Текст книги "Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника"

Обвинение в государственной измене предполагало «квалифицированную казнь»: повешение не до смерти с последующим четвертованием, но к Страффорду проявили милость – его жизнь оборвет топор палача. Граф просил, чтобы его казнили в Тауэре, но не в силах Карла было запретить публичное зрелище. Страффорду отказали во встрече с Лодом, и он провел последние часы с епископом Ушером (одним из тех, кто, возможно, советовал королю не подписывать билль). Ушер передал осужденному слова Карла: если бы не опасность для королевской семьи, он никогда не подписал бы приговор, считая графа невиновным, и позаботится о его детях. По свидетельству епископа, Страффорд был спокоен и тверд в вере; «никогда еще такая чистая душа не возвращалась к создателю». Ушер передал Лоду просьбу приговоренного к смерти: благословить его из окна, когда он будет идти на эшафот. Страффорд написал последние письма жене, детям и ирландским друзьям.

12 мая толпа с утра осадила ворота Тауэра. Комендант Балфур, опасаясь, что как только Страффорда выведут из крепости, она растерзает его, предложил выехать к месту казни в карете. Страффорд отказался: он ждет смерти, и не важно, как она наступит, от безумия и ярости людей или от топора палача. Уэнтворта сопровождали братья, кузен, епископ Ушер и духовники. Обернувшись к окну темницы епископа Кентерберийского, граф пал на колени. У Лода только хватило сил протянуть трясущиеся руки в сторону жертвы. Ворота открылись, и процессия в полной тишине двинулась в сторону эшафота. Кто-то в толпе приветствовал Уэнтворта, на что он отвечал легким поворотом. Поднявшись на эшафот, он обратился к тем, кто мог слышать его: он принимает свою судьбу спокойно и прощает всех. Он отверг обвинения в папизме, ибо не был приверженцем никакой другой веры, а только англиканской: «Я желаю королевству процветания и счастья, для которого я жил и умираю теперь. Я умираю как верный и послушный сын Английской церкви, в которой был рожден и воспитан» [18, 25]. Затем он за руки попрощался с каждым из тех, кто его сопровождал, пригласил присоединиться к его молитве. Брата Джорджа, который рыдал, он спросил, что вызывает его слезы: «Разве страх выдает мою вину или спокойствие мой атеизм? Думай о том, что ты у моей брачной постели. Плаха – моя подушка; здесь я отдохну от всего; никакие мысли о зависти, о предательстве, ревности недругов, заботы о короле, государстве и самом себе не прервут мой сон» [108,388], и просил брата позаботиться о его жене и детях. Страффорд позвал палача и на просьбу последнего простить его, ответил прощением ему и всем. Грустно пошутив, он указал палачу на платок, которым просил закрыть глаза, когда «я увижу, что все свершилось». Он попросил проверить, надежна ли плаха, затем, положив голову на нее, снова сказал, что перед лицом Бога заявляет о своей невиновности, о том, что верно служил королю, стране и закону. Затем он сказал палачу, что даст ему знать, когда будет готов, вытянув руки. Палач отрубил голову одним ударом, поднял ее, показав народу, и произнес: «Боже, спаси короля». Так закончилась жизнь Томаса Уэнтворта, графа Страффорда, «о котором неверно судили при жизни и оправдали после смерти, самого великого государственного деятеля, которого породило то время» [105, 221]. Карл I не простил себе смерти самого преданного советника. Но и возможностью для примирения, которую дал граф своей смертью, король не воспользовался. На эшафоте, готовясь повторить судьбу своего несчастного советника, Карл воспринимал это как кару за то, что фактически предал его.

