Текст книги "Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника"

В дни после Рождества и Карл, и Пим раздували один против другого обвинения в заговоре. 30 декабря Пим приказал запереть двери и театрально сообщил палате, что раскрыт заговор, цель которого уничтожить членов палаты. Карл требовал усилить охрану дворца, и к этому были известные основания: в ночь на 1 января порядка двухсот демонстрантов с мечами и дубинами задевали охранников и ранили нескольких из них. Тогда, по мнению Хайда, ситуация накалилась до такой степени, что те, кто считал себя верными подданными, должны были прекратить дебаты с королем, прямо встать на его сторону. В эти дни его политические союзники согласились войти в Тайный королевский совет. Сэр Джон Колпепер, депутат от Кента, стал канцлером Казначейства, а Фолкленд – государственным секретарем (этот пост был вакантным после отставки Вейна-старшего). Они оба пользовались в парламенте авторитетом: о влиянии Фолкленда речь уже шла, силу Колпепера как оратора Хайд видел в том, что он умел, выступая обычно в конце обсуждения, четко обобщать высказанные мнения и формулировать выводы. Фолкленд не был уверен в том, что должен принять предложение Карла, но Хайд убедил его согласиться. Авторитет «тройки», к которой относился и автор «Истории мятежа», основывался на том, что она не была «партией двора». Хайд подчеркивал не только свою приверженность правильному конституционному устройству, но и независимость от придворных фракций. Тогда же на сторону короля окончательно перешел и лорд Дигби, известный смелым протестом против осуждения Страффорда. Хайд в своем труде не раз обращался к характеру этого человека, имея к нему особый интерес: авантюристичный Дигби был его антиподом, что одновременно привлекало и отталкивало. По оценке Кларендона, от природы и благодаря воспитанию Дигби обладал «исключительными чертами». Изящный, прекрасной наружности, он был настолько хорошо образован в разных вещах, что мог легко и толково участвовать в беседах на любые темы. В то же время он был человеком легкомысленным, считавшим «сложные вещи простыми», неспособным предвидеть последствия, к которым могли привести его советы. Он слишком полагался на собственную фантазию и руководствовался амбициями и желанием славы. [7, I, 461–463]. Должность генерального солиситора, которую прежде занимал Сен Джон, была предложена Хайду, но он отказался, убедив «их величества», что будет гораздо полезнее короне в его тогдашнем положении. Хайд играл тогда роль советника и подготовил ряд королевских прокламаций.

Переломной стала попытка арестовать лидеров парламентской оппозиции. Хотя для Хайда, Фолкленда и Колпепера она была неожиданной, свою долю ответственности они несли, поскольку убеждали короля, что палата, управляемая злой волей нескольких смутьянов, по сути, остается лояльной монарху. Голосование по «Великой ремонстрации», казалось, подтверждало это. Отсюда было недалеко до вывода, что арест этих лиц исправит положение. Однако в большей степени с королем делили ответственность Дигби и королева с ее окружением. Генриетта Мария убедила Карла, что он должен довести дело до конца, даже говорила, что не будет иначе его уважать. Наконец, мастером политической интриги, поставившим королю ловушку, был сам Джон Пим. После возвращения Карла из Шотландии лидер Хунты играл в обороне. Он должен был принудить Карла к активным действиям, чтобы доказать: утверждения, что тот угрожает правам и свободам парламента, небеспочвенны. Пим распространял слухи, что следующей жертвой парламентских расследований будет королева. Этого Карл стерпеть не мог. Третьего января 1642 года он подписал обвинение в государственной измене пятерых членов палаты общин: Джона Пима, Джона Гемпдена, Артура Хезельрига, Уильяма Строуда, Денцила Холлиса, а также лорда Кимболтона. Если коммонеры были активными оппозиционерами, то имя Кимболтона появилось потому, что Карл хотел создать что-то вроде баланса между палатами (среди лордов было немало куда более решительных критиков короны). В парламент был отправлен генеральный прокурор (атторней) сэр Эдвард Херберт для зачтения обвинений, а Дигби должен был добиться немедленного ареста. По непонятной причине этого не случилось. Хайд разъяснял, хотя и не очень убедительно, что Дигби намеревался войти в парламент с верными офицерами, в их числе с Лунсфордом, «доставить их [людей из списка] живыми или оставить на месте мертвыми». Однако Карлу этот план не понравился [7, I, 485]. Во всяком случае, Херберт был вынужден удовольствоваться обещанием, что обвинения рассмотрят на следующий день. Психологически важный момент был упущен. У обвиняемых королевской стороной парламентариев появилась возможность скрыться. В ночь на четвертое января в Сити собралась огромная толпа вооруженных людей. Они шли от одних ворот к другим и кричали: «Кавалеры идут, чтобы сжечь Сити, во главе их король».

