Текст книги "Письма с фронта. 1914–1917"

Завтра Дмитрий Иванович (худож[ник], фам[илия] Салтыкевич) нарисует и мою халупу, которую я перешлю тебе после.

Осип от кричащей Ейки в восторге, а также, по-видимому, доволен и скромным монашеским типом сидящей и работающей Тани.

Цел[ую], обнимаю и благословляю. Андрей.

26 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Сейчас посылаю тебе мой «штаб», т. е. деревенскую избу, в которой я помещаюсь с начальником команды связи и моими телефонами. По окраине двора идут окопы, в которых помещаются полковые разведчики. Это тоже нарисовано Д. И. Салтыкевичем. Постарайся, чтобы рисунок, как рисованный карандашом, не размазался; закладывай его папиросной бумагой или, как это делают, смочи молоком. Два дня тому назад я послал тебе рисунок моего «убежища», т. е. землянки, в которую я прячусь во время сильного артиллер[ийского] огня. Будет очень досадно, если рисунки не дойдут почему-либо до тебя. Сережа привезет тебе массу фотограф[ических] снимков. Если тебе захочется, некоторые из них (включая и посылаемые сейчас) опубликуй, поместив в иллюстрированных изданиях. Только не надо называть полк. Тебе, если захочешь, могут дать за это и деньги.

Вчера батюшка с присланным тобою образом прошел по окопам. Ребята по этому случаю приоделись и были страшно растроганы… некоторые плакали. В последние дни мне трудно было устроить какое-либо молебствие, и люди страшно по молитве соскучились. Все любопытствовали, откуда этот образ, и батюшка подробно все им рассказывал. Картина вышла трогательная. Полковой фотограф трижды снял ее, и я тебе потом пришлю ту, которая получше выйдет.

Повторю: 23–24 июня я переслал тебе 480 рублей на Петроград.

Полк[овник] Черкасов, которого ты, вероятно, помнишь по Туркестану и который командует одним из полков нашей дивизии, заболел нервным расстройством. Он и всегда был нервен, а тут вышла одна неудача: тяжелым снарядом убило у него священника, врача и много людей, и этот факт его окончательно доконал. Всё, с этим связанное, страшно интересно, особенно с точки зрения моих мыслей и взглядов, которых я держусь. Случай с Черкасовым – блестящее подтверждение таковых. Наша козочка начинает крепнуть и шалить, забавно наблюдать ее прыжки, легкие и пока неуклюжие.

Почта опять налаживается, и я от своей драгоценной, алмазно-бриллиантовой женушки вновь начинаю получать письма. Давай за это свою рожицу и тройку малых, я вас всех крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

27 июня 1915 г. Д[еревня] Бортков.

Дорогая моя Женюра!

Письмо и корзинку тебе передаст вольноопределяющийся Янковский. Он мною командируется в Петроград для привоза оттуда телефонного провода. Я тебе писал в последние дни довольно часто, переслал, между прочим, рисунки, сделанные моим офицером, моего теперешнего штаба и убежища. Начиная с 24 апреля мы постепенно отходим с Карпат, из-под Беньева. На Днестре, у Большого болота (дер[евни] Долобово и Хлопынцы), мы задержались на целый месяц, а затем начали отступать далее. Этот отход вызывался какими-то неудачами то севернее, то южнее нас, ибо мы-то били противника систематично: за это время я захватил 11 пулеметов, до 40 офицеров и около 2 тысяч ниж[них чинов]. Это ребят окрыляло, и настроение у меня прекрасное. От Великого болота мы начали отходить, останавливаясь на позициях 3–4 дня, не более (Любен Вельки, М. Солонка, Билка Шляхетска), а теперь начинаем останавливаться уже на целую неделю: на предшествующей позиции у Глинян простояли неделю, а на этой (фол[ьварк] Раздали у Борткова) неделю уже простояли и, по-видимому, простоим еще. Это намекает на то, что к северу и югу от нас положение наше крепнет и нас поэтому не заставляют глупо пятиться назад. Конечно, со страт[егической] точки зрения наш отход, раз пока нету снарядов, мера умная и дальновидная, сулящая только победу, но, увы, это понимают не все, и моральная тягость от нашего отхода, к сожалению, воспринимается массой чутко. Для нее и разоренный Перемышль, и Львов имеют какую-то притягательную силу; масса не знает, что воюют не из-за них, их можно отдать и снова взять, дело в поражении живой силы и принижении народного духа враждующих с нами стран. Это начинают постигать и австрийцы, пленные их имеют все более и более кислый недоумевающий вид. Мы отходим, но нападать они боятся, так как это им всегда дорого стоит. Получается глупая картина: мы остановимся, они подойдут, остановятся и начинают окапываться и укрываться проволокой. Сейчас читаю Чарльза Сароли (бельгиец) «Англо-Германская проблема», и откуда только британцы находят таких подхалимов… вроде Вамбери. Если успею, напишу еще. А теперь давай мордочку и наших деток, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

