Текст книги "Письма с фронта. 1914–1917"

Позавчера я умудрился взять ванну; натопили сильно мой барак (у нас австрийские печки), принесли деревянную кадушку, налили из кипятильника воды, и начал я мыться. Вымылся хорошо, прямо в постель. […]

В 3 часа просыпаюсь от сильной артиллерийской канонады; противник надумал или демонстрировать наступление, или повести его. Неужто, думаю, мне надо будет вставать? Посылаю справиться, открыт ли ротами огонь; оказывается, нет… Тогда я подождал минут 20–25 и заснул мирным сном. Оказалась демонстрация. Но так уже все мы привыкли, что только в одной 5-й роте был открыт редкий огонь, но и за него ротный командир получил от батальонного небольшой нагоняй. Наша выдержка страшно злит австрийцев: они тратят уйму снарядов и патронов, а мы молчим… и в затишье мы бьем их, вызывая у них трату снарядов и патронов… А попробуют они показать нос из-за проволоки – лучшие стрелки кладут их без промаха… Народ вообще жидкий и зря только канителится.

Гуляю я много и мечтаю о своей маленькой женке без конца, создавая разные сцены, одна другой забавнее и интереснее. Иногда так разойдусь, что забуду про лес, позицию, австрийцев, вообразив себя болтающим наедине с женкой, пока бухнувший поблизости снаряд или, как вчера, вспыхнувшая от такового халупа не возвратят меня к себе, вырвав из теплых объятий женушки. Давай малых и себя, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Геня сегодня, может быть, уже гимназист?

23 апреля 1915 г. [Открытка]

Дорогая Женюра!

Почтарь еще ждет письма, и я решил черкнуть тебе открытку. Сейчас у нас прекрасно, тепло и тихо; только что пролетел чужой аэроплан. В плату за бинокли включены и почтовые расходы; ты об этом не беспокойся. Относительно Гени ты, вероятно, знаешь правило, что он должен быть принят вне конкурса как сын отличившегося на войне. Ему останется только нацарапать себе тройки. По ночам у нас холодно, и мы сильно бы мерзли, если бы не набрали австрийских жел[езных] печек. Ребята выпивают теперь пять (вместо четырех) кубов кипятильника, что выходит почти по полведра на брата. Наша артиллерия сейчас ловко обстреляла окопы противника, и он очень не в духе. Обнимаю, целую и благословляю вас. Ваш отец и муж Андрей.

28 апреля 1915 г.

Дорогая моя Женюрочка!

За сутолокой и заботами давно тебе не писал и боюсь, что ты начнешь тревожиться. Приходится по целым дням бывать на позициях или драться, или на них устраиваться, и в результате забросил всякую казенную бумагу… да что казенную: своей маленькой женке перестал писать. Перестал читать газеты и не знаю, что на белом свете делается.

Сегодня надеюсь увидеть своего жеребенка, которому пока еще нет никакого названия. Мне бы думалось назвать его Соколиком – по деревне, в которой он родился; это звучит красиво и пробуждает немало военных воспоминаний. Вчера Галя немного что-то прихромнула, но сегодня ей уже лучше; ломали мы голову, отчего бы это могло быть, хотели расковывать, но потом решили, заметив маленькую опухлость на колене, что это обидел матушку сынок – он все прыгает, дерется, не разбирая ни родственных, ни других отношений.

Погода у нас хорошая, жители пашут землю; правда, в воздухе свежо еще, но это особенность горных климатов, высокие районы которых долго сохраняют снега. Удивительный народ горцы; зимой не видно было ни лошадей, ни коров, ни овец; я думал, что все у них обобрали, а теперь с показавшейся травой появилась и живность всяческая… Это можно объяснить только тем, что русины, как и таджики, как, вероятно, вообще горцы, до крайности скрытны и экономны: имеют они вид бедный, жалкий, жалуются на горести и лишения, а говорят, у каждого из них имеют[ся] деньги, а теперь, оказывается, сохранился и скот. Сказывается ли это влияние войны или промелькнуло много фактов, расхолаживающих к этому народу или более невзрачно его рисующих, но замечается к нему несколько иное отношение. Офицеры говорят, что того и гляди со словами «слава Иисусу» он и горло перережет. Эти слова – его приветствие, на что надо отвечать «слава вовеки». Также довольно распространенная про них кличка: «славаисусики».

