Текст книги "Письма с фронта. 1914–1917"

Сейчас у нас светит солнце, но вечер, и в воздухе чувствуется осенняя свежесть. Я люблю осень, и настроение мое бодрое… как и у моей милой, дорогой и ненаглядной детки, женушки. Мы с тобой крепче всех, нас ничем не проберешь, так как свою матушку Россию мы понимаем и чувствуем накрепко.

Давай головку и губки, а также малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

21 августа 1915 г.

Дорогой мой Женюрок!

Не писал тебе дней 5, а так как ты привыкла получать от меня через день, то много ты наживешь себе за эти 5 дней хлопот. Получил сегодня от тебя 2 письма – от 9 и 12 августа; где от 10 и 11-го, не ведаю. Но об этом после. Не писал потому, что 1) хлопот была масса и 2) почтарь не мог вернуться раньше 5 дней, а нового обыкновенно до возвращения старого мы не посылаем.

Хлопот? 18 августа противник вздумал на меня напасть и к часу дня развил наступление по всему фронту; я тотчас же перешел в контратаку, и к вечеру результат был такой: я потерял 10 убитыми и 29 ранеными, он оставил на полях и в лесах около 250 трупов и дал мне в плен офицера и 194 солдата. Если число раненых предположить по известной норме к числу убитых, то враг потерял около полутора тысяч, т. е. в 40 раз больше против меня. Сверх того, он уступил мне свою позицию. Телеграммой полк получил похвалу и награды. Подсчитывая убитых (а этим на войне занимаются горячо, с постоянным оживлением), офицеры об этой гекатомбе трупов толковали с восторгом, прищелкивая языком. Особенно их приводило в восторг то, что на небольшой площадке возле железнодорожной канавы насчитано было 110 трупов… результат работы пулемета, которым управлял Слоновский. И все на войне так.

Когда во время мира случится жел[езно]дорожная катастрофа, то каждая жертва вызывает лишний ужас, а здесь чем больше жертв, тем лучше. Когда мало убитых и раненых, то говорят об этом с кислой физиономией… «плохое, значит, было дело». Во время боя приводит солдат-татарин пленных и, увидя меня, начинает оживленно рассказывать мне ломаным языком, как он «одын бросал одынадцать бомбов»… Брошу бомбу, гляжу, летят вверх… то две руки, то голова с ногой. Чтобы бросить ручную бомбу, надо подползти шагов на 30–40 к окопам или цепям противника – дело, требующее большого мужества. На лице татарчука, когда он описывал свои распорядки с членами врагов, сияла такая же радость, как и у моих офицеров, когда они подсчитывали трупы павших врагов.

19, 20-го и сегодня все был занят обходом позиций, причем вчера был с моими спутниками обстрелян… по нам подлецы выпустили до 15 пуль и заставили нас довольно поспешно прыгнуть в недалекие окопы. Все это берет в сутки почти все 24 часа. Сейчас, когда я пишу моей золотой детке письмо, стоит такая трескотня – орудийная, пулеметная и ружейная, что нельзя разговаривать по телефону, даже в комнатах приходится кричать во все горло. И как ко всему этому привыкаешь: идет сейчас бой и все трещит, а я моей ненаглядной голубке строчу письмо, веду душевный с нею разговор и вижу пред собою ее милое, дорогое моему сердцу личико. Сейчас получил сведение, что мои люди перешли в контратаку и, вероятно, вновь поживятся пленными. Мы это называем «нашей добычей».

Осип написал вместе с тобою и очень недоволен фамильярностью моих солдат по отношению к тебе: они тебе подают руку, входят в шапках и т. п. Конечно, они – свиньи или попросту ничего этого не понимают, но виноват и В[алериан] И[ванович], который им этого не объяснил. С другой стороны, Осип, может быть, слишком это принимает к сердцу, и ему это рисуется в мрачных слишком красках. Ну да это все дело пустое. Как сейчас меня интересует положение дел у Генюши, хотя теперь я отношусь к этому делу более спокойно… Не выйдет, пройдет первый класс дома и будет держать во второй класс. Миша и козочка, по-видимому, прелесть; если не будет ей места дома, то можно подарить в Зоологический или знакомым, у которых есть, куда деть.

Давай личико и глазки, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Относительно Кирилки и кадетского корпуса пока не знаю сам, надо подумать.

