Текст книги "Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта"

Глава 6
Высокоурожайное культурное пастбище

По утрам Кондрат всегда чертом вскакивал с кровати и, не теряя ни секунды, вприпрыжку несся в ванную. Однако сегодня, едва разлепив глаза, он тут же плотно их сомкнул и некоторое время лежал неподвижно, пытаясь понять, чем он так злоупотребил накануне? Ничего не вспомнив, снова разлепил один глаз. Наваждение не исчезло: сверху, прямо с облаков, весело поглядывали колхозницы со снопами ржи и подозрительные палеоазиатские охотники с пушным товаром.

Мобилизовав усилием воли мыслительные способности, Кондрат наконец осознал, где находится. Вчера друг Андрюша после совместного возлияния отвез нового арт-директора на так называемую Правительственную дачу, бывшую загородную резиденцию Прыжовского обкома КПСС, превращенную в вип-отель для личных гостей губернатора. Особняк стоял на горе, возвышавшейся над Прыжовском и носившей, явно в подражание столице, название Николиной.

Осознав свои координаты в мире, Кондрат улыбнулся колхозницам, погрозил пальцем оленеводам и спустил ноги на пол – однако тут же с воплем убрал их обратно. Куратор был человек совсем не робкий, но при виде оскаленных клыков белого медведя заорал бы спросонья и храбрейший из старателей Аляски. Окончательно продрав глаза, Синькин разглядел наконец, что на полу лежит всего лишь шкура – совершенно не опасная, хотя и очень внушительная. На стуле возле кровати раскинулось одеяние золотоискателя, рядом с ложем стояли вычищенные ковбойские сапоги. Облачившись, арт-директор вышел на балкон осмотреться.

С Николиной горы открывался великолепный вид на город, и к тому же местная власть позаботилась о дополнительном удобстве: к перилам балкона была прикреплена зрительная труба, как на видовых площадках в Европе, но только без прорези для монетки – смотри не хочу. Синькин снял очки, подкрутил колесико и принялся не спеша озирать свои новые владения.

Прыжовск оказался застроен в основном пятиэтажками и брежневскими панельными домами, но иногда по ходу осмотра куратор издавал короткие одобрительные возгласы: это значило, что в окуляре возникал купеческий особняк позапрошлого века или пышный образчик сталинской архитектуры. Лучше всех смотрелся стоявший на берегу реки океанариум: роскошный Парфенон верхом на Парфеноне. Разглядывая его фронтоны и портики, Синькин аж заурчал от удовольствия.

– Доброе утро, Кондрат Евсеич! – послышался позади него сдержанный голос.

Куратор обернулся и увидел одетого в безупречный костюм сотрудника вип-дачи. На согнутой руке тот с трудом удерживал медвежью шубу.

– Кондрат Евсеич, вы так простудитесь. Сегодня минус шесть с утра. Вот, наденьте, пожалуйста. Небольшой личный подарок от Андрея Борисовича. Геральдический зверь, символ Прыжовского края.

– Ну везде у вас мишки! – усмехнулся гость. – Ладно, давай примерим.

Шуба Синькину пришлась впору и к лицу. В ней он сразу стал напоминать какого-то дореволюционного мецената или оперного певца – может быть, даже самого Шаляпина.

– Тебя как зовут-то? – спросил он лакея с барской модуляцией в голосе.

– Тимофей. Можно также называть Тимоти. Я здесь батлер, иначе говоря, дворецкий со знанием иностранных языков. Обычно обслуживаю зарубежных гостей, но теперь буду состоять при вас для особых поручений. Андрей Борисыч распорядился. Если вы не возражаете, конечно.

– Со знанием языков, говоришь? – снова усмехнулся Синькин. – А звание у тебя какое? Ну-ну, шучу. На-ка, Тимоша, прими шубу, повесь пока куда-нибудь. Ну и завтрак подавай. Кофе по-турецки сваришь. А я мигом, только умоюсь.

Через пятнадцать минут благоухающий Кондрат сидел в роскошной столовой и поглощал сервированный на тарелках с золотыми гербами завтрак, одновременно тыкая пальцами в айпад.