Сейчас бросил писать и выбегал посмотреть жеребенка; божественный, совсем ручной, темный, с сероватым оттенком. Передирий (конюх) показал все свои с ним фокусы: заставил дать «ножку», подковал, потом уложил спать и заставил поваляться… картина удивительная. А когда он сел на Галю и пустил ее хорошей рысью, нужно было видеть, каким интересным галопом помчался вслед сынок. Нас так много собралось смотреть, что я, из боязни, что сглазят, сократил смотрины.

Что теперь делается у вас? Как экзамены? Как твои думы с переездом? Последнее твое письмо было от 13-го, а теперь 28, т. е. нет более двух недель… разница не Бог весть какая, но я уже привык получать на 10–11-й день, а то и раньше, и затянутые 4–5 дней начинают щипать за сердце. Прерываю письмо, надо садиться за бумаги, их целый ворох. Вспомни, что ты чувствовала вчера, 27 апреля, день понедельник; я был в порядочной переделке. А теперь давай твои мордочку и славные глазки, я нацелуюсь вволю, прижму мою женушку к груди и наговорю ей много хорошего и ласкового, а затем малых наших (может быть, уже гимназиста), я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму. А.

3 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

В лесу в железнодорожной будке ловлю свободную минуточку, чтобы черкнуть два-три слова моей неоцененной, красивой, роскошной, добросердечной, домоседалечной и т. д. и т. д. женушке. Вчера наш почтарь нашел нас, и я получил много твоих писем. Последнее от 20-го; из них я вижу, что Генюша по Закону Б[ожьему] выдержал, а по другим держал. Каковы результаты, не знаете, но, по-видимому, не плохо; сужу по вашему бодрому тону. Забываю сказать: теперь у нас такая канитель, что писать не только некогда, а главное – нельзя: спать приходится под небесным покрывалом, на привале или ночлеге; это ты, моя славная, имей в виду и не тревожься, если не будешь получать письма столь регулярно, как прежде. Погода у нас роскошь, а с нею все рисуется как-то иначе… в такую погоду и воевать лучше. Все отрывают от писанья, то вопрос один, то другой. Наша артиллерия трещит вовсю, и выстрелы в лесу звучат удесятеренным образом.

Не знаю, как-то ты решила вопрос с Каменцом; пиши о своем решении заранее, так как телеграммы я не получу вовремя; твою телеграмму о моем генеральстве я получил только сегодня, т. е. месяца через полтора. Я и сам начинаю склоняться к тому, чтобы вам ехать в Каменец; все вы там отдохнете, особенно дети, а между ними особенно Генюша. Вопрос о Румынии довольно отдаленный, да и выехать вам из Каменца будет не так трудно; будьте только легкими, как птицы. Только напиши заранее, чтобы я знал и начал вовремя тебе писать. Все отрывают к телефону и нарушают мой ход мыслей. Да, не забудь обдумать вопросы о твоем жалованье и квартирных; можешь ли ты поручить получку папе, а если нет, то как переведешь эту операцию на Каменец. Осип пока остается у меня, теперь мне отпускать его опасно: может сбиться с пути и ни попадет на дивизию, ни найдет меня обратно. Плохое, женушка, выходит мое письмо: трудно одновременно и вести бой, и писать своей славной детке. Надеюсь, что скоро мы обретем прежние удобства, и тогда я напишу женушке обстоятельное и шикарное (по теплоте) письмо. Чем болен Федоров и почему он живет в Петрограде? Давай свою мордашку, самое себя и малых, я вас всех крепко расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

[Открытка без даты отправления, на штампе Петрограда стоит 10 мая 1915 г. ]

Дорогая Женюша!

