Текст книги "Дитя Плазмы"

Глава 4

…Что такое профессор, дети? Повторим вслух! Профессор есть существо близорукое и бесполое, безнадежно увязшее в цифрах и формулах. Внешне оно похоже на деда Мороза, но в очках, обряжено в костюм-тройку и отличается более куцей бороденкой. Кто не понял, пусть поднимет руку. Мистер Пилберг побеседует с ним лично…

Гуль брел по лиловому песку, устлавшему внутреннюю поверхность шара. Белка-дурочка вращает на ярмарках колесо, а он подобным образом вращал шар. Движение давалось с трудом, – шар был большим и громоздким – диаметром в спринтерскую дистанцию. Чепуха, если прикинуть глазом, но шагать можно до скончания времен. Потому что пустыня – это всегда пустыня. И прежде всего это место, где нет и не может быть никаких следов. Песок слишком самобытен, чтобы уважать подвиги пешеходов. Он попросту равнодушен к ним, стирая и засыпая написанное подошвами ног.

Гуль шагал в никуда, и сквозь дрему до него доносился голос Володи. Капитан что-то рассказывал ему, делился информацией, и не его вина, что информация состояла в основном из многосложных вопросов. И если он рассчитывал услышать ответ из уст Гуля, то он крупно ошибался. Гуль твердо вознамерился выспаться. Несмотря ни на что. Его не пугал ни шар, который нужно было вращать ногами, ни пухлолицый Пилберг, норовящий прокрасться в сновидения недавнего собеседника. Толстый, неряшливый, абсолютно лысый, без бороды и даже без усов, он грозил Гулю пальцем и беззвучно шевелил ртом. Гуль не хотел на него смотреть, но шею сводило, глаза магнитом притягивало к шевелящимся губам.

Артикуляция. Снова артикуляция. Ложная – и потому насквозь лживая. Гуль не мог не слушать, Гуль не мог не видеть, и потому видимое и слышимое приходилось отвергать внутренне…

Дети! Смотрите и запоминайте. Мистер Пилберг является исключением в нашем правиле. Поместите его в скобки и пометьте звездочкой…

Продолжая брести по песку, Гуль с равнодушием пронаблюдал, как неряшливого профессора окружила забавная клетка из стальных скобок, а чуть выше вспыхнула похожая на лампу накаливания звезда.

Ноги все глубже увязали в песке, шар проворачивался с явственным скрипом. Я бреду, мы бредем, он бредет. Правила, исключения, суффиксы. Выдумки шибко умных, вроде того же Пилберга. Увы, грамотная речь не всегда является более красивой…

– Смотри! – втиснувшийся в сон Гуля капитан вытянул перед собой руку и собрал пальцы в щепоть. – Точка. Условный ноль, начало отсчета любой системы координат. Статичное и бесконечно малое… Теперь я беру эту точку и вытягиваю в прямую, – видишь? Получаю одномерное пространство. А сейчас эту же самую прямую я вот таким макаром размазываю по плоскости – вроде как скалкой тесто, и… Одномерное превращается в двумерное… Ты помнишь ту пещеру? Этот их чертов проход? Так вот, это и есть ни что иное, как проход из нашего мира в одномерный тубус. Из трехмерного в одномерный и обратно. Несколько неприятно, но не смертельно, как говаривал твой Монти. Всего один миг – и от пяток до макушки ты одномерен. Отсюда и относительность расстояний. Пилберг считает, что нам повезло, и знаешь, я согласен с ним. Попасть сюда – редкостная лоторея!

– Дурак твой Пилберг, – пробормотал Гуль и, привстав на локте, захлопал ресницами.

Все-таки оставалось еще кое-что, чем можно было его изумить. Уже проснувшись, он продолжал видеть песочный шар, клетку с Пилбергом и светящуюся над ним лампочку. И в то же время он не сомневался, что это не было уже сном. Капитан сидел перед ним и продолжал чертить в воздухе геометрические символы, Пилберг продолжал скалиться из своей загадочной клетки.

– Володя! – Голос Гуля дрогнул. Он вдруг увидел, что Пилберг грозит ему, просунув сквозь прутья кулак. И тут же видение шара померкло, лампочка над профессором треснула и погасла. Наступившая тьма поневоле заставила судорожно вцепиться в руку Володи.

