Текст книги "Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника"

Трудно сказать, как бы проходило обсуждение, но 5 мая Карл I распустил Короткий парламент, не пожелав лично придти в палату, «столь неприятную ему, как эта». Кларендон возлагал вину на Вейна, ложным образом представившего положение дел монарху: «То, что произошло в следующем парламенте меньше, чем через год, заставляет поверить, что сэр Генри Вейн имел злой умысел породить смятение; известно, что он испытывал непримиримую ненависть к графу Страффорду, к уничтожению которого готовился» [7, I, 182]. Карл I назначил Вейна государственным секретарем вопреки явному нежеланию Страффорда. Зато Хамильтон и Генриетта Мария оказали ему протекцию. В дальнейшем Вейн перешел на сторону круглоголовых, что объясняет негативное мнение Кларендона: тот создал «искаженное представление о характере и настрое парламента», и сам же был единственной причиной, по которой парламент тянул с выделением субсидий. Вейн якобы действовал в парламенте вопреки королевским инструкциям: «То ли эта неслыханная дерзость в одном и другом месте [при дворе и в парламенте] проистекала из его осведомленности и единения с той группой, которая от этого выиграла (его сын тогда был в сердечной близости с ними) [речь идет от парламентских радикалах – А. С.], то ли он не чувствовал себя в безопасности и яростно искал, как поступить; то ли ядовитая злоба к Страффорду вынудили его способствовать роспуску [парламента]; то ли все это смешалось, и последнее было естественной причиной первого или наоборот, я не могу сказать с уверенностью. Но что видно и должно быть отмечено – роспуск того парламента был основой и причиной всех несчастий, которые затем последовали» [7, I, 105]. К мысли о том, что роспуск Короткого парламента был изначальной точкой конфликта, Хайд возвращался не раз: «Мы должны заключить, что злой гений королевства вызвал этот роспуск, ставший главной непосредственной причиной (парламент мог стать лучшим лекарством) всего, что с тех пор не клеилось» [7, I, 102–103].

В итоговом тексте, составленном во второй эмиграции, Кларендон формулировал это утверждение менее категорично (возможно, сказывался непростой опыт взаимодействия с парламентом в годы его канцлерства). Он писал, что общество восприняло роспуск с недоумением. Многие предполагали: собрать в новом парламенте таких «трезвых и беспристрастных» людей не получится; в нем возобладают те, кто «преследует дурные цели». Напротив, противники двора проявляли удивительное спокойствие и даже не могли скрыть радости. Хайд вспоминал, что буквально через час после известия о роспуске он встретился с Оливером Сен Джоном, человеком обычно мрачным и редко улыбавшимся. На этот раз его лицо отражало радость. Увидев, что Хайд расстроен, он спросил о причинах. «То, что беспокоит меня, беспокоит и большинство добрых людей. Во времена смятения только такой мудрый парламент мог найти средство для лечения беспорядков, но был так несвоевременно распущен», – прозвучал ответ. Тогда Сен Джон сказал: «Ну и хорошо. Чтобы стало лучше, сначала должно быть хуже; и этот парламент никогда бы не сделал того, что необходимо сделать, то есть того, что он и его друзья считают необходимым сделать» [7, I, 183]. По оценке Кларендона Сен Джон был гордым и необщительным человеком; он вел беседы только с немногими, как правило, с теми, кто обладал, как и он сам, мрачным характером или разделял его взгляды. В свое время он предстал перед судом Звездной палаты, и хотя был быстро отпущен, не простил этого ни двору, ни церкви [7, I, 171]. В 1641 году Карл назначит его генеральным солиситором, фактически включив в правительство, но тот продолжит антироялистскую политику, в частности, активно действуя против Страффорда. Уже в Коротком парламенте сформировалась группа «политических пуритан», парламентских радикалов, к которой относились Джон Пим, Джон Гемпден, Оливер Сен Джон, Артур Хезельриг, лорд Брук, виконт Сэй-энд-Сэл, лорды Бедфорд и Эссекс. Они составляли парламентское меньшинство, но считали себя «избранными», богом предназначенными очистить страну от антихриста. Им удалось, хотя бы временно, повести за собой других парламентариев, не только пресвитериан, но и приверженцев англиканской церкви, таких как Хайд и его патрон Фолкленд. Хотя пресвитерианское требование уничтожения епископата было для них чрезмерным, недовольство склонностью лодианской церкви к роскоши они разделяли. Они также разделяли идею создания такого правительства, которое основывается на доверии парламента.

