Текст книги "Письма с фронта. 1914–1917"

Ваш отец и муж Андрей.

27 июля 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Второй день идет у нас дождь, и мы засели в свой «штаб». Утром я гулял с Янковским, и я старался высосать из него все, что только можно. Как одеваются малыши, выяснил, как ты – нет. Насколько ты похудела или пополнела, он сказать отказался, так как раньше тебя не видел. По-видимому, у тебя нет ни швейки, ни вообще каких-либо забот о костюмах, и это нехорошо: шить все равно нужно, и, кроме того, это может тебя развлечь. Забавно он описал, как разгуливает девица в своем купальном костюме. Про Кирилку говорит, что хромоту его совсем не заметил, хотя «седой» ходит чаще всего босиком. Словом, на те немногие минуты, которые нам дала погода, я перенесся в вашу обстановку и мог представить ее очень живо.

Так как ты прислала слишком много печенья, я часть его с пряниками разослал батальонным командирам… «от командирши». Получил легкие перчатки, надел и поехал верхом на позиции… так отвык, что 1) чувствовал в них большое удовольствие и 2) на позиции сейчас же забыл… теперь они опять у меня. С зимы был без всяких перчаток… теплые есть, да душно. Янк[овск]ий говорит, что, не получая долго телеграмм, ты начинаешь нервничать, и вдруг получаешь сразу четыре! …с одним и тем же содержанием. Это, моя золотая цыпка, лучшее тебе доказательство, как труден теперь путь телеграмм, и если ты не получаешь их долго, это только потому, что какая-то из них или несколько вылеживаются где-нибудь на дороге. Вчера от Собакарева получил служебную телеграмму с милым прибавком двух слов: «Ваши здоровы». Удалось ли тебе заполучить н[ижних] чинов? Много ли ты вытянула из Собакарева? С ним надо умеючи.

Позавчера выехал в Петроград Маслов (повар), он заедет в Екатеринослав дня на 2–3, а потом к тебе. Ему нужно отдохнуть, он имеет некоторые поручения… Отпуск ему дан до 1 сентября, если он тебя устроит, то можно будет ему остаться и дольше. Читаю Юлиана… неплохо, но мало истории… сплошной роман. Давай твои глазки и мордочку, а также лихую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

29 июля 1915 г.

Дорогая Женюрка!

Пишу тебе 2–3 слова, чтобы почтарь не уехал зря. Получил вчера два твоих письма и твою мордочку… ты сидишь с «седым», он что-то делает со своими глазами, а ты задумчиво смотришь пред собою. Генюша положительно молодец, так у него хорошо это вышло… Рассмотрел я мою золотую детку не особенно, но все-таки рассмотрел и страшно рад… как будто ты придвинулась ко мне на несколько сот верст. Заставляй фотографа не лениться и снимать вас почаще. У Ейки волосы должны быть действительно замечательны: на карточке, где она с Кирилкой ловит рыбку, вышел ее затылок, и на нем страх сколько накручено волос.

Сейчас у нас опять хорошая погода, и стоим мы второй день в прелестном уголку: лес возле, уютная деревня, приличный дом (сельской школы)… жаль, что завтра должны будем перейти в иное место, хотя и недалеко. Сегодня надевал новые сапоги, чтобы их расходить, – шик один, а не сапоги, хотя по снятии ноги жало порядком. После 2–3 проб будут очень хороши, так как потрафлены замечательно.

Здоровье мое восстановилось, и я вновь хожу до устали… такая уже привычка. Получил справку, что на бригаду я 8-й кандидат и могу получить ее месяца чрез два, а до штаба корпуса, по-видимому, очень еще далеко. Не это ли задерживает мое генеральство? Вчера разъели твою дыню. Откуда ты ее взяла? Прямо тает во рту. Послал кусочек батюшке, другим не мог… сам съел больше всех. Позавчера вновь разговаривал с Янковским, и он хорошо отзывается об успехах Генюши: ты ли ему внушила такое впечатление или он сам его получил? Не знаю, сумею ли я сохранить для нашей библиотеки присланные книги: все их читают наперерыв, и книги рискуют обратиться в труху.