– Ты чего?

– Не знаю, – Гуль оглядел убогое помещение и, выпустив кисть капитана, снова упал затылком на подушки. – Мерещится разное.

– Это здесь сплошь и рядом.

– Сплошь и рядом, – повторил Гуль. Он видел себя сидящим перед двумя экранами. На одном из них находился капитан, второй был потушен, но Гуль не мог поручиться, что через секунду-другую экран не засветится снова.

Сплошь и рядом…

А капитан говорил и говорил:

– Я думаю, это какой-то особенный многомерный мир.

Помнишь Пилберг рассказывал о многомерности? Наверно, так оно и есть. Мы имеем дело с совокупностью различных измерений. Многомерная гипертрофированная среда, где все совершенно по-иному! Подумай, это ведь здорово! Ни Риману, ни Лобачевскому такое и присниться не могло! Мне до сих пор не верится, что я здесь!..

Еще бы! Само собой. В такое не поверится и под пыткой… Темный экран, кажется, предпринимал попытки ожить вновь.

Гуль бессильно закрыл глаза. Господи, когда же все это кончится?…

Капитан и убогая комнатенка послушно исчезли, а спустя мгновение мерцающий экран вспыхнул в полную силу.

Только не это! Гуль испуганно распахнул веки, экран погас с каким-то злым шипением, словно в костер плеснули ведро воды. Сердце гулко колотилось где-то у самого горла.

– …По всей видимости, здесь чудовищная гравитация. Этот слизняк безусловно движется, но мы ничего не чувствуем. Заметь! Точно так же не чувствует толчков и движения какой-нибудь вирус, поселившийся на нашем теле.

Отличное сравнение! Поежившись, Гуль покосился на Володю. Вероятно, в самом скором времени то же самое ожидало и его – такое же тихое помешательство. Если так пойдет и дальше, – день-два – и он наверняка спятит, а, спятив, станет называть желудок ископаемой рептилии сказочным мирком, а себя величаво сравнивать с какими-нибудь земными вирусами или вшами.

В сущности капитану повезло немногим больше его. Он провалился следом за Гулем, но отчего-то рухнул вблизи лагеря. Его тут же подобрали медсестры, и уже через час он имел пространную беседу с главой поселения – тем самым Пилбергом. Наверное, разговор оказался роковым, – с капитаном что-то произошло. Гулю с трудом удавалось слушать восторженные рассуждения о новых якобы только сейчас приоткрывшихся перед ними возможностях. Он не понимал, как можно испытывать интерес к ловушке, в которую они так необдуманно угодили. Сам он склонялся к мысли, что лучше было бы остаться наверху. Кто знает, возможно, огонь артиллерии пощадил бы их, а тогда рано или поздно подоспело бы спасение. В нынешней же ситуации перед ними вырисовывалась печальная неопределенность. Более того – будущее представлялось столь пугающим и непривычно-чуждым, что Гуль отвергал его сходу и без колебаний, не притрагиваясь и даже не пытаясь попробовать на вкус. Да и чего ради? У него были дом, друзья, родные! Он и мысли не допускал, что может остаться тут навсегда. Здешнее существование, каким бы оно ни было, совершенно его не привлекало. И потому красочные монологи капитана вгоняли недавнего рядового в самую безысходную тоску.

– Есть и другой небезынтересный аспект. Наши собственные физиологические изменения. Помнишь? Они начались еще там, в шахте. Возможно продолжаются и сейчас.

– Володя, – прервал его Гуль, – ты действительно хочешь остаться здесь?

– Я? – капитан взглянул ему в глаза и смешался. – То есть… Видишь ли, Гуль, я понимаю, что ты хочешь сказать, но мне казалось, ты согласишься со мной. Мы оба угодили в переплет и остались живы. Самым парадоксальным образом! Теперь мы здесь, и нас окружает то, чего никто и никогда до нас не видел. Я не имею в виду поселенцев. В конце концов они тоже тут всего несколько месяцев. И как видишь, они обжились. Значит, обживемся и мы. А потом, мало ли что еще может произойти. Я, например, по-прежнему не теряю надежду.