23 августа 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Твой супруг настроен несколько мечтательно. Настроение это навеяно мне окопами. Я тебе уже писал, что в боевой линии живут дети света и подвига, а в тылу – дети тьмы и порока. Из боевой линии наиболее возвышенно, чисто и интересно всегда бывает настроен окоп. Когда побываешь в нем, получаешь какую-то благодать на душу: в одном уголку дремлют, рядом с ним дежурный наблюдает в перископ, еще дальше кто-то чинит портки или чистит винтовку, дальше группа мурлычет что-то божественное (очень часто) и т. п. – картина милая, боевая, полная тишины, простоты и высокого [зачеркнуто] настроения. Кругом посвистывают пули, лопнет где-то шрапнель. Над ней (над ее «глупостью») любят пошутить, пуля мало кого занимает: слишком обычна… Разговор в окопах более про домашность, войну, разные ее эпизоды, пересудов или сплетни мало, ругательств (по крайней мере в моем полку) нет… Иду сегодня в окопы, за мною плетется батальонный командир и что-то тихонько мурлычет. «Что поете?» – «Да вот, одну песню, пел нам ее прап[орщик] Бырка» (помнишь, консерватор, заработавший Георгия, позавчера раненый), помню только начало:

 
Дитя, не тянися весною за розой,
Розу ты летом сорвешь.
Ранней весною срывают фиалки,
Помни, что летом фиалок уж нет.
 

И он меня заразил; теперь я уже пришел с окопов, пообедал, пишу моей женушке, а песня все стоит и стоит в голове. И странно, на войне в самом пекле боевой обстановки чувство прекрасного не угасает; его не выбивают из сердца ни артилл[ерийский] огонь, ни чувство опасности, ни груды трупов, стоны раненых, потоки крови… оно теплится постоянно и прорывается наружу при первом удобном случае.

26 августа. Дорогая и славная женушка, меня перевели на четыре дня суровые требования обстановки. Сейчас ловлю минуту, чтобы продолжить и закончить письмо. Запомни, что ты чувствовала 24 августа, в своем дневнике я, между прочим, поместил фразу: «Интересно, что-то переживала в этот день Женюрка». Почтаря моего нет давно, и я это письмо вместе с телеграммой посылаю с нарочным к ближайшему пункту, откуда он может их послать. Удивительно, как меняется на войне обстановка; то, что людьми переживается месяцами, а государствами в сотни лет, на войне первыми переживается в часы или минуты, а государствами в месяцы. Напр[имер], между тем как я написал выше и как пишу теперь пролегает целая пропасть… Сейчас на дворе темнеет, льет дождь, и мои мозги трещат от массы дум и переживаний. Если теперь, когда слишком много тем и предметов для восприятий, многое скользит мимо отупелой впечатлительности, то что будет после, когда все прошлое выпукло, как скульптура, станет пред духовными глазами и начнет резать мозг заново своим суровым натиском! Сегодня получил сведение, что во главе армии стал Государь Император… думаю, что это знаменует перелом в наших делах. Вся Россия это поймет – особенно народ – и почувствует.

Сейчас узнал, что едет Кондаков (будет сейчас минут через пять), и я, бросив все, перелетаю мыслью к моей детке и малым, буду в их куче и наслаждаюсь милыми переживаниями от домашнего уголка… Прекращаю пока писание, так как Конд[аков] и офицеры подходят.

Трещали целый час, все о наших внутри делах. Многое меня смешило, многое приводило в полное недоумение… может быть, воюя, становишься слишком узким и глупым. Все это теперь представляется в форме сплошной каши; после войны в ней разберемся и ее расхлебаем. Мы воюем всегда одинаково, с точки зрения искусства всегда неважно, но зато неизменно с победоносным концом… это все должны помнить.

С осенней слякотью почта будет к нам доходить медленно и едва ли исправно; это ты, моя золотая цыпка, имей в виду и зря не волнуйся… Сегодня или завтра получу твои письма за 13–18 августа, и важный в нашей семье шаг Генюши так или иначе будет выяснен… я тебе уже говорил, что к этому теперь я отношусь совершенно спокойно; мне как будто даже кажется, что Генюша может и еще пробыть дома, готовясь во 2-й класс… если не выдержит. Давай головку и глазки, а также малых, я вас всех расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

28 августа 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Вчера послал нарочного, чтобы послать письмо и послать тебе телеграмму; сегодня ты ее, вероятно, уже получишь. Эти дни было очень трудно и писать, и телеграфировать, и я начал бояться, что ты будешь тревожиться… 24 авг[уста] я был немного «сконфужен», как говорят солдаты, т. е. контужен; это сказалось в головной боли в течение трех дней и в приподнятых нервах; вчера уже голова прошла и я вошел в норму. Удивляться этому случаю не приходится, так как треску артилл[ерийского] была такая масса, что не контуженных во всем полку совершенно не было; вопрос только в той или иной степени.