Обновлять свой блог давно стало у Синькина потребностью, и двенадцать тысяч его френдов получали известия о процессах, происходящих в голове неуемного куратора, не реже трех раз в сутки. При этом Кондрат придерживался самой либеральной политики: никого зря не банил и на толковые замечания всегда отвечал не чинясь, кратко, но емко. Скорость печати у него была чрезвычайно высокая, близкая к скорости мысли, а стиль посланий к миру отличался каким-то особенным ласково-эпическим тоном.

Приветствую вас, дорогие мои, из древнего Прыжовска, – писал он в это утро, разжевывая тарталетку с кетовой икрой. – Добрался я благополучно, и главная проблема оказалась не долететь, а название города запомнить. Ну никак оно в голову не помещалось, всё какие-то обидные каламбуры вылезали: то Попрыгунск, то Попрыжопск, а то и вовсе Усть-Поджопинск. Сказалось, видимо, пренебрежение к географии, проявленное в четвертом классе. А может, и снобизм московский – кто из нас без греха? В общем, пару раз чувствительно задел местную гордость, но, слава богу, губер тут не из обидчивых, все понял и простил.

А надо вам признаться, родные мои, что о Прыжовском крае, как и вообще о Сибири (я правильно понимаю – тут ведь уже Сибирь, да?), имел я до вчерашнего дня самое смутное представление. Что я, собственно, знал о ней, о матушке? Да ничего я не знал о матушке, кроме того, что водятся в ней белые медведи, амурские тигры и лихой человек. И вот лечу я в этот город, а сам гадаю – чего бы там такое замутить? Скучно ведь, наверное, живется бедолагам. Девять месяцев зима, из культурных учреждений одна баня. Зрелищ им надо, ясный день, зрелищ! И тут посещает меня следующая идейка: а не устроить ли там Колизей настоящий, с медведями да с тиграми – теми самыми, амурскими? Пусть хищники поработают на имидж города. А на покушать мы им отдадим местный Союз художников. Потом одумался: ну нет, пускай лучше не у потенциального противника, а у нас будут свои мученики.

И тут осенило меня. Прямо раз – и картину увидел перед глазами: «МУЧЕНИКИ СОВРИСКА» называется. Напрягитесь, родные, и представьте большое полотно: поднимается толстая такая решетка, за ней шумят трибуны Колизея, по арене, плотоядно облизываясь, разгуливают тигры, рычат в клетках мишки, а на переднем плане готовятся к смерти Валя Пикус и Беда Отмух. Валька, ясное дело, перепугался, но виду не подает. А Беда, гладиатор наш, точит о камень короткий меч и хмурит брови. (Бедюха, ты, если мой блог читаешь, не обижайся, а оцени красоту идеи. А если не читаешь, то и хрен с тобой.) Ну, как вам, ребятушки? Неплохо, да? Надо такую картину заказать кому-нибудь, кто рисовать еще не разучился. Эй, есть такие во френдах? Только не врать, я же вас всех знаю как облупленных.

Ну ладно, это была присказка, если кто не понял, а вот вам и сказка. Сегодня утром, осмотрев предварительно город, пришел я к следующему выводу: удивительно плодородное в плане будущих инноваций место. Серо тут, конечно, мрачно, домишки убогие, но затем нас сюда и призвали, аки Рюрика с братвой, чтобы горю этому пособить.

Теперь, значит, о братве. Эй, Гошан, ты уже подключился? Фишку сечешь? К тебе обращаюсь, друг мой, можно сказать, в прямом эфире, потому что скрывать тут нечего. Не гусей крадем, а беремся за культурное обустройство родного дома. И предстоит нам большая и плодотворная работа. В ближайшее время организуем здесь Центр дизайна, и заведовать им, Гошаныч, придется лично тебе, ну хотя бы на первых порах и дистанционно. Поэтому живенько погугли наш городок – и выходи на связь. Завтракать я почти закончил, но еще минут десять буду кофе пить и новости читать. Жду ответа, как соловей лета.

А вы, милые, тоже думайте: как нам реорганизовать и всесторонне обустроить город Прыжовск? Дело это теперь общее, святое дело.

Синькин положил в рот еще одну тарталетку и, немного подумав, вбил заголовок:

ВЫСОКОУРОЖАЙНОЕ КУЛЬТУРНОЕ ПАСТБИЩЕ

Как только пост повис в сети, Тимоша подал кофе по-турецки.