– Это я вижу…

Разговор их прервал стук в дверь. С винтовкой в руках, насупленный и мрачный, в комнатку заглянул широкоплечий Сван.

– Ужин, – объявил он просто. – Через час. А пока проф убедительно просит помочь с вылавливанием трофеев из речки. Спускайтесь вниз. Там будут Ригги и Хадсон.

Раньше, чем они успели ответить, он вновь скрылся за дверью.

– Очень кстати, – преувеличенно бодро заговорил капитан.

– Вот и порасспросишь на ужине насчет перспектив. Возможно, не все так мрачно, как ты себе представляешь.

– Он сказал про какую-то речку?

– Ну да. Весь свой скарб они так или иначе отлавливают там. Наверное, и сегодня что-нибудь зацепили. Каракатица глотает, течение несет…

– Значит, мы можем выловить и твою палатку?

Капитан пожал плечами.

– А почему бы и нет? В принципе это тоже возможно.

* * *

Палатки им однако не попалось. Лавовая река несла ветхие, изрешеченные пулевыми отверстиями щиты и бочки с какими-то черными непонятными кочерыжками. Все это Ригги и Хадсон, предварительно войдя в реку, терпеливо переправляли к берегу, и вот тут-то как раз и не хватало рабочих рук. Сван предпочитал сидеть на холме и охранять «рыбаков» от внезапных гостей. Все прочие колонисты также находились на своих постах. Не долго думая, решили привлечь новеньких.

В сущности работы было немного. На все про все понадобилось не более получаса. И щиты, некогда служившие людям мишенями, и окольцованные жестяными полосками бочки – все в несколько ходок оттащили на территорию лагеря. Вооружившись странным инструментом, Ригги, главный хозяйственник маленькой колонии, споро принялся вырезать из щитов более или менее цельные куски. Гуль же, отойдя в сторонку, присел на крылечко и стал наблюдать, как с азартом колонисты толпятся возле бочек, пытаясь отгадать прежнее «земное» назначение кочерыжек. Успели назвать все возможное и невозможное, и в конце концов кто-то сделал верное предположение, упомянув про огурцы. Гуль подтвердил версию кивком, добавив одно-единственное слово: «соленые». Вернее было бы употребить определение: «жутко соленые». Просто солеными огурцами российских солдат не баловали. В таком состоянии огурцы хранились и пять лет, и десять. Может быть, даже и сто десять. Прибудь они в этот край в своем первозданном виде, Гуль ничуть бы не удивился. Но как видно, каракатица перемалывала своими чудовищными жерновами все на свете. Без особых усилий она расправилась и с армейскими огурцами, превратив их в угольного цвета продолговатые и некусаемые камни. С каракатицей бесполезно было тягаться, и Гуль, несколько оживившийся от работы, вновь загрустил.

Выйдя за пределы лагеря, он улегся на камни и прикрыл глаза. Новая его жизнь начиналась буднично и скучновато. Впечатлений было по самую макушку, но ни одно из них его по-настоящему не волновало. Этот мир продолжал оставаться за гранью понимания. И не хотелось бродить босыми ногами по лавовым потокам, не хотелось испытывать почерневшие огурцы на вкус и прочность. Хотелось иного – быстро и не просыпаясь, может быть, даже на цыпочках убежать назад в сон. В данном случае сном являлась прежняя его жизнь. А сейчас…

Гуль стиснул кулаки. Спокойствие, только спокойствие!

Так, кажется, говорилось в одной из детских книжек. И говорилось, между прочим, верно. Возможно, в самом деле, все не так мрачно, как кажется на первый взгляд. Надо лишь наблюдать, анализировать и искать выход…

С внутренним стыдом Гуль припомнил вчерашний день. Для него это был первый день пребывания вне земли. И повел он себя абсолютно не по-мужски. Вспылил в первом же разговоре с Пилбергом, чуть было не схватился с этим громилой Сваном. Хорошо еще, что рядом оказался капитан, а то неизвестно, чем бы все кончилось. Гуль поморщился. Самая настоящая истерика, если разобраться. Чего раньше, кстати, с ним никогда не случалось. «И не случится! – мысленно добавил Гуль. – Потому что – в первый и в последний раз!» В конце концов, дом и родные были у всех, и все они угодили в одну и ту же ловушку.