Посылаю тебе пятьсот (500) руб. Что-то я получил лишнее, я сам не знаю. Здесь, будучи занят иными делами, денежных совсем не замечаешь, помнишь лишь, когда подносят для подписи массы ведомостей. Погода у нас прекрасная, и чувствуется поэтому хорошо. Вероятно, Генюша уже экзамен выдержал, и вы все этим очень горды.

Целую, обнимаю и благословляю вас.

Ваш отец и муж Андрей.

6 мая 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Сейчас небольшое затишье, и я хочу поговорить с тобою. Осип также пишет, и, вероятно, о более насущном, чем я; он мне уже говорил, что будет писать о моих разорванных штанах и о необходимости выслать мне такие же новые. У нас полная весна и очень тепло; одна благодать, особенно при той лесной обстановке, в которой я обретаюсь. Соловьев – масса, и они, канальи, любят петь тогда, когда начинается ночная канонада ружейная и артиллерийская, и тогда получается нечто неописуемое: среди треска и грохота всяческих выстрелов, множимых эхом леса, слышно заливанье десятка соловьев, которые надрываются изо всех сил и стараются перекричать сладкими звуками звуки роковые.

Мне, милая, пришла в голову такая мысль: я был нач[альником] штаба дивизии, теперь командир полка; это две разные точки зрения для операций на войне. Но мне хотелось бы посмотреть на нее с пункта более высокого. Не можешь ли ты найти в Петрограде М-me Алексееву (она, вероятно, там) и чрез нее похлопотать за меня пред ее супругом Михаилом Васильевичем. Дело в том, что рано или поздно мне должны дать генерала, а значит, разлучить с полком и дать какую-либо другую должность; было бы прекрасно, если бы новая ступень привела меня в такой пункт, из которого я мог бы осветить и объяснить многие вопросы, с теперешних углов зрения мне темные и неясные. Война полна загадок, и нам, которые живут и мыслят в ее сферах, хочется возможно глубже проникнуть в ее тайники, как духовные, так и материальные. И странно, каждая война идет со своими законами и правилами, ломает то, что было как будто бы и прочно установлено ее предшественницей, создает новое полотно истин. Я часто по целым часам ломаю голову над целой суммой вопросов и свое бессилие их решить объясняю недостаточно удобной перспективой моего положения… слишком у меня в моей работе мало стратегии и все заполнено сплошной тактикой.

Попалось, женушка, скверное перо, и вместе с тем тяжелым материалом, который я излагаю, оно дает груз очень тяжкий. Я думаю, – возвращаясь к моей теме, – тебе устроить чрез М-me Алексееву будет возможно, при одном условии, что это письмо застанет тебя в Петрограде.

Страшно меня интригует, как прошли экзамены Генюши, выдержал или нет, а в случае утвердительном – как выдержал, сколько сделал ошибок в диктовке, какую решал задачу и т. п. Напиши мне об этом подробно, и я, читая твои строки, отвлекусь от этой боевой суеты. Последнее твое письмо было от 20 апреля, т. е. я должен получить не сегодня, то завтра 3–4 твоих письма; раз экзамены кончились и с тебя сброшена эта нервозная обуза, ты вновь мне напишешь о наших малых с тою подробностью, которой я так избалован. Жеребенка давно не видел; он очень хорош, но что-то все не задается с его животом: постоянное расстройство. Конюхи дают разные объяснения, налегая особенно на то, что у Гали или слишком много молока, или таковое по одной секретной причине плохое. Конюхи решили устранить эту причину, на что я поневоле смотрю сквозь пальцы. Мы, как я тебе писал, надумывали назвать сына Гали Соколиком, по его месторождению, но вами предлагаемый вариант мне более нравится, и я ожидаю сейчас Осипа, чтобы окончательно решить и установить имя.

Сейчас выскакивал, чтобы посмотреть на пролетающий германский аэроплан… плывет так высоко, что ружьем и не достанешь, а орудием не попадешь. Вчера австрийцы пробовали пристреляться к нашим двум аэропланам, но конечно, всё впустую.

Пришел Осип, и я ему сказал, что жеребенка будем звать Ужок, и чтобы он это название передал конюхам для сведения и исполнения, как это у нас повторяется на каждом шагу.