– Умница, – одобрил высокий гость, отхлебнув из чашки, – то, что надо. Еще коньячка тридцать пять граммов добавь. Но не больше, андестенд?

– Йессэр!

После коньячка куратор пришел в безоблачно-благодушное настроение, в котором его и застал звонок губернатора.

– Кондрат Евсеич?

– Аушки! А чего так неласково-то, Андрюш? Евсеич… Давай-ка сразу договоримся: отчество мое, голуба, забудь отныне навсегда. А то гляди – обижусь.

– Забыл, забыл. Как выспался?

– Отлично. Спасибо, дорогой. Светлое будущее нашего города всю ночь снилось. А утром осматривал с балкона его настоящее.

– Понравилось?

– Это я тебе лично расскажу, при встрече. Когда повидаемся-то, друже?

– Скоро, Кондраша, скоро. Через полчаса заберу тебя. Поедем океанариум смотреть, как договаривались. Жди!

– Жду!

Куратор снова зашел в свой блог и обнаружил, что на пост слетелось уже тридцать комментов. Первой шла краткая реплика от юзера gosha – дизайнера Гоши Достоевского: «Инструкции?»

Кондрат тут же принялся отвечать ему в личку:

Гошаныч, я тебе в общих чертах задачу поставлю, а ты дополняй по вкусу, лады? Короче, смотри. Городок тихий, сонный, очень приватный. Структура отражает жизнь аборигенов: работа – выпивка – дом. Значит, будем расширять публичную сферу. Ставь искусство на площадях, на крышах и ни в чем себе не отказывай, я прикрою. Скульптура должна быть простая, очень дешевая, но концептуальная. Зеленых человечиков везде сажай, пусть все видят, что мы за экологию. Шагающих людишек тоже ставь. Надо внушать народу: выход есть всегда. Ну, да ты сам все понимаешь. И логотип, конечно, нужен, чтобы узнавали нас с большого расстояния и запоминали до самой смерти. Вообще, Гошаныч, жми на символику. Гербы, флаги, сувенирка для будущих туристов – все это на тебе. И главное – медведей, медведей побольше! Думай в медвежью сторону, понял? Ну, ладушки, через семь минут испечешь мне креатив, чтобы с пылу с жару губеру подать.

Очень довольный, Кондрат отправил письмо и быстро просмотрел комменты к посту. Они содержали в основном поздравления, которые куратор проигнорировал. Пожеланий обнаружилось только два: завесить город доброй социальной рекламой и поярче раскрасить старые дома. Первую идею Кондрат благословил («Правильно, мы же цивилизаторы, блин!»), о второй обещал подумать («Проще все снести на хрен… Посмотрим по деньгам»).

Вскоре подоспел и креатив от Достоевского. Кондрат быстро, не читая, распечатал его на принтере в примыкавшем к столовой кабинете и сунул в голубую папочку с белым медведем.

Тут в столовую бесшумно вошел губернатор Детка.

– Привет, Андрюша, будь как дома! – широко улыбнулся Кондрат. – Выпьешь?

– Ехать пора, дел много.

– Тридцать пять граммов – и едем.

– Ну разве что тридцать пять.

– Тимоша, сообрази! – мигнул Синькин батлеру.

Губернатор и директор арт-центра вышли с рюмками на балкон.

– Ну, как тебе город? – спросил Андрей Борисыч.

Синькин посмотрел на послушно перевернувшийся в коньячной рюмке Прыжовск и ответил:

– Да как сказать… Сам-то он растянут, но центр ничего: компактный и построен, в общем, грамотно. Домишки, само собой, серые, неказистые, но этому горю мы поможем. Первый пункт нашей программы – красивизация некрасивых домов путем жизнелюбивого раскрашивания. Если, конечно, не найдем денег на снос и переселение.

– Посмотрим, посмотрим… А раскрасить – мысль хорошая.

– Но совсем без перемещений, Андрюша, не обойтись. – Синькин еще раз оглядел город и спросил, указывая на самый центр рюмки: – Вот скажи, что это там посередине за трубы торчат?

– Завод оборонный. Кормилец наш.

– Придется убрать на окраину. В центре не должно быть ничего, кроме развлечений. Город, Андрюша, – это бизнес по хорошему проведению времени. Все остальное следует прятать, как женщины прячут нерыночные части тела.