– Вот он где прохлаждается! Его ищут, ищут…

Гуль приподнял голову. Перед ним стоял сияющий капитан. Из-за его плеча кокетливо выглядывала смуглоликая Милита.

– Как ты догадываешься, мы за тобой, сударь.

– Что, пора на ужин?

– Точно. Мистер Пилберг приглашает всех к столу.

– А-а… – Гуль нехотя поднялся с земли.

Следуя за Милитой, чернобровой красавицей с яркими чертами лица и пышной фигурой, они обогнули пару неуклюжих домов и приблизились к террасе центрального здания. Кое-кто предпочитал называть его мэрией, но на деле постройка мало чем отличалась от окружающих хибарок. Разве что звездно-полосатым флагом, который подобно транспоранту был вывешен над оцинкованной крышей. Гуль уже знал, что жилье выстроено из складских запасов, проглоченных чудовищем вместе с людьми. Та же словоохотливая Милита, успевшая трижды под различными предлогами заглянуть в апартаменты вновь прибывших, поведала, что фактически вся колония представлена персоналом одной из ядерных баз Невадского полигона. В подробностях успела описать и появление чудовища. Рассказанное очень походило на то, что довелось повидать и русским. Каракатица выбралась из земли спустя несколько часов после проведения взрыва и уже через десяток-другой минут накрыла тушей всю базу. Что-то она попросту раздавила, многое же оказалось проглоченным. Милита понятия не имела, есть у чудовища пасть или нет, но, как бы то ни было, двенадцать человек, включая четырех медсестер, очутились в багровом плену. К счастью, вместе с людьми сюда попало и кое-что из складского имущества. Из него-то им и пришлось лепить всю местную архитектуру. Милита сообщила, что пока их временно селили в домик Зуула – первого колониста, добровольно оставившего лагерь, но если они захотят, найдутся и другие пустующие хижины. Кроме того, им всегда будут рады в гостях у бедных женщин, волею судеб заброшенных в эту глушь. Милита с важностью пояснила, что каждая дама поселения имеет свой собственный домик. На этом, слава богу, они сумели настоять вопреки мнению Пилберга, утверждавшего, что женщинам хватит одного совместного жилища. Одно на всех! Подумайте, какой ужас! Зато теперь… – Милита улыбнулась так радостно, что Гулю показалось, будто в сумеречной комнатке сразу стало светлее. Красиво очерченные губы в сочетании с сахарными зубами делали улыбку Милиты обворожительной. Это девушка, знавшая о существовании дворцов, умела радоваться и хижинам. Будь они в другом настроении, они оценили бы ее улыбку по достоинству. Но увы, Милите пришлось довольствоваться тем, что есть, – угрюмым Гулем и восторженно одуревшим Володей.

…К ужину они подошли последними. Все мужское население лагеря уже сидело за двумя сдвинутыми вплотную столами. Отсутствовала лишь охрана. Двое сидели в засаде возле входа в пещеру и еще один прятался на скале, вздымающейся сразу за зданием мэрии. Милита и две ее подружки проворно обслуживали ужинающих.

– Надеюсь, наш юный друг немного поостыл? – звучным голосом осведомился Пилберг. Сидел он, как и в прошлый раз, во главе стола, и желтые, с искринкой глаза насмешливо следили за подошедшими.

– Я могу извиниться, – хрипло проговорил Гуль.

– В самом деле? – Пилберг рассматривал его, как диковинную картину. – Можете? Или хотите?

Гуль разозлился. Чего им еще надо? Спеть что-нибудь покаянное или на колени встать?

– Мечтаю, – сказал он.

– Хорошо, – профессор великодушно взмахнул рукой, приглашая к столу. – Мы принимаем ваши извинения! Катарина! Будь добра, стулья молодым людям.

Милита опередила подругу, и Гуль ощутил, как мягкая ладонь легла на его плечо, усаживая на ящик. Вот вам и стул!..