Давай мордочку, губки, глазки, шейку и пр., и пр., и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

31 июля 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Получил твое письмо с описанием визита В[алериана] И[вановича]. Много смеялся над его печоринской характеристикой своей особы. Ты на это не смотри, он, правда, несколько оригинален, видимо, вял, может быть забавен, но прекрасный человек и офицер, храбр до глупости (приходится читать нотации за ненужное показывание себя противнику), прочных нравственных правил. Он тебе, может быть, расскажет, как я его дразнил по поводу его донесений мне и в конце концов дошутился до того, что он мне своим певучим голосом выпалил мне фразу: «Я вам, г. пол[ковни]к, больше ничего не буду доносить, вы все равно мне не верите…» А ты знаешь, моя славная, что я люблю пошутить над теми, которых люблю, и значит, поймешь, что В. И. моя слабость вместе с некоторыми другими. Вообще в полку у меня слабостей много, чтобы не сказать – все, а молодежь моя и в особенности. Не знаю, какой из них лучше. Прежде всего, все они у меня меченые, и тем-то они и милы мне. А некоторые из них мечены несколько раз: Писанский – 3, Чунихин, Фокин, Слоновский по 2 раза. А затем, все они выдержанные, воспитанные и без конца славные. Нужно посмотреть на нас, когда я с ними, – зубоскальство в полном ходу, с моей стороны – полное, с их – сдержанно-осторожное. Я в своем штабе совершенно отказался от больших чинов и работаю только с подпоручиками… бывают у нас и промахи, но зато легче их пробирать, а главное, у нас живо и весело.

Сейчас я живу в лесу – большом, старом, около нас березовом, а дальше сосновом. По обыкновению, возле меня разведчики, а батальоны по деревням несколько далее. В лесу грибы, ежевика, куманика. Сегодня пойду искать и думать о женке. Живу в лесной сторожке и чувствую себя бесподобно. Люди уже присмотрелись к моим привычкам, и каждый день у меня букет полевых цветов. Вчера доктор, знаток их, назвал мне следующие сорта: незабудку, колокольчики, черноголовку, царскую бородку, тысячелистник, золотолистник… всего до 8–9 сортов. Позавчера долго взад-вперед ходили с Н. П. Кондаковым и рассуждали о наших женах. В наших оценках звучала, конечно, некоторая доза иронии. По-видимому, его супруга (Варвара Ильинична, кажется) – человек очень хороший, любит детей… Когда я спросил его об этом, он ответил: «Любит, конечно, да я тоже люблю, а детей-то у нас и нет». Относительно телеграммы я ему предоставил составить ее с начальником хоз[яйственной] части и, подписав моей фамилией, послать в Петроград. Я разрешил ему послать в Петр[оград] своего денщика, что он сегодня или завтра сделает. С денщиком я напишу письмо и пошлю еще карточки, между прочим, цер[емониального] марша. Вар[вара] Ил[ьинична] написала мужу, что ждет к себе гостей, очевидно, разумея тебя со всем выводком. Ты держись ее, она, должно быть, человек не плохой. Чаще, голубка моя, снимайся, чтобы я мог яснее тебя представить, а то я все думаю, что ты нервничаешь и хандришь, а тебе, моя хорошая, худеть-то некогда, да пора уже понемножку и полнеть. Давай мордочку и глазки, и троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Говорят, немцы предлагают мир: дают нам всю Галицию, а себе просят левовислянскую Польшу. Надеюсь, что будет показан Василию Федоровичу[14]14
  Василий Федорович – шутливое прозвище Вильгельма II, сына Фридриха III. См. именной указатель: Вильгельм II Гогенцоллерн.


[Закрыть] кукиш.

А.

1 августа 1915 г.

Дорогая моя Женюрка!

