Текст книги "Письма с фронта. 1914–1917"

Где-то ты, моя золотая рыбка, сейчас; вернее всего, на дороге в Каменец. Пишу все-таки на Петроград, откуда все равно тебе перешлют. Как звать Алексееву, я и раньше не знал, а если бы и знал, то все равно забыл бы. Хотя, если ее нет, то Бог с ней. Мысль моя пришла ко мне налетом, а теперь – в прошлом – она рисуется мне и сомнительной, и несколько причудливой. Юнкера до сих пор еще нет. Хочу подержать его сначала у себя (в команде связи), для чертежных работ, а потом, если потянется, пошлю в роту к хорошему ротному командиру. Сейчас сижу в лесу, кругом благодать, хотя изредка на бумагу или на стол попадает одна-другая капля (не подумай, что слеза). С Осипом вчера у нас [была] небольшая размолвка… распустился он сильно, а ругнуть или поставить под винтовку жалко… свой. Давай свою мордашку (удивительного – по ниточке – профиля) и нашу троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Наша улица в Каменце, кажется, Зеленая?

27 мая 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Ночью на 25-е получил телеграмму изо Львова о прибытии туда Сережи, телеграфировал представителю Главного благотворительного комитета и, кроме того, послал специального нижнего чина во Львов за поисками Сережи. До сих пор никого нет, своего посыльного, по кр[айней] мере, сегодня жду обратно. Как наберем детей, не знаю; как только с жителями зашла об этом речь, они сейчас же на попятную; их возражения – сложный сумбур всяческих предположений, до посылки малышей в Сибирь включительно. Что нам удастся сделать, не знаю; Осип думает, что когда приедет Сережа – дело пойдет ладнее… посмотрим. Дни у нас стоят благодатные, я много хожу и настроен очень поэтично, читаю стихи и прихожу к заключению, что они берут и волнуют меня много сильнее пуль и шрапнели. И это удивительно! Свежесть и сила их воздействия совсем такие же, как были в дни зеленой юности; правда, тогда я плакал и дергал носом, чего я теперь не делаю, но это разница в деталях… не более.

Ты, женушка, вижу застреваешь в Петрограде; сначала хотела ехать до 20 мая, потом 20-го, а теперь уже думаешь о конце мая. Что тебя там задерживает, особенно если погода у вас дрянь и дети уже начинают киснуть. Раз жалованье папа может получать и ты решила ехать, по-моему, медлить не стоит. Мои раненые или больные офицеры уже, напр[имер], давно живут на дачах, а тебе и Бог велел. Я думаю, в Петрограде теперь никого не осталось.

Приехал Сережа в нехорошее время, и я очень боюсь, что он может не получить официальный пропуск. Может быть, мне удастся тогда провести его на позиции частным образом, чтобы он мог что-либо видеть и затем иметь материал для рассказов, но в таком случае можно ли ему будет забрать детишек? Вчера к нам приехал доктор-англичанин, давно уже от отца русский подданный, но по-русски все же говорящий с некоторыми заминками. Водил я его кое-где, видел он прожекторы и сигнальные бомбы австрийцев, остался доволен. Был он в Японскую кампанию, под Мукденом попал к японцам в плен и обо всем этом говорит с большим юмором. Очень типичен, как и все они. Ехал сюда с моим капитаном, сломалось у них колесо, и он на лету схватывается с трехколесного экипажа и ну его фотографировать. Мой капитан много хохотал по этому поводу.

