Текст книги "Письма с фронта. 1914–1917"

Хочу сейчас заставить Осипа написать тебе несколько строчек… у него вспухла рука, и он мается вторую неделю. У меня накопились деньги, и думаю их как-нибудь тебе перевести. Позавчера вытащил нашу «лестницу», всем показывал и сам любовался… вынул в первый раз. Давай, моя золотая, твои глазки, личико… буду их много целовать, и подставляй малышей один за другим.

Обнимаю, целую и благословляю вас.

Ваш муж и отец Андрей. Целуй папу, маму, знакомых.

27 сентября 1914 г. Подбужье.

Дорогая моя, ненаглядная и золотая женушка!

Сегодня у меня огромный праздник: я сразу получил целую кипу твоих писем. У меня было много дела, и они полежали около меня с полчаса, а затем я начал их читать… Рядом с твоими пришло письмо от Фроловой, которая спрашивает меня, что сталось с Виктором Михайловичем; я знаю что вначале из Городка он ей писал много, а теперь, кажется, стал писать мало, да и письма не доходят. Буду ему сегодня говорить, когда придет обоз, он у нас обыкновенно при обозе; и странно, письмо ее вскрыто военной цензурой, а из твоих – дошедших – ни одно. Очевидно, к твоей руке привыкли и знают, что пишет моя жена, а она лишнего не напишет.

Возвращаюсь к твоим письмам; их я получил утром, а вечером, быть может, получу и твою посылку, о ней мне уже передали. Тебе сказали правду: Голубинский и Костя Зимин убиты, первый под Бучачем 10 августа (у Джурина, как говорят официально), второй – через день, 12 августа, под Монастержеской… Я не хотел тебе писать об этом по многим причинам. Есть у нас и убитые (немного), и раненые, ты можешь об них прочитать, а теперь в Каменце, вероятно, и узнала. Мне как-то не хотелось быть вестником смерти, да и люди-то все близкие… мы и в своем-то кругу стараемся об этом говорить поменьше. Пишу я тебе обычно при первой к тому возможности, но таковая приходит очень редко, то дело какое-нибудь, то работа по штабу; тому объясни, того успокой… не видишь, как пролетел день, а подойдет время ко сну (часто часа на 3–4, а то и меньше), бухнешься как мертвый; да часто и писать нельзя и нечем… поле, где и ночуем.

Письма твои оживили мне все, что у меня самого дорогого. У вас дело налажено, мальчики учатся, девочка болтается. Это письмо – только что узнал – тебе передаст мальчик Архип, который служит генералу Павлову. Дай ему что-либо для меня; если ты переслала мне пальто, башлык, то мне надо бы еще сапоги (простые и просторные) и теплые чулки… последнее особенно важно. Архип тебе кое-что расскажет. Скажи Любови Юлиановне, чтобы она не беспокоилась о Сергее Михайловиче: к нам на фронт он приезжает сравнительно редко, более в обозе первого разряда или в тылу по хозяйственным разъездам, под огнем бывает как редкое исключение. Федорову передал о ваших встречах, он очень доволен; передай это жене, когда с нею увидишься. Архипу много не давай. Ему разрешено провезти только мне. Мысли путаются, и хочется много сказать, и забываешь, и остерегаешься. Черкни с Архипом, получаешь ли ты деньги? Я просил Пуцилло переслать тебе 1000 рублей, получила ли? Адрес пишу, как видишь; у тебя дом стоит и 11/89 и еще 11/13 … поправь, как надо. Если деньги не дойдут по адресу (у Пуцилло нап[исано] Пет[роградская] Сторона, Малый проспект, д. 11/89), то наведайся в почтовую контору. Зовут обедать. Засиделись за рассказами и просмотром юмористического журнала. Завтра, если успею, напишу еще…

А теперь, моя редкая, давай глазки, буду их целовать без конца. Целуй деток. Обнимаю и благословляю. Ваш отец и муж Андрей.

Кланяйся знакомым.

Р. S. Что нашла в Каменце? Думаю, что захватишь там Писарева. Ложусь спать, час вечера… во сне увижу тебя…

28 сентября 1914 г. Пидбуж.

Дорогой мой жен!