Н. П. Кондаков много мне рассказать не мог, так как был слишком у тебя малое время. Самый назойливый вопрос, который я всем задаю, это похудала ты или пополнела, или осталась в старой норме, я задал и Н[иколаю] П[етровичу], но он мне на него ничего не ответил, ибо раньше тебя не видал. Он только улыбнулся и, пожав плечами, сказал: «Толстой назвать не придется, но живая, бодрая». Я и без него знал, что ты не бочка, а что ты живая и бодрая, это хорошо.

Нет пока целого ряда твоих писем, так как почтаря нет уже целую неделю; сегодня надеюсь получить серию твоих писем. Что пишешь об Истоминых, очень трогательно… они действительно к нам привыкли. Думаю, что Ев[стафий] Кон[стантинович] по-старому играет каждый день в винт, а его далекий теперь партнер носит каждый день свою буйную головушку под огнем. Я не играл в карты с середины декабря прошлого года, и присланные тобой карты мне пришлось отдать в Офицерское собрание; думаю, что они не распроданы и по сие время.

Доктор Антипин ушел из полка. Если он тебе напишет, будь настороже к его просьбам… он оказался неважным человеком… правда, не по отношению ко мне, но главным образом по отношению к офицерам. Вопрос о боа я и не хотел с ним поднимать. Я думаю, что на самом деле оно стоит все-таки много дороже, чем 140 руб. Когда несут в магазин для оценки, там, боясь, что дадут для продажи, или из чувства гордости всегда уменьшают цену… 200-то руб. оно стоит во всяком случае. Подумай только о том, что оно обработано в Англии и сколько за это сдерут. Завтра утром отправляю другого почтаря в том даже случае, если старый сегодня не приедет.

Чувствую, что никак не могу дождаться твоих писем. Веду дневник почти без пропусков. Мне очень жаль, что в бытность с Павловым я не мог делать чего-либо подобного; но командир полка более вольный человек, чем начальник штаба, который не может позволить себе такую роскошь. О событиях в дневнике я пишу мало, больше останавливаюсь на думах и впечатлениях, проверяю свои старые выводы и мало-помалу стараюсь разобраться в легионе поднятых войною тем. Она должна перевернуть всю Европу, перечертить государства, пересмотреть некоторые науки и дать новый тон искусствам; и нам надо суметь почерпнуть из нее все те поучения и выводы, которые только можно сделать, дабы по возможности облегчить плечи наших детей и внуков.

Сейчас на дворе туманно и сыро, я сижу в помещичьем домике, Пономаренко собирается топить печку, в окно ко мне глядится густой сад; на одном дереве множество мелких яблок, листья деревьев покрыты влагой и каплями. На душе у меня теперь спокойнее – я и сам не знаю, почему, – но еще недавно в те дни было безжалостно тяжело. На войне впечатлительность протекает оригинально: груды трупов и массы раненых трогают мало, а какой-нибудь печальный уголок – плачущий ребенок, раненая лошадь, плетущийся старик – печалит без конца и роет в грустном сердце тяжелые раны… Нашу «даму» мы покинули, и проснувшись в одно утро она тщетно искала своих двух – даже трех – поклонников. Хотели с нею сняться, но все это нам не удалось.

5 ч 30 мин. Снова берусь, дорогая детка, за письмо. Почтаря все нет. День прояснился, и природа смотрит бодрее. Говорят мои офицеры, что дни хорошие и сухие еще будут… говорят потому, что ввиду дождей, идущих непрерывно, закрадывается сомнение в ясной погоде. Графу постараюсь написать, если для этого уловлю подходящее время. Как ты обходишься без мелкой монеты? Тут офицеры наговорили много курьезного. Я думаю, это сущие пустяки, и газетчики кричат об этом за отсутствием других тем. Бери у мясника до 10 руб., зеленщика до 5, булочника до 1 руб., а там давай бумажки… вот и все.