Как отмечалось, Хайд голосовал за смертный приговор, хотя скрыл это в «Истории мятежа». Он промолчал – не признался и не соврал. Какое впечатление возникает у читателя по поводу его позиции в те месяцы конфронтации, подозрений и страхов? Она не всегда очевидна, но общий посыл в том, что он проявлял умеренность и старался искать пути к примирению. Так, для решения финансовой проблемы он предлагал сделать заем в Сити, и не только получил для этого полномочия от палаты, но и провел успешные, если ему верить, переговоры. Этот план, который мог принести пользу стране и наполнить казну королевства, был сорван Хунтой, желавшей не стабильности, а обострения ситуации и контроля над финансами. Гемпден, заявив, что состоятельные люди заслуживают величайшей похвалы за те займы, которые уже предоставили, потребовал дебатов. На следующий день член городского управления Сити Исаак Пеннингтон, тесно связанный с Хунтой, заявил, что вообще не знает, с кем встречались члены комиссии, а заем можно предоставить только лицам, назначенным палатой. Хайд также подчеркивал, что неустанно боролся против билля об исключении епископов, поскольку «это нарушение конституции королевства; с начала существования парламента не было ни одного без епископов. Стоит убрать их из парламента, в нем останется только два сословия. Духовенство – это третье сословие, такая мера несправедлива» [7, I, 311]. Хайд отмечал, что его парламентская деятельность вызывала недовольство Хунты. Так, когда дворянство северных графств обратилось к палате, чтобы ему объявили благодарность за подготовку доклада о совете по делам Севера, ее «главные вожди» отклонили это предложение, заявив, что «его кредит и так слишком высок и не нуждается в дополнении» [7, I, 317–318].

Любопытен рассказ Хайда о участии в переговорах о судьбе Страффорда. Создается впечатление, что он пытался противодействовать смертному приговору. 26 апреля Хайд выступил в палате лордов о церковном суде Йорка, т. е. по вопросам Севера, и в тот же день отправился на Пикадилли, где располагался дом для развлечений и азартных игр, имевший «хорошую репутацию». В тени его располагались верхняя и нижняя террасы, по которым любили прогуляться для упражнения и разговоров аристократы и люди из высшего слоя джентри. Там Хайд встретился с Бедфордом, который сам подошел к нему. Сначала они обменялись комплиментами в связи с обсуждавшимся утром вопросе о Севере, затем Бедфорд сказал, что дело Страффорда, как камень, раскололо всех. Страстность парламента в этом вопросе разрушит королевство, тем более король готов поступить по желанию палат, если жизнь графа будет сохранена. Монарх в течение всего процесса присутствовал на нем инкогнито и убежден в отсутствии должных доказательств. Король не согласится со смертным приговором и он, Бедфорд, делает все, чтобы убедить своих друзей «отклонить жестокое обвинение». Однако ему не удается убедить графа Эссекса, который нуждается в добром совете. Сейчас Эссекс прогуливается по нижней террасе со своим братом маркизом Хертфордом. Туда и направился Хайд. После приветствий Хертфорд оставил их вдвоем. Эссекс начал с того, что сегодняшнее выступление Хайда в палате лордов о делах Севера, несомненно, укрепит намерение пэров голосовать за смертный приговор (разогнав совет по делам Севера, депутаты косвенно осудили его председателя Уэнтворта). Хайд возразил, что вовсе не имел такого намерения, наоборот, он надеется, что его выступление «внушит им другие идеи». Страффорд был несправедлив к тем, кто не относился к числу его друзей, он нанес королевству вред, но он не изменник. Слова Хайда, однако, не произвели на впечатления на Эссекса, который заметил: если Страффорд не будет казнен, а приговорен к пожизненному заключению, ничто не помещает королю помиловать его, вернуть поместья и освободить от штрафов, как только парламент завершит работу. Продолжать разговор Эссекс не захотел. В другой день Хайд попробовал возобновить обсуждение, но не смог подойти к Эссексу, окруженному охранниками [7, I, 318–321]. Как видим, если посредничество по поручению Бедфорда имело место, оно оказалось бесполезным.

В «Истории мятежа» Хайд выразил отношение к законам, принятым Долгим парламентом. В один и тот же день королем был подписан не только приговор Страффорду, но и парламентский билль, известный как билль о «нераспускаемости». Монарх лишался права распустить действующий парламент, отсрочить или отложить его заседания. Отныне это могло произойти только по решению самого парламента. По мнению Хайда, этот закон имел даже более фатальные последствия, чем казнь Страффорда: «Невероятно всеобщее единодушие, с которым был принят этот акт, разрушающий фундаментальные основания королевства» [7, I, 343]. К некоторым другим парламентским актам у него более сложное отношение. Акт об уничтожении Высокой комиссии, он, в принципе, принимал, поскольку из-за «некоторых влиятельных при дворе епископов» из церковного суда по вопросам морали он стал органом получения доходов путем наложения штрафов. В то же время уничтожение Высокой комиссии вело к тому, что многие «возмутительные преступления, в том числе адюльтер и инцест, могли остаться безнаказанными». Поэтому Карл I задержал утверждение этого закона. Что касается Звездной палаты, то уничтожение этого органа, проявлявшего «чрезмерную горячность в преследовании значительных лиц», не вызвало у Хайда нареканий, хотя он попенял по поводу нарушения парламентских процедур при его принятии. Тем не менее, будучи консервативным конституционалистом, Хайд не преминул напомнить об исторической традиции: Звездная палата существовала задолго до того, как была восстановлена Генрихом VII. Хотя начиная с Тюдоров, в ее действиях часто виден произвол, при разумном управлении она отлично подходит для защиты достоинства короля, чести его совета, мира и безопасности в королевстве [7, I, 375]. В целом, за исключением Акта о «нераспускаемости» и запрещения королю устанавливать пошлины во внешней торговле, принятые Долгим парламентом законы будут признаны «беспристрастным потомством бессмертными памятниками благородной и отеческой привязанности к народу» [7, I, 378]. Это заключение Хайда проясняет его позицию на начальном этапе революции.