Я давно не читал газет и плохо себе рисую, что делается на белом свете; вероятно, Италия и по сие время пылает уличными манифестациями и бьет стекла у неприятных для нее народов, Румыния говорит о решительном моменте для заявления о своих национальных интересах, а Болгария… что делает эта милая страна, я уже и предположить не умею. Все это тянется, тянется, как плохо рассосанная тянучка, и нет конца и краю этой международной эквилибристике. Нам здесь, живущим под огнем, и смешной, и слишком уж холодно расчетливой кажется эта длительная комедия.

Пиши, моя милая и славная женушка, о твоем решении или нерешении ехать в Каменец, страшно боюсь, что наши письма будут расходиться и я начну их получать через месяц. Давай свою мордашку, я ее крепко расцелую, а затем отрывай от «занятий» малых и давай их мне с тобою, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

8 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера у меня выпал печальный день, у меня накопилось три горя: 1) накануне я забыл поздравить женушку со днем рождения, 2) узнал о ранении и пленении Л. Г. Корнилова и 3) о провале Генюши. 6-го я написал тебе большое письмо и отослал почтаря, а вечером, увидя цифру 6 на календаре, вспомнил все: и далекий день 30 лет тому назад, когда моя женушка увидела свет Божий, и обстановку, при которой это совершилось и о чем мне не один раз говорили папа и мама, и кусок общей нашей с тобой жизни, составляющей у тебя целую добрую треть, и целую вереницу других вещей, которые причудливо спутались со днем 6 мая. Садись ко мне теперь, женушка, на колени, я буду тебя ласкать и расскажу тебе многое и пестрое, что поднимается во мне при мысли о дне твоего рождения; это будет похоже на сказку или сон, где смешное перепутается с грустным, и больное с мечтательным… Что бы было, если бы ты не родилась на свет, если бы я вырвался на войну до 12 ноября, если бы мы порвали с тобой за длинный период между обручением и венчанием… Наши дороги не шли к одной точке схода определенным прямым направлением, а изгибались, расходились так далеко, что казалось, что им и не сойтись, пока, наконец, они не перекрестились… Получилось уже теперь три отпрыска: молодой музыкант, пока не выдержавший экзамен, многообещающий скульптор и, несомненно, будущая звезда балета… Что из них будет в действительности, и какой итог подведут они нашим с тобой усилиям, пониманиям жизни и увлечениям?

Что Генюша провалился, – печально, но лишь в том одном смысле, что мальчик должен будет работать и лето. Хотя даже и это имеет свою хорошую сторону: пусть он заранее привыкает к систематической работе, без которой он едва ли проживет (разве если будет учителем). Все-таки ты объясни ему по сему случаю, как важно работать упорно, чтобы не переживать таких тяжелых и обидных минут, какие он пережил, бедный мальчик. Если у него самолюбие вроде моего, то он должен был сильно страдать.

Я начинаю все подумывать о высоком штабе, и по этому поводу уже писал тебе, не найдешь ли ты в Петрограде M-me Алексееву и не попробуешь ли через нее пристроить меня к Михаилу Васильевичу. Я уже посмотрел на войну с углов зрения нач[альни]ка штаба дивизии и командира полка и вижу, как многие стороны ее для меня остаются темными и запутанными, особенно вопросы высокого порядка: стратегические, духовные и т. п. При моей натуре, которая так любит войти в рассмотрение именно этих вопросов, такая неясность бьет по нервам и делает мое мышление сиротливым и запуганным. Было бы крайне печально побыть на великой войне и пред многими ее явлениями стоять в полном… недоумении. Я не хочу увлечься манией осуждения или критикантства, я хочу создать себе такую обстановку, чтобы понять, расценить, а в неизбежных случаях извинить поставленные мотивы или принятые решения. И все это, я надеюсь, будет мною достигнуто, если я стану на иной точке зрения или наблюдения, т. е. в каком-либо высоком штабе…

Возвращаюсь к Генюше. В Каменце ты постарайся решить вопрос житейским образом, т. е. помимо систематической подготовки Генюши, обговори дело с директором, батюшкой или с кем там еще нужно, чтобы избежать фиаско во всяком случае. Ты знаешь, что Генюша должен быть принят вне конкурса как сын отличившегося на войне.