– На чем же мы остановились? – Пилберг обернулся к Фергюсону, неприметному типчику аскетической внешности. Гуль не забыл еще, что именно Фергюсон стал причиной его вчерашней вспышки. Своим едким язычком этот человек умел доводить до белого каления. Гуль поспешил опустить глаза. Он ведь уже решил: его дело наблюдать и анализировать. И пусть они спорят о какой угодно чепухе. Если сосредоточиться на главном и не отвлекаться на пустяки, можно добиться очень многого… Кто это сказал? Карнеги? Или еще кто-то?

– Смотри-ка! – капитан ковырнул вилкой лежащий на тарелке буроватого цвета кусок и только теперь Гуль обратил внимание на сервировку стола. Они видели здешнюю пищу впервые.

– С виду обыкновенная пемза, а по вкусу самая настоящая халва!

Гуль тщательно прожевал небольшой кусочек и с недоумением покосился на приятеля.

– У меня мясо, – проговорил он неохотно. Потому что его «пемза» действительно походила на прожаренный кусок говядины. Как он и предвидел, Володя немедленно пришел в восторг. Поочередно попробовав из своей тарелки и из тарелки Гуля, он тут же выдал двойное объяснение.

– Тут халва и тут халва… Либо что-то приключилось с нашими вкусовыми рецепторами либо мы ощущаем то, чего внутренне желаем. Ты, скажем, любишь говядину, а я халву…

Он говорил что-то еще, но Гуль уже не слушал. Неспешно расправляясь со своей порцией, он переключил внимание на присутствующих. Восторг и мысли Володи были ему понятны. Теперь следовало понять тех, что появились здесь до них.

Кроме Пилберга и Фергюсона за столом сидело еще трое: Трап, Ригги и Хадсон. Последний был сух телом и молчалив. Когда он раскрывал рот, чтобы переправить туда очередной кус «пемзы», красноватые его веки начинали нервно подрагивать. Смотреть на людей Хадсону отчего-то не нравилось. Большую часть времени он сверлил взглядом собственную тарелку, и потому с ним Гуль чувствовал себя куда легче, нежели с Фергюсоном и Пилбергом. Трапа же с Ригги Гуль сумел бы описать двумя словами: переразвитые подростки. Внешне они вполне годились в телохранители и были скроены из того же материала, что Сван. Гуль не сразу отличил одного от другого. Если на Фергюсоне красовался косматый шерстяной свитер, а Хадсон с Пилбергом успели внести в свои костюмы различные гражданские вольности, то Ригги с Трапом, не стесняясь, предпочитали армейскую униформу. Если тот же Сван залихватски закатывал рукава на своих мощных ручищах, то Трап с Ригги пытались поддерживать одеяние в самом образцовом состоянии. И оттого на них скучно было смотреть. Потому что ничто так не обезличивает людей, как форма. В одинаковой степени рослые и широкогрудые, они походили даже лицами. Неумение расслабить взгляд, сосредоточенность в каждой черточке, шевелящиеся в такт подбородки – могучие настолько, что рядом с ними казались невыразительными прочие детали лица.

К этому времени капитан уже выговорился, и Гуль посчитал возможным прислушаться к беседе Пилберга с Фергюсоном. Складывалось впечатление, что никто не интересовался новичками. Ужин протекал довольно спокойно. Прибавилась пара соседей, вот и все. Колонию населял на редкость хладнокровный народ…

– …Все законы в мире пронизаны одной и той же нитью, Фергюсон. Хотите примеры? Пожалуйста! Сообщающиеся сосуды Бернулли – раз! Эпидемии, подстегивающие общечеловеческий иммунитет, – два! – Пилберг плотоядно улыбнулся. – И наконец – наше любимое либидо, о котором с таким апломбом поминают в последнее время. Улавливаете связь?

– Довольно смутную.

– Отчего же?

– Да оттого, что очень уж своеобразный подбор примеров. Я мог бы предложить с десяток других.

Скрипучий голосок Фергюсона терзал слух. Связок этот щуплый человек совсем не напрягал, но отчего-то сказанное выходило громким, почти оглушающим. Какая-то из фонем в голосе Фергюсона явно барахлила. В сереньком свитере, с торчащими во все стороны спутанными волосами, он походил на маленького голодного крысенка, и у Гуля с первых часов знакомства с Фергюсоном связались самые неприятные ассоциации.

– Что ж, предложите!