Легкость, с которой Карл I утверждал акты, принятые после казни Страффорда, обманчива. Если допустить, что казнь несчастного графа давала шанс на действительное примирение (что не бесспорно), он не стремился этим воспользоваться, а хотел выиграть время, чтобы не обновлять состав Тайного совета путем включения в него лидеров парламентской оппозиции, хотя ходили слухи, что Пим готов принять пост канцлера казначейства вместо ушедшего в отставку Коттингтона, а Холлес – государственного секретаря. Карл теперь возлагал надежды на шотландцев. 5 июля он объявил, что отправится в Шотландию, 9 августа покинул Лондон. Это вызвало раздражение и опасения в парламенте: «Прежнее недоверие возродилось» [52, 189]. Парламент назначил комитет из трех человек, которые должны были сопровождать Карла, по выражению Хайда, шпионить за ним. Король хотел убедить шотландских подданных, что он намерен урегулировать отношения с учетом их пожеланий. По дороге, в Ньюкастле, он инспектировал армию Лесли (фактически оккупировавшую английские графства), был с ним любезен за обедом. В Эдинбурге присутствовал на службе в пресвитерианской церкви, посетил парламент и утвердил произведенные назначения на должности. Он подтвердил Ковенант и даровал титулы. 25 августа король подписал мирный договор с Шотландией, завершивший долгие переговоры, начавшиеся за год до этого в Рипоне. Позитивные сдвиги с шотландцами позволяли занять более твердую позицию в отношениях с парламентом в Лондоне. Главным корреспондентом Карла была тогда Генриетта Мария, которой он писал не реже, чем раз в три дня. Эти письма из Шотландии не сохранились, но не приходится сомневаться, что в них король был откровеннее всего. Он требовал от государственного секретаря Эдварда Николаса, ведавшего корреспонденцией: тот должен убедиться, что королева вскрывает его письма без свидетелей. На записи Николаса, что урегулировав дела с Шотландией, король легко решит английские проблемы, Карл сделал ремарку «Первое уже сделано». Получив сообщение, что парламент ушел на каникулы, он заметил: «Это не слишком меня расстраивает» [31, 226–227].