1 июля 1915 г.

Дорогая моя Женюша!

Очень рад, что вы перебрались на Лахту, дети воспользуются вольным воздухом, да и ты отдохнешь на просторе. Был у нас вчера Командующий армией и заметно выделил мой полк, приветливо поговорив с ребятами и раздав много Георгиевских медалей. За минувший месяц мой полк заработал их около 300 и все по телеграммам… Мои все ходят, подняв нос, и я очень внутренне удовлетворен. Я доволен более всего тем, что блестящее боевое состояние полка достигнуто (насколько это зависело от меня, командира полка) моими мозгами и сердцем, теми принципами, которые я выносил в своей голове и которые оспариваются очень многими. Вообще, Ком[андую]щий армией привел меня и офицеров в восторг: прост, ласков, внимателен, был даже в передовых окопах… так я себе всегда и рисовал посещение высокого начальника: полон короб ласки и ни грана брани.

Сегодня приехал Передирий на Гале с Ужком, и я наслаждаюсь им: толстый, набалованный, покрытый пока какой-то темно-рыжей, коричневатой шерстью, он и забавен, и мил, и шалун, и все [что] угодно. Галя – удивительная мать; немного он в сторону, и она начинает кричать, копать ногами, вообще проявлять все признаки беспокойства. Ужок любит сахар и щетку со скребенкой, ложится, идет на поводу; задом не бьет, но покусывается. Шерсть свою уже начинает сбрасывать и на ногах, морде уже точь-в-точь, как мать. Я тебе выслал с вольноопределяющим Янковским 150 рублей, он выехал в Петроград два дня тому назад и привезет тебе корзину, в которую сложили кое-что люди, а также твои письма; ты их рассортируй и сложи вместе.

Я по-прежнему живу среди злаков и чувствую себя очень хорошо; хотя перепадают дожди, но они вносят только прохладу… Офицеры, давно не переживавшие такой тишины, как сейчас, называют нашу жизнь дачной.

Давай головку и малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

5 июля 1915 г.

Дорогая и славная моя женушка!

Сейчас меня ждут почтарь, на обедню (солдаты собраны в поле) и пышки, почему я поболтаю с тобой 2–3 слова. Получил твою посылку, спасибо, штаны уже надел и хвастаюсь ими. Мои прежние Трофим уже латал-латал, и ему надоело, теперь советует отдать их кому-либо. Получил и «Петра»,[13]13
  Имеется в виду роман Д. Мережковского «Петр и Алексей».


[Закрыть] читаю. Это вроде наших исторических романов (Соловьева, Мордовцева…), но написано несколько менее искусно, грузно и с предвзятой мыслью. Да Винчи мне более понравилось, может быть, потому что с милой женушкой топтал некоторые из улиц… да, наверное так.

Получил и твои карточки, все тебя никак не рассмотрю, но везде ты смеешься, и это меня очень радует. Присланный тобою образ обошел все позиции, и теперь тебе найдут какой-то адрес, который будет скоро выслан. Ребятам лик Спасителя страшно понравился, так как в народе нашем глубоко живет уважение к старым нашим иконам, к строгому темному лику Спасителя! Я сам, напр[имер], посещал многие униатские церкви, прекрасно разбираюсь в иконах, и те, в которых сказывается внимание католичества, я хорошо выделяю.