Архип еще не уехал, и я пишу вновь. Ты спрашиваешь, с кем я играю в карты? Я улыбнулся, читая этот вопрос. Играем в карты с австрийцами… и только. В Ходорове я сел, но через 40 минут бросил, что-то было нужно. В Барыне поиграл часа два. Всего за два с половиной месяца два раза. Совершенно никакого интереса. Так устаем, и так все, кроме нашего дела, рисуется пустым и преходящим, что не поймешь, как мог играть в мирное время. Война – это что-то особенное, она все меняет, все освещает под своим углом, все расценивает и раскладывает по-своему. О ней книги написаны, а ничего ясного не сказано.

Очень тебя в свое время обеспокоил уход Л[еонида] И[вановича] [Жигалина], ты думала, это и на мне как-либо отзовется. Ты права в том смысле, что отозвалось бы, если бы он оставался, потому что с ним можно испортить все, а с этим и свое имя, но он ушел… Это счастье для дела и для меня лично. Об этом поговорим потом. Я тебе говорил о сапогах, теплых чулках; мне еще нужны ночные рубашки, если можно, с воротничками. Кальсон у меня много (нашел на пути), а рубах нет. На походе я полюбил какао и пью его с большим удовольствием… т. е. пил, его нет у нас уже две недели. Пышки иногда устраиваются, и я блаженствую, а товарищи подшучивают. Нас небольшая штабная компания, вместе с генер[алом] Павловым (входит часто и А. Н. Ончоков), и мы живем дружно и тесно… хотели сняться, да не нашли фотографии […]. Третий день стоим на месте и облегченно вздыхаем. Осип и Сидоренко перечитали все письма и очень довольны… все анализируем и делимся впечатлениями: большой нам праздник. Зовут обедать.

Целую мою ненаглядную женку и наших птенчат.

Ваш отец и муж Андрей.

29 сентября 1914 г. Пидбуж.

Дорогая моя Женюрка!

Едет офицер в Киев за покупками для офицеров, и я пишу тебе. Я заказал ему валенки, сапоги, теплые чулки и башлык. Если от тебя получу кое-что из этого, будет неплохо: лучшее оставляю себе, другое Осипу или Сидоренко. Получили от тебя вчера две посылки – теплые вещи и еду; все разобрали, ребята в восторге; я их благословил, икону передал Васкевичу… Сейчас Сидоренко перебирает белье… всего много, но ночные рубашки без воротничков и горло голое… крахмаленых мы давно не носим. Сегодня был в бане и чувствую себя чистым и легким. Бриться позволяю себе дней через 4–5, когда позволяют австрийцы; зубы полоскаю дня через 1–2 (теплой воды и зуб[ного] порошка достать труднее). Словом, все мы стараемся при первой возможности приблизиться к человеческому образу. Теплые чулки твои надел вчера же и… славно. Сколько ты получаешь, напиши мне, я забыл; хватает ли? Деньги пусть лежат в Торгово-промышленном банке, сколько дают процентов? Надо бы, чтобы давали не менее 4,5 %, а то и более. С этим же офицером, если возьмет, пошлю тебе 800 рублей. Пуцилло переслал тебе только 400.

Смеялся много над письмами мальчиков и дочки, делился и с товарищами. Сегодня после трех недель перестало лить, день ясный и достаточно теплый. В своем адресе ко мне не прибавляй 12-й корпус, мы давно не в нем, а из-за этой приписки письма далеко залетают. Просто: «В действующую армию, во 2-ю каз[ачью] Сво[дную] дивизию. Мне».

Надо приниматься за дела.

Крепко вас всех обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Сейчас произвел мену рубах: Васкевич дал мне две ночные, а я ему две крахмальные… кажется, оба мы довольны. Федорову о матери не говорил, а о ваших встречах с женой говорил… доволен. Где Зайцев, Кремлевы и Виноградский?

Целую золотую, обнимаю и благословляю Андрей.

9 октября 1914 г. Дрогобыч.

Дорогая моя Женюрка!