Вчера был в соседнем полку и встретился с подполковником Михаилом Данииловичем Неминущим. Он долго был в Андижане, адъютантом в батальоне, и, конечно, всех и всё знает: тебя, меня, папу с мамой, Янцин (Наташу, Мулю…), Эдуардика и пр., и пр… всех по имени, отчеству и полным деталям. Его наиболее свежие воспоминания относятся к тому периоду, когда я был в Туркестане, и ты можешь себе представить, как мы затрещали с ним, сидя в бараке батал[ьонного] командира, под гул орудий и змеино-ласковый свист пуль. Я, конечно, рассказал, как сват выхитривал у меня Мулю и как вместо нее обольстительно подсовывал – как хитрый купец – мне другой товар, расхваливая его на все корки… По-видимому, Мих[аил] Даниилович и это все знал, до английской кобылы включительно. И я, моя золотая драгоценная детка, перенесся в золотую юность нашего брака, и что-то теплое и ласковое охватило мою душу… Мы шли обратно, свистели пули и была артиллерия, но я не чуял ее… я или рассказывал моему спутнику – ротному командиру, – что не успел договорить, или шел молча, и в моей памяти плыли старые обольстительные картины. Это часто вспоминается здесь, и я сам не знаю, по какой ассоциации от боевых и грозных картин разрушения и смерти память летит к другим и далеким, и мечтательно-сладким картинам… вчера это было, конечно, понятно. Подходи ближе и давай малых, я вас всех крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Буду просить и англичанина найти Сережу. Андр[ей].

Неминущий всем шлет поклоны и страшные приветы…

Позавчера прибыл юнкер. Я его подержу возле себя,

чтобы попривык.

31 мая 1915 г. [Открытка]

Дорогая Женюша!

Сегодня с нарочным получил Сережу, который сейчас в восторге и, вероятно, увлекся лицезрением наших красот боевых. Детей он найдет ли у меня, не знаю. Застал он меня в постели. Занемог я позавчера, с вечера температура 37,5, вчера первую половину дня 38,5, а вторую 39,3, но уже к вечеру было 37,2, а позднее опять 38,1… Сегодня пока нормальная, но чувствую себя слабым и пишу тебе мало и некрасиво.

Что-то вроде гастрической лихорадки, что у нас бывает. Сегодня встаю, но гуляю понемногу, читаю Мережковского (твоего). Крепко обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

2 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Я писал тебе как-то открытку, в которой говорил о своей болезни. Захворал я 28-го вечером (37,8), а на другой день температура первые полдня держалась 38,5, а вторые – 39,3… Вечером очистили мой желудок, и температура сразу опустилась до 38,1, а потом до 37,3… 30, 31 и 1-го была нормальная, но порою поднималась до 37,1, а раз до 38,1… Доктора определили гастрическую лихорадку, которая здесь вообще наблюдается. Я повалялся 2–3 дня в обозе 1-го разряда, а сегодня вновь вернулся на позиции, потому что в обозе хуже: телефон все равно в покое не оставляет, а здесь без меня и горюют, и нервничают. Сегодня утром температура была 37,1, но чувствую себя много лучше, головная боль, бывшая всю ночь, прошла, всё, может быть, потому что я вновь в своей сфере.

Сережа приехал ко мне 31-го и целые дни бегает взад и вперед, находясь в состоянии полного восторга. Присланная тобою икона – одна роскошь, видевшие ее в восторге, надпись – проста и трогательна. С Сережей поговорил, но немного, то, что мне нужно, выслушал. Он меня совершенно утешил по поводу исхода экзамена Генюши и малышей наших обрисовал яркими красками; конечно, более места было уделено «Кисоньке», как он называет Ею. Рассказывая о ней, он старается все представить мимикой, телодвижениями, интонацией… Удавалось ли массивному и не совсем складному Сереже, судить не берусь, но если Еичка такие делает телодвижения, как Сережа, крупная балерина из нее не выйдет. Менее всех удовлетворила в описаниях Сережи меня ты, моя голубка и моя радость; что он тебя обрисовал лучше, чем Ею, это следует уже из того, что ему не пришлось выполнять слишком сложные подражания. Он говорит, что ты похудела и что тебе, «конечно, надо поехать в Каменец»; что, не получая лишний день телеграммы, ты начинаешь волноваться и т. д. и т. д. (Пока скажу, что я тебе на Каменец приказал перевесть 800 рублей, включая сюда цену Легкомысленного. Справься на почте и о получении напиши.)