– Мысль богатая, обсудим по дороге. Ну, поехали!

Губернаторский лимузин спустился с горы, выехал из леса и двинулся вдоль берега небольшого озера. На его противоположной стороне высился белый куб с панорамными окнами на верхнем этаже. Дом тихо отражался в неподвижной воде, и от всей картины веяло прямо каким-то вечным покоем.

– Это что такое? – спросил Кондрат.

– Как что? – удивился Андрей Борисыч. – Прыжовский Дом художника. Тот самый, куда ты обещал сходить с открытым забралом. Когда пойдешь, кстати?

– А, точно, вспомнил! Обязательно схожу на днях. Тем более красота такая. Надо прикинуть, что с ним делать, с красивым таким.

Когда проезжали по промышленному району, Синькин говорил Детке:

– Если честно, Андрюша, я сначала думал, что городок придется сносить к свиньям и полностью перестраивать. Однако, слава богу, ошибся. Почти ничего ломать не будем, так что ты не волнуйся. Фасады покоцанные раскрасим – и ладушки.

– А когда ты мне свои идеи расскажешь?

– Уже рассказываю. Красивизация – это первая идея. А вторая – вывески поменять. Ну скажи ты на милость, вот это что такое?

И Синькин показал на длинное безнадежно-серое бетонное здание, поднимавшееся над таким же серым бесконечным забором.

– Завод «Прыжтяжмаш», тот самый наш кормилец, – ответил губернатор.

– «Прыжтяжмаш». Убиться веником! Ну разве ты сам не чувствуешь, Андрюша, как душа человеческая пищит, придавленная этим названием? А назови его «Пушинка», а покрась этот барак в розовый цвет, а пригласи граффитчиков ограду расписать – что будет?

– Что?

– Люди к тебе потянутся, вот что. Потому что увидят твою заботу о городской среде и об их настроении. И для кармы хорошо.

– А ты что… веришь во все такое? В карму?

– Ну, не то чтобы верую. Я, вообще-то, агностик-одиночка. Но с высшими силами, Андрей, ссориться не стоит. И ты, как губернатор, должен это понимать лучше нас всех.

Обогнули привокзальную площадь, подъехали к океанариуму и вышли из машины на набережную. Кондрат глубоко вдохнул чистый речной воздух и, задрав голову, стал всматриваться в барельеф на верхнем Парфеноне.

– Крутая хата! А что тут раньше было?

– При Сталине – Дворец культуры водников. Это, кстати, наша река, познакомься, Ловча называется. Потом дворец закрыли. В девяностые пустили сюда барахолку, а в начале двухтысячных устроили океанариум. Рыбы, тюлени, котики, крабы, акулы, каракатицы – кого тут только не было. Настоящий дикий капитализм.

– Класс! Ну, пошли внутрь.

Они поднялись по широкой деревянной лестнице с толстыми балясинами.

Высокие своды залов бывшего Дворца культуры поддерживали гранитные колонны с позеленевшими медными капителями. К потолкам лепились грязно-белые барельефы, изображавшие подвиги водников. А основное пространство залов занимали огромные разбитые аквариумы. Все было страшно замусорено, под ногами крошилось битое стекло, стены покрывали выбоины и трещины, на потолке виднелись протечки, а на полу – какие-то темные пятна.

– И кто же здесь океанариум устроил? – спросил Кондрат.

– Ну… был такой Миша Торпеда, – неохотно отозвался губернатор. – Из бывших подводников. Я его не видел никогда, меня тут еще не было. Богатый человек, марганцем занимался, пока час икс не наступил.

– Понятно. А рыбы где?

– Так ведь час икс ему прямо здесь наступил. Аквариумы все вдребезги. Кое-кто, правда, выжил – из рыб, в смысле, но вдова решила океанариум не восстанавливать. Тяжело, говорит, мне будет на этих иуд смотреть. Словно рыбы могли Торпеду предупредить! Женская логика. Ну, в общем, съедобная часть контингента пошла на поминки, а несъедобную слили в реку. Некоторые, говорят, даже прижились там, на дне, размножились. А здание с подмоченной репутацией я, вступив в должность, вернул в казну как памятник советской архитектуры. Все думал, куда бы его приспособить, а тут и ты подоспел.