Но Пим и его сподвижники не скрылись. На следующий день после обеда они были в парламенте и ждали, как развернутся события. Их шпионы при дворе (прежде всего, леди Карлейль) держали их в курсе. По сути, Пим заманивал короля в ловушку, и Карл принял фатальное решение. Он счел, что должен арестовать оппозиционеров сам. Как полагал историк Карлтон, свою роль сыграла не только Генриетта Мария, но и приверженность Карла к театральным эффектам – недаром одним из его любимых развлечения было участие в представлениях масок. Король не спеша двигался к Вестминстеру, по пути останавливаясь, чтобы принять петиции, и за несколько минут до его появления в парламенте оппозиционеры, оповещенные агентами, сели на лодку, ожидавшую их на Темзе, чтобы уплыть в Сити. Одного из них, Строуда, пришлось буквально тащить: он кричал, что останется в палате, чтобы лично противостоять королю. Дальше имела место знаменитая сцена, описанная во всех учебниках истории. Карл вошел в палату общин, сопровождаемый небольшой группой офицеров, Дигби оставил дверь открытой, чтобы парламентарии могли видеть отряд солдат, оставшийся снаружи. Бросив взгляд на место, которое занимал Пим, Карл сразу убедился, что тех, кого он хотел арестовать, в помещении нет. Вежливо попросив спикера разрешения занять его место, он спросил, где находятся нужные ему лица, на что Ленталл, преклонив колени, ответил известной всем фразой: «Да не прогневается на меня Ваше Величество, но в этом месте у меня нет ни глаз, чтобы видеть, ни языка, чтобы говорить, иначе как по указанию этой палаты». Собственно, Ленталл лишь повторил слова, сказанные в парламенте в 1629 году Холлисом в адрес хранителя печати Финча. На это Карл ответил:

«Зато у меня есть глаза, чтобы видеть: птички улетели». Затем он покинул палату, сопровождаемый криками «Привилегия». Тем же вечером Карл отдал приказ закрыть порты на случай, если Пим в товарищами решит покинуть Англию, и потребовал от Лорда-мэра провести обыски в Сити. Наутро он верхом отправился в Тауэр, затем в городской совет, лично убедившись, что в Лондоне взрывоопасное настроение. Люди на улицах кричали о парламентских привилегиях, олдермены напрямую обвиняли Карла в том, что он не прислушивается к советам парламента. Похоже, Карл растерялся. Он требовал расследования беспорядков и причин вывоза оружия из Тауэра, что не могло не вызвать новой волны раздражения. Наконец, в полдень 10 января вместе с семьей он покинул Уайтхол и направился в Хэмптон-Корт, где не были готовы к его приезду, в первую ночь все семейство спало в одной постели. Карлтон писал, что Карл бежал в той манере, в которой виновный водитель скрывается с места происшествия.