Так продолжаю. Судя по его передаче, чувствую, что живешь ты слишком нервной жизнью, этак, моя детка, ты у меня сгоришь через два года, если даже не раньше. Будь, моя славная, философом и бери себя в руки, а еще лучше – базируйся на свое верующее сердце, помня «без воли Его и волос не упадет с головы вашей». Ты просишь, чтобы я тебе с Сережей написал подробно и откровенно мои думы о происходящем… Я, конечно, не побоялся бы и цензуры, пишу тебе об этом, так как предосудительного написать я ничего не могу, и ты мое письмо все равно бы получила, но все это так величественно сложно, неожиданно по новым факторам (воздушная война, применение тяжелой артиллерии в полевом бою, всяческие газы… попирание международных норм… возвращение к приемам жестокости и мщения) и так обширно по входящим факторам, что обо всем этом позволяешь себе только без конца думать, но пугаешься делать выводы. Я веду небольшие заметки, когда мне то позволяет время… следы мною передуманного. Что же касается до практической стороны дела, т. е. скорости окончания войны и характера ее исхода, то дальше осени я его не кладу, а исход может быть только один и именно для нас победоносный. Я в это верую, как в мою жену: конечная победа моей армии и моя верная домоседка жена – вот мои две основных и прочных веры, а в остальное многое я потерял веру и обрету ли ее, не знаю.

Сегодня Сережа собирает детей и, если наберет их, то поедет прямо в Петроград, а если не найдет, то поедет за ними в Киев, а по пути заедет к тебе. Едва ли он тебе расскажет обо мне ладно, так как видел меня только больным и осунувшимся, а в обычное время я свеж, юн и румян, как Меркурий или красное яблочко. Генюша снабдил его массой поручений, написанных с удивительным знанием дела, и Сережа в поте лица старается выполнить эту сложную программу… я забыл спросить, что же ему заказал мой беленький мальчик; ты уж как-нибудь распредели этот материал по-хорошему, когда он – что вероятно – будет прислан дедом из Петрограда. Сейчас дал 25 рублей на покупку племянницам кораллов; Сереже сказали в обозе, что где-то есть и стоят 7 рублей, он собирался покупать на свои деньги, я дал больше, в надежде, что найдут и для Лели, и для Каи, и несколько получше. К сожалению, я не знаю, насколько все это верно и настоящие ли найдены кораллы. Сейчас в Петрограде проводы Мини, и Лиля в большом горе… Видимо, она сдала, в смысле нервов: Каю приостановила при подготовке в сестры милосердия, о Мине нервничает… Что же делать? Кто же пойдет на войну? Ведь великая, единственная в истории! Может быть, я не так ее понимаю? Напиши точно свой Каменецкий адрес, а то я пишу много, да, может быть, зря… с адресами я это умею.

Давай свою рожицу, малых; я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Сережа говорит, что мальчики ловко болтают по-французски… это хорошо. Организуй это в Каменце. А.

5 июня 1915 г. [Открытка]

Дорогая Женюша!

Из твоего письма от 30 мая вижу, что ты все еще в Петрограде. Имей в виду, что на Каменец я тебе выслал 800 рублей, напиши заявление, чтобы тебе перевели их на Петроград, если ты раздумала ехать. Туда же направились Сережа с Мишей и молодой серной (для детей). Вероятно, Сережа тебе будет телеграфировать. Твои письма между 25 и 30-м не получал. Чувствую себя теперь выздоровевшим.

Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

6 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Ловлю минуту, чтобы черкнуть тебе несколько строк. Я совсем сбился с толку, где ты сейчас живешь, думаю, что в Петрограде, и начинаю направлять все туда. Но мне неясно, почему ты из него не выехала (что, пожалуй, и к лучшему), так как часть твоих писем, вероятно, это выясняющих, до меня пока не дошла. Я имею последние письма от тебя от 25 и 30 мая, а от 26–29-го нет.

Был у меня Сережа, все видел, детей галицийских не нашел и выехал в Каменец с Мишей, маленькой дикой козочкой и боевыми подарками для ребят. Вероятно, он оттуда снесется с тобой телеграммами и выяснит, как ему быть далее. Оттуда он проедет в Киев, наберет детей и тронется в Петроград. Он будет тебе хорошим и искренним рассказчиком, хотя застал он меня «не в форме».