Наконец, относительно Л[авра] Г[еоргиевича] – я был очень огорчен, узнав об его пленении. Я его близко знал и хорошо понял; в нем не было чего-либо выдающегося, но его трудолюбие, ясность военной мысли и принципиальная (не чиновничья) исполнительность всегда меня сильно подкупали. Чувствительны в нем были военный темперамент и ненасытимое честолюбие… оно-то его, по моему мнению, и довело до ранения и затем пленения. Мне жаль Л[авра] Г[еоргиевича] и как моего друга, и как военного, целой головой выше многих и многих. Его жена может быть в Петрограде, найди ее, если это так. Последнее твое письмо было от 2 мая, т. е. теперь я получаю твои письма на 5–6-й день… нет худа без добра. О решении ехать в Каменец пиши мне определенно.

А теперь давай себя и малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

10 мая 1915 г.

Дорогая и золотая моя женушка

(так длинно никогда не выходило),

вчера я, организовав около 5 часов последнюю атаку, ждал у телефона ее результата, лежа на соломе в землянке. Скоро мне донесли об ее полном успехе, о чем я сейчас же сообщил начальнику дивизии. Отдав распоряжение о расположении полка на ночлег, я собирался домой (в штаб полка), как мне подали твое письмо. Это было божественно: радость от блестяще завершенного дела и радость получить от женушки письмо. А дело было блестящее, пожалуй, что лучше прежних. Полк рядом штыковых атак выбил противника из сети сложных окопов, прогнал его и занял его позиции. Но это было мало. 1) Это был успех дивизии после долгого общего затишья, и 2) план общей атаки принадлежал мне. Полк взял: 4 пулемета, пленными 11 офицеров и 652 н[ижних] чинов, прожектор, телефоны, массы всяческих бомб, около тысячи ружей, до 100 т[ысяч] патронов и т. п. Мой полк выдержал на плечах главную ношу и взял более других. Ты поймешь, женушка, мое бодрое настроение, несмотря на то что предшествующую ночь я спал не более двух часов и затем с 4 часов утра вел бой. Сегодня прошел окопы и благодарил людей: довольны, смеются. С офицерами удачно, ранен, да и то легко, один, хотя, правда, из орлов. Пленные офицеры с восторгом говорят, как он, идя вперед и подняв высоко шашку, вел людей в атаку на пулеметы… а это, моя детка, не фунт изюму. Три пулемета вчера взяты были атакой в момент их трещания; в одном случае все пулеметчики были переколоты штыками, людей нельзя было остановить. С людьми менее удачно, потерял я много: 56 убитыми и 164 ранеными, потери, еще мною с полком не испытанные. Мною, потому что у других потери бывают иные. Среди пленных офицеров один был прапорщик, лет 20. Он скоро успокоился, стал пить чай и, хотя конфузливо, но стал смеяться. Я сказал офицерам: «Не знаю, как он, а мать его рада будет пленению». Из разговоров выяснилось, что он один у матери-вдовы и, посылая его на войну, она с горя заболела. Она думала, по словам сына, что более его не увидит, «так много потерь кругом». Я смотрел, как ребенок пил чай, и думал о его матери, которая где-то далеко с трепетом в сердце болит душой о своем единственном сыне. Я снял с него обещание, что он сейчас же напишет своей матери, и он мне обещал.

А вот тебе о русском сердце. Идет оживленная перестрелка, но вдруг со стороны врага показываются три фигуры, бегущие к нам и махающие платком. В один миг пыл кончается, раздается крик «перестань стрелять»… забыв вражду, боятся убить тех, которые уже не воюют. Попробуйте это на любом из фронтов, прикончат за милую душу.

