Текст книги "Стыдные подвиги (сборник)"

Под Микки Рурка

Городской парк в Электростали всегда был местом сгущения эротической энергии. Особенно летом, когда пространство над головами людей заполнялось тяжелой зеленой листвой. Особенно вечерами, когда сквозь жирную зелень едва пробивался свет фонарей. Особенно в выходные дни, когда здесь яростно отдыхали токари, сталевары, прокатчики и обдирщики.

У западного входа располагалась танцплощадка, куда я в свои двенадцать-тринадцать не совался, – это было гнездо порока. По пятницам и субботам гудела тут пахнущая портвейном толпа взрослых мужчин и женщин в диапазоне от шестнадцати до сорока лет, причем иные шестнадцатилетние выглядели и действовали более взросло, чем иные сорокалетние. Расклешенные джинсы, рубахи навыпуск, голые ноги, шикарные сигареты «Родопи», пластмассовые бусы на белых шеях, ситцевые платья, белые и желтые, в крупных цветах, синих, алых и черных; непременные драки и непременная милицейская машина в финале.

У противоположного – восточного – входа стоял дощатый туалет, огороженный забором, с просверленными тут и там дырками для подсматривания. К дыркам вела секретная тропа, известная всем городским кавалерам. Прежде чем отпустить даму в туалет, считалось хорошим тоном зайти сбоку и швырнуть обломком кирпича в мальчишек, засевших с той стороны забора; однажды такой обломок попал мне точно в ухо.

…Сейчас шел по парку, вспоминал свист того обломка, прилетевшего из полумрака, и хриплый возглас джентльмена: «Поймаю – башку оторву!». И собственную мысль: «Ага, конечно! Хрен ты меня поймаешь. Я маленький и быстрый».

Теперь мне двадцать, я две недели как вернулся из армии; сам оторву башку кому угодно. Уже не маленький, но по-прежнему быстрый. Даже, наверное, еще быстрее.

Правее и дальше, в ста метрах от исторического сортира, за восемь лет не претерпевшего никаких изменений (они вечны, эти сортиры), был павильон с кривыми зеркалами. Сейчас, в новые времена, зеркала сняли, поставили три десятка разнокалиберных стульев и устроили видеосалон.

Сегодня я обошел все видеосалоны в районе. Изучил программу. В одном крутили «Эммануэль», в другом «Калигулу», а здесь, в парке, – «Девять с половиной недель». «Калигулу» я смотрел трижды, всякий раз убеждаясь, что наиболее сильной составной частью фильма является музыка Хачатуряна. «Эммануэль» тоже не очень возбуждала: слишком сладко, медленно, героиня вялая, ее партнеры грубы и тупы. Кроме того, я, рожденный в СССР, не понимал скучающих богатых баб, да и не слишком верил в их существование. Сексом скуку не лечат.

Зачем скучать, если денег навалом? У меня вот, например, их нет, денег, на видеосалон едва наскреб, – и то не скучаю.

Конечно, если бы эта Эммануэль вылезла, ногами вперед, из телевизора и предложила мне себя – я бы не отказался. Но Эммануэли не приходят к двадцатилетним дембелям из фабричных городов, это факт.

В зале полумрак, зрители – несколько мрачных одиноких мужиков и несколько мужиков с подругами; подруги подхихикивали. За моей спиной громко грызли семечки. Я сел на стул, вдруг понимая, как велико мое отчуждение от остальных.

Спустя полтора часа вышел, оглушенный. Хозяин салона не обманул, эротики оказалось достаточно, но я главным образом наблюдал за героем в исполнении Микки Рурка, и на второй половине фильма уже смотрел только на него.

Возвращался по темным аллеям, бесшумный и романтический, улыбался и глубоко дышал носом.

Оказывается, все так просто. До смешного просто. Черт возьми, у этого парня даже не было машины. И джинсов вареных. И кроссовок белых. И мускулов. И кулаков каменных. Ходил в черном пальто и помалкивал, а если говорил – то очень тихо.

Мать с отцом уже спали, – я перетащил телефон на кухню, закрыл дверь и набрал номер. На том конце сказали «алло».

Вчера поздним вечером я тоже ей звонил. Привет, говорил, как дела? Как сама? Как настроение? Слушай, мне сегодня рассказали новый анекдот… Далее последовал анекдот, или два анекдота.

Но сегодня все было иначе.