Опять воевали и ходили подряд несколько дней, и я не мог с тобой поговорить. Здесь второй день, и я берусь за перо. Прибыл Писарев, и я его высосал дотла, хотя кругом рвалась шрапнель и он с непривычки к ней чувствовал себя не совсем хорошо. Я заставил его рассказать все, что он говорил, что ты отвечала, как ты выглядишь, как твое лицо, улыбка, грусть… все, что он мог и умел. Он мне искренно поведал, что сказал лишь про маленькое ранение Легкомысленного и больше ничего. Я одобрил его идею. Он привез подарки казакам от Мариинских гимназисток, пересланные мне графиней при любезной приписочке. Эти подарки только сегодня мы могли раскрыть и отдать одному полку – Линейному, ибо другой Волгский – на позиции, завтра передадим и этому. Вчера и сегодня получаем добрые вести и сердца наши радуются… наконец, начинаем нажимать мы, а они начинают подаваться. В последний момент австрийцы собрали последние усилия и неплохо продержались несколько дней… Я охотно признаю за ними это запоздалое, но красивое усилие.

Мы спустились с гор и теперь чувствуем себя хорошо, к тому же прекратился дождь и погода стоит благодатная. Я только что (в доме миллионера жида[10]10
  Общепринятое в то время в западных районах Российской империи и австрийской Галиции название евреев.


[Закрыть]) взял ванну, купал меня Осип, и мы с ним говорили вволю… и о вас, и о войне, и обо всех вещах, доступных его и моему пониманию. Может быть, мы постоим тут еще, и я напишу тебе вновь; сейчас берусь за работу. Дай мне твои глазки, моя лучшая из жен, и давай малых; я вас всех-всех расцелую крепко-крепко. Обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Если хочешь, спроси у Самойло, что я заработал… мы здесь ничего не знаем. А.

11 октября 1914 г. Дрогобыч.

Дорогой мой Женюрок!

Привез Писарев мне от тебя письмо и вещи. Это было дней 5–6 тому назад, и вновь ничего нет. Теперь жду, что мне привезет Архип, которого я и начальник дивизии ждем с большим нетерпением. Стало у нас несколько спокойнее, больше свободного времени и больше стало тянуть к вам… и понятно – или воевать, или жить дома и получать те радости, что дает свое гнездо…[…]

Полушубок получил (забыл написать), и он прелесть – теплый и легкий, надевать пока не пришлось. Все твои сласти и закуски пошли в общее пользование; Сидоренко все время ворчал и кое-что удержал на будущее: кусок масла, какао, еще что-то… «Они все поедят в один присест», – говорит он мне в объяснении. Только печенье (с прослойками) я удержал в своем полном распоряжении и съедал (украдкой) по 5–6 штук в сутки. Мне было стыдно, но эгоизм брал верх. Дело в том, что все время мы живем на черном хлебе, не всегда хорошем, пышки бывают как редкость, и по всему мучному я сильно скучаю. Надо мною товарищи острят, но казачишки бьются изо всех сил, чтобы достать муки и масла, ездят по окрестным селам, и кое-когда мне добывают… В нашей маленькой боевой семье по этому поводу бывает праздник и начинаются по моему адресу шутки… Наша «лестница» вновь вынута из сундука, и мы все на нее любуемся… […]

Сейчас получили приятные новости с театра у Варшавы, и мы все в восторге. К тому же, погода благодатная, и на душе тихо и уютно. Только вы далеко, моя золотая четверка, я несусь мыслью к вам, и в моем засушенном кровавыми картинами сердце поднимаются забытые теплые тревога и тоска… Три месяца видеть смерть, кровь, жертвы… это закаляет, делает человека жестко-спокойным и отучает от тихих грез мирного времени… Мы по-прежнему живем в доме миллионера-жида, в блестящей обстановке, только есть нечего, кроме мяса и черного хлеба.

Напиши мне, Женюша, какие ты получила деньги, чтобы мне все сообразить и подвести итоги. У меня еще осталось около 200 рублей, из которых я заплачу все свои издержки по счету за два месяца, конечно, еще кое-что останется. Скажи офицерам-топографам, чтобы они заранее заготовили свои отчеты, если они в Петербурге. Ну, подходите все, и я вас начну всех обнимать и целовать. Обнимаю, благословляю и целую. Ваш отец и муж Андрей.

P. S. Относительно Саши Попова трудно что-либо сделать. Андрей.

В адресе ко мне не упоминай 12-й корпус.

13 октября 1914 г. Дрогобыч.

Дорогая моя Женюрка!