Давай губки и головку, а также малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

31 августа 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Получил от тебя семь писем, начиная с 14 и кончая 18 августа… Основная в них забота – держанье экзамена Генюшей и маленькая грусть по поводу того, что из арифметики письменной он получил 2 и что только благодаря устному – 4 получил 3 в среднем. Но все это я читал, как документы исторические, так как за два дня пред этим я получил от тебя и Генюши письмо от 19-го с извещением, что экзамен выдержан, а рисунок Генюши дополнял вид той формы, которую ты ему купила. Целуй нашего милого мальчика и поздравляй его с достигнутым успехом. Теперь о деле. Нам вновь нужен телефонный провод. Но чтобы не заставлять н[ижнего] чина долго ждать в Петрограде, ты закажи теперь же 20 верст стального провода; провод семижильный. Адрес завода: Кожевная улица. Кабельный завод. Акционерного Общества С. Смотри, чтобы провод был стальной; есть провод бронзовый и также семижильный, но ты его и не заказывай, и не принимай, если предложат, ввиду его полной негодности к работе. Когда закажешь, то телеграфируй, к какому сроку он будет выполнен, и к нему я вышлю в Петроград человека… или, может быть, провод захватит Осип.

Теперь у нас почта вновь налаживается, и послезавтра я вновь от моей женушки получу милые письма. Что Генюша рассеян в арифметике и даже, пока, может быть, не особенно силен, этим всем он только напоминает своего батюшку… мне до 10 лет арифметика никак не давалась, и мой первый учитель (Ник[олай] Петр[ович] Помазков) терял со мною всякое терпение и не думал (он мне говорил потом), что я мог когда-либо преодолеть эту мудрость. Но со 2-го класса у меня как-то внезапно открылся в башке какой-то клапан, я стал математиком и остался им до конца университета…

У меня настроение эти дни неважное, и только Генюшин успех немного меня приподнял и развеселил. Конечно, удачи в жизни сменяются неудачами, но когда первые идут непрерывно, человек разбаловывается и кисло смотрит даже и на маленькую непогоду… Папа прислал мне «Вечер[нее] время» с разоблачениями в Мин[истерст]ве ин[остранных] дел и с Монетным голодом. Все это – пустяки и преходящее… лишь бы побить врага. Давай, милая, твои губки и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

1 сентября 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Пишу тебе наскорях. Чрез неделю я надеюсь выехать в отпуск в Петроград. Мое генеральство пойдет несколько ранее, в ускоренном порядке. Не попробуешь ли ты позондировать почву, чтобы мне на время предоставили в Петрограде какое-либо генеральское место? Мне хочется немного приотдохнуть, а затем, после нескольких месяцев, я снова готов буду двинуться на фронт. Ведь подумай только, я воюю целых 14 месяцев и безо всякого отдыха; сколько себя ни держи, сколько себя ни наблюдай, а такой период на войне потрясет хоть кого. С кем ты можешь там поговорить, я не знаю, так как не могу себе представить, кто теперь из наших знакомых остался в Петрограде. Моя мысль сводится к тому, чтобы немного отдохнуть; иначе меня ждет бригада и опять-таки строй, а штаб корпуса от меня все равно будет еще очень далеко… Когда ты работала в З[имнем] дворце, там у тебя тоже имелись знакомства… Словом, мысль моя тебе ясна, а как поступить, это тебе и подавно ясно. В Петрограде я надеюсь быть около середины сентября.

Сейчас погода у нас божественная. Я только что сделал 30 верст верхом и чувствую себя очень хорошо. Во время езды узнал, что я буду представлен в генералы в ускоренном порядке. Там же, т. е. в штабе дивизии, я позондировал почву относительно отпуска и получил принципиальное согласие.

За твоими письмами – и для опускания сего – посылаю специального нарочного, так я соскучился по твоим письмам. У нас вчера была огромная удача, о которой ты будешь завтра читать в телеграммах… по-видимому, дела наши поворачиваются в благоприятную сторону, и мне почему-то думается, что у наших врагов может вся затея рухнуть сразу, во всю глубину и ширину… особенно это можно ожидать в Австрии, где нити все напряжены до крайности.