– Здравствуй, – прошелестел я, вооруженный новым методом. – Ты уже застелила постель?

– Чего? Постель? Ага. Как раз стелю. Завтра рано вставать. А ты чего такой загадочный?

– Я – загадочный? Лестно слышать. Расскажи, какого цвета сегодня твои простыни.

– Пошел ты к черту!

– Хорошо, я пойду. Но чуть позже. Ты не ответила на вопрос…

Тут важно соблюдать меру. Не следует быть слишком вкрадчивым. Голос должен звучать спокойно, по-доброму. Умеренно-интимная интонация, а вопросы – неожиданные.

Микки Рурк – он ведь как делал. Он смотрел на женщину – и говорил только о ней самой. Он ни слова о себе не сообщил. Сказал одну фразу, да и ту я забыл, пока ждал финала. Он не пихал ей себя, не гнал веселуху. Он беседовал с ней о ее мире.

Гениально, думал я. Примитивно до изумления. Безотказно.

Она – на том конце провода – хихикала и смущалась, разговор о простынях явно ей нравился.

– Стой, – произнес я, перебив ее монолог. – У тебя на работе есть кресло?

– Что?

– Кресло, – повторил я. – Или стул. Ты приходишь в свой кабинет и садишься в кресло, правильно? Или это табурет?

– Не табурет. Что я, дура, на табурете сидеть? Нормальное кресло, со спинкой…

– Расскажи о нем.

– Зачем?

– Мне интересно.

– Что-то я тебя сегодня не понимаю.

– Это не страшно. Сегодня не понимаешь, завтра поймешь. Доверься мне. Я сделаю все, чтобы ты меня понимала. А сам постараюсь понять тебя. Но мы отвлеклись. Расскажи мне про свое кресло. Оно деревянное?

Так продолжалось почти полчаса.

Разговаривай с ней о ее мире. Пусть сообщает о креслах и табуретах. О деревьях, растущих за ее окном. О сумочке и о застежке на ней.

Не говори с ней о ее маме – она будет вздыхать и жаловаться. Не говори с ней о ее подругах – она будет рассказывать сплетни. Изучай ее и только ее миниатюрную частную вселенную.

Долго не мог заснуть от возбуждения и даже некоторого азарта – не сказать чтоб охотничьего, но настоящего мужского, а наутро поехал в Москву и сразу – даже не в вагоне, но в тамбуре, на перегоне Храпуново – Электроугли, придавленный толпой к приятной сероглазой девочке, сразу включил Микки Рурка.

– Извините, а можно узнать имя вашей кошки?

Приятная – в сарафане и серебряных цепочках – изумилась и ответила, что кошки нет, есть кот, именем Том.

– В честь Тома Уэйтса?

– В честь Тома. Ну, который – «Том и Джерри»…

– Слушайте, – я наклонился к самому ее уху, – не говорите никому, что назвали кота в честь персонажа мультфильма.

– Почему?

– Вас будут считать ребенком. А вы не ребенок, так ведь?

Она усмехнулась.

– Нет. Я не ребенок.

– У вас исцарапаны запястья. Сразу видно, что любите котов и кошек.

– Я не люблю! Это мамы кот…

На перегоне Сорок третий километр – Черное мы познакомились, но развивать ситуацию я не стал. Во-первых, надо знать меру, – с меня пока хватит одной подруги. Во-вторых, Приятная спросила, чем я занимаюсь, – пришлось назваться студентом. Несолидно, скучно, инфантильно. А Микки Рурк на тот же вопрос ответил иначе, как-то красиво и витиевато сформулировал, – жаль, вылетело из головы, придется идти еще раз… В-третьих, кошка в доме не нужна, кошки воняют, а у меня аллергия, и, кстати, моя нынешняя женщина уже имеет дома кошку; если менять, то менять женщину с кошкой на женщину без кошки, тем более что теперь, когда новейшая Микки-Рурк-технология освоена, я могу выбирать любую.

Можно, конечно, было представиться не студентом, а плотником-бетонщиком второго разряда (так записано в трудовой книжке) или, например, такелажником-стропальщиком, но я давно скрывал свою профессию. Почему-то никто не верил, когда я рекомендовался плотником-бетонщиком. Смеялись и даже обижались всерьез.

Видели б вы мою опалубку, мою обвязку, трогали бы вы сырую монолитную стену в тот момент, когда с нее едва содрали деревянные щиты! Это не смешно. Это, черт возьми, очень серьезно.