Однако оптимизм был преждевременным, и к середине октября «шотландская гармония» рухнула. Поводом стал «инцидент», обстоятельства которого неясны и подозрительны. Шотландская знать не была едина, наоборот, раздираема борьбой, в центре которой был конфликт между двумя лидерами Ковенанта, Арчибалдом Кэмпбеллом, восьмым графом Аргайлом, и Джеймсом Грэмом, пятым графом Монтрозом. По словам Хайда, современники говорили, что соперничество между ними напоминало «вражду Цезаря и Помпея, когда «один не мог терпеть никого превосходящего себя, а другой никого равного себе». Летом 1641 года Монтроз в письмах королю якобы раскрыл ему глаза на секретные обстоятельства, приведшие к войне против него, в том числе на роль Аргайла и Хамильтона. Поскольку письмо Карла попало в руки ковенанторов, Монтроз был заключен под стражу. 12 октября Аргайл, Хамильтон и его брат вдруг покинули Эдинбург, заявив, что спасаются от заговора, и укрылись в своих владениях. Заговорщики якобы хотели выкрасть их и убить. Они утверждали, что главой заговора был Монтроз (находившийся тогда в тюрьме), а возможно, сам Карл. Хотя доказательств участия короля (как и существования заговора как такого) нет, в то время это показалось достоверным многим. Хайд отметал «злобные инсинуации», будто цель заговора не ограничивалась Шотландией. Известие парламентских делегатов, шпионивших за королем, трактовалось в Лондоне в том духе, что в планах заговорщиков было убийство ряда политиков по обе стороны границы. Последствия скандала не удалось сгладить дарованием Аргайлу титула маркиза, а Лесли – графского достоинства. В дальнейшем Аргайл станет вдохновителем политики сотрудничества с Долгим парламентом, а Монтроз – главной опорой роялистов в гражданской войне в Шотландии. После гибели Карла I он поддержит его сына, но не сможет поднять на борьбу горные кланы, и в 1650 году будет казнен по приговору парламента Шотландии путем повешения, потрошения и четвертования («квалифицированная казнь», которая была милостиво заменена Страффорду, но не Монтрозу, на отрубание головы). Монтроз признавался, что в душе оставался верен Ковенанту и пресвитерианству, а воевать на стороне роялистов его принудили обстоятельства. Кларендон сообщал, что Монтроз до конца держался достойно: по поводу предстоящей рассылки его конечностей в четыре города страны он лишь заметил, что жалеет, что не имеет столько плоти, сколько хватило бы для рассылки по всему христианскому миру. Он был храбр и честен, бесстрашен в минуту опасности, никогда не отступал из-за трудностей, которые надо было преодолеть [10, 340–341]. Трагическая история ненависти двух шотландских предводителей завершилась только после реставрации, когда Аргайл предстал перед судом парламента по обвинению в измене (в чем сумел оправдаться) и сотрудничестве с Кромвелем, и был приговорен к смерти. Его отрубленную голову водрузили на ту же пику, что и голову Монтроза за одиннадцать лет до этого.

Находясь в Шотландии, Карл I получил известие: 23 октября в Ирландии вспыхнуло восстание, первоначальной целью которого был захват дублинского замка, опорного пункта английских сил, которое вылилось в массовые убийства и насилия. Сообщения о них вызвали ужас в протестантской Англии. Кларендон так писал об этом: «Всеобщее восстание ирландцев распространилось во всей стране таким бесчеловечным и варварским образом, что сорок или пятьдесят тысяч английских протестантов были убиты до того, как поняли, что находятся в опасности, и смогли собраться в городах или укрепленных замках, чтобы оказать сопротивление» [7, I, 397]. Частью начавшейся пропагандистской войны были памфлеты, тексты которых и иллюстрации должны засвидетельствовать преступления ирландских католиков, заслуживающих самой суровой расплаты. При этом масштабы насилий преувеличивались: говорили о полутора-двух сотнях тысяч протестантских жертв в Ирландии – это в десятки раз превосходило истинное количество погибших, хотя не смягчало акты насилий, описания которых леденят сердце. Как пишет С. Шама, натуралистическое изображение зверств стало в годы Тридцатилетней войны неотъемлемой частью антикатолической пропаганды. «Порнография жестокости на гравюрах и в свидетельствах «очевидцев», использовавшаяся для изображения действий испанцев в Нидерландах или войск Валленштейна в Германии, возродилась снова: младенцы, пронзенные пиками; выпотрошенные утробы беременных и исторгнутые плоды; нанизанные на вертела старики; отрубленные головы проповедников. Но это не значит, что ужасных убийств не было совсем» [91, 118–119]. Ольстерские землевладельцы, оказавшиеся во главе движения, не поощряли убийств, но лишь в малой степени контролировали класс людей, на протяжении поколений страдавших от тяжелой жизни. Ответные действия английских солдат отличались такой же жестокостью, которую американский историк Карлтон ставил в один ряд со зверствами зондеркоманд СС на восточном фронте в годы второй мировой войны [30, 33–38]. С точкой зрения Кларендона согласны многие историки: ирландское восстание явилось печальной предпосылкой гражданской войны в Англии. Если бы не безумие, им порожденное («паранойя – это кислород революций», – заметил Шама), английское общество, не столь разделенное противоречиями, как ирландское, имело шанс избежать гражданской войны. Кроме того, мятеж в Ирландии требовал создания армии для его подавления, это породило опасения, что король использует ее против парламента.