Только что привели пленных, и они, в ожидании опроса, спокойно играют в карты; это чехи, и они знают, что судьба их у нас совершенно обеспечена. Мой Георгий еще только будут обсуждать, настолько все это дело затянулось, а вместо одной награды я, кажется, получил Высочайшее Благоволение. Мне говорил это начальник дивизии, а сам я никаких об этом сведений не имею.

Зовут Богу молиться. Литеру тебе для перевода вещей вышлю завтра, ты сама на пустые места вставишь, что нужно: название станций и т. п.

Давай мордочку, шейку и прочее, а также наших пузырей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

7 июля 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Посылаю тебе литеру А, которой ты воспользуешься для перевозки наших вещей. Папа впишет все, что нужно, а ты его попроси еще, чтобы все, им написанное, он переслал нам для вписания в корешок. Куда отправить вещи, не решаюсь сказать, но склоняюсь к Лиле: они живут у станции, свободного места (за отсутствием детей) у них много, в тягость им это не будет. У Каи, как бездетной, излишняя чистомания, и наши вещи, вносящие сор, могут ее волновать. Пишу сейчас при большой темноте: на дворе льет дождь, окна наши, наполовину выбитые, закрыты тряпками, и в результате я пишу при мраке и, как видишь, не попадаю на линии. Ты пишешь, что нет от меня писем, а пишу теперь я аккуратно; вероятно, часть писем пошла на Ординарную, 11, а часть по ошибочному адресу: Лахта, Лахтинский пер., 5 (вместо 51); ты наведи там справки. В двух письмах я послал тебе нарисованные нашим художником два вида: моего «убежища» и моего «штаба». Страшно будет досадно, если они не дойдут до тебя, а особенно потому, что я мог бы два дня позднее послать их с Янковским… но его отъезд вышел совсем неожиданно.

Ваше пользование дачей приводит меня в восторг, особенно этот милый футбол, которым так увлекаются мальчики. Имеются ли у них для этого специальные костюмы? Как ты организовала занятия с Геней и в какую полагаешь поместить его гимназию? Я думаю, надо сообразоваться по деду с бабкой, которые живут в определенном углу… потом можно будет перетянуть куда угодно. Мы с тобой, женушка, птицы бескровные. Если тебе нужен человек, я могу тебе временно командировать, а то я не знаю, как ты там на Лахте обходишься? Петра читаю, не так скоро, как Леонардо. Присылай Юлиана… офицеры стоят в очередь. Я с Сережей переслал 100 рублей, получила ли? Давай мордочку и малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Телеграммы посылать теперь трудно, имей в виду.

9 июля 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Получил от тебя два письма от 1 и 3 июля – и вся ваша жизнь в Лахте как на ладони. Твое предположение о потере некоторой серии твоих писем очень правдоподобно, что-то в этом роде я и сам слышал. Если повторять несколько раз то, что существенно, то горя от пропажи большого не выходит. О получении тобой 480 теперь я знаю. Со дня на день жду возвращения Янковского, дивлюсь, что 3 июля он еще тебя не посетил. Он какой-то тихий и молчаливый, так что я в нем не разобрался. Немножко опасаюсь за те 150 рублей, которые я просил его передать тебе. Позавчера я послал тебе телеграмму с просьбой купить и выслать в полк 50 пудов серого простого мыла. Оно необходимо ребятам для стирки белья. Хотя я и получаю мыло от интендантства, но считаю нужным иметь его возможно более, чтобы ребята ходили чище. Смерть люблю наблюдать, когда они моют свою грязную рубашку и портки, облекшись предварительно в чистое; всегда понаблюдаю и похвалю.