Теперь у меня все прошло, но 1, 2 и 3 июня пришлось выносить на ногах несколько повышенную температуру… долечиваться времени не было. Сейчас роскошный вечер, кругом благодать, и на душе моей тихо и приветливо; Мережковского читаю с большим удовольствием. Правда, величина он не огромная, так, брехливый компилятор с целым кругом предвзятых идей, но писатель опытный, искусившийся, понимающий читателя… Скучны его нагромождения: начнет описывать базар и задушит мелочами, комнату алхимика – то же самое, уборную принцессы – вновь нагромождения… и главное, чуешь, что он не дает результатов изучения истории, а прямо выдумывает. Но отдельные места, но божественная Флоренция, по которой я бегал с деткой, а эта площадь с Палаццо Веккио[12]12
  Palazzo Vecchio (Старый дворец) – достопримечательность площади Синьории во Флоренции. Автором Палаццо Веккио, известного также как Палаццо делла Синьория, считается Арнольфо ди Камбио (1245–1302). Здание долгое время играло роль главного общественного здания Флоренции. В настоящее время является резиденцией городских властей, а также музеем.


[Закрыть] и т. д. и т. д. Читаешь – и несешься туда вновь со своей женушкой, любуешься апельсинами и синевой воздуха, дышишь воздухом прошлого. Жду завтра ряд твоих писем, которые мне выяснят обстановку.

Я тебе писал, что числа 2–3 я перевел на твое имя в Каменец 800 рублей; снесись с почтой, чтобы эти деньги были тебе переведены на Петроград. Как хорошо Сережа рисует всех вас, точно живые. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу с мамой. Поклон низкий и извинительный Лидуше… икра ее прелесть.

11 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюрочка!

Мы в своих маневрированиях разошлись с полевыми почтами, почему письма и телеграммы идут и получаются нерегулярно; ты это имей в виду и не волнуйся. Последнее твое письмо от 4 июня. По нему я сужу, что ты что-то надумала, но что, не знаю… дай Бог тебе успеха. 8.VI полк мой забрал 2 пулемета, 3 офиц[ера] и 200 ниж[них] чинов пленными, взял шутя, в 1–2 часа времени. Сейчас у нас стоит тепло, и я хожу в легкой гимнастерке, только на всякий случай вестовой имеет на руках накидку, которая мне служит большую службу. Сейчас вновь посылаю почтаря, чтобы он постарался добыть мне твоих писем; очень меня интригует, приехал ли к вам Сережа и что-то он вам понаговорил. Я так неудачно был представлен на его смотринах, в смысле внешности, а главное, и мне поговорить-то с ним нельзя было толком – из-за болезни головы и постоянных дел; бедный мальчик был предоставлен Осипу и Co, а какой тактике или военной обстановке они его обучали, это трудно предвидеть. Во всяком случае Сережа видал всякие типы, исключая, впрочем, ночную атаку: как его ни толкали в бок, он никак не соглашался проснуться. Кругом все трещало (особенно в лесу и ночью это выходит особенно эффектно), Сережу толкали пинками в бок сколько было сил… не тут-то было. Наутро он и плечами пожимал, и почесывался… и верил, и не верил.

Еще раз скажу: 2 июня я переслал на твое имя в Каменец 800 рублей, ты сейчас же посылай туда требование о высылке тебе их в Петроград… Сейчас Пономаренко копается в моей походной кровати и вытаскивает застарелые конфеты, пару иссохших лимонов, что-то еще очень старое… Поном[арен]ко недоумевает и смеется: когда-то он засунул все это в кровать и почему он решил 8–7 месяцев тому назад возить упорно эти вещи до полной их изношенности. Памяти у него ни на грош, а грехов кроме того не мало: курит такую махорку, что меня валит с ног, когда дыхнет… на этом пункте у нас постоянные недоразумения.