Спешу, чтобы не опоздать. Давай твою головку, губки и глазки, а также нашу боевую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

2 сентября 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Я тебе уже писал и повторю – я надеюсь дней через 5 получить отпуск и выехать к вам. Вместе с этим представление меня в генералы вновь двигается, может быть, днями 2–3 раньше меня. Не можешь ли ты позондировать почву, чтобы отыскать мне генеральское место в Петрограде… или еще где-либо. Я воюю уже 14-й месяц и немного боюсь этой длительности в смысле нервной системы. Мне хотелось бы послужить немного, отойти, а там, если война затянется, опять на фронт. Попробуй, милая, и приготовь что-либо к моему приезду, если возможно.

Мое настроение – неважно, и только твои рассказы о Генюше и его успехе приводят меня в веселое настроение. И думаю я, что мы, составляя одно целое, не веселимся одновременно: то там хорошо, здесь неважно, то наоборот. Сейчас у меня немного болит голова, и я думаю даже, по совету врачей, принять брому. Кажется, первый раз в жизни… пока не знаю даже, какой в нем вкус.

Сейчас мы сидим компанией в шесть человек и ведем разговоры на ту тему, что мы совсем одичали и если мы возвратимся домой, то не сумеем ни шагу сделать, ни вычистить нос. Моя молодежь на эту тему выдумывает много забавного. Думаю, что ты уже переехала на новую квартиру, я пока пишу на квартиру папы… Геня написал мне твой новый адрес, да я забыл. Давно не получаем новостей и не знаем, что у нас делается на белом свете… у нас очень дела поправились, отогнали австрийцев и держим их в решпекте… Как-то на немецком фронте? Интересно, как теперь протекает ваша внутренняя политика.

Как-то начинает Генюша? По-моему, в нем самое важное – приучить его к систематической работе. Он будет ленив, так как слишком даровит, а между тем без труда и ему будет трудно: обломят и обойдут менее даровитые.

Давай губки и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

5 сентября 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Третье письмо начинаю с сообщения, что я надеюсь выехать в отпуск. Буду у вас – если мне будет разрешено и все протечет благополучно – в середине сентября. Сейчас узнал, что мое представление в генерал-майоры (2-е по счету) пошло уже в штаб корпуса и, если оно будет идти хорошим темпом, может в Петроград прибыть до меня. Не можешь ли ты сейчас же начать зондировать почву, чтобы мне в Петрограде или где-либо было предоставлено генеральское место (В[оенное] училище, Азиатский отдел, место в Главном штабе или Г[лавном] упр[авлении] Генер[ального] штаба и т. п.). Я на войне 14 месяцев и в сплошном бою… думаю, случай единственный в своем роде. Другие или позже явились, или были в отпусках, или в командировках, или, наконец, отдыхали за легкими ранениями. Моя мысль идет к тому, чтобы немного отдохнуть и собраться с силами, а затем, если война затянется, я вновь махну на фронт.

Эти две недели пережито очень много, так много, что иному человеку впечатлений хватило бы на полжизни. Как много на войне зависит от счастья: есть оно – все идет прекрасно, покинуло – в один момент можно потерять не только жизнь, но и доброе имя. Это наблюдаешь всюду, и это более всего на войне угнетает.

От тебя вчера получил четыре письма, одно с портретом гимназиста, две открытки – с моими приятелями. Генюша, вероятно, в первый раз в жизни вышел неудачно – шевельнулся, но все-таки очень эффектен: хороша фигура, поза, постав головы, фуражка (роскошь) и эти забористые манжеты! Гордость и довольство собою проглядывают с макушки до пяток. Мне думается, что младшие смотрят на него с подобострастием.

Икона, которую мы заказали, делается на счет полка, и ты другой какой-либо больше не заказывай. Батюшка сейчас садится за письмо, чтобы ответить тебе на все твои вопросы, – он только что приехал из отпуска. Первый угол дочки – очень типичен; так же было и с Генюшей. Раз девочка начинает сознавать, надо применять и нажим, чтобы привить, что нужно. Давай глазки и лапки, а также малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

7 сентября 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Позавчера подал рапорт об отпуске и теперь жду результатов. На пути думаю заехать в штаб армии, чтобы позондировать почву на тот случай, если тебе не удастся чего-либо достигнуть… об этом я писал тебе в трех предшествующих письмах. С генеральством меня ожидает бригада, так как штаб корпуса еще очень далеко, а с бригадой опять те же картины, которые я пережил 14 месяцев. Твой муж – плохой нюхатель жизни и несет свой жребий попросту, на даль, без оговорок и осматриваний. Другие уж сумели и в отпусках побыть, и полечиться, и раза 2–3 переменить места, а я как впрягся, так и везу… без отдыха и сроку.