После возвращения парламента с каникул в нем возникла группировка конституционных роялистов, которая начала склоняться к сотрудничеству с королем. Хайд занял в ней видное место, став, ее теоретиком благодаря «юридическому складу ума, твердой уверенности в правильности своего мнения и чутью к государственным делам» [52, 199]. К ней принадлежал его патрон и друг Фолкленд. Две инициативы парламента окончательно определи их разрыв с группировкой Пима: билль об исключении из палаты лордов епископов и «Великая ремонстрация». Ограничение прав епископов произошло еще во время процесса Страффода. Теперь в палату лордов из общин поступил билль, исключавший епископов из состава парламента. Хайд, строгий приверженец англиканского вероучения, считал такую меру «диаметрально противоположной природе, разуму и здравому смыслу». Он возражал юристам, пытавшимся ее обосновать: «Любому сведущему в этой науке и непредубежденному человеку, знающему конструкцию и конституцию королевства, известно, что епископы также представляют духовенство, как палата общин народ. Следовательно, лишить их голоса – это насилие, устранение устоев, это ведет не просто к потрясению (после потрясения возможно восстановление), а к уничтожению фундамента, что делает все здание непригодным для проживания. Юристу известно: духовная и светская власть скованы и сплетены и, по правде, настолько объединены друг с другом, что, как Гиппократовы близнецы, могут смеяться и плакать только вместе» [7, I, 406–407]. Удар, нанесенный по епископам, будет разрушительным для духовных функций церкви, следовательно, профессора юриспруденции точат оружие, которое ранит их самих.

Комитет по подготовке Ремонстрации с изложением жалоб на политику короля был создан сразу после начала деятельности Долгого парламента, но на протяжении многих месяцев бездействовал. Когда парламент возобновил деятельность после перерыва, член комитета Строуд представил палате текст документа. Великую ремонстрацию обычно делят на три части: в первой излагались все обиды и жалобы, относившиеся не только ко времени правления после роспуска парламента в 1629 году, но и к роспускам Карлом предыдущих парламентов, его внешней политике. Во второй части речь шла об успешной политике самого Долгого парламента, о тех «благотворных» законах, которые он провел за год своего существования. В третьей выдвигались требования зависимого от парламента правительства, проведения меркантилистской политики в торговле и уничтожения епископата, то есть фактически утверждения пресвитерианских догматов веры. По словам Хайда, Ремонстрация «создавала лживое представление о беззаконии, творившемся с первых часов восшествия короля на трон»; из ее резких суждений вытекало порицание самого короля, королевы и совета. Инициаторы Ремонстрации убеждали коммонеров в том, что она необходима для сохранения уже принятых законов и намекали на опасности, проистекавшие из ирландского восстания. Они не ожидали серьезных возражений и даже намеревались отвести на обсуждение всего полдня, занявшись с утра другими вопросами. Однако вследствие протестов дебаты перенесли на следующий день. Хайд рассказывал: Оливер Кромвель, «который в те времена был малозаметен», спросил лорда Фолкленда, для чего ему хочется отложить дело, ведь все можно было быстро закончить в тот же день. На это он получил ответ: времени не хватит, поскольку будут дебаты. «Весьма слабые», – заметил Кромвель. Он быстро понял, что ошибался, заметил Хайд, потому что 22 ноября они продолжались с девяти утра до двух ночи следующих суток при свечах – ни одна сторона не хотела откладывать решение. После яростных споров ремонстрация была утверждена с перевесом всего в одиннадцать голосов. Причем было сделано все, чтобы обеспечить этот перевес: в палату привезли «старых и немощных» членов, известных поддержкой оппозиции. Даже более бурными стали споры по поводу публикации документа. Умеренные конституционалисты, в том числе Хайд, резко выступали против, настаивая: ремонстрацию надо сначала передать в палату лордов. Они не ошиблись в понимании сути вопроса: радикальная оппозиция готовила и утверждала текст не для того, чтобы представить его как петицию к королю, а для того, чтобы оповестить о своих требованиях широкую публику. Как писал историк Марк Беннет, «несмотря на позднейшие обвинения со стороны Хайда в уловках, большинство за публикацию было куда значительнее, чем за принятие – 135 против 83-х» [27, 103]. Когда вопрос был решен, и палата расходилась, Фолкленд спросил Кромвеля, состоялись ли дебаты. Тот ответил, что в «другой раз будет сдержанней в словах, и прошептал на ухо, немного торжественно: «Если бы ремонстрация была отвергнута, он на следующее утро продал бы все, чтобы никогда больше не видеть Англии. То же самое сделали бы и многие другие честные люди». Хайд не удержался от восклицания: «Как рядом было в тот момент несчастное королевство к своему спасению!» [7, I, 420].