[…] Мы по-прежнему среди злаков, но эти два-три дня идут дожди и не совсем делается уютно. Я, несмотря на дождь, надевши присланную женкой непромокайку, люблю вечером походить взад-вперед, а мои разведчики, зная мою слабость (тихое солдатское пение), начинают тотчас же петь песни… и хожу я, поливаемый дождем, и думаю о своей золотой женушке, и тихо и уютно тогда на душе моей… Вспоминаю Лахту, и можешь себе представить: ряд отдельных фактов повелительно вытесняет все другие, эти факты: 1) разбитая шашка и твои слезы… первые, кажется, в нашем браке; 2) бесподобный приезд Думбровы, измочаливший нас с тобою; 3) ваша шутка надо мною, когда вы оборвали с куста всю ягоду и заставили меня беспомощно всплеснуть руками и 4) как мы с тобой играли… забыл эту англ[ийскую] игру в мяч через сетку… Усилием воли я вызываю и другие факты, но эти четыре властвуют. Давай мордочку, глазки, губки и нашу троицу, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

11 июля 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Писать в «штабе» невозможно: грызут мухи, почему вышел на двор и пишу здесь, хотя мешает солнце, те же мухи (их меньше), и ветер будоражит бумагу. Только что кончил Петра и отослал его в окопы одному из ротных командиров. Присылай Юлиана; такие книги здесь читаются с удовольствием. Вчера нам прислали целый ящик книг (маленькие, с желтой обложкой, универсальная библиотека), и мы начинаем их рассылать офицерам. Подбор не совсем мне нравится, мало крупного, классического, но и то хорошо: офицеры здесь любят почитать в дни затишья. […]

Ходят слухи о моем назначении, куда, никто не говорит, потому что не знает. Если это выйдет, то я думаю сделать так: воспользуюсь моим переездом и заеду в какой-либо ближайший город, куда тебя и вызову телеграммой. А ты, оставив пузырей деду с бабкой, махнешь ко мне. Мечтаю это сделать при том условии, если не будет приказания двигаться немедленно. Тогда ничего не поделаешь, от свидания с женушкой придется отказаться. Может быть, слухи, о которых я тебе говорю, окажутся сущим вздором, но я не могу отказать себе в удовольствии помечтать о них. Из твоих дум о Генюше мне нравится мысль о помещении его до поры до времени в гимназию в Острогожске: Нюня (мы так ее звали в детстве) окружит его заботливостью и попечениями, а в Алеше он найдет хорошего руководителя, поступить же в гимназию будет ему легче. Есть и отрицательные стороны: забудет французский, немного упростится… Что касается до гимназии Грибовского, то […] не слишком ли много будет там политики? Солидно ли будет поставлено дело? Легко ли будет из этой гимназии, в случае нужды, перевесть в другую? Взвесь все это, моя славная, и пиши мне; а также перепишись с Алешей. Сейчас почтарь уезжает и стоит над душой. Все никак не соберусь написать моей голубке побольше.

Давай глазки, мордочку и пузырей, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

13 июля 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

[…] Страшно рад, что ты получила рисунки, написанные Салтыкевичем, т. е. мои «штаб» и «убежище». Они мне самому очень нравились, и я думаю, что «штаб» под стеклом будет очень интересен. Это еще и потому интересно, что они определяют место, на котором мы находимся уже более трех недель… недель очень спокойных и уютных. Напр[имер], «убежищем» я еще ни разу не пользовался, и в нем чаще всего жили офицеры резервных рот. Сегодня я обходил мои передовые позиции, прошел почти четыре версты вдоль неприятельских окопов (в среднем около версты расстояния), и по мне не было дано ни одного выстрела… мои ребята дали два, но я так и не разобрал, что им там померещилось.

Рожь уже поспела, и мне жалко видеть многие из полос ее, лишенные хозяина… колосья гнутся, пашня дает вид помятой… еще 2–3 дня – и зерно будет осыпаться… «где же кормилец, чего же он ждет». Я, начитавшись ли Лермонтова, стал страшно мечтателен… все хожу и думаю о своей женушке. По разыгравшемуся на войне суеверию (у меня его и до войны был запас хороший) я не могу писать целиком, боюсь сглазить мои желания и мечты, не могу, моя цыпка, разойтись, но ты, моя ласковая, поймешь и доскажешь сердцем то, что твой глупый муженек не договаривает… ты, которая с налета меня понимаешь по маленькой кривизне губ. Почтарь стоит над душой: или маленькое, но получишь числа 20, или большое, но не раньше 22-го… Давай мордочку, глазки и троих купальщиков, я вас обниму, расцелую и благословлю, ваш отец и муж Андрей.