Попытка ареста депутатов завершилась, по словам Шамы, «абсолютным фиаско»: «Игра стоила свеч, только если Карл мог быть совершенно уверен в успехе. После оскорбительного провала он выглядел (как и хотел Пим) хуже, чем деспот – как недееспособный деспот» [91, 123]. Это мнение разделяли и современники. Хайд считал произошедшее огромной ошибкой: «Правда состоит в том, что действия короля привели к великим изменениям в поведении и мыслях всех категорий людей в городе и деревне. Если раньше над словами о заговорах и интригах против парламента смеялись, сейчас это казалось правдивым и реальным. Страхи и подозрительность выглядели теперь как проявление мудрости и дара предвидения» [7, I, 505]. Cледствием событий 3–4 января было то, что Карл покинул Лондон. Считая это одной из ошибок короля, Хайд писал о Лондоне как о «метрополисе Англии», центре растущей торговли, резиденции двора, месте расположения судов и корпораций. Оставить Лондон, не попытавшись найти компромисс, было недальновидным решением, ведь гражданская война начнется с попыток восстановить контроль над столицей. Карл I вернется в Лондон только через семь лет, чтобы предстать перед Верховным трибуналом и быть казненным на площади возле собственного дворца.

Глава третья
«Противоестественная война»: 1642–1645

Для Кларендона эти годы были временем «губительной ревности и разногласий». Современники называли обрушившиеся на них бедствия смутой или мятежом, «гражданской», даже «антигражданской» войной, «беспощадной», «несчастной» и «противоестественной». Иногда, с долей двусмысленности, «войной короля Карла».

В силу близости Хэмптон Корта к столице королевское семейство не чувствовало себя в безопасности. Карла сопровождали всего несколько слуг и меньше полусотни офицеров. Появись разъяренная толпа, им бы несдобровать. Перед тем, как покинуть Уайтхол, король приказал лордам Эссексу и Холланду следовать за ним. Первый ведал королевским хозяйством, второй был главным постельничим. По сведениям Кларендона, Эссекс сначала собирался выполнить это распоряжение, но Холланд отговорил его, утверждая, что в Хэмптон-Корте их непременно убьют. Теперь у Карла I открылись глаза: его власть пошатнулась. Но и парламентские лидеры вряд ли чувствовали себя в полной безопасности. Когда парламент, в течение пяти дней укрывавшийся в Сити, вернулся в Вестминстер, Пим и его ближайшие сподвижники, опасаясь покушений, присутствовали на заседаниях только в дневные часы, и до марта их постоянно сопровождала охрана.

После январских событий Лондон оказался в руках парламента и поддерживавшей его толпы, требовавшей расправы с лордами-католиками и англиканскими епископами. Город вооружился: берег от Лондонского моста до Вестминстера освещался более чем сотней фонарей, а стражники, на берегу и на баржах, были готовы в любой момент вступить в бой. Во главе лондонской милиции парламент поставил капитана Филиппа Скиппона, о котором, как отмечал Хайд, прежде никто не слышал. Этот неграмотный человек был опытным воином, долгое время служившим в Голландии. Там он проникся кальвинизмом, превратившись во врага англиканской церкви, что и привлекло парламентских лидеров. До своего назначения генерал-майором милиции он командовал артиллерией и обучал лондонцев военному делу. В его обязанности входила охрана парламента, и он получил право привлечь для этого столько людей, сколько сочтет нужным. Через несколько дней его назначили комендантом Тауэра. В дальнейшем Скиппон принял участие в гражданской войне на стороне парламента, поддерживая сначала главнокомандующего Эссекса, а потом Ферфакса. Как и Ферфакс, он отказался принимать участие в заседаниях Верховного трибунала, судившего короля, а при Кромвеле стал генерал-майором и стоял во главе лондонского военного округа, а также вошел в восстановленную протектором палату лордов. Скиппон умер буквально за пару месяцев до Реставрации, оставив, в принципе, хорошую память о себе. Даже Кларендон характеризовал его все-таки мягко.