Это письмо передаст тебе денщик прап[орщика] Кондакова. Сначала о делах: я посылаю тебе чертеж Георгиевского креста, который находится наверху нашего полкового знамени и который случайно выпал. Он эмалевый, размеры его по площади и в толщину показаны на рисунке; по краям выступы для пазов. Это все дело веди в секрете. Надо или купить, если есть готовый, или заказать, если нет. Если Вал[ериан] Ив[анович] еще в Петрограде, то посоветуйся с ним. В письмах крест условно называй «украшение» и тогда можешь не бояться военной цензуры. Крест – насколько помню – выпуклый, белый по цвету, вроде офицерского, но больше размерами. Постарайся дело это оборудовать как можно скорее. За мыло тебе будет переслано 350 руб. (в этом и другие расходы Янковского); оно всеми найдено хорошим и прочным, а начальник хоз[яйственной] части прямо не поверил стоимости – 6 руб. 40 к. за пуд, так как утверждает, что дешевле 8 руб. за пуд теперь купить нельзя, т. е., говоря иначе, ты полку сэкономила, по меньшей мере, 80 руб.

С этим письмом пересылаю тебе и письмо на имя Лапшина; будет ли оно удовлетворительно, не знаю. Купи, сколько указано, оставь себе, сколько нужно, а остальные пересылай в полк.

На днях видел у себя в штабе (в том, который срисован и сфотографирован) Ал[ександра] Ник[олаевича] Галицинского; он, оказалось, стоял чрез один полк от меня более месяца; он командир 62-го Суздальского (Суворовского) п[олка], 16-й дивизии; начальником штаба в ней Ник[олай] Вас[ильевич] Покровский (младший). Поговорили; он представлен был два раза в ген[ерал]-майоры, но все это до сих пор почему-то не проходит, а полковником он уже 10 лет (на 4 года более моего); пока за всю кампанию он получил только мечи к Владим[иру]; другой командир полка дал мне понять, что Ал[ександр] Ник[олаевич] в одном случае немного промахнулся, и вот ему это все помнят… курьезное злопамятство: кто не ошибается. Ал[ександр] Ник[олаевич] велел тебе кланяться и целовать всех малышей; он повторил несколько раз: «Пиши Евг[ен]ии Васил[ьев]не, что я у тебя побывал, а ты пока только обещал это сделать».

Старое место после мес[яца] и недели мы, наконец, бросили, перешли верст на 16 к северу, к Вержблянам, где прожили два дня и отсюда перешли версты на две к северо-западу, к дер[евням] Нивы и Мирочин. Я тебе писал уже, что я живу в дремучем лесу, картина неописуемая, погода у нас сейчас восхитительная. От тебя сейчас получил четыре открытки от 23, 25–27 июля. Тон у тебя молодецкий, народ к тебе ходить не забывает. Тут говорят, что 10 дней тому назад я вновь представлен в генералы, и полк уже начинает думать об этом; прочат полку отчаянного субъекта, и все в очень большой тревоге. Офицеры хотят расходиться: старшие хитрыми путями, а молодежь хочет прямо бежать бегом. И смешно, и грустно.

Если Сидоренко (сейчас получил от него письмо) послал тебе деньги (он пишет, что послал 100 руб.), вышли ему из них 15 руб.; он просит, говорит, что весь износился и изорвался. Как ему писать, я не знаю, пробуй на штаб дивизии, если не знаешь его адреса более точно.

Получил открытку от Осипа, говорит, что укладка идет прекрасно. Вероятно, повар Маслов к тебе уже прибыл. Зовут молиться Богу… устраиваем это в лесу: очень живописно и трогательно.

Крепко целую мою ненаглядную, золотую детку; давай себя и малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

4 августа 1915 г.

Дорогая Женюрочка!

Получил твое письмо от 29, т. е. на пятый день… это очень хорошо. Ты мне еще не написала (может быть, я не получил такого письма), отдал ли тебе Сережа 100 руб., Янковский 150 и Вал[ериан] Иван[ович] 400… Напиши, не забудь. Надеюсь, что к тебе уже прибыл Маслов и тебе не придется стряпать самой, хотя твое меню очень разнообразно и превкусно. Рад, что Ткач понравился; рот[ный] командир признался мне post factum, что при выборе он руководился и тем соображением, что Ткач любит детей. В других отношениях у него есть и теневые стороны, напр[имер], он порядочный лентяй. Не бросилось ли тебе в глаза, какие красавцы у меня ребята… может быть, за исключением одного – слесаря, выбранного по специальности. Армянин – большая непоседа: то просился в собачники – в обучение дрессировке сторожевых собак, теперь в Петроград, а там уже наметил себе два новых пути – прапорщика и ординарца. Не верь ему, что он конфузится: не из таковских, да это у меня в полку и не принято.