На перегоне Реутово-Новогиреево я сказал, что назвать кота Томом можно в честь Тома Круза или на худой конец Тома Беренджера, – и вышел, поимев на прощание благодарно-заинтересованный взгляд.

В тот же день, уже вечером – мягким, белым – приобрел розу, одну; попросил продавщицу вдвое укоротить стебель. Сунул аленький цветочек под куртку. Микки не дурак, он тоже не заваливал свою даму букетами – к чему купечество? Он дарил цветы в единичных экземплярах. Нормальный ход для фабричного города, где с букетом просто так по улице не пройдешь и на автобусе не проедешь – испепелят любопытными взглядами.

Пришел, вручил тут же, в прихожей, – невзначай просунул снизу вверх, в момент приветственного поцелуя, меж собственной грудью и ее.

– Ой, – сказала она испуганно, – у меня вазы нет.

– Ничего страшного. Я принесу тебе вазу. Я принесу тебе воду, чтоб налить в эту вазу. Я принесу стол, чтобы поставить вазу, и стулья, чтобы поставить вокруг стола.

Она посмотрела, как смотрели модистки на гвардейских офицеров сто лет назад.

– Хватит сказки рассказывать. Все равно ты на мне не женишься.

В комнате сел на диван. Кошка обнюхала мои ноги, подумала и ушла.

– Давай, – предложил скромно, – проживем до конца сегодняшний день. А потом будем думать про завтрашний…

– Не заговаривай мне зубы! Не хочешь жениться – так и скажи.

Ну, брат Микки? Что бы ты сделал теперь?

Вдруг понял: ни хрена. Он просто не оказался бы в такой ситуации. Он с самого начала управлял отношениями. Он вел, а женщина шла следом, обмирая от удовольствия.

Он взял ее и погрузил в себя, как лед погружают в стакан с виски.

Интересно, откуда я знаю, как погружают лед? Откуда мне известно, какие взгляды ловили на себе гвардейские офицеры сто лет назад? Насмотрелся фильмов? Начитался книг?

Хотел встать. Но Микки не встал бы, он презирал торжественность, он не делил время жизни на обыденность и праздник. Остался на диване – только сел прямее.

– Ты хорошая девушка. Ты мне нравишься. Но я никогда на тебе не женюсь.

Цвет ее лица изменился с обычного, светло-розового, кондитерского, на чистый красный. Изюмные губы приоткрылись и сжались.

Я приходил сюда уже четыре месяца и ни одной секунды не собирался на ней жениться. Она была добрая и чистая, но жила слишком пыльно и скучно, в запахах кошачьей мочи и малосольных огурчиков.

Но она при всем этом была не дура и сейчас мгновенно все поняла, примирительно улыбнулась и села ко мне на колени, и стала что-то быстро говорить. Не женишься – и ладно, я понимаю, это преждевременный разговор, нам и так хорошо, ты прав, надо жить сегодняшним днем. Я гладил ее по голове, ничего не чувствуя, и вскоре ушел, пообещав назавтра вернуться с вазой для цветов, но не вернулся ни с вазой, ни без вазы, ни назавтра, никогда.

Через месяц похолодало. Я стал ходить в пальто. Не черном, как у Микки, светло-сером, но все равно, получилось похоже. Пальто надо уметь носить. Сутулым и вразвалку шагающим пальто противопоказано. Далее, нужны перчатки, классические брюки и ботинки. После некоторых колебаний я решил временно обойтись джинсами, а ботинки и перчатки пришлось купить, ничего не поделаешь – в кирзовых сапогах Микки Рурка сложно исполнить.

Пластику тоже сменил. Микки не суетился, он был полон достоинства. Он глядел в лица, в глаза, а не себе под ноги.

Ничего яркого. Ничего броского. Все скромно, вполголоса.

Посмотрел «Девять с половиной недель» еще раз. Женщину главного героя играла Ким Бэсинджер, и я едва не засмеялся в голос, сообразив, что в моей стране Ким – мужское имя, и не простое: расшифровывается как «Коммунистический Интернационал Молодежи». Воистину ничего серьезного не содержал этот в общем симпатичный и умный фильм, и знаменитая сцена с обмазыванием героини сладкими жидкостями (кленовым сиропом?) оставляла меня равнодушным, – уже я знал, что наилучшей жидкостью для смазывания кожи в моменты соития является женский пот; но Микки был хорош, сволочь. Фильм, собственно, повествовал о любовной игре, мужик играл и не смог остановиться, заигрался и потерял свою женщину. Фильм был о том, что реальность шире и больше игры, но мне, студенту, дембелю, парню из фабричного города, игра нравилась больше реальности.