В помощь лондонской милиции из Бекингемшира прибыло более шестисот вооруженных людей, настроенных решительно. Они представили петиции против епископов и в защиту депутатов, которых безуспешно пытался арестовать Карл, не только в обе палаты, но и самому королю. Гемпден, одна из несостоявшихся жертв монаршего произвола, представлял в палате именно это графство. Петиционеры потребовали от Карла, чтобы Гемпден и его товарищи были восстановлены во всех политических правах. Кладендон утверждал, что день, когда королю вручили это требование, можно считать истинным началом гражданской войны в Англии [7, I, 512]. В ответ на бекингемширскую петицию палата общин приняла постановление: отныне член парламента не может быть арестован без согласия соответствующей палаты. По словам Хайда, парламент делал все, чтобы Карл не чувствовал себя спокойно в Хэмптон-Корте, буквально забрасывая его жалобами на нарушения привилегий палат. В то же время лорды исключили из своего состава двенадцать епископов, противившихся мнению большинства. Парламент хотел взять в свои руки контроль не только над Тауэром, но и другими укрепленными военными арсеналами. Так, были назначены парламентские коменданты в Гулль и Портсмут. Было принято постановление, чтобы не допустить отъезда принца Чарльза за границу.

12 января король отправился в Виндзор, где был в большей безопасности. Оттуда он послал ответ на парламентские требования, суть которого сводилась к тому, что для решения об аресте пяти членов имелись веские основания – изменническая переписка с шотландцами. В то же время он заявлял, что не имел намерения покушаться на права парламента и обещал впредь чтить их также внимательно, как привилегии самой короны. Такой ответ не удовлетворил парламентариев, и палата лордов приняла решение об аресте генерального прокурора сэра Эдварда Херберта. Попытки королевской партии захватить оружие потерпели неудачу: нападение на арсенал в Кингстоне-на-Темзе, которое организовали лорд Дигби и Лунсфорд, провалилось. После этого Лунсфорд был арестован, находился в заключение всего несколько недель, присоединившись к королю в июне. При Эджхилле Лунсфорд попал в плен, был освобожден в 1644 году и вновь присоединился к королю в Оксфорде. Попав вновь в плен к парламентариям после окончания первой гражданской войны, он был отпущен в 1648 году и отправился в американские колонии, где скончался через несколько лет, оставшись в истории той эпохи человеком низкой репутации. Дигби, не дожидаясь ареста, скрылся к Голландии.

Меры, предпринятые парламентом в начале 1642 года, возымели действие: «Люди во всем королевстве теперь были готовы с почтением принимать его диктат, подчиняться его приказам и верить, что их безопасность зависит от его власти, и лишь немногие в палате имели мужество сопротивляться» [7, I, 522]. В то же время король за несколько дней «пал с высоты и величия, которого боялись его враги, так низко, что даже его собственные слуги не смели надеяться на него» [7, I, 524]. Поддержку парламенту выражали лондонские и ремесленные гильдии и не только. В палате общин огласили, «чудовищную», как писал Хайд, петицию от «многих тысяч лондонских бедняков». В ней говорилось: «Многие из нас не знают, как прокормить и содержать себя и свои семьи, другие почти дошли до этого бедственного положения. Если срочно не будет найдено лекарство для излечения от этих бедствий, которое остановит нас в наших действиях, мы не останемся спокойными, а используем все, что имеем под рукой, чтобы избавится от трудностей нашего положения. Чем гибнуть от голода и нужды, мы не остановимся ни перед какими средствами для облегчения нашего положения» [7, I, 550]. Рассчитывая разрядить атмосферу, Карл дал свое согласие на исключение епископов из палаты лордов, однако не был готов идти на уступки в вопросе о руководстве милицией.

7 февраля королевская чета покинула Виндзор и, обогнув Лондон стороной, прибыла в Дувр 16 февраля. Генриетта Мария сопровождала принцессу Марию к ее супругу Вильгельму Оранскому, голландскому штатгальтеру. Перед расставанием они провели в Дувре неделю, и при трогательном прощании Карл обещал не идти на уступки парламенту и сделать все для восстановления собственной власти. Он обещал не делать никаких шагов без одобрения супруги. Королева вывозила из Англии драгоценности короны для продажи, ибо Карл отчаянно нуждался в деньгах. Она сказала королю, что проведет в Голландии год, но если он не восстановит спокойствие в стране, она уедет во Францию. С душевной скорбью расставаясь с королевой, Карл, по крайней мере, испытывал облегчение от того, что она была теперь в безопасности. Генриетта Мария умела добиваться своего: из Голландии она писала супругу, что он не увидит ее, если уступит в вопросе о милиции. Но она еще вернется в Англию, а Мария в 1650 году родит сына Вильгельма, который женится на ее племяннице, тоже Марии, дочери Джеймса Йоркского и Анны Хайд, и станет королем Англии и Шотландии Вильгельмом III после Славной революции 1688–1689 гг. Проводив Генриетту-Марию в Голландию, Карл в Виндзор не вернулся. Он провел несколько дней в Кентербери, где подписал подготовленный Хайдом ответ на парламентский билль о милиции. Затем он соединился с принцем Чарльзом в Кембридже, откуда сообщил парламенту, что отправляется в Йорк, чтобы там готовиться к экспедиции для подавления восстания в Ирландии.