Начало твоего письма красиво и сочно, боюсь, не записала ли ты, моя детка, в газетах, больно что-то напоминает набитую руку. Об Ейкиных истинах пиши неослабно… как-то ты теперь справляешься со всеми ними? Что у Генюши огромная память – страшно рад – ему все дается много легче.

За 9 мая полк, вероятно, будет представлен к награде, а вместе с этим я получу право на мундир полка; это мне доставляет несказанное удовольствие.

Яша Ратмиров написал мне письмо и просит писать о себе; я едва ли соберусь, черкни ему 2–3 слова; теперь, когда в Петроград люди едут систематически, вся моя жизнь у тебя как на ладони. Сейчас Д[митрий] И[ванович] срисовывает мой теперешний штаб (капнул, отмахиваясь от мух) [далее на странице клякса], и я тебе его вышлю своевременно. Я здесь с 30 июля… сколько в этот день я передумал: когда-то я подъезжал к Ошу, 11 лет назад, сколько я пережил тогда сомнений, сколько ревновал… Очевидно, страшно боялся, что свет Божий не увидит наша Троица… помнишь, около цветов я излагал тебе мои фантазии, докатывающиеся до твоего будущего материнства. Давай, золотая и ненаглядная, твою мордочку и троих малых; я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

6 августа 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Только что вернулся с обхода позиции, начал с 9 часов утра и кончил около 3 часов. От некоторых рот противник лежит в 150–200 шагах, но чаще дальше – от 700 до 1000 шагов. Выпачкался страшно, особенно сапоги, так как после дождя в окопах целые лужи. Шли под обычный свист пуль, большинство которых шальные, пущенные на воздух, но когда по неосторожности наши головы поднимались над обрезом бруствера, моментально начинали свистеть прицельные пули, т. е. специально направленные в наши буйные головушки. Делал разные указания и поучения, как это приходится делать командиру полка. Расположился сейчас в большом саду, со множеством фруктов… особенно меня радует большая груша, прямо возле моего «штаба»: тряси ее и подставляй свой рот – сами нападают. Есть, кроме того, яблоки и сливы. Сейчас погода хорошая и после пасмурных дней настал ясный день, и, если бы не усталость после окопной прогулки, пошел бы гулять надолго.

Получил твое письмо от 31.VII с описанием твоих поездок с Вал[ерианом] Ив[ановичем] – рад, что ты хоть немного можешь развлечься, а то быть с малышами от утра до вечера марка не из особенно легких. Вероятно, через неделю Вал[ериан] Иван[ович] уже выедет, закончивши свой курс… ожидаю от него миллионы всяческих рассказов. С этим письмом посылаю тебе снимок моего «штаба» за время с 30 июля по 5 августа с моей двуколкой, в которой помещается мое походное имущество и которой заведует знаменитый Шпонька, владелец, кроме того, жеребца «Вельможи», двух кобыл и дочки одной из них «Куклы»… Рисовал «штаб» тот же Дим[итрий] Иван[ович]. В лесу, отдельные деревья которого ты видишь, я много гулял, думал о моей далекой детке и о многих вопросах, которые лезли, напирали в мою бедную голову.