Кончился бой, издалека видны две фигуры: одна русская и другая – хромающая – австрийская. Подходят к речке. Австрийская лезет на спину к русской, и в таком порядке переправляются через речку, а затем шествуют опять рядом. Подходят, и история выясняется. Раненый австриец в лесу сдался русскому и при его помощи пошел к нам. Чрез речку победитель решил понести его на своей спине: «У меня, мол, сапоги, и не пройдут, а у него, бедного, штиблеты, ноги себе промочит…» Ну, что ты с ними поделаешь. Найди в мире еще такое, может быть, и глупое, но великое сердце. Я уже на них и рукой махнул. Хлеб сейчас весь раздадут. «А сам чем, дурак, кормиться будешь?» Жмется. «Да как-нибудь обойдусь, он, поди, давно не ел…» Ну, порассуждай тут с ним. Ты все насчет детей пишешь. Мы их всех порастеряли. При тех маршах и боях, которые пришлось делать, пришлось этот вопрос совести оставить. Я уже тебе как-то писал об этом.

Сегодня приехал Р. К. Островский, оказывается, его в Петроград для операции не пустили. Вообще, всё ему как-то не удалось, но возвратился он очень поправившимся и посвежевшим.

Как-то на днях мимо меня проехал каз[ачий] разъезд 2-й каз[ачей] сводной дивизии, страшно обрадовался я, да и они. Поговорили. Дивизия где-то недалеко. Привык я к своему полку, а все же пахнуло чем-то родным.

Ходишь ли ты, моя золотая, на воздухе и загорела ли? Я как негр. Какой Лиде ты дала 700 рублей? Давай себя и выводок, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

14 мая 1915 г.

Дорогой мой Женюрок!

Уезжает почтарь, и я в лесу пишу тебе несколько строк. У нас стоит божественная теплынь, и я хожу в одной легкой рубашке. Лесу у нас много, разных видов и пород, и я наслаждаюсь их ласковой тенью. Не знаю, какие у вас сейчас сведения, а у нас Италия объявила войну Австрии, а сегодня будто бы то же самое сделала Румыния. Словом, загорелось на всех углах Европы, и чем это все кончится – теперь уже и предвидеть нельзя. Сейчас у меня несколько свободнее, и я больше могу помечтать о моей женушке; обстановка помогает: леса, соловьи, теплота и цветы. Я начинаю вдумываться в ее письма, и мне чудится на фоне их, где-то в глубине, некоторое чувство усталости. Конечно, думалось иначе, но я думаю, думалось напрасно; нельзя было и подумать, чтобы наши враги, поставившие все на карту, не предусматривали бы затяжку войны и не старались бы бороться и при этой конъюнктуре. Исход-то их ожидает один, но протянуть агонию они могут, да как крупные страны и должны. Приехал Р. К. Островский (он не мог попасть в Петроград), и я его спросил об настрое нии; он как умный человек ответил интересно: «В конце победим мы, а не они, вера в армию полная, но на этом этапе есть смущающие [нрзб. ]: Мясоедов, Либава, отход с Карпат; все понимают, что это частности, но затягивание кампании как результат их – вот что тревожит…» Я думаю, что так и есть. В твоих письмах, детка, я чувствую отзвук такого же настроения. Может быть, я ошибаюсь? Пиши мне определенно, когда ты направишься в Каменец, чтобы мне не писать тебе зря в Петроград… Теперь мне нередко приходится ездить на велосипеде, и я делаю это совершенно легко, т. е. сердце мое, вероятно, вернулось в норму. Подсчет твой получил; надежно ли деньги лежат (8 тысяч) в отделении и какой ты получаешь процент? Давай цыплят, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

19 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Пишу это письмо на авось, в Петроград, в расчете, что оно тебя там еще застанет или будет переслано в Каменец согласно твоему заявлению. Вчера Осип вновь пустился в рассказы об удивительных качествах Ейки, подражал ее минам и рисовал мне ее очень живо. Напомнил, как тебе трудно справляться с двумя сыновьями, когда они начинают с тобою бороться… я думаю, изуродовать мать могут. И под впечатлением всех этих рассказов я ходил по лесу и думал: как-то все они представляют теперь себе своего отца, ведь скоро будет год, как они не видят меня. Мы решили с Осипом, что Ея меня забыла и под влиянием рассказов создает себе представление по тому портрету, который находится под руками; мальчики, конечно, помнят, – Геня яснее и крепче, Кирильчик слабее и смутнее. Ходил я и все старался их представить, и мне это удавалось, потому что предо мною есть целая серия карточек и я теперь понимаю всю их милую ценность.