[…] Сейчас мы трогаемся в путь, и я спешу. Жив и здоров. Осип тебе расскажет все, и хотя он возле меня бывает не часто, но от Сидоренко и товарищей слышит много и тебе передаст. Ждем с нетерпением Архипа. У меня еще одна пара теплых сапог, два башлыка, добавок из Киева, привез офицер. Теперь я на зиму одет. Направляемся опять в горы. Погода хорошая.

Обнимаю вас, целую и благословляю. Ваш отец и муж Андрей.

Только что получил от Зимина твои письмо и посылку… читаю. Тебе офицеры должны были бы объяснить наш маршрут… Кривым по всей Австрии, как ни одна другая часть. Целую. Андрей.

18 октября 1914 г. Ластовка.

Дорогая моя Женюрочка!

Вероятно, к вам скоро пребудет Осип. Он все порасскажет. В день его отъезда я должен был выбыть из Дрогобыча на юг и не мог с ним поговорить как следует. Ждем с нетерпением Архипа, который должен был бы уже давно к нам вернуться… Сейчас были в районах бедных и живем на баранине и черном хлебе… особенно последний. Я прямо мученик, и войну иначе себе не представляю, как такое времяпрепровождение, когда приходится есть черный хлеб… Мои товарищи не чувствуют этого лишения, особенно из утешающихся винами (которых всюду на земном шаре)… Начинаются холода, но полушубок свой я держу пока в запасе, на больший холод. Мое крашеное пальтецо служит (при теплом нижнем) хорошо, хотя во многих местах выцвело.

Наша жизнь начинает всем приедаться… дел больших для кавал[ерийской] дивизии нет – теперь пора настала для пехоты – и мы чувствуем себя вроде пасынков. Для больших движений нас не пустят, а работать в качестве пехоты и не умеем, и скучно… Новостей у нас нет, и мы страшно по ним скучаем. Слыхали про три удачи около Ивангорода и Варшавы, а потом ничего не слышно… догадываться нам трудно, живя в трущобах. От тебя опять писем нет после 27 сентября, присланного с М. И. Зиминым. Думаю, за четыре месяца малыши сильно изменились… все это растет, тянется. Генюша серьезничает, Кирилка превращается в отрока, Ейка раскрывает все большие и большие глаза на свет Божий… а как ты высматриваешь, моя голубка? Как искал я по фронту М. И., чтобы порассыпать[?] его… его не было; на дороге он меня догнал, чтобы сказать, что он тебя не видел, а посылку получил от Шуры, так у меня и [нрзб. ]ло все. Теперь нам расскажет Архип. Собирайтесь все в кучу. Я вас обниму, расцелую и перекрещу. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй всех. О Саше Попове мне что-либо сделать трудно. Андрей.

22 октября 1914 г. Дрогобыч.

Дорогая моя Женюрка!

Сегодня получил от тебя письма от 2–3 октября и был в восторге. Подумать только, письма через три недели, да это прямо вчерашнее. Скоро приедет Архип, а потом и Осип. Все это приближает вас ко мне, и я чувствую себя в своем уголку. Сегодня же мы получили веселую весть о пленении 14 000 немцев, 200 офицеров и 40 орудий; даже на позициях кричали «ура». Слава Богу, все идет благополучно. […]

Относительно Зайцева, как и Саши [Попова], мне трудно устроить, так как мы на отбросе, всегда впереди всех, перелетаем из одного места в другое… и ни от нас никуда, ни к нам ни откуда. Я получил от Яши [Ратмирова] письмо, в котором он спрашивает меня о своих пасынках. Черкни ему, что мне навести справки гораздо труднее, чем кому-либо другому, включая и его самого. Тон его письма несколько обидчивый, как уже давно относительно меня, но теперь я уже прямо не могу ему ответить.

Странно, ко мне сюда обращаются со многими просьбами, которых я удовлетворить не могу, и я хотел эти послания заменить хотя бы половиной от моей милой женушки. Теперь мы нет-нет, да и постоим на месте, и мои лошади, особенно Легкомысленный, жиреют с каждым днем. На днях он меня сбросил на землю, как мячик. Я пропускал мимо себя колонну и ехал шажком, заложивши палочку в поводья, и вдруг он два пируэта задом, и я бух на землю; хорошо, что земля была мягкая, почистили меня, и я, севши, заставил Баловня пройти сплошным галопом почти две версты: упарился, измок и успокоился. Теперь его и Машку проезжают каждый день, во избежание сюрпризов.