В лесу есть маленький домик, вроде охотничьего, а возле него у дороги стоял кивот с иконой богоматери «Mater Dolorosa». В день нашего ухода, несмотря на дождь, мы пошли с моим начальником связи, чтобы посмотреть на Богоматерь; две слезы ее, катящиеся по прекрасному лицу, произвели на моего молодого товарища такое сильное впечатление, что он видел их во сне. Мы пришли и пробыли несколько минут в тихом, уютном, давно покинутом месте. Лил дождь, кругом было пустынно, обрушенно, забыто. Плачущая Богоматерь чудно гармонировала с углом, в котором некогда жили весело и на который теперь слезливо проливал дождь свои легкие капли. Деревья качали своими верхушками и – странно – не все, а только 2–3. Я ушел раньше, мой товарищ снял рисунок Богородицы, завернул трубкой и унес с собою. Я думаю, в лесном углу стало теперь совсем уныло и пустынно…

Вставила ли ты в раму Богоматерь, которую привез тебе Осип. В лесу я вспомнил об ней. Думаю, что Маслов к тебе уже приехал, и тебе будет легче. Давай твою головку и губки, а также наших малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

8 августа 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Стоит почтарь с ножом у горла и говорит, что ему нужно ехать. Берусь и беседую, как всегда, наскорях, с моей радостью и опорой в жизни (правда, вышло не здорово, а громко)… Сейчас мы стоим на позиции, и все мои заботы сводятся к тому, чтобы ребята зря не высовывались: днем у нас еще сносно, а ночью наши враги поднимают такую нервную трескотню, что нельзя показать и носу. Благодаря дисциплине и мерам у меня потери небольшие (все больше легко раненные), а полк, который я сменил, терял довольно много.

Вчера у нас был обед с дамами: днем я с нач[альни]ком команды связи гулял, и у одной избы мы увидели прелестную девочку с перевязанной рукой. В чем дело? Оказалось, лишай. Мы повели ее к врачу, он сделал, что нужно, смазал и перевязал, а отсюда с нашей дамой мы зашли к себе и пообедали. Девочку звать Фанча, 9 лет, со стально-голубыми глазами и божественными ресницами… Высматривает она меньше своих лет, худенькая и не по летам серьезная. Особенно нас бьют наповал ее глаза, когда она поднимает их в недоумении. Я во время обеда умышленно задавал ей мудреные вопросы, чтобы вызвать взмах ее ресниц и озадаченный взор глаз. Вообще, мы с детьми возимся при всяких случаях; мои молодые товарищи в этом отношении большие мои единомышленники.

Напр[имер], у Слоновского в пул[еметной] команде есть мальчик лет 13, беглец из Житомира (из 2-го или 3-го класса); пришел он к нам в гимназической куртке, а вчера вечером вижу его возвращающимся с позиции, настоящим солдатом, с вещевым мешком за плечами (сделали ему маленький и удобный, вроде ранца), с карабином. Отдает мне честь, наз[ыва]ет Ваше Выс[окоблагород]ие… все чин чином. Веселый, нос дерет кверху… и прав: двое суток был на позиции с пулеметами, в 700 шагах от противника. Теперь идет на отдых в резерв. Прелестный мальчик!

Вчера писем от тебя не было. Я это знал еще задолго до прибытия почты, так как почтарь уже из обоза 1-го разряда должен мне телефонировать, есть ли для меня письма. Вчера телефонировал так: «Для командира полка есть одно письмо, но не из дому». Это было письмо от матери убитого Мельникова, просящей об ускорении нужных для нее документов.

Итак, моя золотая лапка, живу я вечерами через день, т. е. завтра (9-го) вечером, 11-го вечером, когда от тебя приходят строки, и я жадно впиваю в себя их милое содержание; а остальные часы посвящены суровому ремеслу войны, когда думы заняты тактикой, огнем, ранами, смертью… теми картинами, которые закаляют сердце и делают его железным и упорным. Видишь, моя славная, мне удалось написать больше, чем ожидал… почтарь где-то зазевался и не пристает. Завтра от тебя придет не менее двух писем. Давай мне твою драгоценную головку, губки, а также подводи нашу лихую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

10 августа 1915 г.

Дорогая Женюрочка!

Вчера получил твои три письма от 2-го (2) и от 3-го, с забавным описанием, как у тебя сами собой устроились казарма (Полищук) и госпиталь (Георгий). Смотри только, чтобы ты себя не затруднила с ними: ты ведь одна, дети – с одной стороны, они – с другой, тебе не разорваться. А тут, по-видимому, тебе подваливает работы хозяйственная часть полка, а иначе я не могу себе объяснить, кто поручил тебе покупать книжки? Не забывай, что мои «ребята» – народ славный, но они могут стать и бесцеремонными, если встретят слишком доброе сердце.