Давай твои губки, шейку и малышей, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

15 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Посылать тебе телеграммы очень трудно, и ты это имей в виду; и письма-то писать не найдешь ни времени, ни возможности. От Сережи получил письмо, которое обрисовало мне всю картину; Мишу он оставил в нашей квартире, оставив у Кати на него деньги. Ты со своей стороны не забудь выслать еще, если оставлено мало. Сережа нашел все в порядке и 5-го выехал в Киев. Теперь он, может быть, уже у тебя и все тебе расскажет подробно. 12-го у меня было новое дело (после 8-го, о котором упоминал); на этот раз мы взяли 3 пулемета и в плен 9 офицеров и 350 н[ижних] чинов… Офицеры были вне себя, особенно один, имеющий высокую боевую награду.

У нас теплынь, и я хожу в летней рубашке; вчера взял ванну и смыл с себя все слои грязи, которые меня покрывали. Не знаю, во сколько дней теперь доходят мои письма; пишу я немного реже, но все же в 5–6 дней одно письмо у меня выходит. Пользуются ли дети зеленью, и как ты это устраиваешь? Как теперь будет тобою решен вопрос о Генюше? Конечно, в Петрограде все это устроить не трудно, но постарайся, чтобы это вышло прочно. Пиши мне об этом, не забудь. От тебя писем давно нет, где-нибудь в дороге застряли, и я получу сразу целую кучу. Вот если ты долго не будешь получать моих, это будет хуже, хотя мне думается, обратно отсюда почта работает лучше. С Мишей в Каменце осталась и козочка, озаботься и ее судьбой. Газет у нас давно нет, и что на белом свете делается, мы совершенно не знаем. Из России к нам приезжают, но не захватывают… одичали мы совсем теперь.

Спешу. Дай твою головочку и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Леонардо читаю… интересно. Особенно посещение им своей родной деревни Винчи… А.

15 июня 1915 г. [Открытка]

Дорогая Женюра!

Пишу теперь тебе реже, так как очень некогда, а посылать телеграммы почти невозможно – ты это имей в виду. От Сережи из Каменца получил большое письмо, теперь он, вероятно, в Петрограде и все тебе обстоятельно опишет. У нас в квартире, по его словам, все в порядке. Мишу с козочкой он оставил там, ты их не забудь и высылай на них Кате деньги. У нас теплынь полная, и я хожу в летней рубашке. Давай себя, малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

16 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Теперь с письмами очень трудно, а с телеграммами и совсем невозможно. Ты это, милая, имей в виду. Сейчас посылаю особую оказию и надеюсь переслать тебе и телеграмму. Ты не обращай внимание на то, что местом подачи ее будет совершенно случайный город. Я посылаю их, напр[имер], с моим раненым офицером, а где он положит? От тебя писем нет, но я терпелив и знаю, что не сегодня-завтра я их получу от тебя целую кипу.

О Сереже я тебе уже писал; он сейчас, вероятно, уже у тебя и все тебе подробно расскажет. У нас с Пономаренко завелась новая козочка, и он с ней возится, как кот с салом… кричит она по целым дням, то убегает куда зря, то валяется по целым часам… […]

В спокойные минуты почитываю Леонардо, осталось около 200 страниц: интересная эпоха и люди, ее наполнявшие. Вранья исторического, вероятно, масса, но об этом мало думаешь. Присылай затем другие, начиная с Юлиана. Я нахожу, что это очень хорошо, забыться иногда в боевой обстановке над чтением занимательной книги.

Как живете вы и где умудряетесь найти для детишек зелень? Как будешь решать вопрос с Генюшей? Пиши мне об этом. Сережа тебе расскажет много интересного, хотя застал он меня в плохой обстановке и в плохой форме. Как ты, моя неоцененная голубка, выглядываешь сейчас и как себя чувствуешь? Как папа с мамой? Не сегодня-завтра ожидаю кипу твоих писем. А теперь давай твою головку и глазки, а также малышей, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

18 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Я думаю, что в один из дней ты разом получишь четыре телеграммы после долгих дней. Дело в том, что ввиду трудности посылать телеграммы обычным путем я стараюсь послать их с каждой оказией… да и сами почтари от себя поручают разным людям… Писем от тебя нет, но надеюсь скоро иметь, так как дело начинает вновь налаживаться.