Наступила зима. Зимой трудно работать под Микки Рурка. Шерстяные носки, фланелевые поддергайки, варежки, шарфы, шапки – все это лишает твой образ лаконичности. Шапки я вообще ненавидел. В России не придумано красивого и легкого зимнего головного убора. Даже самый элегантный мужчина, надев кроличий треух, становится похож на собственного далекого предка, скифа или древлянина. Больше того, вокруг шапок создана своя зимняя субкультура, шапку можно мять в руках в моменты смущения или подбрасывать в воздух в моменты восторга. Шапкой можно занюхивать выпивку. Шапку даже используют для самообороны: кинул в лицо, а сам – ногой по яйцам. Микки Рурку было хорошо: натянул легкое пальтецо – и вперед. А что делать мне, когда на улице минус двадцать пять?

Сопли, опять же.

Вполсилы размышляя об этом, в конце января я шел от вокзала домой, через город, немилосердно заметаемый снегом. Днем сдал последний хвост, сессия была позади, по этому поводу выпил с приятелями портвейна. На автобусной остановке увидел аварию: слишком лихо подкативший номер тридцать восьмой не сумел затормозить в черной ледяной каше и ударил мордой в спину стоявшему номеру четырнадцатому. Из обоих номеров выбирались разочарованные люди. Несколько самых наивных требовали вернуть деньги. Никого не убило и не ранило, но две или три бабы заполошенно причитали – просто так, для порядка. Прямая, высокая, темноволосая, в красном пальто выбралась из толпы плечом вперед, отошла в сторону и задумчиво прикусила губу. Мне всегда нравилась такая задумчивость. Женщина, которая не знает, что делать, сразу становится привлекательной.

Свою шапку, вязаную, туго обтягивающую череп, так называемую пидорку, я снял еще в вагоне. Полбутылки портвейна, вечер, пятница, метель, двадцать лет, два месяца как вернулся из армии – сам Бог велел презреть непогоду.

Посмотрел в ее лицо (румянец, усталый рот, глаза-губы накрашены), кивнул. Она училась в соседней школе. Имени я не помнил, но она – Лена? Оля? – фигурировала среди знакомых, то ли девушка дальнего приятеля, то ли подруга одноклассницы, – в общем, был повод для формального приветствия.

Уже прошел мимо, дальше, – я любил мимо проходить, по касательной к любому событию, тем более что событие выглядело примитивным, нелюбопытным: подумаешь, два автобуса столкнулись; потом замедлил ход, развернулся. Она все еще стояла, ожидая, чем закончится передряга.

– Пойдем, – сказал я, приблизившись. – Это надолго.

– Нет, – ответила она. – Такой снег. Я на каблуках. Спасибо. Мне далеко. На Южный.

– Сейчас придет другой автобус, и вся эта толпа, – я показал на скопище черных спин и меховых малахаев, – в него полезет. А ты на каблуках. Тебя раздавят на фиг… Пойдем. До Южного – пятнадцать минут прогулочным шагом.

Не знаю, что бы сделал Микки, окажись он посреди маленького городка, на тропе, пробитой в полуметровых серых сугробах. Под ручку не пройдешься, и красивые интимности в ушко не промурлыкаешь. Я двигался впереди, вроде ледокола, раздвигая снег лыжными движениями ног. Она – сзади. В особенно опасных местах я, не глядя, вытягивал назад руку, и она хваталась за нее, решительно сжимая мои пальцы своими, длинными и сильными. Прошли пол-пути, когда мимо по дороге проехал автобус – перекошенный, медленный, битком набитый, смешной и жалкий даже.

– Смотри, – сказал я. – Сейчас ты была бы там. Сплющенная. Такая красивая, в красном пальто, на каблуках – и в давке…

– Ну и что. Я каждый день так езжу.

Мой город при всех его милых провинциальных особенностях все-таки не был медвежьим углом, а имел статус металлургической столицы региона, кое-где тротуары чистили, и последнюю треть пути мы прошли по поверхности твердой, хотя и скользкой; она держалась за мой локоть.