Не забудь, Женюша, что Геня при поступлении в гимназию и при держании экзамена пользуется какими-то правами как сын военного, отличившегося на войне. Кажется, он стоит вне конкурса, принимают его сверх нормы и т. п. Папа может об этом навести полные справки.

Только что вернулся с позиции, которую обошел всю от начала до конца. В одном месте противник, сообразив, что по окопам идет начальник (судя по ответам солдат на мое приветствие), пустил из бомбометов несколько бомб… одна из них упала от меня шагах в 12–15. Оказывается, это вещь довольно безвредная, хотя шуму дает много. Если она падает не на камень, то взрывается через 10–12 секунд, а за это время ребята мои могут удрать до Москвы. Когда падает бомба, то происходит картина, как на бою быков, когда от быка летят во все стороны дразнильщики: ребята шарах в стороны и только из-за углов и прикрытий торчат их любопытствующие глаза. Далеко их никак нельзя прогнать, на окрик взводного слышны голоса: «Да она што, слякоть одна…», «любопытно посмотреть, как ее это рванет» и т. п.

Возвратился Фокин из Москвы (был ранен и пролежал два месяца), говорит, что Москва и ухом не ведет… «с весны начинается только настоящая война», таков общий голос. Вот это правильный голос сердца России, а Петроград, судя по болтовне Г[осударственной] думы, киснет и сомнениям предается. Скоро ждем В[алериана] И[вановича] с его ребятами.

Давай твою славную мордочку, губки и глазки, и нашу лихую троицу, я вас всех расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Вчера я снимался со своими кавалерами 4-х степеней, пришлю тебе для помещения в газетах или Летоп[иси] воен[ной].

12 августа 1915 г.

Дорогая женушка!

Пишу несколько ранее обыкновенного, и почтаря с ножом у горла еще нет. Твое решение позволить Маслову прибыть в Петроград к 25 августа заставило меня подпрыгнуть со стула. Не ждал, что эта тихоня так проведет и тебя, и меня. Я его посылал к тебе на работу, чтобы он помогал и в доме, и по полковым поручениям, а в Екатеринослав, стесня сердце, разрешил заехать дня на три, не более. Теперь он устроил так, что в Ек[атериносла]ве, т. е. на своей родине, пробудет на отдыхе месяц. А между тем мои, лежащие в окопах и под огнем люди, не получают (согласно приказу), и двух дней отпуска, несмотря на такие причины, как смерть жены или родителей, оставшиеся без призора 3–5 детей и т. п. Конечно, узнают, и пойдут нарекания… довольно, мол, живот офицерский ублажить, и все получишь. Может быть, все это стратегема кап[итана] Петрова, который хочет перехватить на пути прекрасного повара.

Получил два портрета моей эффектной дочери и не знаю, какой из них лучше: на том, где она собралась с саквояжем в путь, она сильно смахивает на тетю Каю; кажется, у нее и будет сходство. Нехорошо, если от Каи она утянет с собою в жизнь ту меланхолическую ноту, которая лежит постоянно на душе тетки, несмотря на наружное веселье в обществе.

Начинаю в свой дневник записывать уже годовщины; позавчера, например, годовщину дела у Бучача, где нами было захвачено 4 орудия, произведены 2 конные атаки, изрублено было несколько десятков тел у орудий и погиб Костя Зимин. Все это стоит пред моими глазами как живое, и, бродя по саду, я могу это далекое дело вспомнить не по часам, а прямо по минутам… Как это уже далеко, а между тем по силе чувства и воспоминаний как это близко!