Хайд присоединился к королю в феврале, чему предшествовал нескорый и опасный путь. Во время январского кризиса он находился в Пертоне, покинув парламент самовольно, так как должен был представить спикеру свидетельство от врача. Не сделав этого, он фактически бежал из столицы. В Пертоне Хайд получил через курьера указание из палаты общин немедленно вернуться в Лондон, которое, опасаясь ареста, проигнорировал. Понимая, что будет объявлен в розыск, он предпочел передвигаться объездными путями. Сначала он перебрался в Дичли, откуда намеревался продолжить поездку с Чиллингвортом. Там получил сообщение от Фолкленда, подтверждавшее опасения: в палате общин существовало намерение обвинить Хайда в государственной измене под предлогом, что он якобы способствовал бегству Лорда хранителя печати Литтлтона, доставившего королю Большую государственную печать Англии. Фолкленд узнал об этом еще от одного члена кружка Грейт Тью – Джорджа Морли. Как и планировалось, Хайд покинул Дичли вместе с Чиллингвортом. Останавливаясь на ночлег в домах родственников и друзей, они прибыли в имение Ностел Прайори, принадлежавшее богатому финансисту Джону Уолстенхолму. Хотя хозяин отсутствовал, слуги имели указание обеспечить беглецов всем необходимым. Сюда же прибыла супруга Хайда с детьми. Ощущая себя в относительной безопасности, Хайд не торопился в Йорк, буквально кишевший шпионами парламента, а поддерживать переписку с королем было просто. Там он подготовил ответ на парламентское требование подписать билль о милиции, составленный в умеренных тонах. В нем содержалось обещание править по закону, защищать собственность подданных, не ограничивать законных прав палаты общин, а также назначать командующими крепостями и милицией лиц, рекомендованных парламентом, но с существенной оговоркой: среди рекомендованных не должно быть тех, против кого у короля есть «справедливые и не вызывающие вопросов» возражения. Впоследствии Кларендон утверждал: в написанном им документе не было прямого согласия подписать билль, но «вульгарные умы» в парламенте воодушевились, будто добились своего [7, I, 557]. В самом деле Карл билль не подписал, что стало для парламентариев очередным поводом, чтобы обвинить его в лицемерии и нарушении данного слова. По мнению Кларендона, любой «здравый ум» осознавал отличие королевских предложений от того билля, что прислал парламент. Однако он признал: лучше было вовсе не делать парламенту предложений по этому вопросу, ибо они были использованы, чтобы смутить людей и создать у них ложное представление о позиции монарха [7, II, 45].

Отъезд Хайда в Йорк был ускорен делом Лорда хранителя печати Литтлтона, с которым он поддерживал добрые отношения. В январе Литтлтон отказался поставить печать на указ об аресте пяти членов, он также проголосовал в парламенте за билль о милиции, оправдываясь тем, что хотел сохранить печать, чтобы вернуть королю. За него молвил слово Хайд. В Йорке, в королевском парке, где Хайд имел честь беседовать, прогуливаясь, с королем, его заметили члены парламентской делегации, прибывшие к Карлу с очередным посланием. Они показали Хайду инструкцию, содержавшую приказ любому члену парламента, которого они могли встретить, вернуться в Лондон немедленно. Его предупредили, что сообщат в парламент о его решении.