Ваши купанья прелестны, но не слишком ли далеко мелюзга идет в море. Ты с ними напоминаешь курицу, у которой вывелись утята: они бултыхаются в воде, а она кудахчет на берегу. Андрей.

15 июля 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Вчера получил пять твоих писем; узнал, что телеграмма о мыле застала еще у тебя Янковского и, значит, он может захватить его с собою. Иначе, как бы ты его переслала. Сейчас очень жарко, я сижу на дворе возле штаба, у окошка, заделанного материей, в рубашке; возле меня начальник команды связи разбирается по карте и отмечает наш стратегический фронт. Противник гуляет бойко, но мы только посмеиваемся… всему свой черед, и у всякого своя манера одолевать. Нам смешон, напр[имер], и непонятен каркающий тон Меньшикова, который почему-то вздумал поучать российскую публику, как нехорошо быть побежденным. Что это его надоумило? Почему ему приходит на мысль распространяться о потере территорий, о выплате контрибуции и невыгодном торговом договоре? Можно еще говорить о разуме вчинания войны, об ее создании или принятии, но раз уже она начата, о чем можно думать, как не о конечной нашей победе и только о ней? И зачем мы будем думать о чем-либо ином? Нам это иначе не рисуется. Неужто у вас есть какие-либо течения или настроения, которые оправдывают поучения Михайлы Осиповича? Я со своим полком, отходя, забрал у противника 22 офиц[ера], 1200 н[ижних] ч[инов] и 9 пулеметов, т. е. тогда, когда он, якобы, преследовал, […] какой же это противник? И что с ним станется, если мы вновь перейдем в наступление или если от него отнять преимущество артиллерии?

Все это нам здесь так ясно, неужели у вас, вдали от наших боевых линий, могут создаться иные картины?

Я, женушка, отвлекся от наших домашних дел, но все это вопросы, которые затрагивают даже и Ейку. А какая она в самом деле остроумная! Мои офицеры страшно смеялись по поводу ее намека на соблазнительность поведения Генюши (качание головой) для лошадей… это прямо не выдумаешь. Что касается до футбольного спора, то ты, мать, сильно не права: ты должна знать все эти термины, иначе, кто же рассудит все их недоразумения… а если Генюша начнет изучать латинский яз[ык], придется и тебе за него браться. У меня один офицер, который всю гимназию женскую прошел со своими девочками… «Я с ними ее и кончил», – говорит он. После твоих писем я ходил и думал. У Гени есть это сильно развитое чувство эгоизма, особенно резко проявляемое в разгаре игр, когда он готов даже правила игры ломать в сторону своей выгоды. Это хорошо и плохо. Хорошо для боя в жизни, где удачи порой приходится выгрызать зубами, а для этого надо их хорошо чувствовать и сознавать; это плохо с высокой плоскости идеала и с точек зрения более широкого миропонимания… конечно, я говорил бы с ним на тему, что всегда нужно быть справедливым, что лучше, красивее и правильнее даже пострадать за это, потерять личную выгоду… Откуда это у него? Я в детские годы был Иван-простота, говорил, не знаю урока (хотя и знал), когда все гуртом говорили это, гиб за товарищей при всяких случаях… то же в университете, то же в Академии. В этих смыслах простота-Кириленок пока ближе ко мне.

С юга надвигается дождь, и уже редкие его капли падают на бумагу. Получила ли от Янковского и Сережи деньги? Давай губки, глазки, шейку, волосики ……… и наших малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Что делает в Петрограде А. А. Михельсон?