Леонардо кончаю. Конец написан много лучше, но слишком печально; нытье и скорбь на всех страницах. Судьба героя, правда, печальна, но печальна под маленьким углом людских неудач и непризнания современников, что 60-летнего великого человека едва ли особенно и так удручало, как это обрисовывает Мережковский. Рафаэль и Микель-Анджелло обрисованы ярко, но правдиво ли? Не слишком ли автор много берет на себя? Всё это великие люди, и подходить к ним надо с особым масштабом, а то получается такая карикатурная сцена, как папа Лев Х, издевающийся над Микель-Анджело! Италия у Мережковского слишком какая-то холодная, как будто наша средняя Россия… Колорит взят, прямо, ошибочный.

Другая наша козочка растет, бегает и радует сердце Пономаренки; я рад, что он хоть ею занялся, иначе он может лопнуть от безделья. У нас тепло, полное лето, но фруктов нигде нет, а с ними чего-то не хватает. Вишня еще зеленая, яблоки маленькие. Конечно, ребята – как саранча, и это все расхватывают, как они вообще набрасываются на все, что можно жевать. Сколько они могут есть – уму непостижимо. Народ прочный, нечего сказать. Два дня бьет его артиллерия, а перестали часа на два, ему как с гуся вода… опять пошли по окопам сказки и гармоника. Как-то ты, золотая моя детка, чувствуешь себя сейчас? Занимается ли Генюша? Трудно ему, но надо. Давай мне твою мордочку и подводи всех троих, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Приехал ли Сережа? Получили ли из Каменца 800 рублей?

22 июня 1915 г.

Дорогая моя Женюрочка!

Пишу на дворе своей халупы, где устроен мой штаб; кругом поля ржи, овса и еще чего-то, и я живу среди этой поверхности злаков, как среди волн морских: ветер, набегая на хлеба, делает полную иллюзию моря. Мимо меня гонят партии пленных, которых я по опросе отправляю далее. Это мои ребята забавляются от нечего делать: в деревне, куда заглядывает противник, устраивают засады и ловят партии непр[иятельских] разведчиков. Это выполняется с большой хитростью и находчивостью, вызывающими общий наш смех. Только что привели 8 чел[овек] с унтер-офицером, который оказался… кем бы ты думала, моя радость? Ни за что и никогда не догадаешься! Цирковым клоуном, с профессиональной кличкой «Август», первой степени, мадьяром по национальности. Я его угостил чаем, и мы много с ним болтали. Он очень доволен, что выскочил из «скверной сутолоки», и, как человек остроумный, много нас насмешил… А на дворе, жонглируя куриной ножкой, привел ребят в полный восторг. Ты можешь представить себе, моя золотая, как я был доволен, попав средь боевой обстановки на свою слабость. Говорили мы с ним по-немецки, хотя он знает до восьми языков, как все эти канальи. Забавно, как он бросал в сторону ненужные ему предметы боевого обихода, с разными прибаутками и ужимками.

Под огнем противника иногда гибнут и животные (не говоря про лошадей), и их смерть как-то особенно действует. Я помню, видел убитого зайца, которого поймала на его заячьем пути шрапнельная пуля… он был весь какой-то искривленный, с выломленной вверх головой. Сегодня мне офицер рассказывает, как шрапнельной же пулей поражен был аист; он уже начал планировать, чтобы спуститься в свое гнездо, и был убит прямо в сердце… он продолжал лететь (как это бывает с птицами, пораженными в сердце), широко расставив крылья, и упал на траву… В его полузакрытых глазах замерло недоумение: «Что со мной сделали? Почему?» Вообще неприятно, когда от боя терпит посторонний – человек или животное, ибо на вопрос, причем они тут, никто не может ответить.