Роспуск Короткого парламента оказался роковой ошибкой Карла, ибо разрушил надежды на умиротворение. И Страффорд, и Хайд сразу осознали, что это путь к политической катастрофе. Как писал историк С. Шама, «король все еще слепо считал, что проблема была в Эдинбурге, а не в Вестминстере, и пока он не разгромит ковенанторов, и как можно скорее, зараза кальвинизма и их предполагаемые представления о договорной монархии, как чума, распространятся на юг, в Англию. Фактически он был прав (Пим, как и Сэй, находился в предательской переписке с лидерами Ковенанта). Но он избрал худшее из возможных решений: воевать с шотландцами, не имея представления о том, есть ли у него армия (за год до этого показавшая свою ненадежность), чтобы за ним следовать. В подсознании у Карла, очевидно, был чрезвычайный план Уэнтворта использовать ирландцев. В русле этой идеи летом он назначил того главнокомандующим, ранее, в январе, сделав его графом Страффордом, честь, обернувшаяся чашей яда» [91, 106]. Карл I, прислушиваясь только к мнению королевы Генриетты-Марии, не принял во внимания, что «ирландская стратегия» вызовет всплеск антикатолической пропаганды, породит антиправительственные настроения, и не только в Лондоне.

Распустив парламент, Карл принялся энергично искать, как финансировать войну. За деньги английские корабли были направлены конвоировать испанский флот, следующий в Нидерланды. Он требовал ускорить взыскание корабельных денег и хотел получить заем в Сити. Правительство скупило у Ост-Индской компании в кредит годовой завоз перца, чтобы распродать со скидкой и получить наличные. Однако эти усилия не могли быть эффективными: положение в стране все более обострялось, беспорядки охватывали города и графства. Толпа штурмовала Ламберт, дворец архиепископа. Армия оказалась в состоянии, близком к распаду. Солдаты, не получавшие жалованья, занялись мародерством, что в ряде мест привело к столкновениям с горожанами и насилию по отношению к офицерам, католикам и ирландцам. Беспорядки распространялись, толпы нападали на тюрьмы, имели место расправы с теми, кого, справедливо или нет, считали виновными в огораживаниях. Авторитет должностных лиц, обеспечивавших порядок на местах, мировых судей и констеблей, стремительно падал. Двор был раздираем борьбой группировок. По словам Хайда, раздоры при дворе «усилились или стали заметнее, чем раньше, еще в 1639 году. Теперь придворные вовсе не стремились исполнять долг перед монархом, а заботились только о собственных интересах».