17 июля 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Податель сего подпоручик моего полка Валериан Иванович Собакарев, Георгиев[ский] кавалер. Он едет с четырьмя н[ижними] чинами нашего полка для обучения одному делу. Он к тебе явится, и ты его возьми под свое попечение. Ему придется самому переодеться и переодеть моих молодцов. Помоги им в этом. Надо добиться, чтобы он посетил тебя не один раз, а для ребят устрой что-либо вроде обеда. В[алериан] Ив[анович] человек милый, немного флегматичный, прекрасных принципов, застенчивый… он тебе все расскажет, но не сразу. Я ему и людям дал наставление: они должны быть красивы, изящны, хорошо одеты, а В. И. в солдатскую, конечно, шинель, но изящно, как у юнкеров. Он тебе везет карточки, а ты с ним перешли мне: кулич от Иванова, завернутый в масляную бумагу (сегодня ел у командира Феодос[ийского] полка, совершенно свежий после двух недель), одеколону (доктора советуют им вытирать тело против зуда… я очень чешусь, хотя теперь уже лучше), белые нитяные перчатки и… поцелуи, много самых жарких поцелуев.

Сегодня раздавал на позиции кресты поротно и произносил речи… во многих местах ребята фыркали носами, как лошади на пыльной дороге; никогда мне мой язык и пафос не пригождались более, чем в сегодняшнем поле у колосьев хлеба с одной стороны и окопов – с другой, под редкие выстрелы вражеской артиллерии и его какого-то одного одичалого, по-видимому, пулемета. Сегодня в газете прочитал, что английский епископ на площади Св. Павла сказал о России: «Россия никогда не будет побеждена, пока существует мир, и это не только благодаря обширности ее территории, а главным образом благодаря величию духа русского народа». Приказал сейчас передать в окопы по телефону эти слова и побеседовать об этом с ребятами. Как они нас знают, лучше нас самих. Сейчас предо мною стоят выбранные мною четыре н[ижних] чина, и я читаю им нравоучение: ты бы много смеялась над некоторыми местами… пусть мальчики, если им устроишь обед, покажут им Лахту и ее окрестности…

Торопят. Давай свою красавицу-мордашку, губки и пр., а также малышей: я вас крепко расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Сегодня 27 дней, как мы стоим на одном и том же месте… впрочем, В. И. все тебе изложит.

19 июля 1915 г.

Дорогая Женюша!

Ходили сейчас с Осипом взад-вперед и рассуждали о наших домашних делах. Меня больше волнует вопрос о Генюше, а его – упаковка и отправка нашего имущества. Решили, что последнее выяснится с получением у тебя литеры и тогда я могу послать отсюда человека 2–3, в их числе, вероятно, и Осипа. Относительно Генюши Осип отмалчивается – это для него вопрос слишком высокого порядка, а меня он, конечно, берет сильно. Генюше в ноябре будет 10 лет, годы еще не ушли, и с практ[ической] точки зрения его провал ничего опасного не представляет, но 1) он может пришибить его нравственно, принизить его гордость (привычка к неудачам), и 2) что ты с ним будешь делать, когда он все будет знать и ему скучно будет усовершенствоваться? Как он теперь читает, достаточно ли бегло и свободно, легко ли задерживается в его голове прочитанное? Это меня как-то интересует более всего, ибо при хорошем чтении все остальное дается без труда. И как, между прочим, читает Кирилка? По складам или уже связно? Я его с трудом представляю за чтением, он все мне рисуется маленьким беленьким карапузом.

Валериан Ив[анович] Собакарев, который, вероятно, завтра или послезавтра будет у тебя, осветит тебе наше последнее житье с полной обстоятельностью, мальчикам он должен будет подробно рассказать, как он заработал Георгия, а тебе, как поживает твой муж. Боюсь, что из него придется тебе вначале вытягивать слова, но ты не смущайся: он разойдется и говорить будет, хотя и с постоянным аристократическим растягиванием слов. Он, между прочим, рисует, и я думаю, что картинные галереи могут ему понравиться. Из ниж[них] чинов один, унт[ер]-офиц[ер] Ткач, очень ласковый и любит детей, – ребятам это тоже на руку. Ты увидишь, какие у меня красавцы, за исключением, разве, одного, который выбран благодаря знакомству со слесарным и механическим делом.