– Не буду. Потому что наперед знаю, во что это обернется. Вы тут же приметесь доказывать, что все слова состоят из букв одного и того же алфавита. Если это и есть то общее, о чем вы говорите, то спор превращается в бессмыслицу.

– Вас не проведешь, Ферги! – низкий рокочущий смех Пилберга напоминал мурлыканье льва. – Хотя про бессмыслицу вы зря. Любой спор, ведет ли он к новым точкам зрения, буксует ли на месте, является фрагментом, прекрасно вписывающимся в нашу жизнь. Его величество Коловращение ежедневно и еженощно взывает к людям, и мы вынуждены включаться во всеобщее бурление, хотим мы того или нет.

– Стало быть, все споры ведутся лишь во благо коловращения? – неожиданно вмешался Володя. – Но нам-то зачем это нужно? В чем смысл?

– А зачем нужны планеты, ветер и гравитация? – Пилберг был явно рад, что в разговор удалось втянуть еще одного оппонента. – Никто этого не знает! И наш спор – это то, чему должно быть, как должно быть рекам и пустыням. Обмен словесной энергией, бурление кофе над огнем!.. Другими словами – все те же сообщающиеся сосуды. Скажите грубость любому из нас, и уровень его, условно говоря, жидкости немедленно поднимется. Но дальше не сомневайтесь, он найдет способ уравняться с вами

– в драке ли, в перебранке, в чем-либо другом. Весь мир состоит из подобных уровневых колебаний. Мы не можем остановиться, потому что живем наподобие фотонов. И если даже вы заскучаете, вы и тогда не будете бездействовать. Такова природа человека. Будете набивать пузо, вышивать крестиком, вязать, пялиться на экран – словом, найдете себе занятие.

– Червячки, которые так или иначе будут и будут ползать,

– Фергюсон язвительно скривил тонкие бескровные губы. В дверном проеме мэрии мелькнула пестрая юбка Милиты, и, продолжая улыбаться, взъерошенный крысенок, немедленно уставился в ее сторону. Почему-то Гулю это не понравилось. Сидящий напротив него Трап широко зевнул. Поймав взгляд Гуля, лениво прикрыл рот огромной лапищей. Этой же рукой, немного погодя, стер выступившие на глаза слезы. Тарелка его была пуста, с куском «пемзы» он давно управился, но тем не менее вставать из-за стола не торопился. Он словно отсиживал положенные минуты, напоминая ученика, угодившего на скучный урок. Вероятно, как и Ригги, его ничуть не интересовало содержание беседы. Почему он не уходил, Гуль не понимал, как не понимал и того смутного беспокойства, которое вызывал в нем Трап. Такое бывает, когда кажется, что случайно встреченного человека где-то уже видел, но никак не сообразишь где. Отвернувшись, Гуль постарался выкинуть Трапа из головы.

– Природа наделила людей энергией, и все, что нам остается, это послушно расходовать ее. А как и куда – это уже каждый решает по своему усмотрению. Таким образом смысл – в суете! – Пилберг театрально развел руками. – И вот вам еще один пример – это самое фрикасе. Думаете, мы в самом деле нуждаемся в подобной пище?

Заметив недоумение на лице капитана, Пилберг вилкой постучал по своей тарелке.

– Да, да! Я об этой штуковине. То есть, если называть вещи своими именами, то это скорее всего лишайник – единственное, что мы сумели обнаружить из местной флоры. Согласитесь, звучит как-то не очень. Другое дело – фрикасе. Кстати, название предложил Трап, честь ему и хвала…

– Фрикасе! – Фергюсон фыркнул, и тщедушное тельце его подпрыгнуло на стуле.

– Какая разница, – проворчал Трап. – Главное, что съедобно.

Фергюсон радостно потер руки, а профессор печально вздохнул.

– Ужасное племя – люди, – пожаловался он, глядя на Гуля и капитана. – Десятки раз объяснял им эти вещи, и десятки раз они благополучно возвращались к своим абсурдистским догмам. Если на то пошло, здесь все съедобно! Земля, скалы, вот эта самая вилка… Скажите, капитан, это действительно так сложно постичь?

– Буксующее мышление, – не без ехидства подсказал Фергюсон. – Что вы хотите, проф? Не у всех получается, как у вас: сегодня одно, завтра другое.