Вероятно, ты читала о прапорщике Бырка, бросившемся с 2 взводами на целую орду австрийцев и забравшем пул[емет], 3 офиц[еров] и 215 ниж[них] чинов. Это мой, композитор по профессии (со 2-го курса консерватории попал на войну), веселый малый, с розовыми щеками. Характерно, когда австрийцы уже были прогнаны и он предстал пред очи своего батальонного, тот начал его распекать за «безрассудный шаг», и Бырка должен был покаяться в своем согрешении и сказать, что больше не будет. Теперь, когда о Бырке, вероятно, прочитал уже и Вильсон, мой строгий батальонный командир, конечно, переменит свое мнение. Я спрашивал Бырку, как это вышло, что он с 2 взводами бросился, по крайней мере, на батальон противника; он мне ответил, конфузливо пожимая плечами: «Я и сам не знаю, г[осподи]н полковник, что-то толкнуло под бок, налетело композиторское вдохновение».

Повторяю тебе кое-что из прежних писем, на случай их утери. 2 июня я послал в Каменец на твое имя 800 рублей; послала ли ты требование на пересылку их тебе в Петроград? Как идут занятия у Генюши, и вообще, как ты думаешь поступить теперь с ним после изменения твоего плана? Это один из серьезных пунктов в нашем семейном обиходе.

Кончив Леонардо, попробовал читать Станюковича, прочитал один рассказ, и ничего не выходит. Рассказ называется «Чародейка», имя фрегата. Капитан оставил молодую жену на суше, кокетливую и флиртующую даму, и на дороге узнает, что среди ухажеров ее значится и его мичман Огнивцев. Муки и ревность. Далее замечает, что жена находится с мичманом в переписке. Муки еще сильнее. Выходит одна глупая сцена, где капитан срывается, а кончается все хорошо, так как выходит, что жена-то кокетничала, но мичман ей читал только нравоучения как в разговоре, так и в письмах. Боже мой, как все это выходит мелко, забавно и неинтересно на суровом фоне войны. Больше едва ли буду читать, а Юлиана ты мне пришли. Леонардо передал другим, и его читают нарасхват. Это другое дело, вопрос вьется около вечных тем, серьезных, хорошо гармонирующих с вопросами и заботами войны. Недавно до нас дошла партия газет от 17 июня, и мы проглотили их с быстротою акул; теперь опять газет нету и мы опять на мели. Около меня на траве лежат три пленных: немец (раненый), мадьяр и серб. Как видишь, самая разношерстная компания. Меньше трех наций не бывает, как бы мала ни была партия. Надеюсь, что и мальчики, и балерина ходят теперь у тебя с голыми ножками; да и ты носишь что-нибудь очень легкое. Давай твою дорогую головку и тащи малых, я вас крепко расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Своего Ужка давно не видал; говорят, он очень вырос, избалован и сама прелесть. Наша здешняя козочка растет и начинает удирать с глаз долой.

24 июня 1915 г.

Дорогая и ненаглядная моя Женюрка!

Сижу в своем убежище и начинаю беседу со своей женкой. Убежищем, если не знаешь, называется землянка (это обстоятельно передай молодым нашим людям, для новой темы в их войне) с толстой присыпкой к стороне противника, чтобы укрыться от его артиллерийского огня, главным образом от шрапнели и вообще полевых орудий. В 200 шагах отсюда моя халупа, в которую проведены телефоны и где мой штаб, т. е. я и мой начальник команды связи. Сейчас я сижу в убежище потому, что здесь прохладно, а в «штабе» – душно, а вообще-то сейчас у меня на фронте тишина и люди отдыхают: моют белье, чинятся, вычесывают вшей, пишут письма и вообще ведут дела своего скромного солдатского обихода. Достигнуто это тем, что ночью мы выбили противника из деревни, что лежит в двух верстах от нашей позиции, и тем отбросили от нас еще на 2–3 версты; теперь он не может достать нас своей артиллерией (трудно по условиям местности ему пристреляться), не говоря уже про винтовку. Пробовал отбить деревню, – не даем. И лежит он теперь в окопах без воды на солнцепеке. Ночью их одиночные люди пробуют ползти к воде, но на них устраиваются разные облавы, и, напившись воды, они к себе уже не попадают.