Письмо от меня на имя спичешной фабрики я вышлю тебе завтра; я не понял только, почему ты занялась табаком и спичками, – будет ли это подарок ребятам или ты, как мать-командирша, начинаешь помимо меня получать поручения… Это мне не нравится, так как 4 тысячи детей могут совершенно истрепать мою славную, но слишком добрую женку.

Вчера, получив твое письмо с известием, что Кондакова тебя посетила и что ты начала ей телефонировать, я сейчас же передал об этом по телефону Ник[олаю] Петр[овичу] Кондакову. Пиши, как она тебе понравилась, что до него, то он божественный человек и по убеждениям, и по настроению, и по своему боевому поведению… я его очень люблю. Позавчера мы с ним долго болтали, сначала о деле, которое я хотел себе выяснить чрез его освещение (он правдивый и честный человек), а затем и об его делах; тут он и сказал мне, что написал жене твой адрес. У них детей нет, и я его за это пожурил; жене его 32–33 года, т. е. от тебя недалеко.

Что мама – именинница 11 июля, я по удивительной случайности не забыл, но организовать посылку телеграммы я никак не мог. Поцелуй и поздравь ее хотя бы задним числом.

Теперь я делаю так. Если оказии послать тебе телеграмму нет, то я даю тебе какое-либо поручение (вроде покупки мыла), и тогда эта телеграмма идет как казенная, а из нее ты сама сделаешь вывод, что я здоров… целую ли я тебя, это, к сожалению, из телеграммы не видно, но в мыслях я свою жену целую все равно миллионы раз.

В полку у меня теперь 6 офицеров георгиевских кавалеров, процент хороший, хотя многие из представленных мною не прошли, а то было бы совсем много.

В свободные минуты читаю желтые книжки; прочел Кнута Гамсуна «Голод» и мелочи. «Голод» разработан интересно, есть кое-где влияние Достоевского (но далеко, кон[ечно], до первообраза), только мелкая слишком печать… Пиши о Генюше, телеграфируй о вещах, а сама дай мне свои глазки, губки и пр., и пр., а также малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой. Когда же Миня выедет на фронт, вы его провожаете более трех месяцев. А.

23 июля 1915 г.

Дорогая Женюша!

Я пропустил несколько дней, не писал тебе: опять немного приболел. На этот раз много слабее: 19-го в полдень 37,1, вечером 38,1; на другой день вечером 37,4, 21-го вечером 37,1… днем была нормальная, а вчера и сегодня – нормально. Думаю, что небольшая инфлюэнца. В моем штабе из-за дождей появилась сырость, теперь, протапливая печь, мы ее выгнали и мне стало легче. Ходить я ходил все время, раз даже съездил на позицию, но слабость была порядочная.

Эти дни перечитал Мопассана «Милый друг» (Bel’ Ami) и «Монт-Ориоль». Будет время – прочитай второе; в нем много интересных мест и особенно сильно набросаны фазисы любви.

Читал сегодня о первом заседании Думы, впечатление неважное, особенно от левых. Они думают, что человек создан для конституции, а не конституция для человека… и вообще, эта гадкая манера всякую нашу невзгоду сейчас же использовать для своих партийных целей. Это так и веет от речи Милюкова: России плохо, так дайте нам конституцию […], и все его похвалы по адресу армии – плохо закрытое ехидство Иуды. Словом, немца они берут своим верным союзником и на успехе его хотят строить свой успех… Ну, да на это наплевать! Им не понять России, и она их удивит, придавив и внешних, и внутренних недругов.

Вчера поехал унт[ер]-оф[ицер] Полищук, который тебя посетит, и значит, у тебя будет масса народу от меня. Вчера отсюда выехали Осип с Фомой (денщик офицера), и они помогут Тане в Каменце, а оттуда Осип поедет в Петроград. Думаю выслать отсюда тебе повара. Дело в том, что он очень устал и ему надо поправляться. Он может тебе готовить и поможет по дому. Человек он очень тихий и хороший. Бросаю писать: ждут меня многие доклады. Давай, моя золотая и ненаглядная, твою мордочку, глазки и лапки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Янковского еще нет.