– Красивое пальто. Любишь красный цвет?

– Оно не красное. Малиновое.

– Любишь малину?

В ответ получил невеселую усмешку.

Когда свернули во двор, я довольно быстро сообразил, что делать; войдя в подъезд, тихо попросил:

– Подожди минуту.

Присел и тщательно, перчатками, сбил снег с ее сапог.

– Очень любезно с твоей стороны, – сказала она.

– А хули, – едва не ответил я; зимой портвейн коварен. Попросил телефон и тут же получил его.

Имени я так и не вспомнил. Решил, что вечером позвоню другу, бывшему секс-символу школы, он был активный экстраверт и помнил все имена, фамилии и прозвища нашей старой банды. Заодно получу дополнительную информацию. Где работает, есть ли муж или жених. Это будет в стиле Микки.

– Хо-хо, – сказал друг. – В добрый путь! Только имей в виду, она была замужем. Полгода как развелась.

– Когда успела?

– Хо-хо! Ты не представляешь, что тут творилось, пока ты погоны носил…

Положил трубку, налил себе чаю, задумался. Сначала ощущал робость – вроде ровесница, но уже разведенная, то есть взрослая тетка, как с ней дело иметь? Она знает о мужчинах много больше, чем я – о женщинах. Потом это же самое обстоятельство перестало пугать, а – наоборот – возбудило.

В девять вечера позвонил ей.

– Извини, что поздно.

– Почему «поздно»? Самое время для личной жизни.

«Вот что значит – разведенная, – подумал я. – Сразу ставит все на свои места».

– Я просто хотел узнать ответ на тот вопрос…

– Какой?

– Нравится ли тебе малина.

– Хочешь угостить?

– Хочу.

– Я не против.

– Что еще, кроме малины? Какие пожелания?

Через три минуты, договорившись о встрече, всерьез ошалевший, еще пребывая под портвейном, лег в свою твердую пацанскую постель. Какой ужас, где я ей найду малину в январе? Чертов Микки со своей технологией спутал все карты. Может, она тоже смотрела фильм и помнит ту сцену, где герой, в мягком рассеянном свете открытого холодильника – кстати, битком набитого, – кормил героиню клубникой? Беда, беда!

Рано утром, прихватив всю наличность, рванул, сквозь снега, в единственный в городе коммерческий магазин и там, тотально счастливый, среди шоколадных батончиков и флаконов с коньяком обнаружил фигурную бутыль малинового ликера. Цена – двухнедельный заработок плотника-бетонщика – не смутила. Наоборот, это было на руку, это выводило свидание на более высокий уровень – цены на коммерческий алкоголь всем известны; явиться к даме с экзотическим напитком в кармане – такое Микки одобрил бы сразу.

Квартира показалась мне перегруженной мебелью, но в общем – приятной, не мещанской, и я рискнул себя поздравить. Удивления не испытал – все было понятно уже по красному пальто и сапогам на каблуках. Пока разувался, из комнаты неспешно просочилась вполне элегантная, не склонная к полноте мама; равнодушно кивнула, прикрыла за собой дверь кухни. Эти маневры мы знаем, подумал я, вроде спиной повернулась, а на самом деле внимательно изучила гостя в каком-нибудь зеркале.

Дочь, в обтягивающих джинсах, выглядела очень достойно, такая девушка в соку, блестящие – наверное, только что вымытые – волосы, серьги в маленьких бледных ушках. Богатые, решил про себя гость, протягивая бутыль этикеткой к даме. Носить дома джинсы – неслыханная роскошь. Я свои надеваю только в университет или – как сейчас, для интима.

В комнате дочери нашлось все необходимое: и рюмки, и лимон на блюдечке, извлеченный из небольшого холодильника. Очень богатые, подумал гость. Два холодильника в доме.

Было много розового цвета – ковры, шторы, кресла, – много пластинок, много расставленных тут и там безделушек. В воздухе словно бы что-то реяло и развевалось. Она сидела нога на ногу, босая, я рассматривал ступни, красивые, но неспортивные, малоподвижные. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.

После трех рюмок ликера ее щеки сделались похожи цветом на самый ликер.

– Андрей, – сказала она, – скажи честно. Чего ты от меня хочешь?

– Ничего, – ответил я довольно честно.

– Совсем?

– Ну… То есть хочу многое, конечно… Но не в данный момент.