Не сетуй, моя славная, на меня, что я беру кислый тон, но он пробивается сам собою, когда начинаешь говорить без актерства и лицемерия.

Вчера получили газету от 4 сент[ября] – после долгого перерыва – и удивляемся, что у вас там такое творится. Что естественнее и глубже слов Государя, сказавшего, что теперь надо думать о войне и пока больше ни о чем, а между тем у вас начинают думать о чем хотите, только не о войне… о ней только говорят, говорят и говорят. «Рус[ские] ведом[ости]», напр[имер], утверждают, что теперь насущное время для коренных реформ… Это во время войны-то? Что они, одурели в самом деле? Кто же перестраивает корабль, когда вокруг него хлещут бури и раскатываются волны! Только думают о непогоде и спасении. Стихнет буря, придут в гавань, тогда перестраивай и перекрашивай корабль хоть сверху донизу!

Получил от тебя письмо от 30 августа и не сегодня – завтра жду Вал[ериана] Ив[ановича], жду его долгих и обстоятельных рассказов.

У вас теперь спокойно и весело; Генюша выдержал, а с этим отпали заботы и тревоги. Мы сейчас на временном отдыхе, но пользоваться им не приходится: погода холодная, часто дождит и наружу не тянет… Я погружен в свой дневник и в чтение книг, из которых «Поход Наполеона 12 г.» Сегюра особенно меня увлек… Интересно сближать далекое с настоящим и усматривать, как многое уцелело.

Давай твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

9 сентября 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Вчера приехал Осип, а позавчера В[алериан] И[ванович], так что первый обогнал второго почти на неделю. С В. И. мне почти не удалось поговорить, так как он должен был спешить в более высокие штабы. Но с Осипом мы сейчас же заговорили, и он меня очень заволновал… Конечно, все горе в том, что ты стала на наиболее тяжкое предположение, что твоего супруга разжалуют. Ты права, у нас так устроено, что за неудачу или за прямое несчастье бывает, что и разжалуют, но …меня пока представили в генералы. Мне же лично страшно не это разжалование, а мысль, меня удручавшая несколько дней и сверлившая мое сердце, а именно: не виновен ли я чем лично, не упустил ли я что-либо, не был ли небрежен или слишком доверчив и т. п. И я работал целую неделю над этим вопросом, разбирая его вширь и вглубь, расспрашивая всех, кто мог осветить дело, ставя себя на положение обвиняемого, делая себя и других прокурорами… И не скрою от тебя, моя золотая девочка и мое единственное в мире для меня дорогое существо, я едва ли перенес бы, если бы я вынес себе ясно и убедительно обвинительный приговор…

Теперь все это миновало, и я смотрю на прошлое уже успокоенный… мне ясна эта сложная, но глубоко драматичная картина. Я сделал все, что мог, вплоть до 8-ми часового пребывания под адским огнем, присутствия на всех наиболее угрожаемых пунктах, контузии и ухода с поля с последними цепями на глазах неприятельских цепей, следовавших в 200 шагах за мною. О моем поведении лучше всего говорят легенды, которые ходили весь вечер и держались еще несколько дней, – что я взят в плен (два раза был близок), что я убит, что я, наконец, ранен… одни видели меня лежащим на поле, другие – несомым на носилках, третьи – ведомым мадьярами и т. п. Красавец Найда (унт[ер]-офиц[ер] 8-й роты), будучи ранен и привезен в околоток, плакал навзрыд и повторял только слова: «Пропал наш командир полка…» От него добиться ничего не могли, но оказалось потом, – он видел меня около 1-го батальона, когда выхода из этого пункта уже не было, и Найда думал, что я не выйду ни в каком случае…

Теперь, детка, я сижу и ожидаю отпуска; написал 5 сентября, а до сих пор нет еще никакого ответа… Правда, с нами это дело обстоит очень сложно, и чтобы нас – командиров полка – отпустить, нужно направлять бумаги очень далеко. Я очень рад, что Кондзеровский приехал; может быть, ты поговоришь с тетей, и вопрос будет улажен легко и быстро. Теперь тебе ясно, почему мне хочется приотдохнуть и взять себя в руки. Когда столько переживешь, как это припало мне, нервно бежишь той обстановки, которая играет роль веревки в доме висельника. Надо, чтобы нервы улеглись, все картины исчезли, и тогда я готов вновь взять на свои плечи ношу боевого служения. Писать Павскому о наших вещах мне отсюда трудно, думаю сделать это на пути, где мне будет это удобнее… может быть, сделаю это в Киеве.