– Да, подоспел я вовремя. Ну что ж… Мир праху героического подводника Михи Торпеды и его съедобных любимцев. Несъедобные же пусть плодятся и размножаются на дне речном, а мы станем жить далее. Аминь. Ремонт тут надо сделать, Андрюша, причем срочно. Давай-ка так: в ближайшие две недели, пока я собираю лучшие силы, ты здесь все подлатаешь и творчески оформишь. Кстати, креатив-мейкера я тебе уже нашел. Есть в Москве такой всемирно известный дизайнер Гоша Достоевский. Слыхал, небось?

Губернатор неуверенно кивнул.

– Вот он дизайном и займется, – продолжал Кондрат. – Точнее, уже занялся.

Синькин извлек из шубы голубую папочку с белым медведем и вытащил оттуда свежеотпечатанный листок.

– На-ка, взгляни. Видишь, сколько предложений прислал? И это всего за день.

Губернатор внимательно прочел список инноваций, а затем спросил:

– Он что, потомок?

– Чей? – не понял Синькин.

– Да писателя.

– Ах, вот ты о чем! Ну, этого никто не знает. Одни считают, что «Достоевский» у Гошана не фамилия, а погоняло: доставучий, мол, очень. А другие говорят: потому и доставучий, что потомок. Только какой же он доставучий? Из него лишнего слова щипцами не вытянешь. Еще есть такая версия: любую вещь достанет, только попроси. А я думаю, дело просто-напросто в гениальности. Но ты его фамилией не заморачивайся. Все в нашей власти. Если захочешь, чтобы он стал прямым потомком Пушкина или Стива Джобса, то он станет. Главное, креатив из него прет, как из них всех вместе взятых. Так понравилось?

– В целом – да, – ответил Андрей Борисыч, возвращая листок. – Однако хотелось бы кое-что дополнить.

– Это всегда пожалуйста. Фиксирую!

Синькин одним экономным движением убрал в шубу папочку и достал оттуда айпад.

– Я вот насчет сортиров думаю, – неспешно молвил Андрей Борисыч, глядя на загаженный пол. – Уж очень они тут, в России… средневековые, что ли. За границей сортир и пахнет иначе. Бывало, летишь в Америке на внутреннем рейсе, зайдешь в туалет – и как будто в парикмахерскую попал.

– Точно, – кивнул Синькин, принимаясь что-то выстукивать. – Я тоже, как из-за рубежа вернусь, сразу это самое средневековье замечаю. Так оно в нос и шибает, проклятое. Дня два замечаю, потом перестаю. Но я не понял директивы. Ты о чем вообще, Андрюша? Мы что, строим новые сортиры?

– Нет, конечно, – пожал плечами Детка. – На новые никакого бюджета не хватит. Стульчаки и держатели для бумаги поменяем, а в остальном – только инновативная модернизация. Понял, о чем я?

– Пока нет.

– Пленка-самоклейка! – торжественно объявил губернатор. – Но очень красивая. Креативная. Так и передай своему писателю: креативная самоклейка – это наше все.

– Жадничаешь ты, губер, – усмехнулся Синькин, продолжая стучать по планшету. – Ну да ладно, надо же с чего-то начинать. Значится, так: прямо сейчас объявляем конкурс. Вот смотри сюда. Это мой блог. Видишь заголовок: «КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ СОРТИР?» Так, так… И так… И внизу красным курсивом: «Авторы проектов, принятых к реализации, получают право бесплатного посещения всех прыжовских туалетов до конца жизни. Живите в Прыжовске!» Ну как?

– Молодец! Все-таки я в тебе не ошибся, Кондратий!

Глава 7
Галя

– Галчонок, это Боря Мухин, – представил друга Валя. – У него тут кризис случился, ну мы и подумали: может, ты того… поможешь?

Галя уже разливала чай.

– А я сразу поняла, что Мухин, – улыбнулась она. – И что кризис. И что выпили вы лишнего. Помогу, помогу… Нет ничего проще. На, держи!