Хайд подчеркивал собственную роль в борьбе против «Великой ремонстрации». На следующий день после принятия документа Хунта обсуждала, как остановить противодействие ей в палате, задумавшись над наказанием тех, кто «не разделяет общего настроения». В первую очередь, подразумевался Хайд, которого «они возненавидели больше других, приписывая беспокойство, которое испытали, его активности». Он первым потребовал слова, чтобы протестовать, после чего и проявилось общее возмущение [7, I, 421]. Хайд считал, что только поддержка друзей депутатов от северных графств, благодарных ему за ту роль, которую он сыграл в уничтожении совета по делам Севера, не дала вождям палаты возможности наказать его; равно как твердость, проявленная им в выступлении, несмотря на крики и требования изгнать его из палаты. Хайд, намекая, видимо, на возраст Пима, говорил: «Я недостаточно стар, чтобы знать все обычаи этой палаты», но в палате пэров существует полная свобода для любого члена не соглашаться с ее суждением. Не понятно, по какой причине коммонер не может обладать той же свободой. Он оправдывался тем, что считал опубликование Великой ремонстрации незаконным. Уильям Строуд призвал изгнать его из палаты, но Джон Хотем (принадлежавший к сторонникам Пима), «горячо» выступил против этой меры. Дело тогда закончилось арестом депутата Джеффри Палмера, первым заявившего протест по поводу Ремонстрации. Он провел в Тауэре несколько дней.

Между тем Карл I возвратился в Лондон и был чрезвычайно торжественно встречен делегацией Сити, что было организовано Лордом-мэром Ричардом Гурни, «человеком смелым и мудрым». Королю по древней традиции были вручены ключи от города, в его честь состоялся торжественный обед, на котором присутствовали члены королевской семьи, придворные и лорды. Карла торжественно сопроводили в Уайтхол, на следующий день он перебрался в Хэмптон Корт. Это было политической демонстрацией той части Сити, которая была обеспокоена политической ситуацией и ростом народного недовольства. Пим осознал, что позиции его сторонников в Сити не так сильны, как казалось. Обращение Карла о приостановке публикации до тех пор, пока на петицию не будет дан ответ, было проигнорировано. Ответ монарха на «Великую ремонстрацию» был подготовлен Хайдом, который немало поднаторел в критике этого документа. Шама пишет: «Замешательство Пима (от итогов голосования по ремонстрации – А. С.) предоставило возможность умеренной группе, в которой Эдвард Хайд был наиболее выдающимся талантом, сплотить реформистскую, но не пресвитерианскую, партию, вокруг, как он верил, умеренного и благоразумного короля. Соответственно, Хайд составил ответ на ремонстрацию в том тоне, которого будет придерживаться роялистская пропаганда на протяжении гражданской войны, а именно, что король, а не меньшинство пуританских фанатиков, в действительности выражает заботу о нации, являясь истинным реформатором. Те, кто, как Хайд, хотели видеть короля в одеянии противника учения Лода и абсолютизма, приняли близко к сердцу теплый прием, который получил Карл, казавшийся им скорее обманутым, чем виновным, после возвращения из Шотландии в Лондон. Незначительное большинство при голосовании за ремонстрацию внушило Хайду оптимизм, что «поток воинственности можно отбросить назад» [91, 121]. Как писал один историк, «идеализированный Карл, каким его представляли Хайд и другие апологеты, был совсем иным созданием, чем тот непоследовательный оппортунист, с которым имели дело парламентарии» [110, 222].

Возможно, у Хайда возникло впечатление, что фракция Пима – это изолированная группа, которую можно побороть конституционным парламентским путем. Он писал о себе и своих союзниках: «На самом деле именно они проявляли рвение к сохранению закона, религии и действительных интересов нации; они страстно хотели уберечь достоинство монарха от любых оскорблений, королевскую власть от вреда. Та партия в обеих палатах, которую называли королевской, состояла из людей, чужих при дворе, не имевших там никаких обязательств, людей состоятельных, с лучшей репутацией в некоторых графствах, где они были известны рвением в сохранении своих справедливых прав и противостоянием незаконному и чрезмерному обложению». Противники не давали им слова, вынуждали покинуть страну, допрашивали у решетки палаты, заключали в Тауэр. Этим вправду удалось посеять страх, кто-то теперь предпочитал молчать, а не выражать свою озабоченность [7, I, 442–443].