По словам историка Хайама, «месяцы между февралем и августом 1642 года были использованы обеими партиями не для того, что избежать борьбы, а для пропаганды, для разъяснения взглядов и привлечения сторонников. То, что открытое столкновение было отложено, объясняется крайним нежеланием каждой из сторон выглядеть агрессором. Ни Карл, ни Пим не считали, что разрушили в Англии мир» [52, 209–210]. Фигуры, олицетворявшие поиск согласия, оттеснялись. Стоявший во главе флота граф Нортумберленд, по желанию парламента и вопреки воле короля назначил своим заместителем пуританина графа Уорвика, что означало: флот перешел под контроль парламента, следовательно, рассчитывать на открытую интервенцию извне Карлу теперь не приходилось. Потеря флота была для него неприятной неожиданностью, ибо он был уверен в лояльности моряков, которым повысил жалованье и улучшил снабжение. Он рассчитывал, что они не поддадутся на призывы «дурных офицеров». Кларендон считал, что причина антироялистских настроений на флоте в том, что моряки быстро осознали: их жалованье в руках парламентариев. Те, кто сохранял верность монарху, или были вынуждены списаться на берег, отправиться к королю, или были арестованы [7, II, 225–226].

Первое прямое столкновение сторон произошло в апреле, когда роялисты предприняли попытку захватить крупнейший арсенал оружия в Гулле. Там находились артиллерия, амуниция и оружие, оставшиеся после роспуска армии, воевавшей против Шотландии.

Парламент рассчитывал перевести этот арсенал в Тауэр. Как развивались события, не вполне ясно. Назначенный парламентом комендант сэр Джон Хотем (его поместье находилось в нескольких милях от города), казалось, проявил колебание и впустил в Гулль принца Чарльза, считавшегося губернатором города. Действительно, на следующий день к городским стенам с вооруженным отрядом прибыл король. Кстати, Хайд отговаривал Карла от этой операции. Хотем отказался впустить его в город, вероятно, по требованию сына, тоже Джона, настроенного решительно в пользу парламента. В ходе инцидента впервые прозвучали выстрелы. Оставшийся без оружия Карл обвинил Хотема в измене. В дни гулльского инцидента Хайд случайно столкнулся, катаясь верхом, с лордом Холландом, присланным парламентом, чтобы убедить Карла I отказаться от захвата арсенала. Отношения между ними не были дружескими, и состоявшийся разговор был резким и угрожающим для Хайда. Вряд ли угрозы могли настроить его на возвращение. Выбор был сделан: в августе его исключили из палаты общин, в сентябре парламент утвердил список из одиннадцати человек, которые ни при каких условиях не могли рассчитывать на помилование. В их числе был Хайд. Его имя входило и во все последующие парламентские списки такого рода. После окончания первой гражданской войны, в 1646 году, индепенденты подтвердили это в переговорах с королем: «так называемый сэр Эдвард Хайд» (парламент никогда не признавал пожалования ему королем рыцарского звания), фигурировал среди тех королевских советников и приближенных, кто не мог рассчитывать на помилование, чья собственность подлежала конфискации [15, 191].

В Йорке к королю присоединились Фолкленд и Колпепер. Как заметил Хайд, летом в палате лордов участвовали лишь немногие, а в заседаниях палаты общин «вряд ли большинство». Те, кто присоединился к королю, были объявлены «врагами королевства»; другие подвергнуты штрафам. Он назвал действия палат «противозаконными» и нарушающими права парламентариев, «как и все, что они предпринимали» [7, II, 177]. На протяжении этих месяцев усилия партий были направлены на привлечение сторонников. Главную роль играла пропаганда, в которой создавался и в дальнейшем закреплялся негативный образ врага. Казалось, что идеологически позиция роялистов имела преимущества: с одной стороны, им было легче обосновать действия парламентариев как мятеж и измену. С другой стороны, кавалеры постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда постоянно подчеркивала «низкое» происхождение тех, кто относился в парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат, в первую очередь, главнокомандующий Эссекс и его заместитель Манчестер. В общественном сознании пропаганда конструировала, как заметил историк Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 году баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в компании в Хунслоу Хит» [30, 53].

Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка» [30, 59]. Однако главным компонентом пропагандистской идеологии парламента стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли ответ на этот вопрос в религии» [30, 60–61]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. Однако после того, как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI веке Макиавелли утверждал: справедливая война – это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной, да и сам король давал поводы, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, на ирландских католиков.

Судить о том, какую роль сыграла пропаганда в 1642 году, трудно. В современной историографии, как правило, отвергается присущая марксизму идея о делении на кавалеров и круглоголовых на основе классовых различий. Историки показали: мотивы, побуждавшие идти на войну и выбрать ту или иную сторону, были разными и часто довольно случайными. Во многих случаях были разорваны дружеские (вспомним Хайда и Уайтлока) и семейные связи. Возможно, самым известным примером такого рода является история семьи Верни. Ее глава, сэр Эдмунд, о котором Хайд отзывался как о человеке чести, преданном англиканской церкви, стал на сторону Карла I не в силу убеждений, а исходя из своих представлений о порядочности и верности. Его старший сын Ральф оказался на стороне парламента, а младший, тоже Эдмунд, воевал за роялистов и погиб в Ирландии в 1649 году. А. Н. Савин писал: «Историк Кларендон, лично знакомый с ним (со старшим Эдмундом – А. С.), был свидетелем его душевных мук. Сэр Эдмунд стал на сторону короля после больших колебаний, а три его младших сына – без колебания. Возможность того, что Ральф может в каком-либо сражении биться против отца и братьев, ужасала семью» [137, 327]. Как показал Карлтон, решение идти на войну бывало эмоциональным и зависело от характеров. Есть люди, которых можно отнести к числу прирожденных солдат; они легче адаптируются к агрессии и быстрее привыкают к тому, что дает война: умению подчиняться, передавая решение и ответственность старшим, находить удовольствие в чувстве братства, основанном на общем переживании опасности. Кто-то видел в уходе на войну избавление от повседневных забот, например, от опостылевшей беременной подружки. Однако нередко дружба, родство или зависимость играли решающую роль. Так, арендаторы часто следовали за землевладельцами. Некоторые старались прочитать все, что могло помочь в принятии решения, другие обращались к астрологам. Увлечение астрологией было приметой времени: собственного астролога имел Бекингем и Эссекс. Их услугами пользовались Холлис, Кромвель, Уайтлок, Ламберт и другие парламентские деятели. Кларендон «цитировал астрологов в речи, обращенной к первому парламенту Карла II; этот веселый монарх, как говорили, брал с собой астролога в Ньюмаркт, чтобы угадывать победителей (на скачках – А. С.) [146, 140-41].

В начале июня парламент прислал королю «Девятнадцать предложений», на основе которых соглашался на примирение. Было ли это свидетельством искреннего желания избежать кровопролития? Вряд ли, потому что тезисы этого документа шли дальше намерения закрепить то, чего уже добился Долгий парламент. Речь шла, в частности, о введении ответственности перед ним королевских министров, членов Тайного совета, об установлении контроля парламента над внешней политикой. В ответе, который готовили Фолкленд и Колпепер, эти предложения категорически отвергались, поскольку превращали короля в «пленника». Кларендон считал, что «Девятнадцать предложений» были обманом, частью парламентской пропаганды. Ордонанс о милиции, принятый вопреки закону, уже связал парламент и Сити «крепкими узами вины», однако лидеры палаты осознавали, что их настоящей опорой является городская чернь, а значительная часть влиятельных и богатых горожан не на их стороне. Чтобы получить новые займы в Сити якобы для борьбы против католических инсургентов в Ирландии, они должны были продемонстрировать добрую волю, «как бы открывая дверь расположению и доверию» [7, II, 166–167]. Карлтон заметил, что «Девятнадцать предложений» были «не только неприемлемы, но бессмысленны, так как при неодобрении действий министров парламент и так обладал правом судить их» [31, 240].