Во главе армии был поставлен лорд Конвей; по ироничному замечанию Хайда, его главными достоинствами было умение ладить со всеми придворными фракциями и любовь к чтению. 24 августа произошло сражение при Ньюборне, в котором шотландцы под командованием Лесли одержали победу, быстро продвинулись и заняли Ньюкастл. Хайд назвал и поражение при Ньюборне, и оставление Ньюкастла «позорными» событиями. Шотландцы установили полный контроль над севером Англии, где находились главные угольные копи, снабжавшие Лондон. Король был затруднен в действиях «из-за неурядиц, из-за врага, гордого и высокомерного в своем успехе, из-за армии, коррумпированной или в лучшем случае деморализованной, из-за страны, бунтовавшей или сочувствовавшей бунтарям, из-за двора, зараженного всем этим» [7, I, 192]. Кларендон считал ошибкой не только созыв совета пэров, не собиравшегося в течение столетий, но и вступление в переговоры с шотландцами в Рипоне, что привело к заключению перемирия в конце октября на унизительных для Карла условиях. За каждый день оккупации, вплоть до заключения мира, ковенанторы получали штраф в размере 850 фунтов. В оценке переговоров с шотландцами Хайд, кажется, был согласен с Страффордом, считавшим: следовало изгнать врага с английской территории. Описывая ситуацию в Долгом парламенте во время процесса Страффорда, Кларендон последовательно изображал себя едва ли не как главного противника шотландского влияния. Он рассказал о своей прогулке с одним из шотландских графов, с которым находился в дружеских отношениях. Тот дал ему знать: увидев их вместе, то ли четверо, то ли пятеро членов палаты не преминули попенять ему за это, причем один из них сказал, что «он прогуливается с величайшим врагом шотландской нации, который только есть в парламенте, и надо остерегаться общаться с ним» [7, I, 253–254].

24 сентября, в день собрания пэров, Карл I объявил о созыве парламента, который должен был приступить к работе в Вестминстере 4 ноября. Он получил впоследствии название Долгого парламента и стал самым знаменитым во всей британской истории. Сорокадневный срок до открытия сессии был по конституционной традиции минимально возможным: король явно торопился. Хайд как юрист утверждал в «Истории мятежа»: решение созвать парламент не было своевременным, противопоставляя Короткому парламенту: «Это как суд Божий; есть нечто странное в том, что все последние годы усилия и ученость направлялись на то, чтобы доказать: в случае необходимости экстраординарный путь получения доходов является законным, даже при ее отсутствии. Теперь, когда такая необходимость стала очевидной, деньги решили получить обычным путем, через парламент, куда более необычный и противный [правительству], чем предыдущий. Невозможно отрицать: в ситуации flagrante bello [пока идет война – лат.], когда враг фактически захватил часть королевства, необходимость в субсидиях была видна и ощутима. В таком случае индивидуальную собственность можно использовать на общественные нужды для обеспечения безопасности, а затем аккуратно вернуть» [7, I, 210–211]. Если в тот момент Карл I недвусмысленно объявил, что будет править без парламента, пока враг находится на английской территории, и обещал: как только он будет изгнан, парламент будет немедленно собран, и все дела будут переданы на его рассмотрение, то получил бы поддержку. Шотландцы отступили бы, в том числе под угрозой появления в их стране ирландской армии.

Ошибкой короля считал созыв Долгого парламента К. Рассел. Он указывал на то, что сразу после Ньюборна Карл намеревался продолжить войну, но в его окружении усилилась группа, видевшая выход в заключении мира. Ведущую роль в ней играл, по-видимому, Вейн-старший. Тем не менее, окончательное решение принял сам Карл, о чем он сообщил на совете пэров 24 сентября. Кларендон прав, предполагая, что король руководствовался надеждой на понимание своей позиции в парламенте. В этом и состояла принципиальная ошибка Карла I: «По какой-то причине он не мог представить, что парламент, столкнувшись с армией завоевателей-мятежников, может отреагировать иначе, чем острым желанием изгнать ее… Его веру в то, что он получит поддержку парламента для войны, можно назвать, чтобы не сказать грубо, бегством от реальности» [88, 134]. По мнению этого историка, парламентарии разделились по шотландским делам на две группы, но обе, хотя и по разным причинам, не могли поддержать короля. Одни исходили из представления о том, что в конфликте правы были шотландцы, а не король. Другие, на кого Карл и рассчитывал, полагали, что король потерпел поражение в своей политике и должен изменить ее. Лишь позднее, весной 1641 года, для них станет очевидно, что шотландцы покушаются на английское устройство.