Сейчас сижу за столом в лесу, близко и далеко гудит артиллерия, гудят птицы наперерыв одна пред другою, и где-то кукует кукушка. На душе моей тихо и немного печально, может быть отголосок разговоров с Осипом, может быть оттого, что вчера мне сказали о смерти Л. Г. Корнилова. Не знаю, правильны ли эти рассказы, но они говорят, что, получив ранение в руку, он получил затем еще три ранения и последнее смертельное. Его смерть наводит меня на многие мысли; армия потеряла крупную фигуру и потеряла ее при убийственной обстановке. Чей грех, что все это так сложилось, кто виновен… а так не хочется искать виновных в этой огромной драме, ибо это опасный и скользкий путь для решения ее сложных вопросов.

Как-то ты, моя золотая, высматриваешь? Думаю почему-то, что ты немного пополнела… пора, 30 лет. Давай твою головку и детишек, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Последнее твое письмо от 12 мая. Целуй папу с мамой. А.

21 мая 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Сижу в лесу с офицерами, день божественный, и мы ведем веселую беседу. Противник стреляет целый день, но по обыкновению бестолково. Я отчасти объясняю это явление тем, что в австр[ийской] армии среди артиллеристов (дело спокойное) много евреев, а последние, по натуре глубокие антигосударственники, в душе мало носят искреннего отношения к делу войны, и если довольно грохоту, то они им и ограничиваются… с толком или нет – безразлично. Только что судил двух баб, пришли жаловаться, что у них украли солдаты полотенце, белье, хустки и пр. У двоих отыскали, приказал отобрать, а грабителей (или воров… вернее) выпороть; плетут разную чепуху: один, якобы, поднял, другой купил и т. п. Конечно, совершившие это – обозные, с которыми много хлопот. Я тебе писал уже о тыле, обозных и об их психике; Петр Вел[икий] недаром крестил их словом «сволочь», со свойственной ему простотою и яркостью выражения. Жалующиеся бабы, правда, не внушают большого доверия: это две жены мужей, которые работают в «Гамерици» и присылают домой по 800 рублей в год, и делают своих жен бездельницами и распутными. Факт того или иного посягательства на чужую собственность все-таки налицо.

Я часто думаю об Осипе и прихожу к заключению, что от жизни при мне он окончательно разболтается и будет непригоден ни для семейной, ни для другой какой-либо жизни.

Ему делать решительно нечего, посмотрит он с наблюдательного пункта, что-то мне скажет (иногда очень удачно и полезно), а потом стоит, ходит, болтает с солдатами и т. п. Все за ним ухаживают, жалуются ему, интригуют чрез него, он по простоте своей натуры поддается, передает мне… бывает и правда, но больше интриги. Часто я невольно подслушиваю его разговоры с ребятами; возражений он не терпит, сейчас же возвышает голос и насильно навязывает свое решение. Он очень толстеет, кажется, курит (раз видел и выругал). Из этого никакого проку не выйдет, и мне его очень жаль как человека нам преданного и очень хорошего по натуре. Вообще, денщицкая работа портит человека, это я вижу на Трофиме (Пономаренко), хотя я каждый день пробираю его. Солдаты метко называют их холуями, и в этом слове много звучит и насмешки, и презрения.

Все думаю о том, как же ты решила вопрос о Каменце; сегодня вечером жду твоего письма с положительным ответом на это. Дурно, если ты в этом городе будешь получать письма чрез Петроград. Ни мое генеральство, ни мой Георгий не двигаются вперед, но теперь я к этому отношусь с философским спокойствием… что будет, то будет или, как ты, моя ласточка, говоришь, что ни делается, делается к лучшему. У меня один офицер по малодушию отпросился в отпуск на месяц, пробыл полтора, возвратился назад и на другой же день был ранен. И я говорю своим офицерам: он сам себя удалил с великой и почетной работы (для военного), а теперь уже Бог считает его недостойным, как малодушного, продолжать выполнение святых своих обязанностей.