Получил от вас всех письма, включая и Ейку; она оказывается мастерица приклеивать карточки. Те вопросы, которые задают мне сыны, вероятно уже достаточно освещены Осипом. Мы с Сидоренко представляем себе картину, как они все повиснут у него на шее и как начнут высасывать из него все сведения, для них интересные, какие у них будут глаза, какая река вопросов. […]

Мальчикам я писем не пишу, нет времени, да и удобств, а они пусть пишут, их каракули живее мне представляют вас всех, я чувствую, что ближе к вам, с вами. Я стал еще суевернее, чем был, так как много пережито, и ты, моя золотая, может быть чувствуешь на моих письмах. Я невольно избегаю говорить о надеждах, будущем, прошлых удачах… хочется как-то говорить более шаблонно, как уже говорил и как сошло… На войне так много случайностей, что причинность не улавливается, и ее начинаешь искать всюду, на всех мелочах… Пиши, моя радость, теперь письма идут лучше, твои строки дают столько ласки и радости в нашей суровой обстановке. Крепко вас всех и тебя, мою голубку, обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Письма с 31 октября 1914 г. по 11 октября 1915 г. в период командования 133-м пехотным Симферопольским полком (34-я дивизия VII корпус 8-я армия)

Самбор, 31 октября 1914 г.

Дорогой мой Женюрок,

позавчера проходили мы мимо ком[андую]щего армией и были приглашены пообедать, и мне был задан вопрос, хочу ли я командовать полком; я ответил утвердительно, и со вчерашнего дня я командир 133-го пех[отного] полка, в мирное время стоящего в Екатеринославе. Позавчера же вечером и вчера утром я распростился со своими товарищами и теперь на пути к своему полку. Адрес мой пиши так: Е[го] В[ысоко] П[ревосходительству] Ан. Е. Снесареву. 133-й пех[отный] Симферопольский полк. В действующую армию.

За делом никаких проводов, конечно, не было, но и мне, и моим друзьям было не легко пожать друг другу руки. Взял с собою Сидоренко и буду ждать Осипа. Полком раньше командовал Картацце [Кортацци] (тоже офицер Ген[ерального] шт[аба]), и полк считается прекрасным. Судя по его стоянке, состав офицеров должен быть очень хорошим.

Прибыл Архип и привез нам ваши подарки и новости; за хлопотами и его не удалось высосать, как следует… знаю только, что вы живы, здоровы и веселы, а это и самое важное. Вчера ехал со скоростью 12 верст в час и шел на Машке, а Легкомысленный шел на поводу и так ушиб себе как-то ногу, что пришлось его оставить на излечение. Через 4–5 дней, говорят, он выправится… мы с Сидоренко огорчены. Эту ночь мы спали с ним здесь в одном N, и он на мягких пуховиках так храпел, что стены вздрагивали; утром еле его добудился.

Здесь полный тыл, который представляет удивительную для моего глаза картину: карты, вино, женщины. Офицеров масса, и откуда только все они; типы все подозрительные, вероятно, из улизнувших с фронта. Здесь-то и плодится масса всяких слухов, растущих на этой благоприятной для них почве.

Ты, моя золотая, не совсем будешь рада моему назначению, но что делать? Это мой долг и его надо выполнить, по силе разумения и духа; да и времена теперь полегче. Крепко вас всех обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Спешу; напишу подробнее из полка. Андр[ей].

Сянки, 5 ноября 1914 г.

Дорогой мой, золотой и ненаглядный Женюрок,

все мои мысли летят к тому дню, когда 10 лет назад мы стали с тобою мужем и женой; я думаю, что письмо это придет к тебе в этот день или около; наряжаю для сего специальную почту. Я смотрю назад с чувством благодарности Богу, во-первых, и с чувством признательной радости, во-вторых. А тебя, моя золотая и неоцененная рыбка, благодарю и за тех трех детей, что ты мне подарила, и за ту сумму радости, благ и поддержек, которые ты мне оказала. В теперешний великий момент я не могу придумать и выполнить какой-либо памятки, вроде брошки и т. п., но ты-то, моя ласковая, поймешь это лучше других и меня за это только одобришь. Подставь твою головку и губки, я тебя прижму и расцелую бесконечное количество раз… и пока на этом поставим точку.