Парламент не оставил королю иллюзий на сотрудничество. Если верить Хайду, то вожди оппозиции добились того, что Сити не избрал в состав палаты главного судью Лондона Томаса Гардинера, которого роялисты прочили спикером нижней палаты. Вместо него спикером был избран судья корпорации Линкольн Инн Уильям Ленталл. Одобрение его кандидатуры королем Хайд также считал ошибкой: «Он был человеком робкого характера, без какого-либо опыта в делах королевства, кроме того, что было рутинной в его профессии работой, основной смысл которой он видел в том, чтобы обогатиться. Одним словом, во всех отношениях он был неподходящей фигурой для этой деятельности; он не знал, ни как подать себя с достоинством, ни как сдерживать чрезмерные амбиции и желания других. Его слабость в той же мере вела к росту бедствий, что и злоба главных интриганов» [7, I, 221]. «Печальную и грустную» символику Хайд увидел в том, что на открытие парламента в Вестминстер король прибыл не верхом, в сопровождении свиты, как требовала традиция, а частным образом, в лодке по реке, будто возвращаясь в парламент, продолживший работу после перерыва.

Вместо выделения субсидий на войну лидеры оппозиции затеяли процесс нал Страффордом, что в течение полугода оставалось центральным пунктом политической борьбы [139]. Можно сказать, что процесс над Страффордом и его казнь в мае 1641 года открыли занавес на сцене, на которой разыгрывалась драма Английской революции. История имеет моральное измерение. Без преувеличения, по остроте и накалу эмоций, по глубине переживаний всех вовлеченных лиц, по той страстности, которая отличала ход событий, процесс Страффорда находится в первом ряду не только британской, но и мировой истории. Кажется, что по драматичности он превосходил даже более известный суд над Карлом I. Преданность и предательство, принципы и интриги, справедливость и целесообразность, ненависть и благородство, прерогативы короны и права свободнорожденных подданных, честь и лукавство, воздаяние и достоинство перед лицом смерти – все эти моральные категории приобрели в деле Страффорда первостепенный смысл. Как указывалось в качестве эпиграфа к сочинению, появившемуся после гибели Страффорда: «Каждому в назидание лорда Уэнтворта пример; Есть шанс упасть, взобравшись вверх без мер» [12].

Главные этапы биографии Уэнтворта хорошо известны и, кажется, не содержат загадок, чего не скажешь об оценках его деятельности, как современниками, так и историками – они полны противоречий. Пожалуй, нет ни одного ее аспекта, не вызвавшего шквал разногласий. В отечественной историографии, в той мере, в какой затрагивалась эта историческая фигура, по понятным причинам присутствовал односторонний подход. Образ «Черного Тома – тирана», вдохновителя политики напролом, лично виновного в злоупотреблениях в период правления Карла I без парламента, в неконституционных формах управления в Ирландии, готового к применению силы против парламентской оппозиции, господствовал в трудах историков. Особая пикантность виделась в том, в конце 1620-х гг. Уэнтворт был лидером оппозиции, и его переход на сторону короны рассматривался как предательство. Казнь ненавистного министра трактовалась как справедливое возмездие за нарушение законов страны, нашедшее полное одобрение у народа. Советские историки игнорировали то обстоятельство, что Уэнтворт был способным и энергичным государственным деятелем, способствовавшим стабилизации финансового и политического положения в стране в 1630-х гг. Хайд явно сожалел, что Карл I, распустив Короткий парламент, и в последующие месяцы руководствовался не советами графа, а других лиц: королевы и ее окружения, секретаря Вейна.