– Понятно. Ты хороший парень.

– С чего ты взяла? Ты меня совсем не знаешь. Я могу быть хорошим. Могу – плохим.

– Мой муж говорил, что я сука и тварь. Налей мне еще.

– Ты, конечно, не тварь, – возразил я. – У тебя хорошая комната. Пластинки. Твари живут как твари, но тут все по-людски… А насчет того, что ты сука – не знаю. Не готов ответить. Лично я не считаю это слово оскорблением.

Она посмотрела сквозь меня, пробормотала:

– Каждый божий день выслушивала. Ты тварь, ты сука, зачем я с тобой связался…

Подняла глаза.

– Может, и ты такой же? Может, вы все такие? Сначала хорошие, а потом – сука, тварь…

– Вижу, тебе было несладко.

– Да! Еще как.

– Но ведь все уже в прошлом.

Зрачки были белые, бессмысленные. Я взглянул на этикетку: производитель гарантировал тридцать градусов крепости.

Встала, грубо отдернула штору; вытянувшись, изогнув стан, открыла форточку. Закурила. Сообщила мрачно:

– Кошку заведу. Уже решила. Маленькую, персидскую. Она не будет называть меня тварью и сволочью. Она будет только мяукать.

– Хорошая идея.

– Ты не куришь?

– Нет.

– Жаль. Я бы свалила на тебя. Мать ругается, когда я курю в комнате.

– Вали смело, – разрешил я, пытаясь развернуть диалог в соответствии с рецептами Микки. – Скажи, Андрей пришел, напоил, сигаретами надымил, наговорил гадостей… Вали все, что пожелаешь.

– Ты тоже будешь называть меня сукой и сволочью?

– Если хочешь – буду.

Она повернулась, слишком резко, слишком нервно; слишком неряшливо тряхнула кистью с зажатой меж пальцев сигаретой.

– Хочу! Давай скажи: ты сволочь, ты сука. Можешь даже ударить. Он тоже меня бил. Днем. Пока мать с отцом были на работе. Бил, потом уходил и шатался где-то до ночи. Потом мать сказала: «Или пиши на него заявление, или убирайтесь оба из моего дома…»

– Извини, что лезу… Но зачем ты вообще с ним связалась?

– Не твое дело! Дай мне рюмку. Только полную. И пепельницу дай. И сам подойди поближе. Вот сюда встань и говори: сука, сволочь, дура, ненавижу… Давай говори.

Пила по-девичьи, тянула меж едва приоткрытых губ, маленькую рюмочку – за три глотка.

– Не сегодня, – возразил я, поднося пепельницу. – В другой раз. Я подготовлюсь, выучу разные злые слова и выражения, приду завтра – и начнем.

– Нет. Сейчас. И рубашку расстегни. До пояса. Мне нравится, когда расстегнуто…

– Может, сама расстегнешь, если нравится?

– Еще чего. Ты вообще, зачем сюда пришел? Думаешь, я сука? Блядища? Вино притащил, расселся тут, как у себя дома…

Это армия виновата, подумал я. Два года ходил строем. В это время они тут женились, разводились, били друг друга и рубашки расстегивали. Я отстал от жизни. Ничего не понимаю в бабах. Десять минут, четыре рюмки – и вот: мной уже управляют. Что делать, брат Микки? Почему ты умеешь, а я – нет?

Шел обратно, усмехался про себя. Ликер оставил привкус карамели и соды. Два раза посмотрел фильм – но так и не понял, какова его профессия. Вроде бы сидел, развалясь, в мощном кресле, нажимал кнопки, смотрел в экраны, но как-то вполглаза.

Кто ты, Микки?

Через пять лет, в середине июня, ехал по пустому Гоголевскому бульвару, в два часа ночи; специально очень медленно, открыв все окна, для создания иллюзии пешей прогулки. Рядом сидела тонкая, длинноногая, с красными волосами. Четыре дня назад, при знакомстве, назвалась Региной; я не поверил, и с тех пор ни разу не назвал по имени. Говорила, что танцует; я верил, ее сильные ноги с узкими бедрами и немного вывернутыми наружу ступнями двигались отдельно от слишком прямой спины, так бывает у балерин.

– Вот здесь, – объявил я, нажимая на тормоз и показывая пальцем. – Вот в этом месте полная иллюзия, что я – в Электростали. В парке культуры и отдыха. Такая же листва, и так же фонарь светит.