– Эволюция, мой дорогой воитель! Странно, что многих она раздражает. Вероятно, тех, кого в наименьшей степени коснулась. Но ведь тридцатилетний рубеж – еще причина, чтобы замыкаться на достигнутом. Вы все еще витаете на Земле, а это не Земля и не Марс и даже не Венера. Это иное качество, и пора бы нам всем свыкнуться с этим.

– К чему вы призываете? – Фергюсон чуть наклонил туловище, словно изготавливался броситься на профессора. – Зачем усложнять и без того сложное? Для какой такой надобности?… Верно, мы уже вроде как и не на Земле, ну и что? Вы уговариваете не пользоваться земными мерками, но других мерок у нас нет и вы их тоже не знаете. В результате мы со своими догмами движемся медленно, но при всем при том твердо стоим на своих двоих. Вы же скачете по гипотезам, как лис по болотным кочкам, и никто не сумеет точно предсказать, провалитесь вы в следующую секунду или только испачкаете хвост. Кто же действует разумнее, Пилберг?

Профессор лениво похлопал в ладоши, благодушным взором обвел присутствующих. Глаза у него поблескивали, словно их подсвечивало изнутри трепетное пламя свечи.

– Что бы я делал тут, если бы не этот забияка! Браво, Ферги! Осмелюсь спросить, отчего вы всего-навсего сержант?… Хорошо, хорошо! Не будем о грустном. В конце концов армия жалует не за способности. Мда… О лисице вы сказали неплохо, хотя согласиться с вами не могу. Именно эти нащупывающие прыжочки позволяли нам потихоньку собирать информацию об окружающем, и теперь мы по крайней мере представляем себе приблизительные размеры чудовища, знаем кое-что о местных аберрациях и сверхгравитации. А не проявляй мы любопытства, так и остались бы на прежнем уровне.

– Мы и остались на нем, – проскрипел Фергюсон. – Что мы знаем о двойниках? Ничего. А о себе, о наших собственных телах, об этом чертовом лишайнике, наконец, в котором каждому мерещится свое?

– Не все сразу, любезный! – Пилберг пристукнул ладонью по столу. – Вы берете быка за рога, но сначала надо до них дотянуться. Я имею в виду рога. Чего вы хотите от меня? Доходчивых объяснений по поводу всего происходящего? А откуда им взяться, позвольте вас спросить? Тем более, что выстраивать гипотезы вы наотрез отказываетесь? Не забывайте, мы имеем дело с многомерным миром, и перейти от трехмерного восприятия к тому уровню, на котором мы очутились, более чем сложно. Двойники… – Профессор сердито засопел. – Не надо спешить, Ферги. Поверьте мне, когда-нибудь придет время и для ваших двойников. А сейчас мы можем только предполагать.

– Предполагать?

– Да, предполагать. Кстати, сказать, это тоже немало. Чем и силен думающий человек. Он не знает, но предполагает!.. Почему, например, не допустить, что многомерность в сочетании со сверхгравитацией дает своеобразное дробление? И в результате из одного четырехмерного получаем два устойчивых трехмерных образа. Устроит вас подобное объяснение?

– Разумеется, нет!

– Другого ответа я и не ждал, – Пилберг скривился. – Но учтите, это только рабочий вариант. Никакая теория не строится из ничего. Нужны предположения, пусть даже самые сумасшедшие, потому что человечество никогда не знало, что, собственно, следует называть сумасшедшим, а что нет. Любопытствуйте и не бойтесь ошибиться!.. Да вот вам наглядное подтверждение! – профессор кивнул на Гуля. – Русский и русская речь. Так сказать, свежий глаз. И сразу было обращено внимание на артикуляцию, на несоответствие произносимого и слышимого.

– И что с того? – пробубнил Фергюсон. – Это мы и сами замечали. А выводы? Да никаких!

– Потому что привыкли! – рявкнул Пилберг. – Привыкли и привыкаем!

– Отчего же? Помнится, вы и тогда что-то там предполагали. Еще месяц назад. И про телепатию говорили, и про некий транслирующий разум… По-моему, вы и сами, в конце концов, поняли, что все это чепуха.