Родившийся в 1593 году в графстве Йоркшир в семье, принадлежавшей к высшему слою джентри, Уэнтворт рано и успешно начал политическую карьеру. В восемнадцатилетнем возрасте он был посвящен в рыцари, совершил Гранд Тур, а в 1614 году унаследовал титул баронета и впервые вошел в состав палаты общин. В дальнейшем его политическая карьера проходила малозаметно до того, как в 1627 году за отказ от принудительных займов он был лишен должности мирового судьи и подвергнут шестинедельному заключению. В условиях роста разногласий между палатой общин и королем Карлом I он приобрел политическую известность, сыграв в 1628 году главную роль в принятии «Петиции о праве» – важного политического документа того времени. В том же году он перешел на сторону короля и был назначен президентом совета по делам Севера. На следующий год он был введен в состав Тайного королевского совета, а в 1632 году поднялся еще выше, став Лордом-наместником Ирландии. Там ему удалось добиться порядка, укрепить администрацию, но и вызвать недовольство у значительной части политической элиты. У Уэнтворта был нелегкий характер. Он бывал резок: ни лорд Холланд, ни Вейн не простили ему сказанных в запале слов: королю следовало бы отрубить им головы.

Для противников Страффорд был олицетворением личной власти и попрания конституционных свобод. Следует, однако, заметить: стремление наказать ненавистного министра проявляла не только партия радикальных реформаторов во главе с Пимом, но и политическая группировка «конституционных монархистов», вскоре после процесса присоединившихся к роялистам. К ней относился Хайд, а его друг и патрон лорд Фолкленд произнес в парламенте речь, добавившую врагам Страффорда уверенности. Следует учесть, что в свете дальнейших событий Хайд едва ли не маскировал, по меньшей мере, смягчал роль, которую сыграла в осуждении Уэнтворта его собственная фракция. По-видимому, Хайд голосовал за билль, провозглашавший Страффорда виновным в государственной измене, однако в этом не признался. О Страффорде Кларендон писал: «Без сомнения, он был человеком в высшей мере наблюдательным, проницательным в суждениях о людях и вещах; его несчастье состояло в том, что он привлек лишь очень немногих мудрых людей, и не было ни одного (за исключением лорда Ковентри, доверие к которому было ограниченным), чьи возможности и способности были равны ему. Поэтому во всех делах он полагался только на себя, различая многие недостатки в большинстве людей, слишком пренебрегал тем, что они говорили или делали. Его доминирующей страстью была гордость, что можно было исправить, если бы ему меньше везло. Но рука Провидения и две презренные сущности, народ и сэр Генри Вейн, умертвив, самым странным образом наказали его. Короче, ему вполне подходит эпитафия, которую, по сообщению Плутарха, Сцилла написал самому себе: «Никто не превосходил его в том, чтобы делать добро своим друзьям и наносить вред врагам». И то, и другое было хорошо известно, и получило недобрую славу» [7, III, 342].

Очевидная несправедливость обвинений и казнь, во время которой Уэнтворт проявил качества античного стоика, сделали его в глазах роялистов первым мучеником, пострадавшим от «парламентского абсолютизма», за которым в дальнейшем последовали другие, в том числе архиепископ Кентерберийский Лод и сам монарх. Гражданская война неизбежно привела к поляризации образов Страффорда. Его образ мученика и борца за роялистское дело приобрел особый блеск в годы Реставрации Стюартов, когда Кавалерский парламент отменил приговор и постановил изъять протоколы процесса. В XVIII веке при участии потомков графа вышло первое двухтомное издание его бумаг, которым пользовался великий историк Дэвид Юм, оправдывавший Карла I и считавший Страффорда одной из замечательных личностей, рожденных в Англии [149]. В XIX веке критический вигский взгляд на Уэнтворта преобладал; он нашел выражение, в частности, у Томаса Маколея. Тем не менее, вигские историки Английской революции, Гардинер и Фирт, давали взвешенные оценки. Они, в частности, отвергали идею об «отступничестве», предательстве Уэнтворта. Фирт писал: «По справедливости нельзя сказать, что Уэнтворт отошел от народа и перешел на сторону короля. Нет ничего, более ложного, чем перенос современных политических идей во времена, когда не появилось партийное правительство и даже мечта о нем. Первая аксиома политического кредо Уэнтворта в том, что не было и не могло быть двух сторон» [78, 15]. В историографии ХХ века преобладало сочувственное отношение к Страффорду, источником которого, однако, в большей степени была не идеологическая подоплека, а пафос сострадания к несправедливо погибшему человеку. Таким было сочинение Цецилии Уэджвуд, вышедшее в 1935 году. В 1971 году было опубликовано исправленное издание этой книги, дополненное архивными материалами, к которым историки получили доступ. В ней Уэджвуд смягчила акценты, признав, что раньше слишком следовала точке зрения самого Страффорда. В середине ХХ века имя Уэнтворта много раз «всплывало» в трудах историков в связи с дискуссиями вокруг сформулированной Хью Тревор-Ропером антитезы «двор-страна», которая объясняла причины Английской революции в противовес марксистской концепции. В частности, речь шла об интерпретации перехода Уэнтворта в королевскую партию в 1628 году. Позднее историки-ревизионисты не только интерпретировали парламентскую карьеру Уэнтворта с позиции «двор-страна», но, опираясь на его речи, обосновывали концепцию «локализма», занявшую заметное место в новейшей историографии революции. Что касается процесса над Страффордом, то он привлек внимание ревизионистских историков для выявления характера политической борьбы в Долгом парламенте.