– Круто, – сказала она. – А куда мы едем?

– Ко мне в офис.

– Ура. Я увижу, чем ты занимаешься.

– Зачем тебе знать, чем я занимаюсь?

– Ну… Все-таки.

Справа нас осторожно объехало такси. Водитель бросил раздраженный взгляд. Мы мешали ему работать.

– Был старый фильм, – сказал я. – Не помню, как называется. Там герой красиво играл с женщиной в любовь. Она спросила: «Чем ты занимаешься?» Он ответил: «Я покупаю и продаю деньги». Скажи, хорошо звучит?

– Да. Только непонятно.

Я проехал еще пятьдесят метров, свернул, вкатился под низкую арку, во дворе остановился.

– Пойдем.

– Ты не закроешь окна?

– Нет, – сказал я. – Весь двор под видеокамерами. Есть инфракрасные, есть ночного видения. Если кто сунется – охрана сразу все увидит.

Поочередно открыл три стальных двери. Охранник, выглянув из своего закута, кивнул мне и посмотрел на мою красноволосую спутницу с глубоким равнодушием. Он давно здесь работал и навидался всякого.

Я провел ее в кабинет, включил настольную лампу.

– Хочешь выпить – в шкафу найдешь.

Сел в кресло.

Я ни разу за четыре дня не притронулся к ней. Ей это нравилось. Мы ужинали салмон-стейком, спаржей, шампиньонами на гриле. Ей это тоже нравилось. Каково содержание ее жизни – я не спрашивал. Где подобрал ее – не помнил. Помнил, что сильно поскандалил с женой и ушел из дома. Помнил, что в первый вечер испытал невыносимую тоску и боль. Перехватывало горло, подступали слезы. Как будто нажрался толченого стекла.

Она плеснула себе коньяку, глотнула торопливо («Куда торопится? – подумал я. – Жить? Наслаждаться? Или боится, что прогоню?»).

– Я чуть-чуть. Я пить не буду. Я нюхать буду. Хочешь понюхать?

– Нет.

Под моим взглядом она достала из сумочки миниатюрный кошелечек, очень потрепанный, из него извлекла нитку с иголкой, маникюрные ножницы, следом – пакетик с порошком.

– Не боишься с собой носить?

Она помотала головой.

– Я его всегда сюда прячу. Где нитка и иголка. Или – можно в коробочку с тампаксами, тоже вариант…

– А если поинтересуются, зачем таскаешь с собой нитку с иголкой?

– Глупый вопрос! Чтоб колготки зашить, если порвутся.

– Ты интересная тетка. На колготки денег нет, а на кокаин – есть.

Она беззаботно рассмеялась. Это был ее главный звук: легкий смех. Все четыре дня приходила в одном и том же коротком, сильно выше колен, платье. Возможно, все ее личное имущество исчерпывалось этим платьем – белым в синие цветы – и граммом стаффа.

– Налей мне, – сказал я.

Она поспешно налила, поднесла. Слишком поспешно. Я даже вздрогнул; показалось, что вижу ее впервые. Ноздри в белой пудре, взгляд прыгает, как шарик пинг-понга: со стола на шкаф, оттуда – на клавиатуру компьютера, оттуда – на мое лицо.

Я выпил. Ощущение, что все идет не так, то появлялось, то исчезало.

– Сядь на стол, – сказал я и показал пальцем.

– Хорошо.

– У меня к тебе просьба. Открой, пожалуйста, рот. И высунь язык.

Она опять засмеялась.

– И не смейся. Это еще одна просьба. Итого две просьбы. Третьей не будет. Ближе чем на метр не подойду. Честное слово. Просто открой рот и высунь язык. И посиди так, хотя бы минуту…

– Хочешь поиграть в глубокую глотку?

– Я не смотрел этот фильм. И я не хочу играть.

– Значит, это не игра?

– Ни в коем случае. Только сначала включи верхний свет. Я хочу все видеть.

Язык ее – широкий и короткий, ярко-розовый у кончика – выглядел слишком здоровым, младенческим.

– Да, – сказал я. – Вот так. Молодец. Только высунь на всю длину. В этом весь смысл. Широко открыть и далеко высунуть.

Помотала головой, закрыла рот, вытерла губы.

– Я так не могу.

– Постарайся.

– Тебе нравится унижать женщин, да?