Я пятый день со своим полком и 1–3 ноября вел бой, особенно сильный 3-го и притом в тех местах, в которых мы уже когда-то боролись. Чувствую себя так, как некогда в Памирском отряде. Приехал я к полку как снег на голову: сначала до штаба армии верхом со скоростью 12 верст в час, там выпросил автомобиль, с которым доехал до Самбора, где сделал все расчеты, оттуда в штаб корпуса на лошадях, оттуда вновь выпросил автомобиль до штаба дивизии, здесь через полчаса сел на ординарческую лошадь и по горам, с двумя вестовыми, в темноте добрался до горной деревушки, где стоял штаб и часть полка (половина его была в двух верстах впереди на позиции)… На другой день с утра пошел с полком в бой…

Сейчас сижу в том же доме, в котором уже был полтора месяца назад (только теперь в верхнем этаже), возле меня работают адъютант и один прибывший по выздоровлении офицер, а взад-вперед ходит живой непоседа – начальник разведки. Первый день моей боевой работы с полком пришлось ночевать в поле на перевале; меня кое-как устроили, как могли, но все же было не особенно приятно и померз порядочно; мои вещи и шуба отстали от меня и нагнали только 2 ноября.

До сих пор Осипа нет, и я несколько боюсь, что он где-либо запутается. Сидоренко при мне и сначала чувствовал себя одиноким, но дали нам 6 казаков, он был попервах с ними, а теперь привыкает и к солдатам. Жизнь с пехотой другого склада, но также интересна и представляет свои прелести. Офицеры производят очень хорошее впечатление, видимо, люди подобранные, имеющие средства, гордые своим полком и довольные своей стоянкой. Многое мне в них напомнило мой Екатеринославский полк.

Первое письмо я писал тебе наскорях и боюсь, моя детка, несколько попугал тебя деловым тоном своих строк: слишком уже я торопился все кончить и спешил сюда, так как здесь назревало серьезное дело (позавчера я потерял 3 офицеров ранеными и более 100 чел[овек] убит[ыми] и ранен[ыми] нижних чинов), и мне стыдно было бы не успеть быть с моим полком, тем более что у Павлова нашла полоса затишья и еще дней 5–7 не предвиделось какого-либо дела. Но довольно о делах. Мне вновь вспоминается 12 ноября, и я вновь хочу целовать и благодарить мою старушку-женку за то хорошее и доброе, что она мне дала.

Обнимаю, целую и благословляю тебя и наших деток много-много раз.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй и поздравляй папу с мамой, и благодари их от меня. Ан[дрей].

Лопушанка, 11 ноября 1914 г.

Дорогая моя Женюрка,

командирую казначея полка для получения денег и для отправки, между прочим, тебе 500 рублей, которые накопились у меня за последний месяц. Мы с Сидоренко немного расквасились: он мучается с зубами, плачет и сейчас идет рвать себе зуб, а меня целую ночь тошнило и только час тому назад вырвало, и я почувствовал сразу облегчение. Дело в том, что мы теперь объедаемся: офицеры получили всяческие яства, и после минувшего сухоядения трудно удержаться от жадности. Сейчас пишу тебе письмо и пью чай с лимоном… глотками и совершенно без ничего.

Сейчас сидим на месте, кругом нас зима, и я постепенно принимаю полк; осталась хозяйственная часть, над которой работает комиссия. Забот много, заботы новые и интересные. Вчера гулял по селу и слегка наводил порядки: то на счет пищи или хлеба, то относительно ковки лошадей, похвалишь одного, поругаешь другого и т. п. В штабе дивизии начальником штаба Думброва, который (старше меня) с получением полка задержался, проявив на войне неподходящие качества… он все такой же болтливый до бесконечности; страшно поднимать с ним какую-либо тему… помнишь его приезд к нам в Лахту? 4-м полком в дивизии командует Черкасов, которого ты, верно, помнишь по Туркестану; изменился мало, но только лицо стало длиннее, как и усы. Говорят, что очень неровен и ведет себя уединенно. Двумя остальными полками командуют также офицеры Ген. штаба. Присматриваюсь к офицерам и нахожу повторные типы, какие наблюдал в своем полку и в других; править ими – самая мудрая часть будет. И как хорошо, что я не получил какого-либо Тмутараканского полка с тмут[аракански]м составом офицеров. Это создало бы много лишней работы и лишних тревог.