Кларендон целиком возлагал вину за наступивший ход событий на фракцию, главную роль в которой играли Пим и Гемпден. В Коротком парламенте предлагались мягкие способы лечения, чтобы «не бередить раны глубоко». Теперь эта фракция считала иначе. Пим, по словам Хайда, говорил ему, что нужен иной настрой, чем в апреле, «теперь недостаточно прибрать пол в доме, а надо сбить паутину вверху и в углах, чтобы не оставить в нем никакой грязи». Первым объектом атак стал человек, который когда-то был защитником и поборником свобод народа, но уже давно «предал эти принципы и по природе отступничества стал великим врагом этих свобод и главным поборником тирании, каких только видели времена» [7, I, 222–223]. Речь шла, конечно, о Страффорде. Был ли арест упреждающим ударом парламентариев? Некоторые историки полагали, что это так. Прибыв в Лондон, перед самым арестом Страффорд якобы призывал короля арестовать лидеров оппозиции по обвинению в государственной измене, «в чем они были действительно виновны, вступив с шотландцами в сговор. Это был дерзкий совет, требовавший большего мужества, чем обладал Карл» [105, 188]. Истинной целью оппозиции, «великих патриотов», по ироничному определению Хайда, были министерские посты: на пост главы совета претендовал граф Бедфорд, а на пост канцлера казначейства Пим. В то же время Хайд выражал сожаление, что этот план провалился, отчасти из-за противодействия Гемпдена, потому что король мог бы получить толковых советников вместо лиц, которые его окружали и уже фактически его предали [7, I, 280–282].