– Нет, не понял! – Возразил профессор. – Потому что сегодня это, может быть, и чепуха, но завтра, осмыслив очередной неприметный фактик, я наверняка доберусь до истины. Потому что у меня найдется, на что опереться. Не уставайте размышлять! Интуиция – это зверь, которого необходимо подкармливать. Ежедневно!

– Знакомо! – Фергюсон нервно задергал острыми плечиками.

– Бергсон, Тойнби и так далее. Творческое меньшинство и инертное большинство… Хотите, скажу, отчего все так цепляются за ваших интуитивистов? Да оттого, что способность к творчеству по Бергсону связана с иррациональной интуицией, которая, как божественный дар, дается лишь избранным. Чудесная лазейка для слабоумных! Трудно ли выдать скудоумие за иррациональность? Тем более, что тот же Бергсон яростно противопоставлял рассудок интуиции. Великолепно! Я туп и убог, а потому гений! А там и рукой подать до нимба божьего избранника.

– Спасибо, я вас понял, – Пилберг церемонно поклонился. – И насчет слабоумия, и насчет тупости…

– Я вовсе не то имел в виду!

– Неважно, – профессор великодушно отмахнулся. – Можно кромсать великих за ошибки, но вот наскоков на интуицию я вам не прощу.

Гуль, не отрывавший глаз от спорщиков, вдруг ощутил справа от себя движение. Он не успел обернуться. Воздух на террасе задрожал, цвета неузнаваемо переменились, на секунду-другую все пугающе перемешалось. Гуль сидел теперь на месте профессора и глядел на приоткрывшего рот Ригги. Рядом с Трапом, прямо на столе возбужденно перетаптывались чьи-то босые ноги. Определить хозяина было совершенно невозможно, потому что выше лодыжек начиналась такая множественная чехарда, что глаза тотчас откликались болью, словно смотреть приходилось сквозь очки в десятки диоптрий. Напротив него вместо Володи располагалась чья-то спина с шевелящимися лопатками. Сван? Или кто-то другой?…

Стиснуло виски, и все прекратилось. Воздух повторно всколыхнулся, люди вернулись на свои места. Голову еще кружило, но неприятное чувство пропало. Опустив глаза, Гуль увидел на тарелке совершенно нетронутую порцию и машинально взялся за вилку.

– Мда… – промычал Пилберг. – На чем мы там остановились?

На террасу вышла Милита. Смущенно сменила тарелки у Трапа и Фергюсона, снова убежала в дом. Профессор прокашлялся.

– Сами видите, тепличных условий, в которых взращивалось наше сознание, более не существует. Мир был ясен и доступен, но произошло нечто, и картина переменилась. Что же теперь?… Разум, действовавший по законам логики, умолк, а новую логику мы только начинаем постигать. Здесь-то, Ферги, и пригодится интуиция. Будем внимательнейшим образом наблюдать, собирать сведения и кирпичик за кирпичиком закладывать фундамент под новое мировоззрение. Но при всем при том лишь ей, интуиции, будет дано выделить из окружающей пестроты некий решающий субстрат, выборку, если угодно, которая однажды приподнимет нас, перенеся из мглы в свет. – Словно дирижерской палочкой профессор помахал в воздухе вилкой. – Подобное, дорогие мои, происходит с детьми. Долгое время они созерцают мир слепо, не анализируя ощущений, но в один прекрасный день вдруг произносят свое первое слово. Чудо? Безусловно! Но чудо интуиции! Количественное накопление порождает качество, и, изучив действительность, подсознание делает важный шаг. Появляются зачатки той самой логики, которой мы руководствуемся всю последующую жизнь. Потому-то и толкуют о вреде и пользе раннего воспитания. Именно тогда формируется личностная интуиция. Увы, сейчас она бессильна, и нам поневоле придется вспоминать младенческие навыки. Хотя, конечно, потенциал уже не тот, капэдэ и энергии значительно поубавилось. Оттого-то мы и должны оказывать всяческое содействие собственной интуиции. Так или иначе, но рано или поздно с ее помощью мы выявим корреляцию большинства здешних метаморфоз и приблизимся к истине. А для начала нужен обыкновенный статистический материал – так сказать, пища для ума, для души и для сердца…