Завтра 12 ноября, и в голове моей проходит вереница картин и воспоминаний. На фоне военных переживаний прошлое нашей брачной жизни смотрится с еще большей серьезностью и с еще большим углублением. Могли ли мы прожить лучше, я не знаю, но в основе нашего брака лежали начала прочные и вечные, и все ими освещалось и направлялось. Только при них можно создавать брак, как, с другой стороны, только при них можно воевать… иначе война придушит и смутит своими сложными и тяжкими картинами. Завтра или в ближайшие дни ты получишь, детка, мое письмо, в котором по поводу 12 ноября я отдал дань лирике, теперь меня тянет больше в тяжелую философию, может быть, оттого что тошнота прошла еще не совсем. Писем от тебя нет, и с переменой части едва ли я получу их скоро; да и офицеры мои все жалуются по поводу отсутствия писем: только и получают, когда пошлют кого-либо в Екатеринослав.

На дворе очень холодно, но мы все и люди очень тепло одеты, не по-австрийски, на которых жалко смотреть. Позавчера, как командир части, получил памятку от Государыни Императрицы… маленькая книжечка, с рядом молитв; прекрасная и глубоко трогательная идея. Вчера солдаты получили подарки от Наследника (табак, чай, сахар, дратву и т. п.)… от восторга глаза у них горели как угли. Словом, нравственная сторона дела в настоящей войне продумана основательно, и ведется линия очень последовательно и прекрасно. Подумай, получить какому-либо солдатишке в карпатской глуши сумочку с подарками от своего крошки Наследника! Ведь это прелесть как хорошо! И как это бодрит ребят, в бой не толкать, а держать приходится. Газеты читаем 10 дней спустя и, тем не менее, читаем с жадностью, стараясь понять, что совершилось в последующие девять дней, о которых где-то уже пропечатано. Говорят о мире, а мы дивимся, о чем думают австрийцы с немцами: первые потеряли всякую сопротивляемость и бегут от первых выстрелов, а вторые задергались и тщетно стараются починить заплатками совсем изодранное платье… Прерываю, сидит казначей и ждет письма. Неси пузырей, и я вас всех буду много и горячо целовать.

Обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Барыня, 14 ноября 1914 г.

Дорогой мой Женюрок!

Я вновь в этом уголку Карпат, где когда-то прожил восемь дней с довольными удобствами… Сейчас я с полком второй здесь день, хожу в солдатской шинели, которая мне очень нравится и очень идет для командира полка; сплю на недостаточно удобной кровати, но в головах у меня стоит полковое знамя и хранит мой сон, навевая на него добрые военные мечтания… Постепенно вхожу в дело, разбираюсь в офицерах и стараюсь вносить те улучшения и ту правду в порученное мне дело, какие я в силах. Сегодня, пользуясь дневкой, собирал к себе офицеров и поговорил с ними о разных материях и высокого и низкого содержания – начиная с ружейной смазки и солдатских штанов и кончая вопросом офицерской тактичности.

Осипа до сих пор нет, и я начинаю думать, что он где-нибудь петляет, отыскивая меня. Вчера месяц, как он выехал из Дрогобыча. Я мог бы без него обойтись, у меня народу к моим услугам много, но он везет мне от тебя весточку, а ее-то мне уже недостает, недостает твоего почерка, твоего рассказа о всем том, что у вас теперь совершается.

Я проболел животом день (скорее тошнотою), принял меры (ничего не ел и не пил, кроме чая с лимоном) и теперь оправился, но зато заболели мой штаб-адъютант, начальники разведчиков и пулеметной команды – все трое животами с приподнятой температурой, и я работаю с молодым подпоручиком… всё у нас идет сложнее, с запинками, и над ним шутят все: «Он нашего командира измучает, целый день с докладами… хочет приучить к себе начальство…» и далее в таком тоне. Ребята все хорошие и рабочие, народ веселый, исключая пулеметчика, который очень меланхоличен. Говорят, его жена – первая красавица в Екатеринославе, а детей нет, и он очень и тоскует, и беспокоится… Все возможно, но меланхолия его бросается в глаза, а человек очень хороший.