Получив приказ короля с гарантиями безопасности, Страффорд направился в Лондон. Короткий световой день и проблемы со здоровьем сделали путь более долгим, чем в августе, когда он направлялся на север. У него было время обдумать сложившуюся ситуацию. Некоторые современники считали, что он, как святой или неразумный, сам отдался в руки непримиримых врагов. Возможно, однако, что он смотрел на вещи довольно оптимистично. 5 ноября в письме к своему помощнику Джорджу Рэдклифу он сообщал, что, по его мнению, дела «скорее хороши, чем плохи». Даже известие о том, что его прежние враги из Ирландии инициировали обсуждение в палате общин ирландских дел, не выглядело слишком угрожающим: решение было принято незначительным большинством, 165 против 152, что могло свидетельствовать о сильных нейтральных настроениях. Страффорд явно недооценил энергию и последовательность своих врагов. Атаку на Страффорда Пим начал сразу, с постановки ирландских дел. Не называя его имени, Пим осудил управление в Ирландии. В речи 7 ноября он говорил о том, что Ирландия управлялась «опасным и насильственным способом, который может стать моделью для Англии». На следующий день атаку в комитете по ирландским делам продолжил сэр Джон Клотуорти, заявивший, что преследованиям в Ольстере подвергались только истинные протестанты, сочувствовавшие шотландцам, противники епископата. Напротив, паписты пользовались поддержкой, из них формировали армию. 10 ноября палата обсуждала петиции, поступившие от йоркширского джентри, на церковную политику Лода и финансовые потери из-за войны. Попытка одного из немногих сторонников Страффорда возражать была сорвана. Казалось, пришло время для открытой атаки на министра. Однако Пим выжидал: он заманивал графа в Лондон, то есть в ловушку. Уэджвуд писала: «Пим был мастером времени. Решение об импичменте должно быть принято, как только он и его сторонники узнают, что Страффорда можно вызвать в парламент. Из их действий видно, что у них была ясная идея, какого рода доказательства использовать. Но в какой момент начать атаку? Они не были полностью уверены, что Страффорд прибудет в Лондон. Если подвергнуть его импичменту в его отсутствие, вся сила процедуры будет потеряна, и ничто не помешает ему скрыться за границей, чтобы начать мстить. Следовательно, более чем вероятно: сообщения, что Страффорд следует на юг, воодушевляли Пима. Как только он достигнет Лондона, атака должна стать быстрой и результативной» [108, 314].

Страффорд приехал в столицу вечером 10-го ноября и на следующий день направился в палату лордов. Он просто присутствовал, не включаясь в разговор об условиях мира с Шотландией. Одновременно решающие события происходили в палате общин, где звучали сообщения об оружии в Тауэре и пересказывались слухи, будто Страффорд сказал, что заставит Сити повиноваться. Пим добавил страсти, заявив о папистском заговоре. Затем выступил Клотуорти, который перешел от Рэдклифа к обвинениям его патрона в папистском заговоре, арсеналах оружия в Тауэре и мнимой переброске ирландских войск в Англию. Находясь в парламенте, Страффорд, видимо, осознал, что атака против него началась. Он покинул палату и отправился в королевский дворец Уайтхол. Тем временем общины сообщили лордам о том, что обвиняют его в государственной измене и потребовали его ареста. Слова Фолкленда, что обвинение требует доказательств, в атмосфере паники и заговора не привели ни к чему. В это время в Уайтхоле Страффорд говорил с королем. Содержание их беседы не известно. Известие о том, что принимается решение об импичменте, вызвало оцепенение при дворе. Лишь сам Страффорд, кажется, сохранил самообладание и заявил, что отправится в Вестминстер, чтобы «посмотреть в глаза своим обвинителям». Он поспешил, чтобы быть в палате лордов раньше Пима, но опоздал: лордам было сообщено решение общин. Лорды встретили Страффорда требованием исключения. На вопрос о причинах ему была зачитано послание, составленное Пимом. В вестибюле ожидавшие решения верхней палаты коммонеры не сняли в его присутствии шляп. Через десять минут Страффорда пригласили. Он подошел к решетке и преклонил колени. Лорд Манчестер объявил о решении: исключение из палаты и заключение под стражу до рассмотрения дела по существу. Поднявшись, Страффорд начал протестовать, возражая против жестокости такого решения, и просил о возможности выступить. Манчестер ответил, что он лишь вправе подать лордам петицию. Лорд Корк в упор смотрел на него с нескрываемым торжеством. Ричард Бойль, первый граф Корк, станет ключевым свидетелем против Страффорда по ирландским делам. Он относился к числу «новых английских» землевладельцев в Ирландии, то есть получивших земельные пожалования в 1630-х гг. благодаря близости ко двору Карла I и связям с окружением королевы Генриетты-Марии. Между Уэнтвортом и Корком после 1638 г. возникли острые разногласия. Большинство историков объясняло активное участие Корка в процессе прежними обидами. Забегая вперед, отметим, что в ходе процесса Страффорд убедительно возражал Корку, доказывая его ангажированность и личную заинтересованность. В современной историографии высказывалась иная точка зрения: Корк был непоследователен во время процесса, руководствуясь не узколобой ненавистью, вытекавшей из прежних противоречий, а сложным комплексов фракционных отношений, в которые был вовлечен (как с Бедфордом, так и двором королевы). В марте он «представил целый спектакль, не желая давать показания» и пытаясь сохранить политическую амбивалентность [68].