В декабре появились новые поводы для парламентских схваток. После решения палаты иметь собственную охрану, против чего король возражал, пообещав выделить ее при необходимости, встал вопрос о милиции. Хайд протестовал против билля о милиции, заявив: желание подчинить ее – это покушение на право короля объявлять войну и заключать мир. По его утверждению, палата сначала приняла его аргументацию, но выступил Сен Джон, входивший тогда в качестве генерального солиситора (одного из главных юристов короны) в Тайный королевский совет. Он утверждал, что эта мера не ущемляет королевских прерогатив. Общины осуществляли, как выражался Хайд, нападки на палату лордов, в частности, стараясь довести до конца изгнание из нее епископов. По словам Кларендона, это воодушевило «раскольников» в городе и пригородах собраться по звуку колокола в Саутварке, где располагались арсеналы оружия. Во время беспорядков пострадал констебль, едва не лишившийся жизни. В рождественские праздники парламент не заседал только два дня, а 27 декабря, когда возобновились заседания, толпа собралась возле Вестминстера, скандируя «Нет епископам, нет лордам-папистам». Люди кричали, что многие пэры – «злодеи с гнилыми сердцами», а коммонеры, противостоявшие Пиму – предатели. Имелся в виду сам Хайд, Фолкленд и Колпепер, «а также другие, вызывавшие [в палате] беспокойство». Автор считал, что в тот день клика прибегла «к последнему средству» и подстрекала «подмастерьев и низы» [7, I, 463–464]. Во время беспорядков криками не обошлось – целью толпы было не допустить в парламент епископов, едва отбили архиепископа Йоркского Уильямса. Впрочем, Хайд полагал, что нелюбимый им Уильямс дал повод для недовольства своим поведением в парламенте. 29 декабря двенадцать епископов составили петицию королю, заявив, что без их участия заседания палаты являются пустым делом. Появление петиции вызвало раздражение в палате лордов, которая только накануне отвергла резолюцию, что действия толпы нарушают свободы парламента. Петицией воспользовался Пим, который немедленно провел решение об аресте двенадцати подписантов, а лорды сразу его утвердили. Это сблизило палаты, но фактически вело к упадку значения палаты лордов, продолжившегося до времен Реставрации. По мнению Хайда, абсурдность обвинений в измене, предъявленных двенадцати епископам, была столь очевидна здравомыслящим людям, что Карлу следовало ждать и не предпринимать поспешных действий. Однако сказался «беспечный и неспокойный» характер Джорджа Дигби, побудившего короля отступить от собственного решения. Хайд подразумевал последовавшую через несколько дней безрассудную попытку арестовать лидеров оппозиции. Он приписывал этот эпизод влиянию Дигби и считал ошибкой короля [7, I, 477].

Поводом для дальнейшего обострения ситуации стала замена коменданта Тауэра, вызвавшая всплеск слухов и эмоций. На место осторожного Балфура, считавшегося близким к парламенту, Карл назначил сэра Томаса Лунсфорда, «человека хотя и древнего рода, но грубого и необразованного, окруженного отрядом развязных солдат», готового на любые жестокости. Несколькими годами ранее Лунсфорд убил соседа по поместью и скрылся, воевал некоторое время на континенте. Парламентская пропаганда изображала его садистом, способным на любые жестокости и даже каннибалом. Хайд оправдывал короля тем, что он, для кого Лунсфорд был чужаком, произвел это назначение по совету лорда Дигби, который тоже плохо знал этого человека. Назначение Лунсфорда вызвало такое возмущение в Сити, что через несколько дней король изменил приказ, объявив комендантом сэра Джона Байрона. История с назначением коменданта Тауэра способствовала нагнетанию и без того взрывоопасной атмосферы. Именно в эти дни противоборства, вылившегося на улицы, появились знаменитые клички: «кавалеры» и «круглоголовые». Кавалеры ассоциировались сначала с бахвалившимися и разгонявшими толпу у Уайтхола солдатами Лунсфорда, круглоголовые – с пуританскими агитаторами из Сити, которые в отличие от людей знатных, носивших длинные волосы, принадлежали к средним и низшим слоям и стриглись в кружок.