Сегодня годовщина страшного и крупного дня под Монастыржеской. Я считаю, что благосклонная судьба подарила мне уже лишний год существования. Целый этот день, от туманного холодного рассвета до темной ночи, я балансировал между жизнью и смертью; я был в ее власти, когда последним из офицеров выходил из пылающего и совсюду обстреливаемого городка; лошади у меня не было, пули и шрапнель гнались у меня по пятам. Я был совершенно один с небольшой кучкой спешенных казаков, которых я тщетно хотел задержать на арьергардной позиции. Уже в полверсте за городком, укрытый за бугром, меня подождал урядник линейного полка и дал мне свою лошадь; за это он (за спасение своего начальника) получил Георгия. Когда я выходил из города, я помню, как все далеко было впереди меня, и будь у противника хотя бы половина эскадрона кавалерии, я был бы захвачен неминуемо. Когда я, наконец, подошел к «знаменитой» (в том роковом смысле, что тут я вновь остался с немногими, вновь чуть не попался, был ранен, получил Георг[иевское] оружие), тут я уже застал генерала Павлова и весь наш штаб… Последовал ряд переделок, в которых я под огнем тянул и направлял, куда было нужно, казаков и пехоту, в цепях ездил верхом, чтобы ободрить солдат, впервые бывших в бою… словом крутился, балансируя вновь между жизнью и смертью… Много наслышался со стороны… Опять настало затишье. Затем 3-й период, новый натиск противника, опять все куда-то отхлынуло назад, и из офицеров в зоне смерти (с горстью спешенных казаков и солдат) осталось всего пятеро: у рощи я, Ковалев и Голубинский, да правее нас за шоссе два артиллериста – Наумов (уже был ранен) и ком[андир] 1-й батареи… Нас троих окружали с трех сторон, с одной подходили на 80 шагов… Сидоренко, наблюдавший эту картину с расстояния версты, молился Богу и во второй раз считал меня погибшим. Я был тут ранен, Голубинский два раза ранен, а потом и убит. Затем, когда был восстановлен порядок, я сел на Галю, и тут настал 4-й период балансирования; по мне с расстояния 150–200 шагов обходившая группа австрийцев открыла жестокий огонь, пробила мою фуражку, ранила Галю… но я все же мог доскакать до оврага, где слез с лошади (она уже еле шла, но из когтей смерти меня вынесла, хотя последние 100–200 шагов сильно сдавала на ногу), пошел пешком и без шапки дальше и внутренне засмеялся… жив, мол, курилка! И, вспоминая все это, я не могу не видеть во всем благосклонности ко мне судьбы, и дальнейшие дни моей жизни я вправе считать благосклонным подарком Создателя.

Все эти картины, как живые, как вылепленные из мрамора, встают пред моими духовными глазами, и я оборачиваюсь на них с каким-то удивительным настроением: то я чувствую себя человеком, взирающим с того света – спокойно, холодно, то меня пробирает дрожь, когда я подумаю, что был так близко от конца; то мои мысли текут мечтательно и расплывчато, как у человека, который и теперь недоумевает, как это могло все это случиться, что случилось… А сколько деталей, мелочей, в обыденных часах неуловимых и непримечаемых, мелькает в голове, сколько, увы, позорных страниц промелькнуло предо мною в этот памятный день… И какой он был длинный, нескончаемый! Мы и в действительности были на ногах с 5 часов утра до 8 часов вечера, т. е. 15 часов. Заснули мы с Петровским под деревом, укрытые буркой. Думал ли я о вас в эти роковые минуты, теперь вспомнить не могу… туманно припоминаю, что были такие моменты, когда не только думал, но и прощался… Сажусь, моя ненаглядная и драгоценная женка, за работу… Все это миновало, Бог с ним. Я рад задним числом, что ни разу не пал духом и упрекнуть себя мне нечем. Давай глазки твои и малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