Когда Страффорд покинул палату, Максвел, привратник Черного Жезла, потребовал его меч. Граф вышел на улицу, где толпа подвергла его насмешкам; он не обнаружил своей кареты, и Максвел произнес: «Лорд, Вы заключенный, и поедете на моей карете». Первой тюрьмой Страффорда стал его дом. Арест Страффорда знаменовал начало борьбы. Поведение графа в день ареста показало, что он не намерен сдаваться. Как юрист Уэнтворт был, по меньшей мере, не слабее своего главного противника. Если обвинения не удастся доказать, это может привести к роспуску парламента, как произошло в 1626 году, когда во главе оппозиции стоял Элиот. Пим осознавал силу и опыт Страффорда, единственного тогда выдающегося человека в королевской партии, «чьи способности были для него действительно опасны». Уэнтворт проявил себя лидером в парламенте в 1628 году. Он умело манипулировал парламентом в Ирландии, в Коротком парламенте пытался играть на противоречиях верхней и нижней палат. Для Пима «он оставался источником опасности до тех пор, пока был жив, чего нельзя сказать ни о каком королевском советнике, включая архиепископа, который был стар и утратил надежды и энергию. Если Пим и его сторонники хотели поставить под свой контроль политику короля, а это и было их целью, им надо было устранить Страффорда» [108, 318]. Условием для достижения этой цели была атмосфера подозрительности и паники. Пим даже приветствовал одного недалекого парламентария, заявившего, что Страффорд – орудие иезуитов, что было очевидной глупостью. По мнению Кларендона, в парламенте целенаправленно создавалась атмосфера манипулирования чувствами и страхами парламентариев: «В палате общин было много мудрых и уравновешенных людей, богатых и состоятельных, хотя и недостаточно преданных Двору, но сохранивших чувство долга к королю и привязанность к правительству, основанному на законе и древнем обычае. Несомненно, что эти люди не помышляли нарушить мир в королевстве или внести существенные перемены в управление церковью и государством. Следовательно, вначале была работа с ними, направленная на то, чтобы разложить их сообщениями об опасностях для всех, дорожащих свободой и собственностью, о попрании и извращении законов, утверждении абсолютной власти, благоволении папизму в ущерб протестантской вере. Одним внушали эти чудовищные идеи, других пугали, будто их прежние поступки вызывают вопросы, а защиту дадут только они, у третьих будили надежду, что сотрудничество даст должности, звания и любого рода поддержку в продвижении» [7, I, 244]. Такие обвинения в адрес фракции Пима Кларендон высказывал не раз: «Они пользовались всеми способами, чтобы отравить сердца и чувства людей, подавить тех, кому, как им казалось, не нравились их действия. К тому же в наиболее населенные города и приходы были направлены священники и проповедники, известные ненавистью к церкви и государству» [7, I, 591]. Страхи возбуждались на протяжении тех месяцев, когда готовился и происходил суд над Страффордом. Как считал Хайд, они были безосновательными: например, Карл I, «в самом деле, желая, чтобы парламенты собирались чаще, без колебаний подписал Акт о трехгодичном парламенте», хотя в нем содержались положения, ущемлявшие монархические принципы. Хайд видел нарушение прав монарха в том, что ассамблея могла собраться, если король не объявил о ее созыве [7, I, 279]. Действительно, во время процесса, в том числе в феврале, когда был подписан Трехгодичный билль, король придерживался примирительной тактики.