Беда осторожно взял чашку, пригубил горячий отвар с медовым привкусом, и у него сразу отпустило правый висок. Не дожидаясь, пока напиток остынет, он жадно отхлебнул еще. С каждым глотком в голове рассеивался алкогольный туман, а вместе с ним улетучивался и ненужный кураж. Мухину сделалось необыкновенно легко, и даже сошедшая с картины арлезианка уже не казалась чудом.

– Ну как, прояснилось? – спросила Галя.

– Ага. Блаженство.

– Тогда рассказывай.

– О чем?

– Как о чем? О кризисе.

– А, ну да, конечно! Сейчас везде кризис… С чего бы начать?

– Начни с самого главного.

– Хорошо, попробую. Ну, значит… – запинаясь, заговорил Беда. – В общем, озарило меня. Или, лучше сказать, осенило. Снизошло. Короче, понял я, от кого все зло.

– И от кого?

– От Синькина Кондрата Евсеевича, – твердо, с убеждением произнес Мухин.

Галя улыбнулась:

– Да-а, открытие! А раньше ты этого не знал?

– А ты что, знала? – вмешался Валя.

– Суслик, я догадывалась. Когда работаешь с больными от искусства, то каждый день слышишь эту фамилию: Синькин, Синькин и Синькин.

– Да мало ли кто на кого жалуется! Ты же сама меня учила: зло внутри нас.

– Внутри, – кивнула Галя. – Но когда зла становится слишком много, оно частично выходит наружу.

– Как лава?

– Примерно. Только зло не застывает. Суслик, ты не обидишься, если я попрошу тебя пока помолчать? Дай с пациентом поговорить. Так, и что было дальше? – обратилась она к Беде.

– Дальше он стал по ночам являться. В виде демона.

– А ты?

– А я просыпаюсь и не сплю до утра. А потом весь день хожу, как дубиной огретый, и мучаюсь. Желания разные возникают. То одного хочется, то другого.

– И чего тебе хочется больше всего?

– Раньше прославиться хотелось. А сейчас больше всего хочется трудовому народу послужить. Чтобы реальные дела делать, а не мошну Кондрашке набивать.

– Да, понимаю, это достойное желание… – серьезно кивнула Галя. – Но не думал ли ты, Боря, что для этого надо сначала очиститься? Ну сам посуди: как изгонять паразитов, если ты и есть паразит?

Беда помолчал, уткнувшись в чашку, и буркнул:

– Никак.

– Вот! Значит, с себя и начни. Изгони из себя паразита, а там, глядишь, дойдет дело и до Кондрата… как его там… Евсеича.

– Галя, скажи… а ты сама не паразит?

– Нет. Я паразитолог. Ну, на какие желания ты еще жалуешься?

– Уехать хочу.

– Ага! – Галя кивнула так, словно ждала этого ответа. – И куда? Небось, в Берлин?

– Почему в Берлин? Нет. Я в Бразилию. Да и не то чтобы очень хочу. Это все так, по пьяни накатывает.

– Понятно, понятно. Ты отварчик-то пей. Сейчас совсем отпустит. И запоминай, что я скажу: просто так ничего не накатывает. Вот смотри: в любом состоянии, кризис или не кризис, ты думаешь только про Запад. То есть про хорошую жизнь. Как любой паразит. А что, если тебе вместо этого направиться в противоположную сторону? На Урал, скажем?

– Это еще зачем – на Урал?

– Так ведь ты же сам сейчас сказал: зло – в Кондрате. А Кондрат где?

– В этом, как его… в Прыжовске.

– А Прыжовск где?

– А хрен его знает. На Урале?

– Совершенно верно. Значит, если ты хочешь бороться со злом, надо ехать на Урал, где окопалось зло. Понял? Отлично. Но есть и другая причина. Видишь ли, Боря, твоя одержимость разрушением – это болезнь, и тяжелая. И психотерапия тебя не спасет. Ты сколько лет актуальным искусством занимаешься?

Мухин попытался мысленно подсчитать годы, прошедшие после псковского озарения, но их оказалось так много, что он только махнул рукой.

– Мы с ним еще в ХУШО познакомились, – подал реплику Валя.

– Ага, значит, лет десять как минимум… Послушай, а тебе не приходило в голову, что ты всю жизнь занимаешься вовсе не искусством, а художественной критикой?

– Как?