Очень боюсь, что моя детка очень разнервничалась за эти дни… Осип описал мне кратко, но выразительно. Ну да приведет Бог – увидим это своими глазами. У нас холодно, грязно и часто идет дождь.

Давай ручки и глазки, а также малышей, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

11 сентября 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Сижу у моря и жду погоды. Об отпуске мне еще не говорят ни слова, и почему он так задерживается, не знаю. Впрочем, подал я рапорт 5-го поздно вечером, а он должен пройти через несколько инстанций… сегодня пошел 6-й день, может быть, это и немного. Ходили вчера с Осипом и говорили часа два… Осипа надо знать, чтобы из его нервной и впадающей в мелочи речи понять и найти то, что ищешь. Он описывает твое состояние, с одной стороны, и лазанье Миши за куском сахара, с другой, с одинаковым пафосом и горячностью, не расценивая, что для меня эти два явления довольно разнозначущи. […]

Козочку, как я тебе говорил, можно отдать в Зоологический сад: ее возьмут с радостью и даже деньги дадут…

Собакарев бросил фразу, над которой я много думал. «Геня какой-то задумчивый, мне кажется, он по вам скучает». Я стал на эту тему говорить с Осипом, и он мне сказал, что Геня – по какому-то поводу – говорил ему, что он поедет к папе… Что-то тут есть совпадающее, но понять не могу.

Сейчас у нас стоит дивный осенний день: небо совершенно чисто, небо бледно голубое, в воздухе тихо и свежо… настоящее «бабье лето». Мы только что пробовали с офицерами разобраться в этом термине, но ни один из нас не смог дать термину какое-либо объяснение. Нервы мои начинают улегаться, начинаю даже фантазировать на тему о нашей встрече, но по суеверной осторожности гоню тотчас же эту мысль прочь… Осип хочет со мною возвратиться в Петроград… чую, что это ни к чему, но он боится здесь основаться… на случай моего перевода. Относительно вещей мне нельзя телеграфировать за отсутствием номеров …без них он мне не поможет.

Давай твои глазки и головку, а также наших малых.

Я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

11 октября 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Пишу тебе с последнего этапа в своем пути, где пересаживаюсь на лошадей. Осипу велел писать чаще, что он уже и сделал два раза. На первой остановке видел Петра Константиновича… он больной, расстроенный или, может быть, в последнее время всегда такой. Ничего у меня путного там не вышло, хотя почва затронута и в проекте кое-что набросано. Все слишком заняты или делают вид, а я по своей закоренелой привычке не люблю навязываться, конфужусь. Во второй инстанции узнал, что мое генеральство пойдет дня через 4–5 и, значит, у вас будет через неделю, а на бригаду я вторым кандидатом, т. е. получу таковую в пределах 2–3 недель. Конечно, для меня лучшим вариантом было бы получить генерала и бригаду и затем уже переправиться в Петроград или куда-либо еще. В таком смысле тебе и надо работать. В дороге столкнулся с Натал[ьей] Никол[аевной] Кивекэс; болтали все время. Она похудала и постарела, но такая же простая, умная и занимательная, как и была раньше. С мужем, видимо, живут хорошо. У Мули – четверо детей, «Трусиха» растолстела и 5 уже лет играет до одури в карты, занимая налево и направо. Лида ихняя все учится, Маруся неудачлива в браке. Заездом видел одного своего офицера (Ананьев, подполковник) и жену шт[абc]-кап[итана] Волнянского, которых посетил вместе с Кортацци. Набрался дорогой массы впечатлений, проверил кое-какие мои выводы и предположения… словом, дорогу всю или болтал, или слушал в противоположность тому, как делал на пути к вам: все время промолчал, оставаясь один. Если мне выйдет генеральство и приказ о бригаде, а затем житье у вас, это будет самый лучший вариант: я могу отойти, стать изящным молодцом, а затем хоть опять в дело. Если же бригада попадется очень хорошая, то, боюсь, что меня потянет остаться, о чем буду затем и писать. Сажусь на лошадей или автомобиль, что скорее подадут.

Давай малых и себя, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.