Как нашла Валер[иана] Иванов[ича]?

25 июля 1915 г.

Дорогая моя Женюрочка!

Вчера прибыл Янковский, и у меня голова полна вами. Карточки пересмотрел уже три раза; Венера – бесподобная, и мои офицеры влюблены по уши, Генюша немного позирует и ломается, Кирилка – удивителен: ты его схватываешь, вероятно, на лету, и он всегда глубоко проникнут переживаемым моментом. Тебя, шельмы, я вижу на снимках мало; положим – ты фотограф и поглощена своим делом, но все-таки не лишнее и тебе пофигурировать. На единственном образчике ты высматриваешь довольно худою, может быть, благодаря легкому платью, хотя таковое же не помешало баронессе Мэри выйти очень сытой. Присылай карточки без разбора, чем больше, тем лучше. Генюша написал очень прилично, и это меня страшно радует, еще немного усилий – и он начнет понимать грамоту.

Твое решение перевезти вещи в Петроград, пожалуй, самое лучшее, а отсюда будет виднее. Я рад, что Кондакова приходится тебе по сердцу; если она хоть наполовину так хороша, как ее супруг, она должна быть один восторг… он-то уж очень хорош. Телеграмму пошлю после совета с хоз[яйственной] частью.

Это письмо подаст тебе Маслов – повар, о котором я тебе писал. Я его послал, чтобы он немного отдохнул и покормил вас; после работы в огром[ной] гостинице и у нас в офиц[ерском] собрании для него это будет сущий пустяк, наряду с которым он успеет заняться и с детьми. Человек он скромный, даже застенчивый. Я его отпускаю до 1 сентября, а если он тебе подойдет, то можно и продлить его пребывание. Я думаю, что он подойдет.

Осипа я отправил с Фомой 23-го, так что если он и опоздает прибытием против Тани, то самое большое на 1–2 дня. Я его произвел в младшие урядники, но только в самый день его выезда. Его нельзя баловать. То, что я его не производил, страшно заставляло его тянуться, в последнее время он начал даже ходить в ночные разведки и держал себя молодцом; человек он, несомненно, храбрый.

Табак, тобою присланный, раздал разведчикам и в комнату связи, и теперь задымили все пуще прежнего.

Нам австрийцы вчера заявили (плакатом), что Варшава взята, а сегодня, что взят и Ивангород; от своего начальства мы это узнаем дня чрез 2–3. Воображаю, какой у вас подымется шум и гам, особенно в тех кругах, где неизвестно, что по нашим мобилизационным планам имелось в виду все это (Варшаву, Ивангор[од], Новог[еоргиевск]) очистить в первые дни, и теперь мы делаем это год спустя… Все это, конечно, так, но на меня вчера потеря Варшавы произвела неожиданно для меня самого ужасное впечатление: бывшая утром небольшая головная боль, почти проходившая, по получении этой новости перешла сразу в ужасную боль, чуть не до крика; и лишь что-то принявши (перимидон, кажется), я мог к вечеру прийти в себя… Все это пустяки, и мы в конце концов поколотим, но мое бедное русское самолюбие страдало тяжко. Я никогда не думал, чтобы немцы нас могли одолевать в полевом бою, нас с татарской кровью на три четверти и с чистотою нравственного и физического состояния. Как многое теперь мне становится ясным и как во многом я был прав, когда занимался политическими вопросами.

К тому, что я говорил тогда, мне теперь, после пережитого, прибавлять нечего. Ну да довольно об этом: меня с моим полком еще не разу никто не поколотил и не поколотит, а другие пусть отвечают сами за себя. Моя золотая девочка, снимайся чаще сама, дай мне чаще посмотреть на тебя, повспоминать и помечтать, это мне так нужно. Сейчас давай твои глазки и малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.