– Ну, то одного художника покритикуешь, то другого. Или всех сразу. Ты ведь, в сущности, не перформансы делал. Ты громил те или иные виды современного искусства.

– Точно! – хлопнул себя по коленям Валя. – Мы же с ним вроде как антиподы были. Меня от реализма тошнило, а его от провокаций. Вот и крушили оба, каждый свое, по медицинским причинам. На самом деле мы вовсе не художники…

Повисла пауза.

– Не совсем так, – с трудом заговорил Мухин. – Все сложнее. Мы ведь с тобой не сразу встретились. Сначала я был художником. Коров рисовал, пейзажи. Но потом понял, что реальность воссоздать нельзя. И мне откровение было, знак свыше: иди, мол, и круши. Пошел ломать, а что делать? А с годами до того доломался, что стал главные провокации в истории искусства доводить до абсурда, то есть тоже разрушать. Ну и запутался в конце концов совсем, уже сам не понимал, за что я и против чего.

– Да… – вздохнула Галя. – Случай запущенный, хронический. А в последний раз ты что разрушать собирался?

– В последний раз… Ну, думал тут одну картину медом намазать и мух напустить. Ван Гога.

– И зачем? При чем тут вообще Ван Гог?

– Ну как… чтобы заметили, короче. Меня же слили совсем. А после этого скандал бы вышел знатный.

Валя с Галей переглянулись.

– Что тут скажешь… – вздохнула Галя.

– Это тебя, Борис, Бог уберег, что я там оказался! – торжественно объявил Валя. – И тебя, и Винсента.

– Боря, а ты сам-то понимаешь, как ты опустился? – спросила Галя. – Ты ведь уже не миссию какую-то выполняешь, типа «иди и круши». И даже не прославиться желаешь. Ты просто хочешь во что бы то ни стало понравиться кураторам – вот и все твои цели.

– Ну да, – опустил голову Мухин, – так и есть. Я пока с Малашей жил, еще понимал, что зачем. А бросила она меня – и как в лесу заблудился.

– А почему бросила?

– Ну… не то чтобы бросила… Творческие разногласия, короче. Я из ХУШО ушел, а она осталась. Поговорили крупно на прощанье. В общем, все из-за того же Кондрата. Мне бы в Бразилию… Или за справедливость… Запутался я.

– Понятно. Итак, подведем итоги. Случай, повторяю, застарелый, хронический и запущенный. В первоначальном анамнезе – бред собственной избранности, типа «я ангел-разрушитель, повелитель мух». Потом все это, как водится, выродилось в обычный свинячий цирк, который вы называете актуальным искусством. Борис, ты что молчишь? Согласен?

– Я… да, согласен.

– А если согласен, чего же ты от меня хочешь? Нет, я могу, конечно, побеседовать, успокоить. Отварчиком медовым напоить. Ты пей, пей! Но вылечить тебя я не могу. Тут нужна твоя собственная воля плюс правильный наставник. И лучше всего тот, кто сам через такое прошел. В общем, надо тебе, Боря, ехать к Силычу.

– К кому?

– Я знаю! – снова влез Валя. – Силыч – это целитель такой. Врач, художник, мудрец.

– Суслик, пожалуйста, дай нам поговорить. В общем да, он вроде целителя, а может, и художника, для кого как.

– Погоди-ка… – сообразил Беда. – Это не тот… ну, поджигатель покаявшийся?

– Можно и так сказать. Группа «Вопряки́». Слышал?

– Ну еще бы! Селиванов? Березовая роща? Да как же мне их не знать! Классика провокации. Я им даже подражал когда-то, когда совсем дураком был. Но это было черт знает в каком году; я тогда только-только актуальную дверцу открыл. Надо же! Сто лет про него не слышал.

– Ничего удивительного. Просто он с тех самых пор живет в Прыжовске.

И Галя рассказала Беде историю художника Петра Селиванова по прозвищу Силыч.

* * *

Кумиры мухинской юности – участники шок-группы прямого действия «Вопряки» – занимались в основном утилизацией подростковой агрессии. Эти рослые, под два метра, недоросли хулиганили совсем по-детски: били бутылки о стены, дрались, срывали шапки с прохожих, а также проводили соревнования по смешанным видам спорта, дополняя, скажем, правила футбола правилами бокса, причем состязались на самых людных улицах Москвы.