Корнилов дошел до больших пределов… и убит. Пусть лучше дело идет так, как ему надлежит идти… Один солдат прострелил себе палец с умыслом; таких мы оставляем на позиции во что бы то ни стало (после краткого лечения в полковом околотке)… вчера его контузило… Солдаты в один голос: «Бог покарал…» Да мало ли таких примеров мы видим вокруг нас. Война – нечто необычное, всё на ней крупно, и сфера непостижимого перевивается вокруг нее на каждом шагу. Твой суеверный супруг, не принявший за 10 лет из рук своей женки ни разу солонки, тут уже совсем стал чутким ко всяким таинственным налетам судьбы, может быть, моя драгоценная, золотая, роскошная, сама прелесть женушка, ты заметила, что я не говорю ни о своих желаниях, ни о своих надеждах… все по тому же суеверию. Впрочем, я часто думаю, чего мне желать? Женушка с тремя пузырями у меня есть, из пузырей мы постараемся сделать хороших и полезных для страны людей, а все остальное приложится.

Сейчас решаем с Трофимом вопрос о детях, где мы будем их брать. В ближайшей деревне их нет (отцы в Америке, и деревня не нуждается), а в той, что дальше, есть… Будем спрашивать.

Легкомысленного решил продать: я на нем не езжу, он разжирел, да что-то у него с ногою. А Галю оставляю с Ужком за собой, с ней мне расстаться трудно. Давай, славная, мордочку и детишек, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

23 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера у меня был день неважный. Помнишь, я тебе писал о шт[абс]-к[апитане] Мельникове, который уезжал из полка, недавно возвратился и 20-го был ранен. Вчера он в 1 ч 30 м. умер. Оказался с ним удивительный случай: рана была легкая, в мякоть ноги, небольшим осколком гранаты; он с разрешения доктора попытался ходить, и оказалось, мог и это сделать… все предвещало хороший исход. Но в ночь поднялась температура, и к вечеру другого дня обнаружены были признаки гангрены, а вчера его не стало. В чем же дело? Осколок гранаты, оказалось, поразил его, рикошетировав от земли, а коснувшись таковой, он, по уверению докторов, захватил с собою микроб «злокачественного отека»; он-то и сгноил покойника в несколько часов. Смерть покойного поразила и меня, и офицеров. Он имел уже Георгия и Георг[иевское] оружие, стоял на пороге хорошей карьеры и вызывал всеобщие зависть и пересуды. Друзей у него в полку почти не было, а недоброжелателей много; последние находили, что я к М[ельнико]ву несколько пристрастен, выделяю его и т. п. Даже первый слух о легкости раны вызвал старые толки о везеньи… И разом небольшой осколок гранаты в союзе с микробом сказал всем, что все эти пересуды, зависть, говор… всё это пустота пред законами и велениями судьбы. И я, отправляя офицеров на панихиду, сказал им: «Молитесь усердно, многие из вас очень грешны пред покойником». Он симпатичен, правда, не был, эгоист, замкнутый, хороший актер и т. п., но искусный ротный командир и храбрый офицер, роту его я считал одной из лучших в полку. Получив Георгия, он сильно изменился (на войне это, к сожалению, приходится наблюдать), и мне было очень больно и обидно наблюдать это, но, увы, мы бессильны предвидеть такие психические изменения. Словом, смерть В. В. Мельникова вызвала много дум и много философии, и мы до вечера все говорили по этому поводу. К довершению, с 6 часов пошел ливень, выгнал меня из моего барака (протекает) и заставил ночевать в крест[ьянской] халупе, в обществе блох и мух, в духоте. Правда, я обсыпался порошком и спал, а мои товарищи, лежа на одной кровати и забывшие о порошке, почесывались всю ночь… хотя утверждали, что их обоих грызет одна и та же блоха, но очень голодная или злая.