– Это не унижение. Это упражнение. Улучшает приток крови и развивает подвижность лицевых мышц. Попробуй еще раз. Две минуты.

– Ты говорил – одну.

– Теперь я хочу две. Давай. Сделай.

Она снова высунула его.

– Насчет глубокой глотки – это к моему другу. У меня есть друг, мы с ним вместе работаем. Он регулярно приводит сюда женщин. Не таких, как ты. Настоящих блядей. И предлагает все время одно и то же… Тяни язык. Тяни.

Ее глаза заслезились.

– Да. Вот так. Ты очень красивая. Слушай дальше. Он достает деньги. Пять пачек долларов, в каждой пачке – сто листов. Бумажки по одному доллару. В Москве они плохо ходят. Кому нужны однодолларовые бумажки, правильно? В общем, у нас накопилось почти три тысячи однодолларовых листов. И вот он показывает все это и говорит: сколько засунешь в рот, столько и унесешь. Но минимальное количество – четыре пачки. Не две, не три, именно четыре… Тяни язык!

Она сильно покраснела, но держалась.

– Еще немного, – я посмотрел на часы. – Меньше минуты. В общем, так он развлекается, друг мой. Уже полгода. Сначала ничего мне не говорил, а потом напились мы, в удачный день, – и он признался. Это, сказал, очень весело, а главное – познавательно. Три пачки обычно легко входят, а четвертая – с большим трудом. И то, если рот большой. Совать надо узким концом, разумеется. Они пихают в себя, давятся – а он наблюдает. Рассказывал, что одна, самая решительная, затолкала четыре пачки, а вынуть не смогла. Судорога лицевых мускулов! Он сам выдернул. Одной рукой за волосы держал, а другой тащил. Чувствую, говорит, не идет, а потом догадался: сначала вытянул одну пачку, которая в середине, и спас девушку…

Она закрыла рот и схватилась ладонями за щеки. Промычала:

– Челюсть не двигается.

– Вот и не двигай.

– Мне кажется, я бы смогла.

– Что «смогла»?

– Взять в рот четыре пачки.

– Я тебе это не предлагаю. Мне кажется, это тебя унизит.

– Да. Ты прав.

– Если тебе нужны деньги, я дам безо всяких игр. Просто так.

– Я не хочу просто так. Дай в долг.

– Нет. Если я дам тебе в долг, ты начнешь мне звонить. Как порядочная девушка. Два раза в месяц. Или даже раз в неделю. Ты будешь говорить: «Слушай, извини, пока не получается, но дней через десять – точно отдам…» Или: «Слушай, я не набрала всю сумму, есть только часть, давай увидимся сегодня…»

– Ты не хочешь, чтобы я тебе звонила?

– Нет. У меня жена. Ребенок. У меня работа. Я сижу здесь с утра до ночи. Покупаю деньги, продаю деньги, говорю о деньгах, думаю о них… Твои звонки будут меня бесить. А теперь – вставай. Я отвезу тебя домой.

Домой она, разумеется, не поехала. Два часа ночи – для нее это был самый разгар периода активности. Попросила высадить на Новом Арбате, возле «Метелицы». Улыбнулась на прощание. Ткнула пальцем пониже уха, покачала головой: мол, до сих пор болит.

Отъезжая от обочины, я хохотал.

Что, брат Микки? Что, чувак? Теперь я тебя понимаю. А ты, будь рядом, понял бы меня. Газеты пишут, что ты совсем запил и плохо выглядишь. Красивого парня с влажными оленьими глазами больше нет.

Но и меня – того дембеля, посетителя видеосалонов – тоже нет.

Дело не в том, покупаю я деньги или продаю. Дело не в том, играю я в игры или не играю. Дело в том, что в каждый момент времени рядом со мной оказывается та женщина, которой я достоин.

Через пятнадцать лет, в середине июня, сидел на открытой веранде кафе на Кузнецком Мосту. За столом слева пили латте и пересмеивались он и она, невыносимо красивые и свежие, как две маленькие радуги; она – слегка жеманная, но явно местная, московская барынька, дочь или внучка какого-нибудь торговца недрами, сливочная девочка с пронзительно-голубыми глазами; он – загорелый, в льняном костюме и туфлях «репетто», свободно откидывающий корпус на деревянную спинку стула, улыбающийся умеренно плотоядно, тоже совсем молодой, но уже солидный; когда-то я сам был таким.