бумаги
пену и мусор у теплого моря на взмахе
 

«Поскакала душа…»

 
Поскакала душа
вниз по склону —
приласкай малыша,
Барселона!
 
 
Я спокоен на вид,
но глядеть нужно в оба —
мое сердце стучит:
Тибидабо[11]11
  Гора Тибидабо – высшая точка Барселоны.


[Закрыть].
 

Таррагона

 
что-то синее там малыш
пей вино и покрепче и вскоре
с каталонской скалы разглядишь
в искрах море
 
 
но учти что зари перламутр
быстрый сумерк залижет как ранку
и собору входи внутрь
то есть выверни его наизнанку
 

Zell am See

 
полетело пухом белое тепло
отчего-то Австрию снегом занесло
 
 
верно добрый кайзер бродит по горам
за его здоровье выпьем по сто грамм
 
 
музыкант раскатит хриплый саксофон
и над ухом каркнет черной кирхи звон
 
 
отыщи в тумане матерь-богородицу
буковым барокко сердце распогодится
 
 
и просыплет солнце светлую солому
как все мягко стелется в тыще верст от дома
 

2004

Ярославль

 
ничего мне не надо
только видеть
блеск на смятой воде
где целуются реки
и детей на песке
угловатую голую пляску
как вливается ветер в листву
и береза
шестою главою у храма
ничего
 

Серпухов

 
Словно этим ветром снесены
купола и колоколен шпили.
У Великой грозовой стены
облака-кочевники застыли.
 
 
Смутные сквозные времена.
Грязь опять спасает от пришельца,
грязь лежит в полях по стремена —
стережет и кормит земледельца.
 
 
И простор, вздыхая глубоко,
все кому-то молится о чуде.
На губах обсохло молоко.
Осень, Русь – других уже не будет.
 

1980, 2008

Ленинград

 
Армия приходит в чисто поле,
тихо говорит: е. на мать!
Ну, так что нам помирать здесь, что ли?
И садится в балочку посрать.
 
 
Город прячет статуи в подвалы,
дохнет за фонетику свою.
Что ж ты ничего мне не сказала,
что мы можем встретиться в раю?
 
 
Что ж ты ничего мне не сказала,
что все это будет наяву?
Вдоль мостов замерзшего канала
можно выйти прямо на Неву
 
 
постоять, но надо торопиться
сесть в трамвай, покуда за окном
вянет день и спица золотится
с ангелом, а может, с петушком.
 

«Дождливая туча под утро уйдет…»

 
Дождливая туча под утро уйдет
и выглянет ясная зорька.
И самое время гулять без забот
в апрельских садах Нью-Йорка.
 
 
В подножье столпов, пирамид и Свобод
осмотрит полиция зорко
того, кто запретный сорвать хочет плод
в апрельских садах Нью-Йорка.
 
 
К Эмпайру тебя, будто пробку, несет.
Вздыхаешь и лезешь на горку
смотреть, как внизу загорает народ
в апрельских садах Нью-Йорка.
 
 
А издали, в дымке, морской разворот
сверкнет тебе сладко и горько.
Площадка качнется, и сердце замрет
в апрельских садах Нью-Йорка.
 

Дубровник

 
Мы по Дубровнику ходили,
и синим море расцвело.
Чуть ниже были башен шпили,
а сверху – синее стекло,
 
 
что на ветру слегка дрожало
уже не знамо сколько лет.
И, заплатив за то немало,
мы ели рыбу на скале.
 
 
Смотрели свысока на гавань,
от солнца спрятавшись под зонт,
а море подымалось справа
и шло под самый горизонт.
 
 
И даль о будущем, как Ванга,
несла какую-то херню.
И что там делал этот ангел,
все прозевавший на корню?
 

«В город твой поеду, царь Давид…»

 
В город твой поеду, царь Давид,
в город твой поеду, Соломон,
тот, что между двух морей стоит
на горе, как бирюзовый сон.
 
 
Полумесяц твой – родня ножу.
Никаких страстей не нужно, кроме…
Из окна отеля погляжу
на Вирсавию в соседнем доме.
 

«Пить поедем кофе на Босфоре…»

 
Пить поедем кофе на Босфоре.
Сядет бабочка на локоть – не дыши,
пусть выходят в Мраморное море
моряки, туристы, торгаши.
 
 
Пусть идет среди холмов дорога
для несущих грузы кораблей.
Счастья попроси себе у Бога
и по ветру свежему развей.
 
 
И под кровлей Голубой мечети,
нагулявшись в синих витражах,
сядем вместе на ковер, как дети,
что остались допоздна в гостях.
 

«Ах, Тбилиси, Тбилиси – какая-то яма…»

 
Ах, Тбилиси, Тбилиси – какая-то яма.
Разве только распробовать стих Мандельштама
приезжать сюда стоит, селиться на склоне,
что изрезан морщинами, словно ладони,
у того, кто идет с топором за дровами
в своей черной одежде, здороваясь с нами.
Ведь отсюда, грустя о червонном Иране,
Пастернак задыхался про серные бани.
Счастье в улиц откосах бродить до рассвета
бычьебойных церквей охраняют ракеты.
Сумрак прян виноградом и рван…
Что же крутится в ухе всё: «Ах, Эривань…»[12]12
  «Ах, Эривань…» – начало стихотворения О. Мандельштама.


[Закрыть]?
 

Tour Eiffel

 
Жара чуть утихла,
но от солнца в воздухе столько блеска,
что наперсточники у Эйфелевой башни
все быстрее тасуют свои стаканчики,
и то и дело кто-то из обступившей их смуглолицей толпы
выигрывает крупную сумму,
а остальные приветствуют счастливчика громкими аплодисментами.
Даже в тени под деревьями столько солнечного света,
что восточноевропейские женщины
одна за другой подбирают в траве у наших ног
золотые кольца и от всей души протягивают их нам.
– Летите, – машу на них рукой,
отгоняю, как ос от груши, —
несите на хвосте своим детям это цыганское золото Парижа!
Да не оставит оно на детской коже черных пятен!
Да превратит его прикосновение к детской коже
в настоящее золото!
И каждый пускай отгадает, под каким стаканчиком
лежит его счастье!
Даже тот, кто пожалел денег и сил,
чтобы забраться под небеса
на знаменитый стальной столп
посреди изнуряющего блеска
золотого парижского дня.