В этой же деревне (когда она еще принадлежала противнику) мы «залапали» доктора; он в этот день только что был произведен в свой первый чин и хотел приготовить товарищам обед, увлекся этой операцией и был захвачен моими разведчиками… Он сам смеялся потом над своей неудачей и вообще оказался очень болтливым человеком, с очень розовыми очками на носу: «Дарданеллы никогда не возьмут», «турки выставят до 2,5 милл. народу», «итальянцы дальше не продвинутся, вообще об них у нас никто не думает», и все в таком роде, вне условий географии или статистики. Он убежден, что в июле будет всему конец, так как «все страшно устали». И он испытующе посмотрел на меня. Я ему сказал: «Год мы отвоевали, и пока воевала у нас только пехота, а теперь начинает войну весь русский народ». Он был озадачен, и на его беспечно-молодом лице пробежала тень глубокого и грустного недоразумения.

Ходил в халупу обедать. Меню сегодня: щи зеленые, руб[леные] котлеты и язык, катушки с вареньем внутри (повар называет это каким-то хитрым наименованием, которое Афонька (подающий на стол) так перековеркал, что франц[узское] слово, протеснившись чрез такие двери, потеряло всякий свой запах). Мы едим очень хорошо, при мне прекрасный повар (старший повар лучшей гостиницы в Екатеринославле), продукты находим, при кухне следуют две дойных коровы. Когда я со штабом попадаю в слишком большую огневую переделку, то мне становится жалко людей и я разрешаю им держаться в верстах 2–3 сзади; пищу приносят в сумерки, кое-как ее отогреваем и едим… Но такие случаи – крайнее исключение, когда кроме повара меня покидают и другие ближние: батюшка, адъютант, командир нестр[оевой] роты, доктора, и я остаюсь с моими: начальником команды связи и заведующим оружием. Я смотрю на уход сквозь пальцы, понимая, что при резкой обстановке все они все равно не работники, а успокоившись в обозе и видя, что мы целы, они понемногу один за другим к нам вернутся. Вообще, строгие приказы на войне – дело небольшое, глас вопиющего в пустыне, больше значит личный пример, шутка (даже язвительная), толкование обстановки (в смысле успокоения), вразумление…

Вчера я выслал тебе на Петроград 480 рублей, о получении пиши. Что ты получила из Каменца 800, из твоего письма знаю. Сегодня получил кипу твоих писем (с этого и хотел начать письмо, да заболтался), последнее от 19.VI с карточками; ревущая Ейка – сам восторг; мальчики как будто худоваты. Тащи их почаще в зелень, сады… что ты, впрочем, и делаешь.

14-го ранило моего нач[альника] ком[анды] связи Фокина, теперь у меня новый – Дементьев. Ходили мы по одному и тому же двору, он был в шагах 40–50 сзади. Меня обдало только комьями грязи, а его – там позади – ранило в ногу; рана легкая, недели на 3–4 лечения. По-видимому, некоторые из моих писем до тебя еще не дошли. Что я кончил Леонардо, я писал тебе раза 2–3. Писал эти дни реже, но 2–3 раза в две недели все же писал. Давай, моя золотая и драгоценная, твою рожицу и малых; я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Относительно письма из Екатеринослава история такова: у Пантел[еймона] Алексеевича (Антипин) есть меха (муфта и боа), которые он оставил в Ек[атеринослав]е. Зная, как моя детка любит такие вещи, я предложил П. А. мне их уступить и приказать направить прямо на Петроград, но дама, у которой он их оставил, сочла нужным написать тебе сначала. Напиши ей, чтобы она тебе выслала, и пиши мне, что они собой представляют и какова их ценность. Доктор берет за них, по-видимому, треть их цены.

Вместе с этим посылаю тебе вид моего убежища, нарисованного нашим художником, командиром 5-й роты. Видишь, это тип землянки, вход в которую находится в стороне от противника, а присыпка – в направлении к нему… Убежище тонет в хлебах и, будучи покрыто зеленью, совсем замаскировано от взора.