Но самой известной акцией вопряков стало сожжение березовой рощи.

Дело было поздней осенью, и облитые бензином мокрые дрожащие березки никак не хотели разгораться. Когда примчались пожарные, вопряки сами помогли им потушить немногочисленные очаги возгорания, а после без лишних разговоров полезли в милицейский «воронок». Ни следователи, ни журналисты не смогли добиться от членов группы внятных объяснений их поступка, однако впоследствии те из них, кто очутился на Западе, попытались выдать поджог за экологическую акцию, и это им удалось.

После победы капитализма группа распалась. Трое из четверых вопряков продолжили свою деятельность в Европе, где в начале девяностых любили поглазеть на постсоветскую агрессию и порассуждать о том, что надо дать многострадальному народу возможность изжить психологическую травму. Постсоветскую травму ушлые вопряки изживали с большим энтузиазмом. Один из участников группы, Коля Шебуршин, сделался чуть ли не символом нового российского искусства. Двое других звездного статуса не достигли, но прославились достаточно, чтобы никогда больше не работать и лишь время от времени устраивать перформансы. А вот четвертый вопряк отказался от верного места у кормушки и впал в противоположную крайность. Петр Селиванов не только остался в России, но и переехал на свою малую родину – в город Прыжовск, где ему достался по наследству домик с огородом. И там он внезапно и необратимо, как евангельский Савл, отрекся от прежней жизни и обернулся целителем Силычем.

– Как это произошло, никто толком не знает, – рассказывала Галя. – Только слухи ходили. Решил, говорят, Селиванов как-то раз вечером картошки с луком пожарить. Выдернул три луковицы, начал чистить и на сковородку крошить. Одну покрошил, вторую и едва взялся за третью, как вдруг замер. Луковка-то оказалась тихая, ясная; золотой огонек внутри так и светится. Залюбовался на нее вопряк, а потом словно током его пробило. Понял Петр Селиванов, что родился он на свет не для того, чтобы изжить постсоветскую травму, а чтобы помогать Господу Богу выращивать такую вот красоту. И еще понял он, что нет выше задачи, чем примирение противоположностей.

С тех пор Силыч сделался художником-агрофантастом. Конечной целью он поставил создание гармоничного мироустройства, но начал с самого простого: стал бороться за дружбу растений. Высаживал у себя в полевой мастерской что-нибудь несовместимое – скажем, картошку с фасолью или виноград с капустой – и ждал, что получится. Ждал терпеливо, подолгу, а если ничего не выходило – пересаживал, менял виноград на дыню, снова ждал, снова пересаживал, и таким образом потихоньку продвигался к вселенской гармонии. Добиться идеала было, разумеется, непросто. Силычу иногда казалось, что после многих лет труда расстояние до цели не сократилось ни на йоту, но он не падал духом и упорно продолжал опыты. В процессе духовного роста ему довелось пережить серьезный кризис. Говорили, что агрофантасту явился во сне с проповедью сам Махатма Ганди, после чего художник стал сеять без разбора и системы, как на душу ляжет, а сам прекратил есть даже овощи и питался одной простоквашей. Эта дорога несомненно вела к окончательному освобождению, однако отдать концы Силыч не успел. После двух недель на простокваше он понял, что на столь прямом пути нет заслуги, и вернулся к истоку.

В мирных занятиях сельским трудом протекли годы, показавшиеся бурными всему населению страны, кроме Петра Селиванова. Крестьянская жизнь сделала Силыча спокойным, рассудительным и доброжелательным. Он отпустил бороду, стал говорить неторопливо и даже немного окать. Людям, не знавшим его раньше, и в голову не могло прийти, что этот почтенный, благообразный старик в молодые годы был способен скакать в мешке по улице Горького, ныне Тверской, с городошной битой в руках, догоняя коллегу по искусству, или поджигать кудрявые березки. У бывшего вопряка не только исчезла склонность к агрессии, но начали расти, как мышцы у культуриста, гипертрофированные формы смирения. Чтобы их нарастить, пришлось приложить немало усилий. Силыч самоотверженно не противился злу, как мог подчинял себя чужой воле, и в актуальных кругах заклубились странные слухи о том, что кротким агрофантастом помыкают какие-то прохвосты.