Повторю тебе свой адрес: «В действующую армию. 133-й пех[отный] Симферопольский полк. Мне (чин, имя, отч[ество] и фамилия)». Как ты, золотая моя рыбка, себя чувствуешь, как наши малыши… как мне все это хочется знать. Получишь от тебя твое милое письмо – и всё как-то обновляется, как будто вновь идешь в дело, веселее и бодрее… Крепко и много раз всех вас целую, обнимаю и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой.

Генерал Павлов по поводу моего ухода написал очень коротко и просто, но очень для меня лестно. Основная мысль, что в течение трех месяцев войны он наблюдал меня, и всегда и при всех условиях [я] проявлял высокие боевые качества. На днях от имени полка послал телеграмму, прося передать благодарность Его Им[ператорскому] Высоч[еству], Наслед[нику] Цесарев[ичу].

Шельбицко, 20 ноября 1914 г. (Возле старого Самбора)

Дорогой мой Женюрок,

вчера был у меня большой праздник – получил от тебя сразу три письма. Погода вечером была дивная: тихий догорающий день в горах с удивительной игрой света на вершинах и склонах, с журчанием ручья вдали… Я только что отправил запрос командиру нестр[оевой] роты и требование явиться ко мне начальнику хоз[яйственной] части и начал бродить взад-вперед по тропинке, то любуясь природой, то продумывая, как я буду пробирать провинившихся… Второе скоро улеглось, но природа долго еще тянула к себе и путем сложной связи дотянула до вас… и я тихо-тихо шагал по тропинке и думал о вас до мелочей, до самых крошечных подробностей… Пришел нач[альник] хоз[яйственной] части и вывернулся довольно благополучно, а главное, еще до его прихода привезли людям хлеб, а лошадям – овес. Потом появился тюк писем – моя идея, которая начинает хорошо налаживаться – и я пошел наблюдать, как их будут сортировать для отправки по ротам. Пришла целая уйма, в среднем около 150 на роту или команду, т. е. почти 3 т[ысячи]. Уже разбор приходил к концу, как вдруг мне офицер дал одно, скоро последовало второе и третье. Первое было от папы от 6 августа, т. е. меня оно отыскало на четвертый месяц; в нем папа между прочим поздравлял меня с боевым крещением по поводу дела у Городка 4 августа. С тех пор пережито так много, и строки папы звучали чем-то очень далеким, значительно позабытым. Твои письма за № 60 и 61 от 3 и 5 ноября – это ведь совсем недавно. Первое ты писала, когда я с полком вел первый серьезный бой, борясь против значительного и горячо напиравшего противника; тогда я и потерял много.

Ты, по-видимому, пикирована, что не находишь меня в числе награжденных, но меня и награждать-то очень трудно: из орденов мне остается Владимир 3 ст., и я к нему (с мечами) был представлен еще в начале августа; и почему об этом нет еще, я не знаю; затем я был представлен и в генералы, и уже к Станиславской ленте, и к Георгиевскому оружию, но пройдет ли это? Дать мне генерала – это сделать прыжок человек на 200 и всё по головам Ген. штаба, а это не позволяется; да и не было случаев, чтобы в генералы производили начальников штаба. Такова моя линия, и из нее не выскочишь. Ну, да это все дело пустое, и мне, напр[имер], приходилось с ген[ералом] Павловым говорить об этом официально. Застопорилось дело с моей одной наградой по формальным данным, и когда представление вернуто было обратно, я разозлился и сказал начальнику див[изии], что мне никаких наград не нужно, я служу не из-за наград… Нач[альник] дивизии меня успокоил и сказал, что задет он и что поправлять дело он должен… Все это пустяки, и что ни делается, делается к лучшему; получишь генерала и полком не покомандуешь, как следует, а это нужно и интересно. Скоро приму хоз[яйственную] часть, а с этим и весь полк. С офицерами познакомился достаточно, прочитал им некоторые места из твоих писем, и они, видимо, были очень довольны.