14 августа 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Сегодня приехал Полищук, вытянул я его в сад, чтобы поговорить, но у него оказалась такая зубная боль, что я его пока оставил в покое. Полон вашими письмами, и хотя австрийцы на плакате из окопов поднесли еще какую-то пакость, но нас ведь этими глупостями не проберешь, да и письма ваши, и вызванные ими картины уносят меня далеко от окопов и австрийцев, к вам, к тебе, моя золотая и ненаглядная женка, под добрую тень семейного гнезда. Ты спрашиваешь, доволен ли я твоим ответом по поводу костюмов? Доволен, как и всем, что ты делаешь как мать, жена и женщина… Тут ты безошибочна, как римский папа или как жена Цезаря. Относительно Маслова я тебе написал, раз же он приехал к тебе, то делай, как тебе виднее. Лишь бы он не гулял в Екатеринославе по своей воле или хитрости. Получил от М-me Кондаковой кулич, два арбуза и милое письмо. Благодари ее за добрую память, так как едва ли сам я сумею найти для этого время, и передай, что вчера я супруга представил в подпоручики.

Приехали из обоза Галя с сынком; мать немного хромает. Покормил сахаром, и поговорили, как быть. Ужок вылинял весь и стал черен, как воронье крыло; страшно жирен, на крупе глубокая впадина. Вчера лошадей смотрел ветеринар и был от него в восторге. О каких долгах ты говоришь, которые ты собираешься выплачивать с осени? Если своим или нашему турк[естанскому] другу, то с этим можно и не спешить.

Чуть не забыл. Я хочу в память войны заказать двадцать ротных икон – 16 для строевых и 4 для команд; наши старые или поломаны, или где-то забыты. Иконы должны быть в форме складня, лучше, если они будут на металле и художественно исполнены. Наведи справки, что это будет стоить. Содержание ротных праздников я тебе вышлю завтра. Пока я ассигновал по 40 руб. на икону, но ты этим не стесняйся, у меня деньги есть, и я могу назначить и бо́льшую сумму.

Янковский хорошо работает, и я его представлю к Георгию, а к 1 сентября он отправится в Одесское училище. Вчера, обходя окопы, видел его. Поговорю с Полищуком, напишу еще. Примерял сейчас плащ… хорошо. Давай головку и губки, малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей

Получила ли ты от Сережи – 100, Янковского – 150 и В. И. – 400 руб.?

Папа запрашивает относительно образа; я не могу ответить, так как батюшка в отпуску; приедет – спрошу. Папу с мамой целуй. Андр[ей].

17 августа 1915 г.

Дорогая Женюра!

Едим ваши арбузы, дыни, куличи… Все, кто нас ни посетит, в недоумении и восторге: откуда это у нас такая благодать? Куличи удивительно сохранились, как будто их спекли вчера. Позавчера получил твое письмо от 9-го, – веселое и бодрое, не понял только, что обозначали пение гимна и «Спаси Господи»… ты об этом не упомянула. С «украшением» не задерживайся.

Сейчас живем на поляне среди лесных групп, ночуем в стодоле, так как в хате мешают мухи, которые начинают уже кусаться… знать, подходит осень. Один из моих батальон[ных] командиров поселился в покинутом дворце, с хорошим парком, с оставленной библиотекой, с небольшим прудом, но с парой каким-то чудом уцелевших лебедей. Вид с дворца чудный и очень далекий, но у меня не было настроения любоваться им. Пара лебедей и покинутая библиотека пахнули на меня такой грустью, что я никак не мог ее сбросить со своих плеч. Я их невольно сближал вместе – когда-то они составляли утеху их хозяину, после умственного наслаждения среди своих книг он, вероятно, спускался к пруду и здесь наслаждался в ином духе, кормя свою белоснежную пару милых величественных животных. Среди книг я успел заметить прекрасное издание Дон-Кихота с рисунками Доре… Оно уже было достаточно помято и порвано какими-то чужими руками, остальное стоит на полках… посещу и посмотрю.

Сейчас у вас начались экзамены Генюши, очень они меня интригуют, хотя я к ним теперь отношусь много спокойнее, чем прежде. В крайнем случае Генюша может пройти первый класс даже у себя дома, как это делают Игнатьевы, и это будет разумнее сделано и с удержанием в памяти иностранных языков…

От Полищука трудно было многое вытянуть, с одной стороны – зубная боль, с другой – необходимость отчитываться сбивали его с толку, и только при вопросе о Гене он оживился, описывая, как тот все знает, всем интересуется, всюду находится.